Кандэ Аарон Исаевич

В день начала войны мы поздненько проснулись и слышим: Молотов объявляет, что немцы нарушили границу, началась война. Мы с друзьями сразу побежали в военкомат. Были уверены, что того, чему нас научили в школе на военных уроках, окажется достаточно, чтобы воевать с немцами. Говорим: «Принимайте нас в Армию!» Они нас прогнали, конечно же, сказали: «Подойдет очередь, призовем!»

Спустя три недели нам пришли повестки. 15 июля нас призвали в армию и отправили в Рыбинское военно-пехотное училище, где мы поучились всего лишь два месяца. На базе училища сформировали курсантскую бригаду. Я попал в минометный дивизион. В этом плане мне повезло, потому и жив остался. Попал бы в пехоту, там бы непременно погиб.

В ноябре 41-го бригада уже вступила в бой, освобождая Ростов. Вот там я и начал свою войну минометчиком в дивизионе 120-мм минометов.

– 120-ти миллиметровый миномет хороший был? У вас он на конной тяге?

– Да. И хорошо он по фрицам бил, по пехоте в особенности. Вот, мы когда Ростов брали, я ж был тогда на 120-ти миллиметровом, я попал во взвод управления вместе с командиром батареи. Наблюдаешь, выбираешь ему цели, помогаешь. И вот, помню, курсанты (это всё еще курсантское) пошли в атаку. Когда мы вели бригаду в бой, окраинные дома, частные застройки уже были заняты немцами. А мы уже подошли, где большие кирпичные дома, они окна позакладывали мешками с песком. Повысовывали свои пулеметы. У них автоматы были, а мы еще понятия не имели об автоматах! И вот, помню, утром артподготовка, и пошли наши курсантики в атаку… Каждый солдат видит войну из своего окопа. Я искусал себе все губы в кровь, помню. Падают! Падают! Падают! С винтовками этими, высокими, выше пацанов восемнадцатилетних. «Уррраааа!» – орут, перекошенные от злобы, от страха – «Урраааа!», а они строчат-строчат оттуда, а они падают-падают. Асфальта не было, такая булыга. И вот, командир батареи уже такой опытный, на меня посмотрит, что я чуть не плачу. Вот так… и так всю пехоту и побили от бригады. От бригады остались артиллеристы, минометчики, саперы, связисты, а пехотинцы – там все были пацаны – и погибли. И не одна наша бригада. Там весь Северо-Кавказский фронт воевал.

Но, так или иначе, 29 ноября Ростов освободили. Остатки бригады (а там из пехоты, надо сказать, почти никого не осталось) совершили марш в район Донбасса, к городу Славянск, который сейчас, за 2014-й, раздолбали в пух и прах. 5 декабря началась операция наших войск под Москвой. А тут велись так – бои местного значения, чтобы не давать немцам снимать войска с этих участков и отправлять под Москву. Под Москвой терпела поражение та же немецкая группировка, ну, а чтобы связать их боями, мы тут наступали на Славянск. И в феврале 42-го в моей роте не осталось ни одного командира – тогда офицерами их еще не называли.

Нас, бывших курсантов училища, осталось уже совсем мало, буквально единицы. Когда мы в Донбасс прибыли, то получили пополнение из таджиков, узбеков, составивших маршевые роты. Меня перевели из минометчиков в пехоту, как переводили туда из артиллеристов, связистов, кашеваров, чтобы пополнить роты. И вот, в феврале я принял командование ротой на себя. И за это в марте 42-го мне присвоили звание младшего лейтенанта. Лежали в снегу, постреливали друг в друга: немцы оттуда, от Славянска, мы – туда. В конце апреля нашу бригаду сняли, оставив на месте всю пехоту.

– А в целом чем Вам запомнилась эта первая военная зима с 41-го на 42-й годы?

– Холодная выдалась. Холодная и голодная! Кормили пшённой кашей сначала. Еще был такой супчик – «затирушка». Потом пшёнка закончилась, и нам стали давать уже просто муку. Сахар-рафинад давали. Хлеб привозили замерзший. Пилочкой, помню, пилили его на пайки. Старшина положит, бывало, пайку хлеба, кусочек сахара. Отвернись ты – он: «Кому отдам?» Боец: «Петрову!» – «Петрову». – «Кому?» – «Сидорову!» – «Сидорову»… Вот так и делили… Вшивые были все! Когда меня первый раз ранило, привезли в медсанбат, повязку снимают, а там – вши! Стыдно мне было, что я такой вшивый. Так я потом не давал – сам уже разбинтовывал. Всё было! Потом, в 43-м, дело с санитарией наладилось. Душевые установки появились, бельё стали менять.

– Курили?

– Нет. Не курил и не пил. Вот, когда я ещё был в пехоте рядовым, давали нам эту пайку, и кусок сахара, и по 100 граммов вечером. Так я отдавал свои 100 гр сослуживцам, которые постарше, а они мне за это сахар отдавали.

– А у офицеров дополнительный паёк был?

– Был. Я уже не помню, что именно там было. Пачка печенья, кажется, пачка папирос. Сахар еще был, банка каких-то консервов – мелочевка, одним словом. Но я никогда сам это не брал, делили с товарищами.

– У вас на батарее сначала был комиссар?

– Нет. У нас уже замполит роты был. Причем, старше меня по возрасту. Мне тогда было 19. Потом, когда я уже перешел в минометную роту, там тоже был замполит.

То есть уже не комиссары. Вот когда только началась война, был комиссар полка, комиссар в батальоне, но потом заменили их. Поняли уже, что все и так коммунисты, какой смысл над ними комиссаров ставить. Ну и не хватало офицеров уже.

– Как складывались отношения с ними?

– По-разному. У всех складывались по-разному. У меня, например, всегда были нормальные. Они меня «Юра-сынок» звали. И у командира полка я был – «Сынок Юра». Помню, в середине войны были созданы АДП – артиллерийские дивизии прорыва. И в них были бригады. Две бригады «Катюш», гаубичная бригада, в том числе минометная 120-ти мм бригада. И раз нашему полку придали минометный полк. Так командир мой говорит (а это был период жесточайшего режима экономии мин, которых не хватало.). Вот он и говорит: «Вы отдайте мне все мины этого полка, но Юрка сам слазил»… Шутка, конечно.

– То есть, у Вас было такое прозвище? Имя-то Аарон, а на фронте все Юрой звали?

– Да. Настоящее имя – Аарон, а на фронте называли Юркой. Но это не только на фронте. Я еще в школе сказал, что не желаю быть Аароном.

– А почему?

– Ну, я пришел здесь в восьмой класс, а ребята меня «пончик-арончик» начали дразнить. Пришел я как-то раз домой со слезами, говорю: «Не хочу я быть Аароном, зовите меня Юрой!» И так все и стали называть. И родители звали Юрой, и сейчас меня, когда Аарон Исаевич называют, а когда – Юрий Исаевич. Так что по паспорту Аарон Исаевич, а по жизни Юрий Исаевич.

Как мне дали такое необычное имя – Аарон? У моей бабки в Первую Империалистическую погиб старший сын – брат моего отца. И, когда я родился, она решила назвать меня в честь погибшего сына Аарона. Мать рассказывала, что она плакала, умоляла, чтобы не давали такое имя. Да кто же мог тогда против свекрови пойти? Так и назвали меня Аароном. А младшего брата уже назвали Борисом. Причем, мы с братом родились в один день. Мне 6 лет исполнилось 23 апреля, а он как раз в этот день родился.

– Со СмерШевцеми приходилось сталкиваться?

– У нас в полку был представитель этого СмерШа. В каждом полку они были. Наш был хорошим мужиком, он потом здесь, в Услабинске, начальником милиции служил. Нет, они меня не трогали, но у них имелись осведомители в каждой роте. Я поначалу этого не знал. Потом мы с начальником артиллерии одну немку шваркнули, и вдруг это сразу стало известно командиру полка! Я тогда еще задумался: в чем дело, кто доложил?! А когда война кончилась, моего командира взвода управления перевели в СмерШ и отправили куда-то в Италию, кого-то ловить там. И вот тогда я понял, что это он был там у меня – сексот. А до этого он командовал батареей, вот его сняли, а меня назначили, а он был командиром взвода. Дружили, целовались, и хороший парень, а вот, оказывается, кем он на самом деле был. И они ночью, бывало, вызывали в определенное место… Я на Сахалине служил, и жена мне как-то раз по секрету говорит: «Ты знаешь, меня пригласил представитель СмерШа. Предлагал сотрудничать, но сказал, ни в коем случае мужу не говори!» Но она отказалась наотрез, конечно же, и мне рассказала всё. Так что они, оказывается, и среди жен офицеров искали себе сотрудников, везде они у них были…

– А одежда хорошая была в 41-м? Нормальная?

– Плоховатая одежда – х/б гимнастерки и брюки. Теплого, почитай, ничего не было. Обычные брюки хебешные. Это уж потом с тёплым обмундированием наладилось, а тогда мы ой как радовались наступлению весны. И вот, как я уже говорил, нашу бригаду сняли с фронта в конце апреля. Перевезли эшелоном в район Тамбова и там, на базе бригады, сформировали 107-ю стрелковую дивизию. Меня, как бывшего минометчика, назначили командиром взвода 82-мм минометов в 516-й стрелковый полк. И вот, в этом полку я довоевал до самой Праги!

Дивизию нашу сформировали, и она совершила марш-бросок под Воронеж. Три раза Воронежский фронт пытался освободить Воронеж, но каждый раз неудачно. Мы несли большие потери, но немцы тоже ничего не добились.

Потом мы перегруппировались на юг и в январе 43-го уже прорвали фронт. Взяли города Аякс, Острогорск, Старый Оскол, Новый Оскол. Это уже грозило немцам окружением, и они побежали по полю в снегу по колено, а дороги мы им перерезали.

– А что-нибудь особенное запомнилось из того периода?

– Был случай под Воронежем, со мною и Петей Пенчуком. Я на тот момент – командир взвода минометного, младший лейтенант, а он – старшина разведвзвода батальона. Танков наших очень много побили под Воронежем, причем, не сгоревшие, целые, гусеница там сбита и всё. Служба эвакуация тогда ни черта не работала, вот они и стояли так. И вот, мы с Петей Пенчуком подобрали один такой танк. Экипаж эвакуировался через нижний люк, и мы через него же залезли. Пушка, снаряды, пулемет, лента заряжена. Видно нам всё, я оттуда корректирую огонь прекрасно. День мы пожили там, потом Пенчук говорит: «Давай стрельнем из пушки!» – «Да не надо, они же нас тут же подожгут!»… Уговорил он меня, я все-таки младший лейтенант, а он – старшина. И мы стрельнули с этой пушки. Только мы выстрелили, сразу – БАХ перед нами разрыв! В общем, мы еле унесли ноги с этого танка, он загорелся.

– Что было с Вами после боёв за Воронеж?

– Прорвали мы фронт, взяли города и вышли к Белгороду, а затем и к Сумам на Украине.

И вот там, 20-го февраля 43-го года, я получил первое пулевое ранение. Пуля вошла в предплечье, рядом с локтем, и вышла наружу. Кость не повредила, только один нерв.

– А как пулевое-то получили? Минометчики ведь обычно находились подальше от пехоты?

– Минометчики-то находились подальше. А вот командир, который корректирует огонь, тот на наблюдательном пункте. Я же все время был на НП. То есть, минометчики там, а командир тут, ближе к передовой. Минометчики ведь ничего не видят, пока ты им не скомандуешь с наблюдательного пункта, где у немцев стоит точка наводки. Ну, и ранили меня пулей на этом самом НП.

Получив ранение, я отказался уезжать в госпиталь и остался лечиться в дивизионном медсанбате.

– А общая обстановка на вашем участке фронта под Сумами в тот период была непростой, правильно? Тяжелая ситуация со снабжением, занесенные дороги, голод?

– Да, обстановка была очень тяжелой. И голодно, и холодно… Меня тогда раненого везли на санях в медсанбат. Чтоб не замерз, мне старшина роты кружку спирта принес. «На, выпей!», – говорит. Я говорю: «Да ты что!?» Но все-таки выпил и уснул. Привезли меня в медсанбат, а я пьяный. И там меня еле-еле раскачали… Да, до 43-го года было худо! Но я все-таки был не рядовым, а офицером в то время. А когда командиром батареи назначили – вообще стало неплохо. У меня своя кухня была у батареи, а уж старшина всегда командира батареи прокормит. Ординарец был, проходной такой, пойдет там, курицу где-нибудь стырит. Лошадь персональная! Коновод! В батарее уже можно было жить. А там да, на себе эти минометы…

– Приходилось таскать?

– Ну, я-то не таскал. Я младший лейтенант уже был, но бойцы мои таскали, а мне не пришлось.

– А с тёплой одеждой как было к этому времени?

– Нормально. Ближе к 43-му году у офицеров появились меховые жилеты, полушубки, валенки, шапки, рукавицы. Вот, именно с 43-го года почувствовался какой-то перелом. И техника появилась новая: самолёты, танки. И погоны подцепили уже. Я хотел «шпалы» дождаться. Не пришлось уже – как раз перешли на звездочки.

– А каску носили на фронте?

– Не-а! Ни противогаза, ни каску не носил. Бросил это всё. Каску не носил, хотя она где-то в обозе была, и противогаз был. Но противогазы в последнее время никто не носил, их просто возили в транспорте и всё.

– Какое у немцев было самое опасное для вас оружие?

– Самое опасное? Танки. Первое время мы отчаянно боялись танков, а везде ведь шли танковые бои. Боялись, пока наши не научились немецкие танки уничтожать. Поначалу использовались бутылки с горючей смесью, а они были очень опасными для наших бойцов. Бутылка эта могла воспламениться в руках. Разбил солдат случайно бутылку и сгорал! Потом их усовершенствовали, сделали не такими опасными для наших… А еще у немцев были пулеметы, мощное автоматическое оружие. Оно тоже для нас было страшно.

– А какой-нибудь есть эпизод, когда удачно попали по немцам?

– Дорогой мой! Вы почитайте! Вот-вот почитайте нате! Вот тут – раз, два, три, – достаёт вырезки из фронтовых газет. – Вот это младший лейтенант. Вот это Курская битва, посмотри: «Минометчик и Кандэ крошили немецкую пехоту минами!» Это красивая фраза? Нет? А смотри, сколько пёрли на наш полк танками? Вот это уже последнее наступление немцев было под Белгородом. После этого они уже встали. Это еще не все. Вот прочти мою армейскую характеристику! А вот это вот день моего 91-летия уже! Приехали, вот также как Вы, корреспондент со снимками. Вот читай! Забрали меня из госпиталя и привезли меня сюда. Вот это курсант я еще, восемнадцати лет. Вот это вот у меня отбило осколком часть ордена! А вот это я держу альбомы в руках и вот тут всё написано.

– В начале 43-го после лечения в дивизионном медсанбате Вы быстро вернулись в строй?

– Да, быстро. В это время немцы нанесли мощный контрудар из Харькова, и наши войска начали отступать. Нам пришлось сдать все украинские города, и Белгород с ними. И в результате этих перемещений образовалась Курская дуга. Дивизии вывели в район города формирования. После этого меня назначили уже командиром роты 82-мм минометов.

Потом была Курская битва. Опять двигались через Белгород – это мы уже второй раз наступали. И после взятия Белгорода меня назначили командиром 120-миллиметровой батареи. Кстати, той самой, в которой я воевал под Ростовом рядовым.

После взятия Харькова меня снова ранили, под городом Любатень. В шею впился осколок. Угодил бы на сантиметр не туда – перебил бы мне пищевод и трахею, и конец бы мне тут же наступил. Осколок вот такой вот, и торчит. Больно так и торчит. Я его р-р-раз, хвать – кровь так и хлынула! Ну ничего, забинтовали. Опять медсанбат… Кстати, в это время, когда от Сум отступали, я познакомился там, в медсанбате, с девушкой, которая потом стала моей женой.

Полежал в медсанбате, снова на фронт. За Полтавой меня ранило в третий раз, целый кусок мяса вырвало из тела. Это случилось уже где-то в сентябре 43-го.

После взятия Полтавы дивизию отвели на отдых, а потом эшелоном перебросили в район Конотопа. И готовили уже к Киевской операции.

Когда шли бои за Полтаву, ко мне на наблюдательный пункт пришел командир полка. За голенищем у него торчали газеты. Я спросил: «Что там пишут?» Он говорит: «Да вот, в одном полку братья, двое воюют». Я говорю: «А у меня отец, между прочим, тоже на фронте! Воевал под Сталинградом, а сейчас где-то близко, письма быстро приходят». Он спрашивает: «А ты бы хотел с отцом воевать?» Отвечаю: «Конечно!» – «Ну, дай тогда его письмо последнее почитать», – говорит. Я и отдал ему этот конверт. Поговорили, и забыл про письмо...

А 7 ноября 43-го, как раз в день Революции, мы стояли во втором эшелоне в Конотопе, и я решил поехать в медсанбат, повидаться с любимой. Вдруг звонок: срочно прибыть в штаб полка и иметь с собою свободную верховую лошадь! Батарея на конной тяге. Значит, приезжаю, а там это – вся челядь сидит, в прихожей телефонисты, радисты… «Заходи!» Я дверь открываю – сидит за столом мой отец, с усами. С одной стороны командир, с другой стороны комиссар, и тут же, рядом с ним, все комбаты. Ну, тут я отрапортовал, встречаюсь с отцом, и с тех пор отец воевал в моей батарее.

Я как-то рассказывал нашему губернатору Ткачеву… День литератора был, и нам там палатку поставили. И вот он зашел, сел, сразу задает вопрос: «Где Вы воевали?» Ну, я ему начал рассказывать, что вот с отцом воевал. Он: «А где же отец?!» Он подумал, что отец какой-нибудь генерал, а я рассмеялся и говорю: «Отец был старший сержант, а я – старший лейтенант». Он: «А-а-а!»

В общем, так отец в моей батарее и провоевал до конца войны. Вместе воевали. Киев, вся Украина, Польша…

И, наконец, я получил четвертое ранение под Краковом. Точнее, за Краковом уже. Это было самое неприятное ранение, под ноги… Нас окружили в одном доме немцы. Наблюдательный пункт там у нас был, на ночь остановились. Получился разрыв между батальонами, и немцы окружили наш дом. Я встал с пистолетом в дверях. А они зажгли сарай во дворе и все вокруг освещают. И до меня не дошло, что я же стою перед ними освещенный! Они меня заметили и швырнули мне под ноги гранату, такую, на длинной ручке. Целая куча осколков в меня вошла, и в ноги, и руки посекло. Один осколок года три назад начал двигаться, и вот, теперь вышел совсем не в том месте, куда вошел… А потом, когда наши меня, раненого, вытаскивали, немцы успели обойти вокруг дома, и меня чиркануло по животу очередью из пулемета. На мне жилет был, полушубок – всё пробило. Таким было это четвертое ранение.

– У Вас личное оружие имелось?

– Пистолет ТТ. Был еще парабеллум трофейный. Я один таскал тут, а другой за пазухой. И пуля – патрон в патроннике. Говорил: «Мне в плен попадать нельзя!» Думал, если что, нажму на курок и всё. Вот у меня два пистолета и было. Иногда таскал трофейный автомат. Но со мной всегда ходил ординарец с автоматом.

– Приходилось личное оружие применять?

– Да. А один раз меня вообще чуть немцы не украли! Случалось, стояли мы в обороне месяцами. Нудно! Ну, я как-то раз и решил сходить к комбату, командиру первого батальона. А траншея проходила в жиденьком лесочке. Там вырубили метров 50, а дальше опять деревья. Надо было идти по траншее, естественно, а я вылез и иду по брустверу. И тут немцы вдруг из леса выскакивают – видимо, группа захвата языка. Хорошо, в этом месте как раз стоял наш дежурный пулемет и пулеметчик, как говорится, не спал. Открыл он огонь по ним, а то бы они меня украли к чертовой матери, с орденами! После этого я перестал по брустверу ходить.

Вообще, я отчаянный был. Командир полка мне, арестов, бывало, насуёт. Орет: «Арестуем!» С зарплаты удерживали. Раз как-то я выменял себе взамен шапки кубанку. Вместе с нами воевала в одном корпусе казачья дивизия – девятая казачья пластунская дивизия. Вот мы стоим в обороне, они – во втором эшелоне. Потом нас во второй, а они вместо нас в оборону. Меняли нас так в Польше, в районе города Милявск (??). Раз мы встречаемся, направляемся на передок, а они оттуда. Навстречу мне фельдшерица, идет, трет уши. На ней кубаночка, а у меня новая шапка. Я говорю: «Что сестричка? Замерзли ушки? Давай поменяемся!» И она с удовольствием, с радостью отдала мне кубанку…

Еду я, Чапаева из себя изображаю. Командир полка увидел меня и орет: «Снять сейчас же! 10 суток ареста!» А как я сниму? Я же шапку отдал, мне заместо кубанки нечего надеть! Так кубанка у меня и осталась. На мотоцикле в ней ездил, фотографии есть, где я в этой самой кубанке.

– А как Вы научились на мотоцикле кататься?

– А я еще в школе, в 10-м классе закончил мото-клуб и получил права. У меня на фронте был трофейный мотоцикл, из Чехословакии. Я на нем ездил, пока бензин не закончился. У меня всю жизнь были мотоциклы всякие. Потом на машину перешел. С 62-го года 4 машины было.

– Так у вас, наверное, перед войной еще и велосипед был?

– У нас было три велосипеда. У отца, у меня и у брата. По тем временам мы считались богачи, да. Мать была заведующая аптекой, отец занимался мехами.

Помню, Первого мая была демонстрация. Впереди колонны ехала группа велосипедистов. Отец прикрутил к рулю транспарант, где было написано: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Сначала тащил его один, а потом уже четыре человека несли – отец, я и еще кто-то. Потом в газете писали: «Впереди едет маленький мальчик с транспарантом: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» И вот, были у всех велосипеды у нас. Ну а потом, как война закончилась, у меня мотоцикл появился. И когда я поехал в Академию, поляки шум подняли: дескать, вывозят и остальное. Тогда наши начали делать так: обдерут диван, обшивку возьмут, а сам корпус выбросят. Такая дипломатическая война. И пришлось мне продать мотоцикл. Продал. Когда границу переехали, смотрю, а эти деньги, что я за него выручил, ничего не стоят! Булка хлеба – 500 рублей… Потом, когда я окончил Академию, купил себе мотоцикл ИЖ-150, еще с жесткой вилкой, потом ИЖ-49, уже с телескопической. А потом Урал-72 – тяжелый такой мотоцикл. После уже покупал машины.

– А в конце войны посылки домой отправляли?

– Да, отправляли. Я помню, отправил посылку – кусок мыла, а братец мой, значит, ушлый такой был, изрезал его на куски! Потому что кто-то присылал мыла такого с золотом внутри. Покромсал – ничего не нашел! Потом пишет мне – что это ты нам такое прислал?! Отправляли после войны, да и во время войны иной раз отправляли. Мать получала зарплату мою – нам, на фронте, не нужны были деньги. Мы с отцом воевали, а мать с братом. Мать была в Новосибирске начальником аптеки окружного госпиталя. Она и здесь была заведующей аптекой Краснодарского, улица Горького и Красной угол. Они с братом еле-еле успели эвакуироваться. Немцы уже на подходе, а они на эсминце уплыли из Новороссийска. Потом, через Грузию, окружным путём добрались до Новосибирска. Перед эвакуацией никто у матери аптеку не принимал, она требовала – примите аптеку! Один умный человек ей и говорит: «Да брось ты! Немцы завтра здесь будут, примут! У тебя сын и муж на фронте, и ты сама – еврейка! Чего ты сидишь тут, чего дожидаешься?!» Ну, она бросила всё и с братом уехала.

– А какое у Вас было к немцам отношение?

– Конечно, ненавидели мы их сильно. Знал я, как они относились к евреям, поэтому никакого другого отношения и быть не могло. Но когда мне однажды попался пленный немец, я не смог его взять и застрелить – рука не поднялась.

– А с мирным населением?

– С мирным населением – нормально. Мы мирных немцев не трогали. Когда война закончилась, я жил в одном частном доме, у двух немецких старушек. Хорошие такие бабушки. Они нам готовили еду и как своя семья для нас были. Ну а с молоденькими немками… бывали иногда дела. По-разному было, но, конечно, мы не вели себя так, как немцы с нашими женщинами на нашей территории.

Вот после Польши прошли мы через Германию, вышли на юг Германии. Я все так же – командир батареи. Наконец в боях на границе с Чехословакией меня ранило еще один раз, пятый, в день моего рождения 23 апреля. Пехоты уже почти не осталось у нас там, воевали танками, самоходками и орудиями. Меня назначили начальником артиллерии заместо погибшего. И передали нам самоходные 152-миллиметровые батареи. Там, на границе с Чехословакией, укрепления были, которые чехи строили. Со стороны Чехословакии немцы находились теперь, а со стороны Германии – мы. И вот, однажды я подозвал командира батареи и говорю: «Смотри, «тигр» вылазит из-за дома. Выстрелит – и назад, выстрелит – и назад. Давай-ка ты пушечку свою самоходку, подкарауль его, пока он высунется»… И пока рассуждали мы с ним, с другой стороны улицы тоже «тигр» высунулся. И как плюнет прямо по нам, в тот самый угол дома, где мы стояли! Осколками снаряда и кирпича мне опять по рукам, по ногам, снова меня всего посекло. Опять меня отправили в медсанбат, неделю пролечился и говорю: «Всё, я пошел воевать». Командир медсанбата другом моим был, с нашего полка. Говорит мне: «Лежи! Война кончается. Мало тебе?! Хочешь, чтобы тебя убили?!»

Не послушался я его, сбежал из медсанбата. Боялся, что без меня война закончится, а я этого не увижу. И получилось, что закончил я войну в Праге.

– Брали ли вы у немцев трофеи? Те же пресловутые часы. Кстати, а перед войной у Вас часы наручные были?

– Нет. Или были, большие какие-то – плохо уже помню. В конце войны обзавелся часами…

Дело было в Чехословакии. Дошли мы до одной речки. Немцев нет – они отошли за ночь. Был приказ за ночь расстрелять все боеприпасы, и мы из миномета шмаляли так, что аж краска на нем пооблезла. Утром наступила тишина. Разведчики поплыли – немцев нет. Командир говорит (а у меня мотоцикл был трофейный), надо посмотреть вдоль берега, где мост целый есть. Проехал я километров 12, отыскал мост. Вернулся, а с нами ведь пехота была – пока-то через мост все переберутся! И вот, значит, я, мой ординарец, начальник разведки Коля Худяков (у него трофейная легковая машина была) и его ординарец переехали через этот мост и помчались. Там были прекрасные асфальтированные дороги, и поселочки, один за одним буквально. Смотрим – идет немецкая колонна, примерно с роту, не меньше! Мы догоняем ее: «Хальт! Хальт!», то есть «стой!» Они от нас туда, а мы повернули их назад. Представляете себе? Рота! А мы вдвоем! Они повернулись и пошли навстречу нашим (а до этого хотели американцам сдаваться). Я вот потом думал: они же могли хлопнуть нас, да и всё! Потом мы еще одну колонну догнали, поотбирали часы и тоже развернули назад. Часов были полные карманы. Помню, сел я в машину, а они у меня выпадают. Полно было трофейных часов…

Потом заехали в один населенный пункт, а они там кричат нам: «Наздар! Наздар!» Чехи – прекрасные люди! Начальник разведки вышел поговорить с чехами, а я взял, сел за руль (на машине я тогда не ездил, только на мотоцикле), и передним правым колесом ударился в стену! Крыло погнулось так, что аж колесо прорезало. Начальник разведки прибежал – мать-перемать! И смотрим – такая же машина примерно стоит. «Вот, – говорит мне, – возьми! И исправишь» А нам надо ехать… В общем, забрали у чехов машину и вперед! Потом, через некоторое время, этот чех пожаловался: мне бросили поломанную машину, а мою забрали! Так вот мы на машине на этой въехали в Прагу 9-го. Там целый день пошатались, побродили, потом думаем: надо же где-то полк искать? А он как двигался, объявили уже победу, ну и свернули в лес, разбили там лагерь. Мы едем назад – нет полка и всё тут! Потом кое-как разыскали. Командир полка – мат-перемат! Трибунал! Сейчас же отвезти машину, отдать этому чеху! Все грозился, грозился, но все равно ничего нам не сделал. А я же был начальником артиллерии, и у меня пушка отставала: где-то колесо отвалилось. Командир кричит: «Пушку потерял! Ищи!» Я поехал, отыскал эту пушку… В общем, чудеса были!

– А как вы узнали, что война закончилась?

– А вот так и узнали! Стреляли всю ночь, мы не знали еще, а утром узнали, что война закончилась. Вообще, они же 8-го все подписывали. А нам приказали расстрелять все, мы и расстреляли. Потом приказали перейти и преследовать. Пока мы со склада подвезли себе мины, время потеряли. (Что имеется в виду? М.б.: А нам приказали уничтожить всех, кто ещё оказывает сопротивление и преследовать тех, кто пытается скрыться. Но, пока мы со склада подвезли себе мины, время потеряли.) А они, эти власовцы все, бежали сдаваться американцам.

После войны нашу дивизию нашу расформировали. Меня оставили в Камерах (?! *не расслышала* - м.б., в Карловых Варах?), год еще там служил. Был командиром учебной батареи, готовил минометчиков. Потом окончил Академию… Получается у меня всего – 32 календарных года службы. И в звании полковника в 73-м году я уволился.

Вот так сложилась моя военная карьера. В марте 42-го – младший лейтенант, в январе 44-го – капитан, а в 48-м, в Академии, был уже майором. А потом мне сказали: «Очень быстро растешь, шибко молодой», и притормозили.

– А не по пятому пункту притормозили? Не по национальности?

– Я хотел об этом сказать, да вот постеснялся. Я еврей, и это, конечно же, повлияло. Там, вскоре после войны, уже начались поиски новых «врагов народа», дело «врачей-отравителей». Потом создали Израиль, в СССР приехал израильский посол Голда Мейр. А эти наши старые евреи, значит, платья таскали (м.б., имеется в виду, что-то типа: в национальные костюмы стали рядиться?), а это Сталину не понравилось. И запретили нас, евреев, посылать служить за границу, значит, стали притормаживать. Так меня везде по два срока и протянули. Ведь все эти маршалы… В 44-м году они были такими же капитанами, как и я! Но они дослужились до маршалов, а я – нет. Ну, хоть полковником сделали, и на том спасибо. Я полковника в 65-м году уже получил.

– А на фронте с такими проблемами сталкивались?

– На фронте – нет! На фронте все воевали и все были нужны. Про евреев иногда говорят: «О, эти воевали за Ташкент!», но ведь в Ташкент эвакуировались только старики да женщины. А евреи были замечательными вояками! И многие из них ведь стали генералами. Во время войны все были нужны, да! А когда война закончилась, тут и началось…