Литвинов Евгений Митрофанович

Я родился 20.01.1924 в Буденовске, Воронежской области. Потом наша семья переехала и обосновалась в Алексеевке, Белгородской области. Учился в школе, учился хорошо, закончил десять классов, выдали аттестат. Заканчивал школу уже в войну.

Началась война, и нас, молодых людей, летом отправили в Ельню копать противотанковые рвы. По возрасту мы в армию еще не годились. Приехали мы туда, начали копать. Это очень сложная и тяжелая работа. Ров очень широкий и глубокий, и ни один танк, конечно, не пройдет. Хотя это легко сделать, завалив ров, но если тут стоят противотанковые орудия, то преодолеть нельзя. Ведь чего мы боялись в войну - танков. Самое страшное это было танк. Потому что для борьбы с танками, кроме орудий и бутылок с зажигательной смесью, ничего не было.

И вот мы копали, немцы приближались, мы уже слышали стрельбу. Появилась немецкая авиация. И тут же рядом был наш аэродром с самолетами И-16. Это биплан, который испытывал Чкалов и говорил в кино, когда завалился: “Самолет хороший”. Но не очень он хороший, наши самолеты были хуже. Немцы начинали с Мессершмиттов, а мы с этих самолетов.

Рядом были наши войска, зенитные пулеметы и прочее. Мы тогда увидели, какой беспорядок был. Появились эти И-16, их было семь, они собирались садиться. И тут наши зенитчики начали стрелять по ним. Это все на наших глазах происходило. Летчик летит низко, показывает красные звезды. Беспорядок был большой, потому что немцы иногда использовали наши знаки, для того чтобы наносить удары, и люди уже не знали по кому стрелять. Самолет загорелся, летчик выпрыгнул, парашют раскрылся, мы думали, что он спасется, но не хватило высоты, и он разбился. Остальные сели. Приехала машина, а зенитчик бежит: “Это я сбил!”. Ему товарищ говорит: “Да ты сбил. Вон смотри, кого ты сбил”.

Гул все приближался. Начальства, которое нами управляло, не стало. И мы стали разбегаться, кто куда. Пошли на станцию, надо ж домой возвращаться. Кушать хотелось, а нечего. Зашли в одно место, а там большой чан, в котором сыр делают, и в нем большой сыр плавает. Мы с Васькой Лакеевым, это мой земляк, взяли этот сыр, покушали.

Идем вдоль дороги, людей - куча. Тут нас отбомбил Ju-88, двухмоторный. Они летали тогда вдоль дорог, вдоль железных дорог, и обстреливали и поезда, и машины, и людей. Вот в таком состоянии все находилось - они свободно летали, и низко. Две бомбы упало, только одного нашего товарища ранило. Самолет полетел дальше к станции. Там стоял эшелон, он обстрелял его. Когда мы уже садились в товарный вагон, то увидели убитых.

Поехали мы. Опять кушать хочется, а вылезти боимся - отстанем от поезда. Нашли жмых, его ели. Вернулись домой.

- До войны было ли среди населения предчувствие, что будет война с немцами? Может, говорили что-то, слухи какие-нибудь.

- Я лично говорю о себе. Такого всеобъемлющего политического мышления, которое обычно бывает у человека, особенно если он пожилой и многое знает, у меня в то время не было. Тогда и сообщений, таких как сейчас, не было, да и я мало их слушал. У нас же как было? Радио, вот эта “тарелка”, которую включаешь, и все, других сообщений не было. И я не знал, что будет война.

- А 22-ого июня помнишь? (Беседа ведется между дедом и внуком, поэтому общение на “ты”)

- Конечно. Мы услышали, что началась война. Передали сообщение Молотова, что Германия начала необъявленную войну. Мы же договор с ними заключили. Но мы отнеслись к этому более-менее спокойно. В каком отношении? Потому что мы хорошо знали, нам все время передавали, что наша армия всех сильней, что мы будем воевать на территории противника. У нас не учили такому бою, как отступление. Мы отнеслись спокойно.

-2-

Потом началась катавасия. 6-ая немецкая армия начала наступать на Сталинград. Перед тем как нас захватили, наши отступающие войска проходили через Алексеевку.

Обычно как: войска отступают, и если надо переночевать они останавливаются у жителей. И у нас в доме остановилась группа офицеров на ночлег. И вот они сидели, выпивали немножко, и беседовали между собой. И тогда мы узнали, какие проблемы. В очень сложное положение страна попала. Что виновных много в войсках. Но тогда для меня было не так понятно, о чем говорят, как если бы я уже испытал военные действия. Но страшное было уже известно: что мы отступаем, что большие потери, и все прочее.

У меня запечатлелся в памяти еще один случай. Нашу станцию в Алексеевке, а это большая станция, пролетал самолет, учебно-тренировочный моноплан. Открыли огонь, сбили. Летчик был майор, он летел от штаба к штабу, перевозил какие-то документы. Так рассказывали. Похоронили его. А до этого же я был свидетелем, как И-16 сбили. Была неразбериха. Я видел, что беспорядка в армии больше, чем надо. И я думал: как же так? Сбили своего человека, майора.

Немцы оккупировали Алексеевку. Эта оккупация длилась полгода до Сталинградской битвы.

Перед тем как нас захватили, была бомбежка. 18 самолетов, по-моему, He-111. Они медленно шли, хорошо был слышен их гул. Они прошлись по двум центральным улицам, бомбили, побили много домов. Погибла моя учительница, у нее дом был, как бы сказать, купеческий, построенный на века. Она жила там с мужем, тоже учителем, и дочкой. Бомба попала прямо в дом, и от него осталась только воронка с кирпичами. Сами мы чудом выжили, бомбы падали рядом. Взрывом разбило стекло и мне повредило нос, но это ерунда.

В первый же день немцы стали переделывать железную дорогу. Наша широкая, а у них узкая. Они ходили по домам, и кого увидят, сразу: “Ком! Ком!”. Набирают и отводят на станцию. В первый день я попал на эти работы. Но потом я с утра брал удочку и уходил подальше, и целый день проводил на реке. И больше я на эти работы не попадал.

Началась обычная оккупационная жизнь: того расстреляли, этого расстреляли, схватили кого-то, евреев каких-то привезли с Венгрии на какие-то работы. Мама картошку им иногда варила, потому что они бедные люди, тоже сильно страдали. Оккупация была очень сложная, но мы выкручивались - у нас была картошка, огород. Семья наша не голодала.

В конце немцы стали увозить молодых людей в Германию, наверное, чувствовали, что не удержат Алексеевку. И мой отец, чтобы спасти меня от этого, чтоб меня не взяли, пристроил меня на работу. Была у нас Анфиса, счетоводом работала. Вот к ней, как будто я на работе. Но я ничего не делал, потому что не разбирался в этой работе. Она мне только один раз поручила пронумеровать какие-то дела. Больше я ничего не делал. Но это было спасение, а так бы меня забрали бы в Германию.

Потом освобождение. Алексеевка - населенный пункт небольшой и особенных боев за него не было.

Как освободили, сразу пришел военкомат, и стали призывать на военную службу. Нас с Васькой Лакеевым забрали. Воспитание у меня было самое патриотическое. Мы были очень довольные, что нас призывают. Это было в феврале 43-его года.

- Во время оккупации, немцев много было в Алексеевке?

- Нет, совсем мало. Они создали местную власть, был староста и прочие. Это были наши люди, не немцы. Им платили зарплату в банках. Вначале было несколько немцев, которые организовывали работу, перестройку железной дороги. Сначала они были, а дальше была своя власть, предательская. После освобождения их всех нашли. Может быть судили, может расстреляли, я этого уж не знаю.

Еще немцы набирали из местных солдат для охраны, например, мостов. То есть эта созданная немцами власть забирала людей, давала им оружие и они стояли на охране. Я помню одного такого “солдата”. Так он даже плакал: “Чего вы меня заставляете мост охранять?” После освобождения его никто расстреливать не стал, там же все знали, что и как происходило. Все люди скажут. И кто чем занимался, и кто был в этой власти. Там уже всех нашли, разобрались.

-3-

Военные нас построили, и мы пешком пошли в Курск. Нас поместили в медицинский институт на большой-большой улице. Начали распределять. Так как я “сильно грамотный”, десять классов, меня направили в минометную школу обучаться на 82мм минометы.

Вывезли на Курскую дугу, под Севск. На высотке выкопали землянки, накрыли накатом. Там мы жили и учились. Тут же, рядом, была передовая. Ночами нас часто отзывали копать хода сообщения. Ночью копаем траншеи, а днем - учимся минометному делу.

Помню нашего преподавателя, капитан, очень грамотный человек, но в лицо его сейчас уже не вспомню. Учили нас месяц, и учили хорошо.

Были такие разговоры, что у немцев минометчики были очень обученные, очень грамотные, и они не стреляли куда попало. Они корректировали огонь. И мы боялись немецких минометов, это надо сказать. Немцы говорили: “Ваших летчиков и наших минометчиков нужно кормить шоколадом”. Это были высоко подготовленные войска. А у нас с минометами было слабо. И вот начали обучать, вводить новые минометы 82мм. Даже были ротные минометы маленькие и минометные лопатки. Но они не имели большого значения, а 82мм - это батальонный миномет.

Я очень заинтересовался этим оружием. Почему? Потому что сила и возможности этого оружия при уничтожении пехоты - огромные. И главное - навесной огонь. В чем вся суть?

Например, наступает вражеская пехота. Кидают мины в ствол, а я, например, наводчик - я доворачиваю. Первая мина взрывается тогда, когда шестнадцатая вылетает из ствола - такая скорострельность! А мина каждая поражает на открытой местности лежачих - в радиусе 18 метров, стоячих - 36 метров. Разброс мин - 30 метров. Я могу одним минометом, делая довороты, поставить огневую преграду наступающим, линию, и никто не пройдет, никто. Представляешь силу этого оружия! И немцы этой силой хорошо пользовались.

Или если, например, идут танки с пехотой, то мина против танка бесполезна, но зато я не даю пройти пехотинцам. Даже если пехота закрыта, окопалась, то тогда я сковываю их движение, они не могут подняться.

Потом я узнал, что полет мины не слышен. Только свист в конце ее полета, он моментально нарастает, и сразу падает мина. Коснулась земли - взрывается, ты не успеваешь ничего сделать. Если обычно услышим какой-нибудь выстрел, то сразу ложимся, но выстрел миномета не слышен.

Оружие мощное. Но огнем и орудия, и миномета кто-то должен управлять. Без этого, стрельба - глупость. Поэтому самое главное в минометном деле - корректировка огня. То есть умение направить огонь туда, где нужно. Вначале я был всего лишь наводчиком, хотя и выучил этот миномет лучше всех. Потом уже корректировал огонь. Очень важен в корректировке первый выстрел. Я увидел, где упала мина, теперь отсюда навожу на цель - дальше-ближе, левее-правее. Главное видеть разрыв мины.

К учебе я относился хорошо и учился отменно. Очень внимательно слушал, что говорили, читал. Усвоил корректировку огня, как руководить - я очень хорошо это знал. На испытательных стрельбах меня даже хвалили, потому что я очень умело пользовался знаниями. Прошли полный курс, всю подготовку, учебные стрельбы. Осталось только присвоить нам звания, наверное, сержантов. Я выходил бы оттуда командиром минометного расчета.

- Что изучали в минометной школе?

- Матчасть обязательно. Стрельбы были, конечно. Мы умели стрелять. Нас оценивали по результатам стрельб. То есть была полная подготовка! И тактику рассказывали, и наставления, и способы стрельбы, и обязанности каждого. Учились по отделениям. У каждого отделения был свой миномет.

Учебные стрельбы происходили так. Тебе давали определенное количество выстрелов. Такую возможность, чтоб ты без конца стрелял, не давали.

Строились и двигались по-военному, как положено. Но все-таки это была другая подготовка, нежели где-то в училище. Это же фронт.

- Стрелковая подготовка была?

- Само собой!

- Такой экзотики как обкатка танками, наверное, не было?

- Нет.

- Питание как было, когда учились?

- А питания хватало. В 43-ем году хватало.

-4-

Заканчивается школа - надо идти в войска. Ночью вызывает СМЕРШ, есть такая организация, это наша армейская контрразведка. Землянка, он сидит, прихожу, докладываю, что такой-то прибыл. Он начинает опрос - в оккупации ж были, а это проблема тогда была.

И он спрашивает: “Где был в оккупации?” - “Вот там-то” - “Чем занимался?” - “Ничем не занимался” - “Работал?”. Говорю вот так и вот так, когда стал вопрос об отправке в Германию, пристроили на работу. Я ему все рассказал. Я тогда не мог брехать вообще, не способен был, да в то время и нельзя было. - “Все, иди”.

На следующий день нас вызывают, строят, и объявляют - 2 месяца штрафной роты. Отправляют под Курск, в Горелый лес, 77-ой (по-моему) запасной полк. Там формируют эту роту. Ее номер был 220 и какое-то еще число. Когда нас сформировали (нас было 370 человек) отправили на передовую.

За два месяца в штрафной роте я трижды ходил в атаку, был ранен.

- Из тех, кто проходил обучение в минометной школе, кроме тебя кто-то в штрафную роту еще попал?

- Попали. Сколько, точно я не могу сказать. Какая-то часть людей попала, но не все. Это зависело от того, кто как говорил со СМЕРШем. Я ведь мог сказать, что я негде не работал. Правильно? И другие могли так сказать. Но я говорил то, что есть на самом деле. Потому что тут же нет ничего особенного, криминального, и за собой я вины не видел. Причем у меня были такие патриотические настроения. Я ненавидел и войну, и немцев. Воспитан был, как все в то время, в патриотическом духе, не так как теперь воспитывают.

Оккупация все время была пятном для всех, кто там оказался. Это очень дурной подход. Мои четверо братьев, зять сестры - все воевали. Как их можно обвинить?! Помню как моего брата, из-за того, что его семья была в оккупации, не пустили после института на работу в одно учреждение военного характера, где производили каучук. Он в оккупации сам не был, он воевал, но семья была. Получить высшее образование - это да, пожалуйста, можно было. Но назначить на должности, связанные с управлением - нет. И везде у тебя об этом спрашивали.

Мне потом папа рассказывал. Вызвали его, тройки тогда были, и прям так и говорят: “Вы были в оккупации, и вы знаете: что мы захотим - то и сделаем. Мы вас не тронем, но вы должны нам помочь. Скажите вот то-то и то-то”. Он им рассказал, что и так известно, “других сведений я не имею”.

Когда, кажется, уже Хрущев пришел, вышел фильм, болезненный, острый. Летчик был в плену и его никуда не брали, и он так и говорит: “Если я виновен, судите меня, если нет, то дайте мне возможность жить и работать”. Потом все это отменили.

-5-

В штрафной роте пошла война, которую я не мог ни понять, ни разобрать. Куда меня посылали? Что мы делали? Как мы делали? Я не пойму.

И вот перед курскими событиями нам приказали пробиться и захватить высоту Фарыгино. Было уже тепло, май, наверно. Фарыгино - это господствующая высота, и немцы могли все просматривать. Наша задача была захватить эту высоту. Нас должна была поддержать и расширить наступление с флангов целая дивизия, то есть закрепить наш успех. Так говорили. И я считаю, по-моему, это та же 193-яя дивизия, в которую я потом попал, но не могу утверждать. Я сразу предупреждаю, что солдат ничего не знал, поэтому я могу ошибаться или говорить то, что я услышал от кого-то. Солдат просто выполняет приказы. Кто-то командует, а ты не знаешь куда-что. Наша задача выполнять приказы умно, разумно.

Это был мой первый бой. Нас было 370 человек. Дали команду. Мы как заорали, закричали. Немцы разбежались, часть их мы побили. Вышли к этой позиции и захватили высоту. Окопались.

Командиры взводов были с нами, а командир роты - нет. Не успел он на высоту пройти - открыли такой огонь со всех сторон, что и дивизия не расширила наши фланги, и командир отстал. А фамилия его была, как говорили, Борщ.

Наступает ночь. Все затихло, связь есть или нет - я не знаю. Немцы нас отрезали, опять захватили те траншеи, через которые мы прорвались. Командиры взводов решают, что дальше делать, и говорят: будем пробиваться назад. На утро построились мы, и пошли в атаку в спину немцам. Мы снова пробились через них, относительно легко. Но когда мы пробились и начали двигаться по нейтральной полосе, тут наступила беда. Немцы открыли такой артиллерийский огонь по этому месту!

Немцы умели стрелять, они сосредотачивали огонь со всех концов: стреляют и оттуда, и оттуда, и прямо, и точно попадают в эти зоны. Это их метод обстрела. Даже при наступлении они не били как наши по площадям, они бьют по зонам. Вся артиллерия бьет по одному участку, потом по втором, потом по третьему. И только потом наступают. Это их методика.

Так они открыли такой мощный огонь, у них же все было пристрелено раньше. Выползли мы. Нас собрали, построили в овраге, и оказалось, что нас осталось всего 70 человек. Говорят, Борща в штрафной батальон отправили, но я не утверждаю.

- Как вы были вооружены в штрафной роте?

- Все давали: пулеметы, автоматы, но автоматов было мало, в основном винтовки.

- Боеприпасов было сколько?

- Патронов хватало. У всех пехотинцев была коробка патронов, в сумке были, и запасные патроны. Этого добра хватало. В этом бою просто стрелять некуда было, целей особенно не было, мы прорвались, и на том все. Если ты видел немца - мог стрелять, но немцы убежали. У них несколько погибших только было, не так много.

- Поддерживала вас в той атаке артиллерия?

- Несколько выстрелов сделали, артподготовку, перед тем как мы рванулись. Ну это не артподготовка, это мелочь. Назад нам пути нет, мы штрафники. Нам сказали, что самое главное - не отступать, а то сзади будут стрелять свои же.

- Почему? Сзади заградотряд стоял?

- Нет. Никто не стоял.

- А вообще лично ты когда-либо сталкивался с заградотрядами?

- Нет. Позже рассказывали нам об этом, что создавали заградотряды. Это говорили, я их не видел. Да и как я их увижу, я все время был впереди, на передовой.

-6-

Дальше пополнили штрафную роту. Помню, мы атаковали какое-то село. Рассредоточились и движемся на это село. Немец открыл огонь, мы шли по открытой местности. Кто мной командовал? Что я должен делать? Я не знаю. Я вижу, что одного убило, второго, третьего, нас меньше уже стало. Я приблизился к немецким позициям так, что слышу немецкие команды (понимаю: “Приготовить хэндгранаты!”). А некому уже наступать, все побиты. Я упал и лежу. Куда мне идти? Настала ночь, и я отполз назад. Это был мой второй бой. А немцы потом отступили.

Вернулись, опять нас пополняют. Находились мы на самом дурацком участке. Там болотистая местность, а немцы на возвышенности, их траншеи были на склоне.

Последняя атака в штрафной роте, была у сел, которые назывались, кажется, Красная Поляна и Бычки, там меня ранило. Мы снова наступали. Опять не знаю, добились мы успеха или не добились. Ничего не знаю. Немцы открыли артиллерийский огонь по нам. Никто из наших уже не наступает, и я не бегу. Я вижу: вокруг погибают люди. Я начал окапываться, потому что невозможно дальше наступать, а земля спасает, это ясно, я сразу это понял. Окопался не глубоко: стою на коленках, а голову еще видно. И снаряд этот разорвался сзади, в меня как будто кто-то с ружья выстрелил в спину дробью, это ударили земля и мелкие осколки.

Хорошо, что сзади разорвалось, в таком случае больше шансов спастись, так как большинство осколков летят вперед по инерции. Это била навесная артиллерия. Я даже знаю эту немецкую пушку, она очень интересная. За плечом была немецкая винтовка, ее ствол просто срезало на уровне головы, а я выжил - есть какие-то чудеса. Ну а в спине - куча мелких осколков, а два из них до сих пор там, на рентгеновском снимке видно.

В медсанбат я не пошел. Санинструктор у кухни, что-то там мне перевязал и все. Потом оно гноится начало, и осколочки сами выходить начали. Но ни в госпиталь, никуда я не ходил.

Дальше срок пребывания в штрафной роте уже кончался. Начали нас переводить в полки дивизии.

- Из штрафной роты могли перевести за ранение?

- Да. Если ранение, то ты искупил вину кровью.

- А почему тебя не перевели после ранения?

- Откуда я знал, что нужно было делать? Где этот госпиталь находился? Я мог ходить, двигаться. Было больно - ну и что? Гноится - ну и слава богу. Я не знал, что нужно делать если ранят. Это ж штрафная рота. Не понятно, что мы делаем, зачем и как.

-7-

Потом нас стали переводить в обычные стрелковые части. Я попал в 895-ый полк, батальон не помню, 193-яя дивизия. И был я в нем до Данцига.

Меня направили в минометную роту батальона. Я ж минометчик, попал как наводчик, потому что хоть окончил школу, а звания никакого нет. Вот тут я уже начал более-менее осмыслено воевать. Я уже понимал, что надо делать и как делать.

Я пришел - минометная батарея стоит, шесть минометов батальонных. Командует ими капитан Шаймухометов, я даже помню его фамилию, малиновые погоны, то есть из пехоты взят. Носил ни каску, ни пилотку, а фуражку. Ординарец Хазипов у него был. Щуплый, худощавый парень. Хорошо языком трепал.

Когда я попал туда в роту, я увидел их стрельбу. Я гляжу ужас, что делается. Стреляют они так: глянул по карте, вот я, вот село, выбрал направление на село и все. А дальше куда? Ведь мина имеет дополнительный заряд; там вышибной патрон, как в ракете, стреляет только на 200 метров; а здесь имеются отверстия, и дополнительный заряд. На минометном стволе есть такая медная штука, где расписаны все эти данные, как стрелять. Шестиперая мина имеет лодочный дополнительный заряд, шесть штук. Нужен заряд ‘один’ - вставляю один, ‘два’ - так два. А десятиперая мина, по-другому, у нее перышки маленькие и порох одевается в шелковом кольце. Но у “лодочки” заряд ‘один’, а у этого в одном кольце - сразу заряд ‘два’. Я слушаю как командуют: “Заряд два!”, а вешают два кольца, то есть получается заряд ‘четыре’. Так куда ж вы стреляете?! Что вы делаете? В заряде ошиблись - мина улетает дальше. А в селе люди живут, и немцы ходят. Так какая необходимость в село стрелять? То есть, когда никто не корректирует, какая необходимость?

Я понял, что командиры ничего не знают. Они же с пехоты. Я поинтересовался: “А Наставления по миномету у вас есть?” Там же все написано. Я говорю ему - вы стреляете совсем не так и не туда. Хорошо, что Шаймухаметов был очень покладистый человек. Он сам понимал, что плохо разбирается. А я разбирался, и он воспринял это. Не с гонором, знаешь как бывает, а просто. И потом положение исправилось, потому что командир так отнесся.

Миномет - интересная штука, позволяет стрелять из укрытия. Когда стреляли не с укрытий, и могли видеть результаты своей стрельбы, тогда легко.

В чем еще сила минометов? Пристреливается один миномет, а дальше все остальные минометы отмечаются по нему. И веером сосредотачивается огонь всей батареи туда, куда стреляет первый. Это легко делается. Я многое забыл, правда, уже 60 лет этим не занимаюсь… И вот вся батарея стреляет, сосредотачивает огонь. Предположим, все выстрелили, и мины упали с большим разбросом. В чем дело? Самое простое - прицел ошибочный, или навились по направлению не точно.

Если это один миномет, прицел у него ошибочный, то есть направление дает не туда, куда я отметку поставил. А миномет отмечается палкой - палку поставил, и навожусь на нее. Допустим, мина упала правее на 200 метров, я сразу прицел - на выстрел, и потом отмечаюсь уже по палке. То есть я исправил направление, ошибку этого прибора. Ведь делали их в войну - были дефекты, или повредили при переноске.

- 193-яя дивизия второго формирования вступила в бой в Сталинградской битве, понесла большие потери. Дивизии дали орден Боевого Красного Знамени.

- Да это я слышал.

- Попав в эту дивизию, сталкивался с участниками Сталинградских боев?

- Не помню, чтоб кто-то об этом говорил.

- Курская дуга была образована в результате нашего наступления, в котором участвовала, в том числе, и 65-ая Армия. Потом отбивала контратаки. Немцы дважды в своих донесениях сообщали, что 193-яя дивизия разгромлена, но она продолжала держаться.

- В это время я еще не участвовал в боях.

- Перед наступлением на Курск немцы агитацию сбрасывали?

- Наша дивизия не находилась на главных участках Курской дуги. Бои у нас были местного значения. Там не было такого сосредоточения войск и тех страшных событий, которые проходили на Курской дуге. Поэтому такой “чести”, как агитация, немцы нас не удостоили.

- Но вы вели оборонительные бои? Или просто перестреливались?

- И даже наступали! Потом. До этого мы ж захватили господствующую высоту Фарыгино, значит, тоже к чему-то готовились.

- Далее за освобождение Севска дивизии была объявлена благодарность.

- Да, в Севске я был. Мы там находились.

-8-

Форсировали Днепр, это я помню, удачно форсировали. Потому что, может, не главное направление было, хотя нас обстреливали.

Мы высадились на плотах, вышли, захватили высоту и продвинулись на километров пять. И тут появились немецкие танки, четыре штуки. Вышли на бугор и начали обстреливать нас. Мы окопались, минометы и все прочее. Помню, одного в живот осколком ранило. Солдат какой-то бежал, не с нашей части. Я его спас. Танки стреляют по нам, но я, не считаясь с этим, вылез и дотащил его к себе в окоп. Поглядел - очень тяжелое ранение, потом его увезли. Затем все утихло, и танки исчезли, но они нас остановили.

А далее за Днепром случилось большая беда. Мы попали в ловушку. Но рассказывать о ней очень сложно.

Ночь мы провели в лесу. С утра был сильный туман. Мы вышли из леса на ровную поляну, луг, только вдалеке виднеются деревья. Никто не стреляет, ничего не видно. Затем прояснилось, и начальство: “Давай вперед!”. Мы все вперед. Стали подходить к опушке противоположного леса. Слышим: из-за леса, издалека началась артиллерийская стрельба. Снаряды стали падать именно туда, где мы находились. Срочно все окопались.

Мы попали в чистое место. Что делает немец? Первая атака: выходят танки и пехота. Слава богу, что мы успели окопаться, отбили атаку. Танки не пошли на нас, а пехоту отбили. Сразу же вторая атака, опять отбились. А дальше - нечем стрелять! Никто ж нам боеприпасы не подвезет в чистое поле. Они в третий раз пошли.

Немцы пошли в атаку, наша пехота поднялась, и - бежать. И мы, минометчики, тоже побежали, я бегу сзади. По нам начали стрелять немецкие зенитки, снаряды разрываются в воздухе над нами. Вот такая картина. Миномет там оставили, а это проблема - оставить миномет. Кого-то ранило - ударило по голове, он все бросил, упал, и, наверное, там остался - его убило. Я поднял оружие этого убитого, я же сзади бегу - смотрю кого убьет, оружие надо ж собирать. А потом и меня ударило по голове, но к счастью ранение было незначительным. Но я упал и потерял сознание.

Нас спасла их авиация. Она появилась, и начала лупить. Но зато пехота перестала преследовать. Я очнулся как раз тогда, когда начала бить авиация. И я уже бросил и оружие, и все прочее, и вместе с остальными отступил. Немцы не пошли дальше, но они уничтожили часть живой силы и техники.

Я уже многое не помню, могу все перепутать, больше 60 лет прошло, но вот это событие я помню отчетливо. Эту засаду немцы подготовили специально. Она была настолько точно организована: стреляли и зенитки, и самолеты появились. Зенитка стреляет, снаряд взрывается не на земле, а в воздухе, над нашими головами. Кстати, потом в Штеттине нас так же обстреляли зенитки.

Меня направили в медсанбат, я был там недолго. Это было легкое ранение, царапины, сотрясенье, наверное, было. Все минометы, которые мы бросили, потом отбили. Когда я вернулся, минометы уже опять у нас были.

- Вы форсировали Днепр ночью или днем?

- Днем. На плотах, лодках.

- Минометчики шли после пехоты или переправлялись одновременно с ней?

- По-моему, кто-то на том берегу уже был, не помню. Вспоминаю только, что мы подплыли к мысу. Тот берег обычно высокий, а в этом месте был пологий. Там нас противник не ждал, не встречал нас.

- Был обстрел Днепра артиллерией или авиацией?

- А как же! Днепр обстреливался артиллерией. Я даже видел, как по течению плывут оглушенные лещи. Но и с нашего берега стреляли тоже. Пехоты против нас не было, и мы форсировали относительно свободно. Потерь было мало.

- Днепр форсировали по всему его течению, 193-яя дивизия форсировала в числе первых, в районе Лоева. За это ей присвоили почетное звание “Днепровской”.

- А я и не знал (смеется). Откуда мне знать? Я не знал ни командиров дивизии, ни командиров полка, я их никогда не видел.

- Почему же политработник вам не донес такую новость?

- Даа… Собрать людей в одном месте для такого объявления негде на передовой. Как ты в траншеях всех соберешь? Вот когда нас выводили из боя… А такое могло быть по двум причинам.

Первое: я помню, немцы много отступали и мы чуть ли не по 70 километров проходили, шли днем и ночью, спали на ходу. И через два дня нас вывели, потому что мы не в состоянии были воевать.

И второй случай, когда нас выводили с передовой, это вши. Чешешься сильно, зимой особенно. Мы костер разожжем, надеваем рубашку на пламя костра. Душили их, молотком стучали, потому что жизни нам не давали. Грызут тебя сильно, но война требует жертв. Когда была возможность, нас выводили и заменяли другой частью. Там стояли подготовленная баня, палатка, дезкамера. Мы сдавали всю одежду, вешали в дезкамеру (там создавалось большое давление). Пока моюсь в бане, она там висит. Выхожу - одеваю уже прошедшую дезинфекцию одежду, все вши и гниды убиты.

Было такое - выводили на отдых (ну это не отдых - один день всего, а дальше мы опять шли). Вот тогда политработники могли посещать нас и говорить. Так и было.

Немцы отсылали в отпуск своих солдат, но вначале. Как же - ”победители”. Вначале они ездили в отпуск.

-9-

В 43-ем году поняли, что миномет - очень сильное оружие. Немецкие минометы досаждали нам во всю, потому что немцы корректировали огонь. Они не стреляли куда попало. И вышел приказ, что командир батареи должен находиться с командиром батальона, и корректировать огонь своей батареи. А на батарее есть командиры взводов, и им и так известно, как строить минометы “веером”, сосредотачивая огонь, присутствие командира батареи там не обязательно.

Наш командир батареи ни черта не понимал в минометном деле. Я Шаймухаметова не обвиняю, мне его жаль, парень хороший был. Его просто поставили на эту должность. Он знал, что я в этом разбираюсь, поэтому к командиру батальона на корректировку меня посылал. Я приходил к комбату, его фамилии не знаю, худощавый, высокий такой парень был, капитан. И докладываю: “Корректировщик огня прибыл”. Все, вот телефон. Иногда мне давали команду: “Открыть огонь вот там-то”. Я наблюдал и корректировал огонь.

Несколько раз так я ходил, но потом все же заставили командира батареи лично присутствовать. И он присутствовал, но опять же со мной. Теперь уже он докладывал о прибытии, но “командовал” стрельбой я.

Потом я еще раз был ранен, уже не помню где. Мы были на марше. Взорвался снаряд, осколок ударил в висок. Слава богу, он уже ослабевший ударил по кости. Скулу немного повредил, кость, но главное, перебил височную артерию, кровь идет, и никак ее не остановишь. Спасибо, приехал извозчик, и меня увезли в медсанбат, разрезали, зашили артерию. У меня в этом месте с тех пор пульс не прощупывается, и шрам остался.

Дальше отправили в госпиталь, там меньше месяца лечили. После выздоровления отправили учиться на противотанковое ружье в какой-то запасной полк. Меня не спрашивали, направили и все. Ну ПТР, так ПТР. Обучение было не долго, 15 дней, потому что там изучать-то нечего. Учебные стрельбы были по плитам. По окончании присвоили звание. Так как я хорошо стрелял и знал ПТР, мне одному из всех кто там был, присвоили старшего сержанта.

Я снова попал в свою минометную роту, где и был до ранения. Но теперь уже я стал командиром минометного расчета.

- Сколько человек в расчете 82-мм миномета?

- Шестеро.

- А как позицию выбирали для миномета?

- Это командир выбирает. Обычно выбиралась такая позиция, что мы не видели передовой и что там делается. За каким-нибудь бугорком.

А можно стрелять прямой наводкой. Это самый лучший способ ведения огня. Я вижу цель, направляю на нее, и гляжу, куда упала мина.

Но обычно миномет в закрытой позиции находится. Так как он относительно близко к передовой находится, то есть опасность, что если увидят, начнут охотиться за ним. Например, те же минометы, только немецкие. Потому что миномет - опасная штука и солидная цель.

Часто случалось, что минометы устанавливали рядом с деревом. Выстрел - и рядом с тобой взрывается мина, ударившись о ветку.

-10-

За Днепром мы пришли в Белоруссию. Мне настолько жалко этих бедных белорусов. Война - тяжелая штука. В Белоруссии сильно воевали. Очень обидно за сожженные села, бедных людей.

И вот село, даже не село - одни трубы остались. Бедные белорусы! И вот я иду по полю. Появляется человек, женщина, пожилая женщина. Выходит из землянки, а самой землянки не видно. Они землянки строили в поле и жили. Люди, кто остался, жили, семьи жили. Потому что все село спалено. И я вспоминаю, она выходит и говорит только одно слово: “НАШИ”. (говорит с трудом, слезы на глазах)

Я не знал, что ей сказать. Попросил попить воды, дали попить. А потом она мне дала иконку. “Дай Бог, чтоб ты живой остался”. Я ее сохранил до самого конца и отдал своей маме, когда вернулся со службы. Где она теперь я уже не знаю.

Белоруссия сильно пострадала.

Рассказывают, у кого там родичи есть, сейчас люди в Белоруссии живут относительно хорошо. И к участникам войны - отношение. К каждому прикреплено медицинское обслуживание, приходят, смотрят за здоровьем. Так как там относятся к участникам войны - нигде нет. Мне присылали поздравление к 65-летию освобождения Белоруссии, оформлено оригинально, как фронтовое письмо.

Мы двигались по болотам. Хоронить солдат, выкопать могилу нельзя. И самому окоп выкопать невозможно.

Вот я вспоминаю, где это было, я сам не знаю. Я уже был командиром расчета. Двигался наш полк, пришли, выкопали огневую позицию, выкопали отхождения от нее. Ночь уже была, выкопал себе окопчик, лег и лежу. И тут привезли нам мины в ящиках, я не спал. Сгрузили ящики в мой окопчик, а себе выкопал новый и лег спать там. Началась стрельба, снаряд ударил точно в мой первый окопчик. Мины взорвались, разлетелись во все стороны. Это ночью было, я уставший. Вот что-то есть, кто-то молился, такой случай помню.

- Перед операцией “Багратион” была Гомельско-Речицкая операция. 193-яя дивизия вышла к реке Березина.

- Все реки, которые попадались на пути, мы форсировали. Я плохо помню, и какая-то Шара, и какая-то Десна, и Сож.

- За форсирование Шары, кстати, дивизии благодарность объявили.

- Шара, да? Вот видишь - я помню!

- Создали, таким образом, предпосылки для Бобруйского наступления.

- Этих наступлений было очень много. Подготовка к наступлению и наступление.

- В результате Бобруйского наступления 40000 немцев попало в окружение, их еще по Москве водили.

- Интересная штука. Вот это вот наступление, окружение. Я слышал о нем, приказ объявили ночью, вечером. Куда-то пошли, идем-идем, установили минометы на позициях. Потом проходит день, ночью нас снимают, и опять движемся тем же путем, но обратно, на старые позиции. Проходя обратно, мы видим, что танк немецкий проехал. Мы ж по полю ходим, не по дороге. Снова минометы установили. То есть создаем видимость наличия войск везде. Значит, не хватало войск на окружение, не могли все дырки заделать. Так мы вот такие комбинации совершали ночью. Ну, это я так для себя объясняю это движение туда-сюда.

Но мы знали, что окружили какую-то группу немцев, это было нам известно. Бобруйск я помню, я рядом был, мы там стреляли. У меня есть благодарность от Сталина за освобождение Бобруйска.

-11-

Вот был случай на Буге. Там есть излучина и мост. Наши успешно наступали и немецкие войска не успевали переправиться через этот мост. Чтобы успеть переправиться немцы всеми способами контратаковали, в том числе и наш батальон. Я находился на высоте, передо мной - железная дорога, станция или полустанок Садовая, кажется так называется, а дальше лесок мелкий. Высотка была небольшая, на ней два окопчика и землянка. Это были позиции нашего батальона, который уже дальше пошел, а мы здесь вынуждено остановились, потому что немцы контрнаступали, и дальше мы двигаться не могли. Командир батареи сидит в землянке, а я управляю огнем, ему передаю.

Наш батальон уже прошел за железную дорогу, и немцы стали его отрезать сбоку. Первым я уничтожил пулемет, который уже стрелял по нашим. Его я заметил в бинокль, потому что когда он стреляет пыль видна из-под забора. Поднимается облачко, это не порох, а пыль. Я вижу цель, вижу где взрываются мины, командую: “Доворот такой-то”, командир передает команду на батарею.

Дальше немецкая пехота стала двигаться вдоль леса, отрезая наши подразделения. Я мог уничтожать их как хочешь, потому что я видел все поле боя. Вот они бегут, всего 300 метров. Немцы шли рассредоточено, они умно шли, один так, другой так (показывает что-то вроде шахматного порядка). Мы все равно стреляем - не даем им пройти. Немцы идут вдоль леса, мы бьем по ним. И поражение их было страшным.

Затем немцы подкрепление присылают по дороге, я вижу край этой дороги, и по ней машина подходит, выпрыгивают из нее немцы, и я тут же по ним стреляю. Их войска приезжали на машине, значит они выдвигали дополнительные силы, чтобы сдержать наше наступление. Машина придет, а я туда 6-10 мин в то место. Подходит другая машина, я сразу переношу огонь. А что там перевести огонь? Расстояние всего 300 метров. Пришла машина, сразу 3-6 мин, беглый огонь. И все мины ложатся рядами где-то там. Самих немцев я не видел из-за деревьев, дорогу не видно, только иногда вижу, что промелькнет машина.

Это был очень интересный бой, у меня было такое упоение, что я не заметил, как чуть не погиб вместе с ординарцем командира Хазиповым. Хазипов принес Шаймухаметову обед в землянку, а про мой обед никто даже и не думал. И вот Хазипов подполз ко мне в окопчик. Я настолько был увлечен, что теперь только вспоминаю: на железной дороге поднялся немец в фуражке, закатанные рукава. Поднялся и смотрит, я не обратил на него внимания. А когда пришел Хазипов и попросил: “Покажи где немцы”, я ему дал пилотку с наколотыми веточками (он же в фуражке ходил, ординарец) и бинокль, и тут сзади что-то взорвалось. Артиллерии не было, то есть стрелять по нам никто не мог. Я тогда не обратил внимания, и только потом понял, что это немец бросил гранату. Этот немецкий командир понял, что только отсюда, с этой возвышенности можно корректировать огонь, а огонь был точно по цели, и что только тут я должен находиться. Этот немецкий командир умный был, и он послал солдата уничтожить меня, а тот точно кинул гранату. Это я теперь только осмыслил. Но нас разрывом гранаты не убило, потому что позади граната разорвалась, только хазиповскую фуражку у меня сорвало, да так далеко, что потом мы не нашли ее. Он бросил гранату, знает, что точно попал, и убежал, наверное, я не видел.

С утра до обеда мы вели огонь. В обед нас атаковал тот немец, бросил гранату. Потом и после обеда стреляли, но меньше. Я лично направлял стрельбу, и лично видел результат, и пользу от того, что я делаю. Я нанес им очень большой урон, конечно вместе с батареей, это ясно, потому что там люди стреляли, я управлял только.

Тысячу мин по моей корректировке выпустили. Ну, если 1000 мин выпущено, то убито немцев было немало, я убежден. Но сколько точно, сказать не могу. Пусть только каждая десятая мина убивает, допустим, точно не скажешь. Видно, что немцы падают, но чего он упал - не ясно. Даже если б я погиб, за этот бой я оправдал свое существование. Ведь если каждый солдат уничтожит одного немца, то война закончится, потому что у нас личного состава было больше.

Для меня это было самое важное событие, из которого я пришел к выводу, что я не напрасно воевал. Я знал, что делаю, что сейчас я оправдываю свое назначение, я уничтожал врага. Я видел этих людей, которые пришли и изуродовали мою страну, и я убивал их. Я был настолько увлечен, что чуть не погиб, но продолжал. Уничтожил пулемет, уничтожил пехоту. Это, считаю, самое главное событие у меня на войне, хотя этих событий, самых разных, была целая куча.

А Шаймухаметов из землянки даже не вышел. Мне и кушать забыли принести. Но это система такая, я совершено на это не обижаюсь, так и должно быть. За этот бой я ничего не получил, но этот бой для меня - самая высшая награда. Я сделал для войны большое дело. И это очень важно.

- А где была ваша батарея? Сколько расстояние от батареи до целей?

- Примерно 800 метров, в этом пределе.

- После освобождения Белоруссии была Люблин-Брестская операция, в результате которой вы подошли к Варшаве с севера.

- У меня имеется медаль за освобождение Варшавы, выданная поляками. Солдатам, пролившим кровь за Польшу, выдали медаль.

-12-

Вот кое-какие события в голове вертятся, а упорядочить их не могу, не могу сейчас вспомнить последовательность. Вот ты показываешь мне движения нашего полка на схемах, я этого совсем ничего не знаю. Я рассказываю то, что осталось в памяти.

Помню, как кабель связи тянули. Приказали: вот тебе кабель, направление - туда. Мы побежали, разматывая кабель. Немцы начали обстреливать нас из винтовок. Мы залегли, но я говорю: “Ну, друзья, а как же мы попадем туда? Давайте уж потихоньку”. Проскочили.

Еще помню, была у меня куриная слепота. Я шел и в сумраке ничего не видел. Тогда я брался за спину человека, мы же в строю идем, или за повозку, и шел вслепую. Это от недостатка витамина А в питании. Достаточно взять кусочек хлеба, капнуть витамин, съесть и куриная слепота проходит. Мне санинструктор принес витамин, и все прошло.

Когда витаминов не хватало, медицина собирала хвою, варили в кипятке и давали выпить полстакана. У моего брата, воевавшего в блокадном Ленинграде, когда он лежал в госпитале, тоже был авитаминоз. Ему нужен был витамин С, а иначе - цинга. Он говорил, что не мог заставить себя выпить эту гадость, запах был очень сильный у этого отвара. И говорит, уже умираю, но не могу и все. Потом таблетки где-то достали.

Трудности были все время. Это судьба солдата, и ничего с этим не сделать. Мало кто из больших начальников передовую посещал. Я не знал, что такое дом, только окоп, днем и ночью, зимой или дождь идет - безразлично. Я в окопе, постоянно там. Правда, в 43-ем году одевали уже - слава богу! Я носил: две пары белья, летнее и зимнее, ватные штаны и телогрейка, две рубашки, кроме того, шинель и плащ-палатка, и валенки.

Если движемся и остановка, особенно зимой, ночью. Лягут люди. Часовой стоит. И палатками накрывают их, кучу эту. Утром глянешь - ничего не видно. Инеем дышат, палатки все белые.

Пока ты живой - ты на передовой. Тех, что ранило - в медсанбат, пополнение дали, а ты все сидишь в окопах. Если ранило, то солдат шел в тыл, ему даже завидовали.

Это в пехоте так. Без пехоты ничего не сделать. Он стал пятой - это уже его земля. Ни танки, ни авиация не могут удержать землю, только солдат-пехотинец.

Танкистов тоже били. Но их всех возвращали в тыл, и начиналось формирование из оставшихся. Идет пополнение танками, потому что промышленность сильно работала. И пока они формируются, они эти месяцы не находятся в опасности. А пехота без конца сидит на передовой.

Но судьба танкистов тоже незавидна, их положение страшное. Вот пошли танки, против них противотанковая немецкая артиллерия (у них мощная, не то, что “сорокапятка”). Потом мы идем, и я наблюдаю: стоит танк - башня отлетела не пойми куда, стоит дерево, на дереве висят живые куски, одежда, все в крови. Это взрыв боеприпасов в танке. Но кто остался в живых после прорыва, тех отправляют в тыл и начинают переформировать.

А если б ты знал, сколько я перекопал! Вот, например, миномет. Продвинулись немного, нас остановили, “принять боевое положение!”, копаем новые позиции, опять чуть прошли - опять копаем. Потому что только земля спасает. Я вот удивляюсь, как сейчас воюют без лопаты. При том массированном огне, который сейчас есть. В Чечне и прочее. Ни у кого лопатку не увидишь. Так что вы - мишени, что ли? Убить вас не представляет труда. Надо же спасаться, а спасает только земля, траншеи. Ведь сколько их было выкопано!

Мы учились, еще в минометной школе, ночью копали хода сообщения. Траншеи - это там где войска, пехота, а хода сообщения соединяют с тылом. Несколько линий выкапывается. Вот командир отмерил тебе 8 метров, и ты должен их выкопать за час-два. Причем во весь профиль, то есть по голову. Даже меньше, чем за два часа, потому что светало.

Нагрузка была страшная. Поэтому и ели много. Сейчас у меня такой желудок - я помру, если съем столько, сколько тогда мог съесть. Один раз мы вдвоем за присест съели поросенка. Сейчас я себе представить такого не могу.

Такая была война в мой период, мы наступали. Уже 43-ий год был благоприятный не для Германии, а для нас. Снабжение улучшилось, не пищей, а боеприпасами. Ведь раньше нечем было иногда воевать, это как я слышал. А когда я уже попал на фронт - все было, боеприпасов хватало, артиллерийских снарядов хватало, авиации куда больше появилось. До этого я больше чужую авиацию видел. Если раньше стрелять было нечем, то потом уже заставляли стрелять. Даже в обороне.

- То есть давали какую-то норму, которую нужно обязательно расстрелять?

- Да. Пулеметчику говорят: “Не спи! Пока ты тут сидишь, ты всю ленту должен выстрелить”. Ведь немец все время стрелял. Просто в наше направление, может какая-нибудь шальная пуля попадет. Вначале было так: у нас тишина, а в нас постоянно постреливают. Потом и мы начали, один спит, второй дежурит, постоянно бодрствует, постреливает.

Немцы были в обороне очень активны. У нас темно, а немец без конца стреляет осветительными ракетами и они на парашютиках опускаются. Наши не стреляли. Немцы кричали: “Русь, когда будешь платить за свет?”. И для разведчиков это была большая проблема, любое движение было заметно. Его замечают, и начинается стрельба в его сторону, он должен лечь и никаких движений.

И потом, какая еще опасность? Разведчики и с той, и с той стороны перед наступлением языка тягали. Давалась команда разведчикам, и они несколько раз посещали территорию противника, чтобы поймать и приволочить какого-нибудь солдата. Так же и немцы делали. Значит, нужно было внимательным быть, чтоб тебя не уволокли.

- Значит, недостатка в вооружении и боеприпасах не было?

- В начале войны, может, и было у кого-то. Ты ж пойми - я в 43-ем году начал.

- А с питанием как обстояло дело?

- В 43-ем году с питанием начало дело налаживаться. Хоть и мясо, в основном, было конское. Оно сладкое, вкусное. Если мы в обороне, то привозят еду только утром и вечером. Котелки были у нас круглые, двухлитровые. Я съедал этой каши почти полный котелок, пол буханки хлеба. И вечером также.

В обороне мы немножко голодали, хотелось кушать. Работы много, а еды - два раза в день, не так просто. А когда наступление идет, то всякую живность можно встретить, свиньи бегают, коровы, козы. Взял убил, отрезал ногу от свиньи, а остальное бросил, и оно пропадает. Политработники нам говорили: “Мы не запрещаем вам делать это,” - (а кто нам на передовой запретит?) - “но вы по-хозяйски относитесь. Что остается - отдайте на кухню”. Может, это действительно правильно, но какая кухня, когда нам надо двигаться вперед. Все разбросано, где кухня, где ходят войска - никто не знает.

Или заходим в населенный пункт. Если живые люди там есть, то они встречают, готово молоко. Они все нам отдавали. А позже, уже у немцев, колбасу где-то находили в подвалах, ветчину. Бери что хочешь, потому что никого нет.

Пищи хватало.

-13-

Дальше - Польша. Там самое главное - Наревский плацдарм. Мы форсировали реку Нарев, захватили плацдарм. 12 километров в ширину и 6 километров в глубину. Польская территория, города Пултуск и Сероцк, между ними асфальтная дорога вдоль Нарева.

Пришли “политики” (политработники) и сказали: “Это очень важный плацдарм. Мы можем куда-то там наступать отсюда. Это очень важное событие”. Я их сам не видел, это мне потом рассказывали, что они приходили и рассказывали. На 12 километров было построено три моста. Из этого уже было ясно, что это важный плацдарм. За рекой в запасе стояли танковые дивизии, в случае чего. То есть важность этого плацдарма понимали все.

На этом плацдарме против нас были власовцы и немцы. Мы находились в захваченных немецких окопах, и между нашими позициями было всего 50 метров. Так власовцы кричали “Иван, выходи, побеседуем!”. Значит, от них выходит безоружный, и наш с автоматом. Стоят по середине, никто не стреляет. Начинают беседовать: “Все равно мы вас захватим”,-власовцы говорят,-“у нас и курево есть и все прочее”. Ну такие вот беседы. Делать-то нечего в обороне. (смеется). Если б политработники у нас были, то они бы ругали и запрещали б такие беседы. Но их не было, и на передовой делали, что хотели.

Мы там долго оборонялись, а потом немцы попытались нас выгнать. Меня контузило в этом бою. Все почти остались в плену, а я выскочил.

Нашу часть должны были вывести с этих позиций. У нас тогда не было старшины, и мне приказали пока заняться старшинским делом. Я прибыл к командиру в землянку, как старшина, и задача была собрать все имущество: каски, лопатки, чтоб не побросали ничего. Мы, мол, выводимся с передовой. Но не успели.

Вдруг немцы начали артподготовку “по-нашему”. Наверное, потому что территория была небольшой, а артиллерии много. В момент начала артподготовки я находился у командира в землянке, все гудит, все трясется, и он мне говорит: “Выйди, глянь, что там делается”. Я вышел в траншею и только прошел чуть-чуть, снаряд как ударил рядом, меня ударило, кровь потекла из ушей, баротравма и сотрясение. До этого я слышал все, а тут вместо взрывов слышу только “Шшш, шшш, шшш” и ничего больше.

Я в таком состоянии. Гляжу: немецкие ракеты уже перелетают через меня, то есть немцы перенесли уже огонь в другое место. 200 танков на этом участке появились, “Тигры” впереди, остальные позади. Было очень много танков.

Там было множество ходов сообщения, и по ним бежали люди. Я тоже побежал. А немецкие танки после артподготовки стали делать “клещи” клиньями. И когда клинья сошлись, танки начали стрелять внутрь котла. Я бегу, не знаю, откуда сила бралась в таких обстоятельствах. Танки уже в тылу, а пехота занимает наши позиции. Я решил уходить в лес, иначе попаду в плен. Но тут рядом опять разорвался снаряд, и меня завалило землей, прям в траншее. Один пробежал по мне, второй, а я никак не могу подняться, землей придавило. А потом, я не знаю какая сила, что случилось, но я смог выбраться. Такое бывает с человеком в критических ситуациях. Например, летчик после падения самолета может вылезти через такую дырку, что потом сам не знает, как это сделал. Или же поднимает такую массу, что потом и вчетвером поднять не могут. У человека есть запас каких-то сил, с помощью которых в определенных обстоятельствах можно совершать вот такие дела.

Я выбрался. Автомат при мне. Вижу: танки уже развернулись и стреляют нам в тыл, по мостам. Они на бугру стояли. А по ним стреляют наши зенитки. Я побежал дальше, прям между немецкими танками. Выбежал на асфальтовую дорогу, которая идет между Пултуском и Сероцком, то есть почти до берега добежал. Вот это я помню, а дальше уже ничего не помню…

Очнулся я уже на той стороне. Не знаю как я там очутился. Может быть, зенитчики бросили меня на повозки - наши тылы отступали на повозках. Они, наверное, видели, что человек бежал, живой, и упал без сознанья.

Я попал в расположение совсем другого батальона. Меня направили в специализированный “ушной” госпиталь. Он был в палатках и пробыл я там месяц. Постепенно слух стал восстанавливаться, речь тоже восстановилась. Правда, когда я прибыл на фронт, я заметил: слышу полет снаряда, но не могу определить направление откуда он летит.

Меня рано выписали, нас с этого госпиталя выгнали. Голодные были, в госпитале кормят плохо. Стали воровать простыни. Полякам - простыни, а они тебе кролика дают, кроликов варили. Я хоть и не воровал, но разбираться не стали и всех за одно выписали.

Месяц меня не было. Снова попал к минометчикам, которые остались. Первое время, после ранения, я снова был за старшину. Даже на лошади ездил за кормежкой. Но это недолго было.

- Немцы смогли выбить вас с плацдарма?

- Нет-нет. Не получилось у них, потому что за рекой, чтобы не насыщать войсками плацдарм, стояли готовые части, танковые дивизии. Хорошо еще погода плохая была, а то еще б и авиация воевала. Было три моста. И отсюда двинулись наши танки и пехота, и шесть дней бой шел. Пытались они захватить, но наши танки пришли, и начался танковый бой.

Когда я уже вернулся, стояли подбитые немецкие танки и наши танки тоже. Стоит “Тигр”, и на нем написано “Не подрывать, не увозить”. Может быть, в Москву его хотели увезти как экспонат. И рядом еще подбитые танки, наверное, немцы пытались отбить этот “Тигр”, помочь. Наверное, “Тигр” был командиром. Зенитчики их побили. Я видел: в лобовую часть попал снаряд, так он выбил глубокий “ров” на броне. Вот такой мощный танк был “Тигр”.

Когда мы пришли, там был молодой сосновый лес. Красиво было. Если б ты знал: почти не одного дерева живого не осталось на всей этой территории. Страшно.

Шесть дней немцы пытались, но ничего не получилось. Потому что войск за рекой стояло много, и они вступили в бой. А те, кто вначале стоял на плацдарме, почти все остались в плену. На следующий день немец раскидывал листовки, в которых было указаны фамилии и номера полков, тех, кто попал в плен. А я вот выскочил, мне повезло. Меня ранило, я получается “пролил кровь за Польшу”, мне дали польскую медаль. Раненым офицерам давали польский орден, а солдатам - медаль.

- К власовцам какое отношение было?

- Как какое? Самое дурное.

- Их в плен брали вообще?

- Я видел их, когда они наступали. И их в плен мы просто не могли брать - они ж наступали.

-14-

Вот еще хочу что рассказать. “Эластическая оборона”. Сейчас никто об этом не говорит. А эластическая оборона - это немцы. Как она складывалась? Вот пробили мы дырку, два часа перед этим артподготовка, части двинулись туда, танкисты, все хлынули в эту пробоину. Потом разошлись и идем дорогами - обычно так наступление идет. Каждый батальон, каждый полк шел своей дорогой.

Немцы отступают, уходят. Мы движемся в колонах. Смотрим - авиация появилась, бомбит эту колону, потом вторую колону. К вечеру враг встречает нас заслоном. Заслон состоит из, допустим, “Фердинанда” - самоходной пушки, минометов несколько штук, пехоты сколько-то, и машина тут же. И вся эта засада открывает огонь. А мы в колоне! Они пропустили наших разведчиков и ждали именно колону. Уничтожают, таким путем, живую силу. Мы разбегаемся, чтобы не поразило, залегаем, кто как. Они палят, а мы ничего не можем сделать.

Они побили немножко, сели на машины и дальше отступать. Об их отступлении мы сразу знали, как немцы зажигали село. Горит село - это значит, что немцы ушли, можешь вставать и идти. Это один немецкий небольшой передовой отряд, и на каждой дороге, где движутся наши колоны, такие отряды.

На следующий день то же самое. Днем - авиация (она основные дороги бомбит), а к ночи - засада. И когда мы дойдем до следующего их оборонительного рубежа, где они решили остановиться, у нас уже живая сила уменьшается, количество танков уменьшается. Мы вынуждены остановиться в обороне, окапываемся, опять к нам идут пополнения.

Это называлось “эластическая оборона”. Я рассказываю ее суть - уничтожение живой силы. Вот мы пробили дырку, прошли семьдесят, сто километров, допустим - и у нас уже наступать нечем! Нету людей, всех повыбило. И докладывают: в роте было человек 80, а сейчас 20. Понимаешь, какая была оборона? Вот ты где-нибудь (ты же смотришь в интернете) встречал название “эластическая оборона”? А тогда мы знали, даже песню про нее пели, только я ее уже забыл.

- Эластическую оборону немцы применяли в Белоруссии?

- В Белоруссии. Да и везде так было. Но невзирая ни на что мы победили!

Оборона - это вид боя; отступление тоже вид боя! Причем ему нужно учить. Очень важно сохранить живую силу, иначе чем же дальше воевать?! А мы этого совершено не умели: мы отступали - бежали.

- Но наши ведь тоже применяли подвижную оборону, например, еще в 41-ом, когда кадровая армия отступала.

- Никто нам о такой обороне не говорил.

Там было уже вынуждено - “За нами Москва!”. И ты не знаешь еще одного: сзади стоял заградотряд. Отступаешь - свои стреляют. За нами Москва, и всё, хоть ты подохни тут, но при отступлении - свой убьет. Но бежали, и загрядотряд бежал. Это в начале войны, когда отступали.

- В 44-ом после освобождения Белоруссии загрядотряды уже отменили…

- В 44-ом мы уже наступали, победа была уже почти нашей, и тут уже загрядотрядов не было.

- А в 43-ем были?

- Да были, я ж в 43-ем начал. Эти отряды были не только у штрафников, везде так было. Хоть я этого не знаю, лично не сталкивался, только слышал об этом. Говорю о впечатлении, которое осталось. И у немцев такие загрядотряды были.

-15-

Про немецкую авиацию. Вначале у них был пикирующий Ju-87, “штука”. Он пикировал до самой земли, и хорошо выходил из пике. Но помню один случай. Скопились мы в каком-то городе. Войск - куча, а тут летят 18 самолетов Ju-87. Город защищался зенитной артиллерией, и она открыла огонь. Первый самолет уже вошел в пике. Они ж как пикируют: один за одним. И вдруг этого первого сбили. Всё! Ни один не стал пикировать! Они рассыпались, начали уходить и сбрасывать бомбы где-то на поле. Это то, что я видел. А теперь представь: 18 самолетов бомбят скопившиеся войска! Но одного сбили - всё.

В чем позже была опасность - появились новые штурмовики, Фокке-Вульфы, небольшие самолеты с воздушным охлаждением. У них было страшное оружие. Одна бомба, 50 килограмм, а вторая - кассетная бомба. Это такое “корыто” со стабилизатором, а в середине более 300 мин. Обычная бомба падает и взрывается на земле. Вот ты видишь - самолет пикирует. Упал, спрятал голову, и думаешь: “Все, конец”. Бомба взорвется дальше или ближе, значит живой. А кассетная бомба - очень опасная. Она взрывается на высоте, и эти 300 мин, как душ, накрывают цель.

Я помню, мы преследовали немцев, остановились на дороге на отдых. Лесочек был, и туда въехал артиллерий дивизион, полковая батарея 76мм пушек, которые сейчас на памятниках стоят, повозки, лошади. Мы обедали. Налетели немцы и сбросили такую бомбу. Она попала точно в этот лесок. Если б ты только видел, что там получилось! Солдат много погибло, везде кровь. Лошади, которые остались живыми, стоит кто без ноги, кто без чего-то еще, везде кровоточит. Ужас! Они ведь сейчас запрещены, эти кассетные бомбы, потому что это очень опасное оружие. А немцы пользовались.

Вот движемся мы в колоне по дороге, довольные - побеждаем. Вдруг летят 6-7 самолетов, заходят со стороны солнца и начинают пикировать. Мы, конечно, разбегаемся во все стороны, чтоб было меньше поражений. Мы особенно этих бомб пугались.

- Какое для вас было самое страшное немецкое оружие?

- Вот для меня, это - Фоке-Вульфы с их кассетными бомбами. Глянешь - точно на тебя летит. Падаешь вниз головой. Конец, пропал - а она немножко мимо… Но если ты в земле, или даже за досками, то ты спасешься.

И еще минометы страшно. Не поймешь когда миномет начал стрелять, не слышишь полета мины. Артиллерия выстрелила - я слышу, определяю направление, откуда стреляют, и успеваю упасть. А миномет тихо стреляет, его не всегда услышишь, особенно на фоне артиллерийской стрельбы. И слышишь только нарастание свиста и сразу взрыв, не успеешь ничего сделать. Артиллерию меньше боялись.

-16-

Дальше мы двинулись на Данциг. Нам выдали фаустпатроны, потому что предполагали, что могут быть уличные бои за каждый дом, как в Сталинграде. И фаустпатрон тут - лучшее оружие, просто нужно им в окно попасть.

Мы заходили в Данциг. Как сейчас помню: бугор такой, и дорога, на этом бугру - вход в город. По дороге пошла куча наших танков, впереди шли американские “Шерманы”. Ну кто воюет на улице танками?! Немцы остановили это продвижение полностью. Они подбили восемь Шерманов, движение остановилось.

Потом немцы согнали всю свою материальную часть в кучу и сожгли. Часть их на кораблях поехала, часть сдались. На этом все закончилось. Уличных боев в полном смысле этого слова в Данциге не было. Я их не видел и не слышал о них.

Вечером в Данциге наши солдаты поймали какого-то офицера немецкого. Ночь, тихо, бои утихли. И наши солдаты и офицеры, кто знал немецкий, сидели в комнате и беседовали с этим немцем. Я вспоминаю, об этом говорить, конечно, не прилично. Ну, вот его спрашивают: “За что ты воюешь?”. А он отвечает: “Вот вы офицеры. Вы получаете зарплату и можете себе купить ящик сливочного масла. А я за свою зарплату машину масла куплю”.

Дальше получилось так: войска смешались, разные дивизии, все в куче. Случайно увидел, идет подполковник, а это - Мишка Попов. Это парень, с которым я учился в школе, мы друзья были. “Как ты?” - “А ты как?” - “Я вот воюю в этой-то части”. А он - начальник оперативного отдела дивизии. Говорит: “Давай ко мне, в нашу часть”. Я ему: “Миш, я же тут воюю. Я уйду, что будет? Получается, покинул свой пост - предательство! Ты сходи, побеседуй, чтоб меня отпустили”. Он приходит через некоторое время. “Этого я забираю по решению вот такого-то”.

Так я оказался в 37-ой гвардейской стрелковой дивизии, 114 гвардейский полк. Но теперь уже были не 82мм минометы, а 120мм.

- Это уже март-апрель 45-ого?

- Наверное, не помню уже.

-17-

А общее наступление для нас всегда было большой радостью. Подкрепление прибыло, танки появились и все прочее. Мы уже знали, что, значит, готовится наступление. Немцы, наверное, пытались как-то узнать об этом и тоже специально готовили войска. А как именно они готовились, я не знаю.

Что делаем мы во время подготовки к наступлению? Вот батальон, вот его территория, вот тут скопление немцев или их пушки отсюда стреляют, или пулеметы. Это наша первая цель. Я пристреливаюсь и больше не стреляю. Вижу, что попал точно. Дальше, вторая цель, третья цель, четвертая... То есть я пытаюсь пристреляться к тому, что будет усилено сопротивляться. Пристрелялись по всем целям, там, на батарее все цели уже записали. И когда уже начинается артподготовка, на батарее командуют: “Первая цель, 20 мин”, выпускают 20 мин по этой цели. Минометчик стреляет - не видит куда, и результата не знает. Мне диктуют: “Цель №1, прицел такой-то и такой-то”, я ставлю и все.

Когда я стал старшим сержантом и командиром расчета, меня вызывали и давали команды: “Цель №1. Мин столько-то, такой-то прицел. Цель №2…” и т.д. Ты должен все это выстрелить, например, 120 мин. Надо уложиться за два часа, пока идет артподготовка. Закончил - докладываю, что закончил.

Два часа все лупят. Идет страшная стрельба. Через наши головы пролетают реактивные снаряды, группами, по штук пять. Видно как они летят, одна, например, отстает. Мы понимаем, что у немцев там - беда. После артподготовки немцы, кто остался живой, сдается, поднимает руки. Они парализованы, потому что тут ты уже ничего не сделаешь, если по тебе два часа молотят. Танки пошли, мы за танками, поддержка. Прорвали. Пленные… Наступление всегда была радость.

Во время артподготовки мы стреляем, тут же стреляет артиллерия, “заборы”. “Заборы” - это реактивные снаряды в ящиках. В “Катюшах” как: на машине установлены железнодорожные рельсы с пазами как направляющие. А “забор” так: реактивный снаряд 96 килограмм, это болванка с трубой и стабилизаторами, в трубе порох, установлен в ящик, простой длинный ящик, четверо полозьев сделаны. К ним подводят электричество, и по одному нажатию вылетает целая группа снарядов. Устанавливают их прямо на земле, и вот когда глянешь перед наступлением, сзади - заборы стоят, бесконечные заборы, ящики эти.

Иногда выстрелят, и если было плохо сделано, то снаряд летел вместе с ящиком. Так немцы говорили: “Русь ящиками стреляет!”.

При стрельбе этими снарядами стоит страшный скрежет. Я помню, когда уже командовал 120мм минометом, мне дали пополнение - парней необстрелянных, и когда началась артподготовка, все они разбежались, повтыкались головой в землю, только задницы торчат, и, хоть убей, ничего с ними нельзя сделать. Пришлось самому стрелять, одному. Почти полторы тонны мин выстрелил за одну эту артподготовку. 120мм мина весит пуд. И если осечка, мину кинул - она не вылетела. А как его вытащить? У 120мм миномета один ствол весит 100 килограмм. Берешь ослабляешь крепление, поворачиваешь, один поднимает, второй ловит мину. Потом уже ребята стали помогать, в конце мины стали подносить. Я обжегся, потому что ствол накаляется, а его надо передвигать, эту двуногу-лафет, для того чтоб направление сменить. Я их не обвинил ни в чем. Потому что у них это первый бой, они - пополнение, они еще ничего не знают, напугались бедные. Кончилась артподготовка, я пришел в землянку, они там сидят, я ни слова не сказал.

- То есть очень высокий уровень звука при артподготовке?

- Ничего не слышно, при артподготовке ты абсолютно ничего не слышишь.

- Можно было баротравму получить?

- Только если близко взрыв, только тогда. И потом, когда стреляют орудия, тебя сразу учат, что рот должен быть открыт.

- Один ветеран рассказывал, что фронтовики по привычке при громком звуке открывают рот. Так, мол, можно отличить тех, кто был на передовой.

- Правильно он говорит. Это общее впечатление. Любого солдата спроси, он тебе расскажет примерно тоже самое: во-первых, он не знает, зачем мы идем, куда наступаем. Он знает только впечатления и слухи, которые ходили. Вот мне говорят, например: это излучина Буга, там мост и по нему немцы отступают, поэтому такое сопротивление оказывают. Но я не могу это утверждать, мне так самому сказали.

Нашли тут одного участника войны, и на собрании я слушаю, как он рассказывает о своих боевых событиях. Он награжден орденом Славы, медалями. И вот я слушаю, слушаю, и думаю: “О чем он говорит?” О каких-то видных делах, в которых он принимал участие. Но это не его личные деяния, ведь награждают за личные деяния, а не вообще. Я не пойму, чьи это подвиги. Он рассказывает о каких-то достижениях, о каких-то боях, и прочее, то есть о том, что известно в штабе. И я понимаю, что он не воевал, не был на передовой. Ты должен воевать, а не в штабе крутиться.

- Ты упомянул об отличиях в работе немецкой артиллерии и минометов и нашей. В чем оно?

Когда немцы наступают, идет их артподготовка, они сосредотачивают огонь по какой-то одной цели или зоне, которую они считают важной. Причем одновременно бьет вся их артиллерия. Потом вдруг все затихло, и тут же вторая такая атака, по другой цели. Как они там определяли эти зоны, это командование знает.

А у нас артподготовка - бьют два часа. Понимаешь сколько можно за два часа выстрелить! Ты ж наверное читал, что “несколько вагонов снарядов за раз вылетает”. И считали так: “120 орудий на километр фронта”, то есть плотность огня какая! Потом начинаем движение, впереди танки. Вражеская пехота, которая в траншеях находилась, давно оглохла, просто сидит, и чаще всего сдается.

А какую тактику они применяют, чтобы уцелеть, я не знаю. Например, могло быть так: немец узнал, что будет общее наступление. Если он знает когда именно, то может вывести части куда-то в укрытия, оставив небольшой заслон. Потому что тяжело спасти живую силу, даже окопанную в земле, при таком вот огне. Сам понимаешь: куда б мы не попали, никакой жизни врагу не будет, и он не понимает, как спасаться и что делать.

Я не знаю, как у артиллеристов было организовано управление огнем, но они как-то выбирали места, куда огня больше надо направить. Ну а нам цели давали. Комбат, у него допустим, фронт, где он должен наступать - полкилометра. Он давал цели, которые могут мешать и сопротивляться, откуда стреляют. Мы, минометчики, бьем по целям. Реактивные снаряды бьют по площадям. Артиллерия тоже обычно цели преследует. Но каждый по-своему, и все поле перед нами обычно обстреливается. Это так у нас артподготовка идет.

Единственный раз, когда немцы сделали артподготовку “по-нашему”, до этого они никогда так не делали, было на Наревском плацдарме в Польше. Полтора часа лупили по нам. Ужас, я тогда был ранен.

-18-

Из Данцига нас на машинах перебросили под Штеттин. Это Померанская операция, когда мы уничтожали немецкую группировку, которая у моря находилась. Там мы форсировали Одер, в нем были потоплены корабли.

Нам запретили стрелять по Штеттину, потому что там хранились большие запасы газов. Немец хотел их применить, но ему сказали, что если ты это сделаешь, то мы утопим в этих газах всю вашу Германию. Поэтому нам запретили стрелять по городу, а оттуда зенитки по нам били. Я хотел укрыть миномет от осколков, потому что если повредят миномет - тогда это целая беда. Выскочил, меня ударил по ноге осколок, но рана была небольшая, я не обратил даже внимания, перевязал рану, да и все, в медсанбат не пошел.

Я был уже в 37-ой гвардейской дивизии, уже старший гвардии сержант, командир расчета. Я был в полковых 120мм минометах, а полковые дальше от передовой стоят, чем батальонные 82мм, и там опасности поменьше. Вот эти парни молодые, про первый бой которых я рассказывал, они уже стали меня слушать, и наш расчет был на хорошем счету и на высоком уровне. Командир взвода был учитель, очень внимательный человек, высокий, Ванькович, даже фамилию помню. Там я получил награду - орден, и получил за то, за что я никогда не скажу, что это было очень важное дело.

Переправились через реку, а дальше стоит огромная дамба. Наш полк ушел за дамбу, нам надо продвигаться за ними. Мне приказали: “Складывай миномет и к дамбе! Ты первый. Устанавливай там миномет, и потом все остальные минометы пойдут”. Я это сделал, на лошади (лошадь, потом боекомплект, а сзади миномет) мы подъехали туда, установили миномет, и слышу на дамбе немцы с фланга. Как они пробились, не знаю. Расстояние до них около 300 метров, потому что они стреляли по нам с винтовок, с автоматов на таком расстоянии бесполезно. Что мы сделали? Выпустили по ним все мины, в их направлении. Куда они падали мне было не очень видно и не до этого было, потому что весь наш расчет могли побить. Надо уходить, нельзя оставаться под огнем. Миномет сразу собрали, ездовой на лошади, я сзади. Указал кусты, сказал, что туда нам надо добежать. Мы рассредоточились и бегом. Немцы открыли такой огонь по нам! Ездовой испугался, упал, бросил вожжи. Хорошо, что я рядом был, подхватил вожжи и бегу. Я добежал до кустов, но ни одного солдата нет, все попадали. Они спасаются от пуль, это ясно. Остановился за кустами и жду, не поеду же я дальше один. Один пришел, второй пришел, третий прибежал, все собрались и теперь пошли. Вернулся к своим, мне говорят: “Ну молодец”. И Ванькович, наверное, написал представление. Меня наградили орденом Красной Звезды. Я считаю, что это не особо серьезный повод для награждения был, я просто спасал личный состав и технику. Но, видишь, это уже ближе к тылу было.

- А второй орден у тебя за что?

- Это Отечественной войны. Это потом уже дали, не помню, в каком году. Тем, кто был ранен на фронте, тому давали.

- А вообще как с награждениями обстояло дело на войне?

- Это проблемы. Во-первых, чтобы наградили надо быть представленным к награде. Представления должны писать те, кто меня видит на передовой: командир взвода, роты или командир батареи. Представь командира, который там, на передовой, рядом с тобой. У него ничего нет, кроме сумки и солдат. Ранило их - ушли, новых дали. Менялись люди часто, какие уж тут представления. Я, например, не помню солдат, с кем я воевал, я не могу сейчас назвать фамилии этих молодых и очень умных парней.

Солдат редко-редко награждали. Сколько таких уволилось без награждения! Вот кончилась война, пришел командир дивизии: “Вот эти товарищи остались в живых, напишите на них представление к медали ‘За отвагу’. Всем”. Хоть одному написали? Нет.

И погляди, сколько солдат, еще живы, и может быть, не имеют вообще никаких наград, но они ведь воевали, даже ранены были, а живут сейчас в каких условиях, как иногда показывают. Для пехотинца получить Красную Звезду - самая высокая награда для солдата. Это потом уже ввели орден Славы, но он трех степеней, если ты три степени получишь - тоже самое, что Герой Советского Союза. А так они получали “За отвагу”, “За боевые заслуги” и все. Даже Теркин: “Мне ордена не надо, а давай медаль”.

Теперь давай посмотрим на это с другой стороны. Предположим, я в роте охраны полка. Я в ней никогда не был, но это я тебе для примера говорю. И вот, я - тоже солдат, но тут, рядом со штабом. Можно на меня награду написать? Хорошо обслуживаю командиров, хорошо ухаживаю за офицерами, копаю землянки, строю укрытия и все прочее. На такого и пишут награждение. Там в штабе написать что-то в наградном не составляет труда, придумают все что хочешь.

Вот кончилось наступление, пробили, продвинулись, встали в оборону. Приказ: вам, то есть армии, - три Героя Советского Союза, вам - столько-то. Поделили. Теперь начинают думать, кому же их давать. Ты - командующий армией, тебе пришло три награды. Кого наградить? Того, кого ты знаешь, и видел его действия, то есть кто ближе. Кто получал награды? Штабы, управление, разведчики. Они ж подчинялись полку, разведрота не находилась в траншеях. Они выполняли особые задания, были рядом со штабом, и штаб мог видеть их действия и результаты. А действия тех, кто на передовой штаб не может непосредственно видеть.

Но я не воспринимаю это как беду или несчастье. Это так было. Главное - мы победили. И эта Победа - главная награда всем, и тем, кто в штабе и кто на передовой, имеете награды или нет.

И еще надо сказать, что тогда среди нас, этой категории военнослужащих, о наградах меньше всего думали. Все мы были в таком положении, что знали - меня убьют. В такой войне остаться живым - это проблема. Я считал так: я живу - и слава богу. Сегодня живой, завтра живой. А награждают - не награждают, меня уже меньше всего волнует.

- Было ли презрительное отношение к тыловикам со множеством наград?

- Я их не видел на войне. Видел в кино, по телевизору. Вот показывали: на Украине Медведева встречают ветераны войны, все полковники, все в наградах. Или вот сейчас показывают: в Москве собираются полковники, чиновники, женщины и все прочее, полно народа. Кто это? Это - штабы. Они все хорошо друг друга знают, вместе жили в штабах. Не воевали, то есть они воевали, но там, где страху нет. Да, бомбили, и единственный страх для них - авиация. Я ни в коем случае не считаю, что они не достойны полученных наград, потому что вынести войну даже в тылу, в относительном тылу - это проблема. И я считаю, что они все в какой-то степени достойны. Но есть категория простых людей, пехотинцы или же артиллеристы, которые ничего не получили.

Ты видел хоть одного солдата, чтоб они встретились? Я был солдат и не знал, кто был у нас командир дивизии, командира полка. С кем мне встречаться? Я не помню, с кем я воевал. Я сейчас их представляю, вижу их действия, но не могу вспомнить их лица. Где они сейчас, что они, какая у них судьба - я не знаю.

-19-

Форсировали мы Одер, прошли Штеттин, начали обходить Берлин с севера. Зашли уже за Берлин и вдруг приказ: повернуть на север. И мы почесали на север. Смысл этого: уже было ясно, что Конев и Жуков доведут дело до конца, нам в Берлине делать нечего. Наша задача - захватить территорию, ибо американцы тоже захватывали.

Мы пошли на Росток. Двигались на повозках, бои стали затихать, и мы на повозки уже клали сахар и прочее. Когда наш полк пришел в Росток, то в полку оставалось не так-то много людей, предыдущие бои истощили нас. Людей ранило или убило - нас было мало. Но немцы решили сдаться, когда им предложили. Наше начальство пообещало им, что мы гарантируем жизнь. Часть из них села на корабли и уехала, ну, наверно, фашисты какие-то, я не знаю. И с корабля нас последний раз обстреляли. Стреляли маленькими снарядами, которые взрываются в воздухе. Это были “Эрликоны” 27мм пушки, такие еще на Мессершмитте стояли. Они бывали и одинарные, и по 2-3 соединенные. У нас тоже были похожие пушки, которые стреляли по низколетящим самолетам.

Это было 5 мая. Они сдались в порту, сложили оружие, им сказали куда идти, они построились и их же командиры повели их в наши тылы. Может им и дали конвоиров - не знаю, но они сами пошли сдаваться.

Немцы сложили в кучу свое оружие. Огромная куча оружия! Говорили, 10000 сдалось. В городе повесили эти полотна в окнах. Не так, как мы: мы нигде белых флагов не вешали, мы везде сопротивлялись.

На следующий день после прекращения боевых действий, нас немедленно загнали в лес. Вышел приказ: все лишнее с минометных повозок убрать, сдать продукты, все отобрали. Чтоб минометы были в боевом положении, служба продолжается. Загнали в землянки, в городе я даже ничего не успел посмотреть.

Война для нас закончилась. Я счастлив чем: что я жив, и мы победили. Эта Победа, которая пришла к нам, была большим счастьем. Что чувствовал человек по окончании войны? Все то напряжение как-то отлегло, и ты сам не понимаешь, что с тобой происходит. Но была великая радость. Каждый уже думал, что он должен возвратиться домой, увидеть отца, мать. Война сложная и противная штука, а для солдата - тем более.

- А сколько вас было, когда немцы сдались?

- Да мало. Было страшно ходить по городу, немцев во много раз больше. Везде немцы, своих не видно. (смеется)

Но если немец сказал, что сдается - все, можешь не бояться, он ничего тебе не сделает. Идешь - никто не тронет тебя. Наоборот, были такие случаи, когда нашего пьяного офицера поднимали и сами немцы везли его в комендатуру.

-20-

1945 год, по центру - Литвинов Е.М.

Наш полк пополнили и потом, не помню через сколько времени, приходит приказ: перебраться нам на юг Германии в Вальденбург, не далеко от Чехословакии. Двигались мы на машинах и повозках ночью, а днем спали. Мы двигались по дорогам и встречали озера, останавливались возле них. Так я помню, сделал удочку, и днем пытался ловить рыбу.

Однажды мне дали такой приказ: поставь миномет, стрельни в озеро, чтоб рыбу оглушить, начальству нужна рыба. (смеется) Это ж 120мм миномет, мина пуд! Выстрелил миной с колпачком, чтоб она фугасная стала. На каждой мине - колпачок, на взрывателе. Если с колпачком выстрелил - мина влазит в землю и потом взрывается, то есть она как бы фугасная. Если шпильку у колпачка выдернуть, то мина - осколочная, только коснется земли - сразу взрывается. Мина вошла в воду, взрыв, тут же появились лодки, набрали мешки рыбы.

В Вальденбурге поселили нас в немецкие казармы. Они были хорошо оборудованы, сделаны, правда, из пресс-картонов, но между ними утеплитель проложен. Дороги были камнем выложены.

Там я впервые увидел Батова и Рокоссовского. Они приехали с проверкой, заходят к нам в казарму. Рокоссовский - длинный, большой, а Батов - маленький, худой, говорили еще у него язва желудка была. Вот они зашли, а пол начал прогибаться. Солдат же как моет пол: налил воды и растер, вот пол и начал подгнивать. Рокоссовский, что-то шепнул свите, которая за ним шла.

Когда надо было увольнять нас, начались случаи мародерства, стали немцев грабить. Солдатам надо возвращаться, а не с чем - солдат “голый”. Вышел приказ: “Любыми способами прекратить мародерства”. Попались два солдата, они застрелили мать и ребенка, но мать выжила и все рассказала. Сразу суд, суды были показательные: всех заводят в залы и рассказывают, вот так и так, решение суда. Выстроили полк, обоих расстреляли. Все! Всякое мародерство прекратилось.

Очень жестко стоял вопрос о мародерстве. Сталин приказал - все! Расстреливали, причем в присутствии всего полка. Всех строят, объявляют решение суда, тут же яма уже выкопана, стреляют и готово, закопали. Это после войны уже.

Помню, был чудесный суд, он мне запомнился. Ехала полячка на велосипеде, навстречу наш солдат, тоже на велосипеде. А у нее чемодан был, и он у нее его забрал. Идет суд, она рассказывает по-польски, так что кое-что можно понять. “Ладно бы если б он сексуально до меня домогался, а то он же чемодан забрал!” В зале смех, хохот.

Дальше подходил и мой срок - увольняли 24-ый год. Но в ООН было принято решение: дать сведения о количестве войск, находящихся на оккупированных территориях для каждой страны. И наши придумали так: техника вся остается, а солдаты выводятся. От батареи там осталось только 20 человек, и орудий столько же. Цель такая - в случае чего личный состав пополняется, и дивизии боеспособны. Так вот, тех людей, которых надо было скоро увольнять, собрали и стали переправлять в Россию.

Мы ехали через Польшу поездом, и только днем, а ночью движение вообще запрещалось. На польской территории нас обстреливали. А у нас же оружия нет, только паек. Но приехали мы не в Россию, загнали нас через всю страну в Самарканд. И в какую часть! Зенитная скорострельная артиллерия МЗАС. Я же совсем в этом не разбирался!

- А вообще про отношение поляков и немцев к нам, что можно сказать?

- Я тебе скажу простую штуку. Не хорошо так вслух говорить, но я пришел к выводу: обидно, но поляк - самый подлый человек. Говорит: “Пан, пан, пан…”, а отвернешься - навернет тебе. Верить им совершенно не возможно: тут же обманут. Это подтвердилось, и когда мы переводились из Германии в Россию.

И еще: когда мы были в немецком Лигнице (или не помню, как город назывался), то немцы бежали к нам: “Спасите нас от поляков”. Поляки издевались так, как никто. Грабили, все отбирали у них. “Если б это делали русские, так понятно - мы им сами наделали оно что! А это же - поляки”, - немцы нам говорили. Там стоял вопрос немцев перевести в Германию, а эта территория переходит к полякам. При эвакуации у немцев все отбирали, очень жестоко относились. Поляки - очень неважные люди. Неудобно так говорить, конечно.

Немцы так: белые флаги повесили - никто тебя не тронет… И намного позже, когда я уже служил офицером в Германии, к нам отношение было нормальное, самое хорошее, а к полякам - не дай бог.

- Непосредственно во время войны, до ее окончания, случаи безобразия к мирному населению случались и как они пресекались?

- Никогда. Во всяком случае, у нас, насколько я знаю.

Были люди, которые пленных немцев ударить пытались и все прочее. Ну, я их могу понять, такие люди получили сведения, что его родителей убили. Понять можно, но он же пленный уже - все, не трогай его!

Поляков из наших никто не трогал. Даже чаще всего к военным шли с каким-то жалобами, с просьбами.

А после войны уже было указание и наказывалось жестоко, очень жестоко. Расстреливали всякого за мародерство.

20.01.1946, Райхенбах второй справа в первом ряду - Литвинов Е.М.

-21-

29.09.1945, Райхенбах

Уволили меня только в апреле-месяце 46-ого или 47-ого года. Я ехал домой на любом попутном поезде, никаких документов не использовал. Старший брат мой после ранения и получения инвалидности жил с семьей в Хопре. Я заехал к нему, и мы с ним вдвоем поехали домой в Алексеевку. Стали подъезжать, места уже знакомые. Приехали, мне брат говорит: “Ты подожди я первый зайду, чтоб успокоить родителей”. Так, я через столько лет вернулся домой.

Когда я увольнялся, мне дали хлеба на месяц. А у папы и мамы осталась только корова, она их и спасла. Хлеба у них не было, голод был там в Алексеевке. Что я видел! Я видел, умирает ребенок на улице летом, лежит в пыли и умирает. Куча старушек собрались, охают-ахают, но чем они могут помочь. И при этом создавались магазины актива, то есть все высокопоставленные чиновники, коммунисты покупали все, что хочешь: масло, сахар. И тут у меня возникла такая мысль: “За что я воевал?!” Ведь гибнут дети, любой взрослый человек должен помогать детям. А таких детей много, голод, и тут - магазины актива.

Я начал работать в колхозе. Стал читать книги, чтобы восстановить знания, хотел поступить в медицинский институт. И я сдал экзамены успешно, хорошие отметки, ну может послабления были для бывших военных. Потом учился в Харьковском медицинском институте на врача, я не собирался быть военным.

Даже когда успехи нашей армии были достаточно высоки, все равно думали о будущем, и грамотных людей из нашего полка направляли в Москву в институт иностранных языков или как-то так. А нас ведь в полку с десятилетним образованием было только два человека. Мне предлагали, но я отказался - не хотел быть военным.

Но как назло, закончил пятый курс - приказ Сталина: весь наш курс становился военными врачами. Войск было много, медицины мало. Присвоили звание лейтенанта, и я опять стал военным. Не спрашивали, здоров ты - не здоров, забрали, одели в форму.

Вот еще какое дело. У меня была солдатская книжка, она хранилась в личном деле. Там было все написано: все ранения, какой фронт, какая дивизия, какой полк; печати стояли. Это, как паспорт. Так замполит, дурак, ночью работал в штабе. Штаб был деревянный, кинул окурок, и все сгорело, в том числе и мое личное дело. Когда увольнялся, делали запрос в военкомат, когда ж меня призвали в армию. А оттуда пишут, что такого мы не призывали. Хорошо, что там были мой брат, Васька Лакеев и еще ребята, с которыми я уходил, так они пришли в военкомат и подтвердили, что все вместе уходили. Далее, когда начал военные действия? Я говорю, сразу с марта был на фронте. Нет, начали мне считать войну (а идет же год за три) с момента первого ранения на Днепре, когда мне справку о ранении в медсанбате выдали. Так что у меня 28 лет службы насчитали, а на самом деле больше. Но где доказательства? А штрафная рота, оказывается, вообще не считается за участие в войне. Понял как! (смеется). Пришла бумага, что в штрафной не считается. Ну да ладно.

В период с 66-ого по 73-ий служил в Германии. Служба тяжелейшая: полк, одна эскадрилья молодых, две опытных, две летают по своему плану, а молодые - по своему. Я один обслуживал два полка, дома не бывал. Дежурное звено, повышенная готовность - и их я должен осматривать. Бесконечные сборы - меня и там назначают старшим медиком. Но лучше меня врача для летного состава не было в группе войск. Обо мне два раза писали в авиационных журналах, я читал лекции для войск Варшавского договора, награды, ценные подарки. Когда ушел дивизионный врач, я должен был пойти на его место, но прислали пацана. Потому что он - коммунист, а я - беспартийный.

Потом я уволился по состоянию здоровья в звании майора. Приехал в Латвию и с тех пор здесь же и проживаю. Работал при военной части, но уже как гражданский врач, пока не вышел на пенсию.

- А ты почему не вступил в партию?

- Потому что не хотел. Вот у нас в батальоне был медицинский пункт, красиво сделанный, я сам старался. И цветы, и клумбы, и обслуживание было хорошее. Вызывает меня “политик”, майор, и спрашивает: “Ты почему беспартийный?” У тебя, мол, успехи по службе и прочее. Я ему говорю: “Вы знаете такого человека, начальника нашей автослужбы, он партийный. Вы знаете, что он не честно живет, каждый день пьяный?” - “Знаю” - “ Я не хочу с ним рядом стоять. Если б он простой человек был, другое дело, но он же коммунист. Как я вступлю в партию, в которой вот такие люди, авантюристы” - “Вот ты придешь и будешь разоблачать таких. Будем очищаться, бороться с такими явлениями” - “Нет, член партии должен иметь идейные соображения, и вступает не для того чтобы бороться с теми дураками, кого вы уже приняли, а чтоб созидать. И потом, как я могу относиться к такому…” - и рассказал про голод и магазины актива. - “Нужно было сохранить кадры”. Какие кадры, ведь дети гибнут?! Я отказался, и больше мне никогда не предлагали.

Я согласен, государственная система должна быть социальной, но в партию полезли авантюристы, и шли туда, чтоб продвигаться по службе. И теперь мы увидели, что при развале страны все партийные стали бандитами.

-22-

- В 43-ем году стали вводить погоны…

- Да в это время. У нас уже были зеленые простые погоны.

- Какое к ним было отношение?

- Скажу тебе одно чувство, присуще оно было многим. Я думал, что меня завтра убьют. Это глупо, я сейчас это понимаю. Так зачем мне нужно думать об этом, о погонах и прочем? Я уверен, что сегодня или через неделю, меня все равно убьют, все равно я не выживу в этой войне. Вот такая мысль была, хоть ты лопни. Потом уже все это смягчилось, и я меньше об этом думал. Если кто-то скажет, что он так не думал, я смогу согласиться, но не пойму тогда, что это за человек.

- Что-нибудь выкидывали из обмундирования?

- В первом же бою мы все повыкидывали: скатку-шинель, каску, противогаз. Все что мне мешало, я все выкинул. Я, прежде всего, воюю, и облегчаю себя, свое положение. Противогаз болтается, скатка сковывает движение. Каску потом себе оставил, я там все выдрал и кашу из нее ел, потому что котелка не было.

Потом уже наши старшины знали, что мы повыкидываем. Поэтому они собирали и противогазы, и все остальное, и возили в обозе. Никто не мог заставить таскать это с собой, потому что командир взвода сам знает, что это такое.

- Почему, когда тебя первый раз ранило, ты был с немецким карабином?

- Потому что он легче, и без штыка, таскать легче. А патронов к нему было - сколько хочешь. И второе: пристреляность и точность стрельбы немецкого стрелкового оружия, винтовок и карабинов, куда лучше.

- Наши бойцы часто трофейным оружием пользовались?

- Так же как и немцы. Например, когда нас оккупировали, немец, командовавший венграми, держал наш автомат ППШ. Я видел в окно, когда Алексеевку захватывали. Так что мы пользовались их оружием и они нашим.

- Как ты сравнишь наше оружие с немецким? Стрелковое в частности, и вообще в целом.

Сравнивать оружие... Оружие хорошее, если ты умеешь им пользоваться. Вот и вся суть. Если ты не управляешь огнем, то это пустая трата снарядов. И любое оружие так.

У немцев был хороший пистолет - Парабеллум. Их можно было найти сколько хочешь, и у меня такой был. Помню, мы в лесу по коробкам стреляли на меткость. Стрелял он очень точно. Наши пистолеты были - ТТ, а у начальства - наганы с барабанами.

Еще у меня была немецкая лопатка, я у нее черенок срезал и выкинул. Такой лопатой копал, и окапывался я в два раза быстрей, потому что она глубже копает. Нашей лопаткой копать тяжело.

Что касается автоматов, то там стрельба ведется с расстояния до 200 метров и применяются в условиях наступления, при штурме. Ясно, что не винтовки решают успех наступательных операций. Тут и авиация бомбит, и артиллерийская подготовка. Автоматы у нас появились уже потом, у меня был ППШ.

Насчет пулеметов. У немцев пулеметы были без колес, сменный ствол и ножки, как наш ручной пулемет. Он удобней, легче переносится, второй-помощник переносит коробки с патронами. А наш пулемет он конечно хороший, если в стационаре стоит, но двигать его, носить на плечах - тяжело. В 43-ем году сделали станковый пулемет Дегтярева. Скорострельность тоже огромная, только он как-то не очень прижился.

Противотанковые пушки в начале войны у немцев были лучше: низко стоит, ствол метров пять-шесть. У нас “сорокапятка” - стволик небольшой, но она тоже низкая.

А так у нас очень хорошая была артиллерия. И 120мм, и 150мм. Стреляли навесным огнем при артподготовке. Артиллерия вся у нас была хорошая. Это мое мнение.

Как оценить танки? У нас на Т-34 сначала была 76мм пушка. Танки T-IV, которые были вначале, они уничтожали, потому что те были негодные. Но появились новые, “Тигры” и прочие, тут уже стало страшно. В чем их преимущество? Семь метров ствол, заряд унитарный, целый, вот такой высоты. Причем сделан точно так же как винтовочный патрон: болванка, сужение, дальше расширение. Заряд был настолько сильный, что прямой выстрел - больше километра, куда ствол смотрит, туда и попадет. У нас на “Иосифе Сталине” были 120мм пушки. Были и 150мм пушки. Но у них снаряд не такой был и прямой выстрел куда меньше. Поэтому эффективность при уничтожении танков у “Тигра” была куда лучше.

“Тигр” стреляет болванками, просто железяка, а внутри вставлено приспособление из специального материала, которое пробивает любую броню. Этот снаряд пролетает мимо с ужасным воем. Если слышишь такой звук, то знаешь, что идет война между танками. Но нам это не страшно: болванка не взрывается, а прямо в тебя не попадет никогда. А вот танкистам - им болванка опасна.

Минометы: наш - 82мм, немецкий - 81мм. Оружие одинаковое, все зависит от управления огнем. Так вот у немцев корректировка огня была хорошая, были очень грамотные офицеры, которые управляли огнем чудесно.

- Некоторые минометчики говорят, что пробовали применять немецкие мины, но неудачно.

- Их мины нам подходят. Пришел к нам как-то раз замполит, как, мол, минометчики, дела? - “Да, ничего”. Рядом был разлив, утки летают, посреди разлива стоит дерево. И он говорит: “Можете попасть в это дерево?” Командир же знает, что я могу это сделать. А мины у нас немецкие были. Я с ребятами установил миномет. Направление я вижу, навожусь не на палочку, как из укрытий, а прям на цель. Дальность можно определить, если знать высоту дерева, или же, например, телеграфного столба - так стреляли морские артиллеристы, они определяли расстояние до корабля по высоте мачты. Первый выстрел - чуть правее, я сразу отметился на взрыв, и снова направился на дерево. Второй и третьей миной попал. “Ууу, молодцы!”, - говорит. То есть немецкие мины можно использовать и когда они были, мы ими пользовались. Но обычно свои были. В 43-ем году все уже изменилось и наших боеприпасов хватало.

Немецкие мины меньше диаметром. Значит, может быть, дальность не та, потому что пороховые газы проходят. Несмотря на уплотняющие медные кольца, движение мины по каналу ствола свободное, ее опускают - она сама натыкается, взрывается и вылетает. Это у 120мм миномета есть такое - сначала опустишь мину, отходишь, а потом дергаешь и стреляешь. В кино так показывают, но мы просто опускали мины.

- То есть не дергали за “веревочку”?

- Нет, никто в войну у нас так не дергал, не было такого. Я видел это только в кино. Так оно может и должно быть, но вот представь: идет артподготовка, мне приказано 20-25 мин подряд по одной цели выпустить. Я выпускаю одну, бегу, вторую, беру третью. Наводчик только поправляет, чтоб направление не сбивалось. Там ведь плита, в которую ствол упирается. Если долго стрелять, то плита и ствол настолько плотно сидят, что не приходится ничего менять. В прицеле, как в строительном уровне, пузырек воздуха ходит, его надо выдерживать по середине. И направление надо выдерживать. После выстрела наводчик, тут же все поправляет, если сбилось, это легко. Дальше перевод, другая цель. Иногда цели находятся достаточно далеко одна от другой, тогда доворота ствола не хватает и приходится двуногу-лафет передвинуть. А попробуй его передвинуть, ствол 100 килограмм, и еще двунога влезла в землю. Там еще пружина, нужно сначала одну ногу, потом вторую.

- Про ленд-лизовскую технику что можно сказать?

Не помню, как назывался американский самолет. Я однажды видел, как его сбили немцы: один выстрел сделали и даже больше стрелять не стали, он упал. В войну консервы были ихние, я их даже кушал.

Когда кончилась война, Трумен пришел к власти, взорвали атомную бомбу в Японии, началась холодная война. Они отозвали всю технику, которая пришла к нам в войну. Отдайте назад! Мы отдали им. Шевроле, студибекеры, танки, авиация. Они все, что можно было - забрали, и переплавили или утопили в море. Пошла политическая война против Советского Союза.

- По поводу наших потерь. Как часто менялся у вас в батарее состав?

- Очень часто. Вот готовится общее наступление, прорыв на нашем направлении. Прорываем, а дальше вот эта “эластическая оборона”, живой силы меньше становится. Сразу пополнение, молодые или после госпиталя. Госпиталя восстанавливали, возвращали в части, примерно 80% людей.

И опять готовился где-то прорыв. Или сразу несколько, чтобы не дать немцам возможность маневрировать. Это военная тактика, но нас это меньше всего касалось. Мы, солдаты, просто выполняли приказы.

Потери большие были у нового пополнения. Они не умеют спасаться. Видишь, что идет сильная стрельба - ложись, окапывайся, иначе убьют. Приказывают: “Поднимайся снова” - поднимаешься и идешь, если опять стрельба - опять падаешь, окапываешься. А эти - мечутся, не знают, что делать, как выходить из положения. Вот прислали нам пополнение, пошли в наступление. Те, что раньше воевали, те и остались живыми, а пополнение - половина побита. Кто из пополнения выжил и приспособился, все испытал, тот уже знает, как выжить.

- Какое отношение было к “политикам”?

- Мое отношение такое, что политработа и политвоспитание было и есть. У нас оно было настолько сильное, и так воздействовало, что каждый солдат был патриот. Его спроси, что-нибудь, он ответит именно так, как надо ответить. То есть патриотическое воспитание было сильным, я например, когда пошел в армию, был возбужден и рад, что я тоже иду на фронт. Но вот эта штрафная рота меня сильно подкосила. Это ж начало войны для меня - и такая вот гадость. Я не понимал, что я делал, как я воевал, и что там происходило, куда меня посылали, кто мной командовал - я сам не пойму. Это в начале, а потом в минометах я уже все понимал, я очень хорошо знал как воевать и как выживать.

Когда я служил уже врачом, погиб командир полка и командир эскадрильи, участник войны. Они взлетели на МиГ-21СМТ и делали разведку, отказал двигатель. Высота 600 метров - оба погибли. Никакого села даже близко не было, открытое поле. Написали: “Рискуя тем, что самолет упадет на жилые дома, они уводили самолет от населенных пунктов”. Поставили памятник, говорили, что они совершили геройство. Нужно такое воспитание или нет? С агитационной точки зрения, это очень нужно, в воспитательном порядке.

Но вот я вспоминаю тот бой, когда впервые столкнулся с немцами. Потом о таких стычках, рукопашных боях, таких как в штрафной роте, я не слышал. Немец отступал, и дальше за всю войну в нашем полку рукопашных боев не было. Это не значит, что их не было, просто я о них не знаю.

Так вот, я пришел к выводу, что в том бою, ни мы, ни немцы не понимали, что мы делаем, никакого осмысленного действия. Я говорю про себя, но то же самое считаю и у других. Немцы идут на нас, мы поднялись и побежали навстречу. Полудикое что-то, толи “Ура!”, толи вытье. Немцы стали отходить. Жертв - только шесть человек. Ну как так мало?! Ведь вот они - рядом. Если думать и действовать осмыслено, то жертв должно быть больше. В винтовке пять выстрелов, а стрелять почти в упор, я пять человек могу убить. И немцы тоже самое, у них вообще автоматы были, а не винтовки. Да это и не важно, и из винтовки в упор можно много убить. Осмысленно действовать в таких обстоятельствах очень сложно. То есть то состояние, в котором пребывает человек, попав в такие условия, может быть всякое: и под танк броситься, или попасть под танк, трудно сказать как. Не всему я могу верить. И еще, очень умная вещь, я где-то прочитал: каждый пятый человек рассказывает о событиях, в которых он участвовал, но такого события не было! И это так.

Есть Егоров и Кантария, которые повесили знамя. Есть те, которые амбразуру закрывали. Есть летчики, которые, погибая, падали на немцев. К этому нужно отнестись очень критично. Но это очень важное дело, потому что оно имеет воспитательное, агитационное значение!

Теперь у меня вопрос: откуда у Егорова и Кантария знамя? Значит, им кто-то приказал: вот знамя, лезьте! И они выполнили этот приказ. Никто не стрелял. Какое тут геройство?

- Ты ведь не был в Берлине, откуда можешь знать, что было не так, что не стреляли?

- Все ясно: уже никто не стрелял. Если б по ним стреляли, то они бы погибли. Они выполняли приказ, выполнили - хорошо.

- Отношение к женщинам в армии?

- В 43-ем году стали брать и женщин в армию. Раньше они были в госпиталях и прачечных, а потом стали вводить санинструкторов и прочее. Это несчастные люди! Не женское это дело. Командир дивизии забрал себе, потом надоела, в полк отправил. Они попадали связистами, если ее вытолкнут вниз, то становилась санинструктором.

И почему их не наградить? Только за эти мучения им стоит награду дать, но не за войну. Среди солдат было очень дурацкое выражение, но от каждого солдата, который был на фронте, ты его можешь услышать: “Ивану за атаку дали *** в сраку, а Маньке за ***** дали звезду”.

Или вот стоим на постах в обороне. Слышишь кто-то кричит: “Воздух!”, это значит он увидел женщину. Как будто “Рама” прилетела, а “Рама” - это двухфюзеляжный самолет, у него посередине - дырка. Всех женщин на передовой называли “Рамой”. Но это уже солдатские “фантазии”.

Есть еще такой снайперский бой. Были женщины - снайпера. Вот он вышел на охоту, один, замаскирован. Куда он стрелял, что делал, убил или не убил - кто контролирует? Она или он говорит: “Вот уничтожил столько-то”. На счету 300 человек, 400 даже есть. Я не верю. Сложное это дело. И потом, в наступлении снайпер нужен меньше всего. В обороне - да, тут нужно найти такое место, чтобы приблизиться к противнику и выслеживать его неосторожные действия - он ведь в траншеях, все окопано.

- Как обстоял национальный вопрос на фронте?

- Никогда ни с чем таким мы не сталкивались, все были равны. Может у вышестоящих, у начальников, что-то и было, а среди нас - совершенно безразлично. У нас служил старый, еще в революцию участвовал и получил тогда же орден Красного Знамени, киргиз. Фамилию уже забыл. Очень спокойный, внимательный человек.

Национальный вопрос на фронте не стоял. И мыслей таких не было. Кто бы ты ни был, ты рядом, солдат, такой же, как я или он. Все мы нужны друг другу, потому что чем больше нас, тем мы смелее. А то ночью иногда, особенно если оборона растянута или нас осталось мало, оглядываешься и думаешь: “Где мой напарник?”. Если я его вижу - я рад, мы защищаем друг друга; если - нет, и он меня не видит, вокруг пусто, тогда страшно. Страх у всех людей есть. Если кто-то говорит, что он не боялся - это не правда. Но человек свыкается со страхом, особенно тот, который уже воевал, который уже прошел все эти перипетии. Ему хоть и страшно, но он действует более-менее осмыслено.

После войны, когда я попал в Самарканд, я был начальником караула. Так там были все национальности. Мы помогали молодым, иногда старые вояки становились на посты, замещали их, помогали им. Не видел я такой гадости, как дедовщина. Было уважительное отношение друг к другу.

Или, например, люди поссорятся где-то в госпитале, грозятся: “Попадем на фронт - я тебе покажу!”. Никто никому потом ничего не “покажет”! Все эти угрозы - это одни слова. На фронте все совсем по-другому, там ребята уважали друг друга. И чтоб какие-то разногласия были - нет. Это уже далеко после войны началось, дедовщина.

- Кроме немцев с кем-нибудь еще приходилось сталкиваться?

- С власовцами, на Наревском плацдарме. А так видел, еще в оккупации, итальянцев и венгров (“мадьяры” мы их называли), когда они отступали от Сталинграда.

- Какие они бойцы?

- Не дай бог! (смеется) Это не бойцы. Они сдавались женщинам, бабы их в плен брали и вели к нашим, когда они бежали от Сталинграда. Обуты в какие-то краги, теплой одежды нет. Плохо они воевали.

- Кричали “За Родину! За Сталина!”?

- Когда наступали, пехота поднималась, и кричал, например, командир. Все поднимались и шли. Было, конечно.

- То есть это не кинематографический штамп?

- Нет, нет, это было. Это никто не отрицал.

- Тебе война снилась потом? Говорят, синдром есть такой.

- Нет.

(Говорит Анна Игнатьевна, супруга):

- Было такое, несколько раз. Проснулась от крика. Дедушка кричал, и нецензурные слова произносил, хотя в доме у нас никогда брань не допускалась. “Я тебе сказал - стреляй! Я тебе сказал - подавай!”.