Орлов Наум Аронович

Н. О. - Я родился в 1925 году в местечке Городня, недалеко от Гомеля, на стыке границ России, Украины и Белоруссии. Мой отец, в гражданскую войну, командовал кавалерийским эскадроном. Перед войной жили в Одессе. Я учился на Пироговской улице, в школе №115 окна которой выходили на величественное здание штаба Одесского Военного Округа. Когда началась война, мать с сестрой эвакуировались, отец сначала занимался эвакуацией сахарных заводов, а потом добровольно ушел на фронт. Я был комсоргом школы, и даже, смешно вспомнить, целых пять дней занимал должность секретаря Кагановического райкома комсомола, вместо ушедшего на фронт. Затем райком закрылся, и меня, в составе группы из 50-ти комсомольцев- добровольцев направили на корабли флота. Я попал служить подносчиком пулеметных лет на крейсер береговой обороны «Коминтерн». Этот корабль был 1909 года постройки, в море не выходил и использовался как крейсер ПВО, вел заградительный огонь по авиации противника.
На верхней броневой палубе стояла счетверенная установка - пулеметы «максим», в расчете которой был наводчик и 2 подносчика патронов. Выдали матроскую робу, тельняшку, ботинки, бескозырки без ленточек. Вот так, даже без принятия присяги, началась моя военная служба. Когда отражали первый налет немецких бомбардировщиков, я страха не испытывал, а потом, на фронте, в пехоте, каждая бомбежка была серьезным испытанием для моих нервов. В конце июля начали сформировывать морской конвой для эвакуации из Одессы гражданского населения. Команду «Коминтерна» расписали по другим суднам, кого - то отправили на окопные работы, а наши зенитные расчеты перевели на транспорт «Ворошилов», переоборудованный, и оснащенный зенитно-артиллерийским вооружением, для ведения боевых действий на море. Во главе морского конвоя должен был идти флагман пассажирского флота на Черном море, пароход «Ленин». Это был элегантный двухтрубный красавец, длинной 100 метров, шириной 12 метров, имевший осадку 5,5 метров и развивавший скорость 17 узлов в час. В порту началась загрузка. На борт «Ленина» погрузили сотни раненых, более тысячи призывников, преподавательский состав Одесского мединститута вместе с семьями, оборудование эвакуируемых заводов, с сопровождавшими технику рабочими, и ценности Госбанка. Всего около 4,5 тысяч человек, раз в восемь больше разрешенного количества пассажиров. Пароход осел в воду ниже ватерлинии, то в последующем, видимо и сыграло свою трагическую роль. Помню, как призывники расположились на верхней палубе «Ленина». Сформировали походный ордер : «Ленин», «Ворошилов», «Грузия» и еще несколько сухогрузов, под охраной сторожевых катеров, (бывшие рыбацкие сейнеры, на носу которых устанавливали 45-мм пушку или пулемет «максим», а на корме ложили рельсы для сброса глубинных бомб). Конвой в девять часов вечера снялся с якоря и шел на малой скорости, - ведь скорость движения конвоя определяется по самому тихоходному судну. Где-то в 23-00 я сменился с вахты, но в кубрик не ушел, остался на палубе. Вдруг в 200-х метрах впереди, там, где находился «Ленин», вспыхнул яркий огонь и раздался взрыв. Через минуту- второй! Над морем «повисла» тишина, прерванная криками о помощи. «Ворошилов» застопорил ход, вниз пошли трапы и шлюпки. Осветили все впереди прожекторами, и, нам, открылась страшная картина. В черной воде, среди каких-то обломков, как в немом кино, барахтались тонущие люди. Через несколько минут, пароход «Ленин» задрав вертикально нос в ночное небо, две-три секунды стоял на корме и вдруг провалился в морскую пучину. Как будто его и не было. . .
И как только он скрылся под водой, над морем пронесся дикий вой. Кричали все. И те кто видел с палубы «Ворошилова» и других судов гибель парохода, и те, кто пытался отплыть от образовавшейся огромной воронки, чтобы не быть втянутым в пучину. Я помню как к нашему кораблю, из последних сил плыла женщина. Она гребла одной рукой, а во второй держала над водой какой-то сверток. Взобраться самостоятельно по трапу она уже не могла. Когда ее втащили на палубу, с волос, лица и одежды стекали капли мазута. А сверток оказался грудным ребенком. . .
Когда закончились спасательные работы, на месте трагедии осталось лишь огромное мазутное пятно. . . На рассвете пришли в Ялту. Вот вы говорите, что по официальным данным спаслось 600 человек, а я помню, что тогда называлась другая цифра - всего 209 спасенных людей. На фронте я видел многие сотни смертей, но кошмар и ужас той ночи и по сей день остался в глубине моего сознания.
Причина этой страшной трагедии до сих пор не ясна. Скорее всего, сильно перегруженный «Ленин» осевший в воде глубоко ниже ватерлинии, задел днищем минное поле, выставленное нашими кораблями против румынских подводных лодок.

Г. К. - Что произошло с Вами дальше?

Н. О. -Из Ялты мой корабль пришел в Новороссийск. Как раз попали под первую массированную бомбежку этого города. На корабль пришли матросы из запаса, а нас, добровольцев отправили на призывной пункт. По закону того времени, принять присягу мог только человек достигший восемнадцатилетнего возраста. В военкомате, узнав, что мне всего 16 лет, со мной даже не стали разговаривать о призыве в армию, выписали проездной литер и сказали - «Когда подрастешь, тогда и приходи». Приехал к родному дяде в Воронеж, от него узнал, что мать с сестрой в Казахстане, и я отправился к ним.
Такое «славное» место - поселок Кировский Талды-Курганского района Алма-Атинской области. . Через полгода, к нам туда приехал, и комиссованный из армии, после ранения, мой отец, но вскоре, скончался от фронтовых ран. Я пошел учиться в школу, хотел закончить десятилетку. По ночам работал конюхом. Мы жутко голодали в эвакуации, местное население в нашем селе, относилось к нам, эвакуированным, весьма недружелюбно. Ходил несколько раз в райвоенкомат, и моя настойчивость увенчалась успехом. В декабре сорок второго года, в мои 17 лет, меня призвали в РККА и отправили в Гомельское военно-пехотное училище находившееся в Катта -Кургане в Средней Азии. Сказали мне - пока закончишь училище, будет тебе 18 лет, там и присягу примешь. Кстати, присягу мы принимали «хором», всем курсом. Из Катта-Кургана нас перевели в город Керки, в Туркмению, и разместили в бывших казармах кавалерийского погранполка.

Г. К. - Мне довелось общаться с двумя ветеранами, попавшими в это училище летом сорок второго года. У них остались весьма нелестные воспоминания о Гомельском пехотном

Н. О. - Просто, в этом училище было слишком много никому ненужной муштры. Мы называли ГВПУ - «балетно-пехотным училищем», очень уж в нем командиры увлекались строевой подготовкой. Долгие часы муторной шагистики под палящим солнцем - очень «необходимая вещь» для войны - эта маршировка с песней. . . . Боевой подготовкой занимались в основном ночью. Днем жара не позволяла совершать марш-броски и проводить интенсивно занятия. В восемь вечера был ужин, а потом занятия в поле до шести часов утра. Условия там были очень тяжелые. Гимнастерки стояли «белым колом» от впитанной соли и превращались в рваную рухлядь за две недели
Готовили нас к войне своеобразно. Досконально изучали старье, типа «мосинской» винтовки, 50-мм миномет. Автомат на изучение нам не дали. О 82-мм миномете мы имели смутное представление. Из «максима» настрелялись вдоволь.
Офицеры-преподаватели были разные. Попадались и такие, желавшие выслужиться перед начальством, с одной целью, - подольше задержаться в тылу и не попасть на фронт. Они над нами фактически издевались. Но были и нормальные командиры, которые понимали что нас ждет впреди,и давали нам какие-то минуты для отдыха, даже на полевых занятиях. . .

Запомнился один курьезный случай во время учебы. Собрали нас как-то в летнем кинотеатре -клубе. В первых рядах комсостав с женами и детьми, официантки из командирской столовой, сзади сидим мы, - курсанты. На эстраде поставили стол и трибуну. Появилась первый секретарь местного райкома партии, русская женщина молодых лет и сообщила, что перед личным составом училища выступят два Героя Советского Союза, уроженцы Средней Азии. Первым вышел, младший лейтенант, узбек, ГСС. Его попросили рассказать, за что он получил звание Героя. Его рассказ звучал так - «Я атака к немец в траншей попал. Патрон нет, граната нет . Саперным лопатком твой мать один немец еб, второй еб, другой биляд еб!». Мы тайком улыбаемся в «кулак», но в первых рядах женщины сидят с детьми, им же не объяснишь, что нацменов солдаты в первую очередь обучали русскому мату, и что герой не виноват, что каждое второе слово -«еб». Секретарь, без смущения на лице, объявила, что сейчас выступит Герой, сын туркменского народа. Новый рассказ о подвиге начался так -«Мы много немецкий блядь убили». Тут, уже даже комсостав «лег» со смеху.
В конце февраля сорок третьего года отправили на фронт рядовыми, за неделю до выпуска, старший курс училища. Мы надеялись, что нас, «чаша сия минует», но напрасно. Произошло тоже самое. За неделю до присвоения званий нас подняли по тревоге и погрузили в эшелоны. И по «зеленой улице» на Курскую дугу.

Г. К. - На Курскую дугу были брошены в экстренном порядке курсанты сорока с лишним пехотных училищ. Насколько по Вашему мнению, появление на фронте «без пяти минут офицеров» в качестве рядовых пехотинцев, оправдано с военной точки зрения ?

Н. О. - Нас прибыло 1200 курсантов на Курскую дугу. Через неделю осталось в строю 250 человек. Угробили молодых ребят в двух бесплодных, не подготовленных как должно, атаках. Без поддержки танков и артиллерии нас послали брать какую-то высотку, которая, как потом выяснилось, никому не была нужна. Тогда же, во время жуткой бомбежки, я первый раз закурил. Солдат, старше меня лет на двадцать, увидев мое серое от страха и напряжения лицо, сунул мне самокрутку с махоркой, чтобы как-то успокоить.
Все пехотные училища, дислоцированные в Средней Азии, отправили на Курскую дугу. Кажется последним отправили Ташкентское пулеметное училище.
Эта порочная практика, затыкать курсантами бреши в линии фронта слава богу закончилась после лета 1943 года. Но десятки тысяч курсантов, так и не став офицерами, погибли на Дону в сорок втором, на Волховском фронте, и на Курской дуге. А в это время, ротами, в пехоте, зачастую сержанты командовали. Там же, в стрелковых ротах, офицера, по статистике, за восемь дней пребывания на фронте убивало. Но приказы «мудрого вождя всех народов» не обсуждались. Мой друг, в 1942 году попал под Ленинград, в составе стрелкового корпуса, полностью сформированного из курсантов пехотных училищ. За 2 недели неудачного наступления корпус почти на 100% был выбит. В некоторых училищах - сумели оставить для продолжения учебы только отличников и служивших в музвзодах, в других - брали на фронт только двадцать пятый год рождения, но как правило, «мели под гребенку», не оставляя на месте, даже командно-преподавательский состав. Я понимаю в сорок первом году, там выбора не было. Но после?!. Зачем было людей по 6-8 месяцев держать в училищах ? Чтобы потом как пушечное мясо бросить в топку войны?. Так умнее бы было - сразу направить в маршевые роты и вперед на передовую. Видимо наш «вождь» не нуждался в подготовленных командирах. . .
Лучше бы товарищ Сталин послал на фронт 100000 человек из войск НКВД, которых он всю войну под Москвой держал.

Г. К. - Куда Вас занесла дальше фронтовая судьба?.

Н. О. - Я попал на формирование 69 -й механизированной бригады 9-го мехкорпуса, которая входила в состав 3-й Танковой Армии. Формировались бригада в Ясной Поляне. Нас распределили по батальонам. Я попал в отдельный минометный батальон бригады. Батальон состоял из 2 -х рот 82-мм минометов и роты 120-мм- минометов. Поскольку бригада была механизированной, мы передвигались на автомобилях «студебеккер», - одна машина на два минометных отделения, а 120 мм-минометы на прицепах, на машинах «додж3/4». В бригаде был танковый полк, мотострелковые батальоны, артиллерийский дивизион и еще множество более мелких подразделений. Корпус был рейдовый. Пробивалась брешь в обороне врага и бригады уходили в прорыв в немецкий тыл. Иногда, стрелковые дивизии, успешно наступая, выходили на соединение с нами, но чаще всего, выполнив свою задачу, (или попытавшись ее выполнить), мы возвращались с боем к своей линии фронта.

Г. К. - Насколько я знаю, что четыре мехкорпуса закончившие формировку под Москвой в конце августа 1943 года были направлены на Украину. Что произошло с Вашей механизированной частью?

Н. О. - Мы не стали исключением. Попали на Воронежский фронт. 18 сентября бригада выгрузилась из эшелонов, в прифронтовой полосе, и начался марш к Днепру. Первый раз нас бомбили под городом Лебедин. 21 сентября бригада была фактически уничтожена немецкой авиацией, так и не вступив в бой. Танковый полк, вспомогательные подразделения, артиллеристы и один из мотострелковых батальонов продвигались через город Переяслав. Весь город выглядел, как одна длинная улица, протяженностью примерно километров пять, по которой двигалась колонна наших войск. Налетели немецкие бомбардировщики. Десятки самолетов. . . Сразу подавили наших зенитчиков, и начали просто методично, волна за волной, стирать бомбами с лица земли людей и технику. Колонна была закупорена на этой улочке, танки и машины не могли развернуться и вырваться и этого огненного капкана. Почти все бойцы находившиеся в колонне погибли. Наших истребителей в воздухе я так и не увидел. Эта дикая, зверская бомбежка продолжалась часа два подряд. Улетали одни самолеты, и сразу же, появлялись над нашими головами новые немецкие пикировщики Началась жуткая паника. . Наш минбат не успел втянуться в смертельную горловину улицы, ставшей для многих могилой. Мы бросили минометы в кузовах машин, и побежали искать спасения в ближайший лес, почти на берегу Днепра. Я, как всегда, был со своим другом Василенко. Спасшиеся, выжившие после бомбежки бойцы бригады скопились в этом лесу. Уже темнело, как в лес заехала полевая кухня нашей роты и остановилась прямо рядом с нами. У нас с Василенко был один котелок на двоих и одна ложка. До этого мы сутки ничего не ели. Сразу подошли с ним к кухне, и повар, щедро, до краев, наполнил котелок кашей, сдобреной американской тушенкой. Я подставил еще каску, и старшина кивнул повару, мол добавь им, пусть поедят досыта после пережитого. Мы успели отойти метров на тридцать, сели на землю. У кухни столпились бойцы. Было тихо, только звон котелков и негромкие разговоры между бойцами. И вдруг, кухня взлетела на воздух. Запоздавший «Мессер» появившись из за облаков, увидел искры от кухни видимо выключил мотор, беззвучно спланировал на нас и точно положил бомбу весом 50 кг прямо в котел кухни. 18 человек из нашей роты были убиты этой бомбой. . . А сколько было раненых! Страшный был день. А следующий - был еще более кровавым и тяжелым.

Г. К. - Ваша бригада на уже следующий день уже захватила плацдарм на правом берегу Днепра. Как же ей удалось это сделать, если за сутки до
этого она понесла жестокие потери?.

Н. О. - 1-ый мотострелковый батальон под бомбежку не сильно попал, так как заранее вышел на исходный рубеж для переправы напротив села Зарубинцы. Мы же, остатки подразделений попавших под эту дикую истребительную бомбежку, 22/9/1943, переправлялись через Днепр в районе села Вьюнищи. Переправлялись без минометов, как простая пехота, в составе сводного отряда. Меня спросили, понимаю ли я что-нибудь в связи. Я кивнул головой. Мне всучили две катушки провода и приказали держать связь. Партизаны заранее перегнали нам несколько лодок. Сели в лодки по 12 -15 солдат и поплыли ночью. Переправлялись на правом фланге 1-го батальона, который уже высадился, и захватил плацдарм. У нас в лодке было только одно весло, так гребли вырванными из забора досками. Уже оставалось метров сто до немецкого берега, как по нам был открыт огонь, страшную убийственную силу и мощь которого трудно представить человеку там не побывавшему в ту минуту. За десять метров до берега рядом с лодкой разорвался снаряд и меня сбросило в воду. Я даже разрыва не услышал, лишь увидел перед глазами черную воду и понял, что тону. Намокшая шинель, вещмешок, автомат тянули на дно. И вдруг, в тоже мгновение, я ясно увидел, как белоснежный теплоход «Ленин» задрал нос к нему, встал на корму и остался стоять. . . Не утонул. . . Это было последним моим видением. Дальше провал. . . Очнулся я. Половина тела в воде, половина на берегу. Ничего не слышу, круги перед глазами. Оказалось, что мой верный товарищ Леонид Василенко, увидев место куда я упал, нырнул за мной и вытащил меня на берег из этой пучины. . . Когда сознание полностью ко мне вернулось, Василенко спросил меня: - Почему когда ты упал в воду стал звать Ленина на помощь?. Неужели вам коммунистам перед смертью Ленин видится ?. . . Я не сразу сообразил в чем дело Значит, увидев перед смертью тонущий корабль, я успел крикнуть: «Ленин»! Сам я своего крика не слышал. Потом, целый месяц, - бои на Букринском плацдарме, на нашем участке километров 5-6 в длину и 3-4- в глубину. Днем и ночью над плацдармом висела немецкая авиация. Самолеты гонялись за каждым отдельным солдатом. Впереди - немецкие танки, наглухо зарытые в землю. Ни воды, ни еды. Только то, что смогли и успели за ночь переправить под огнем противника. Окопы рыли не в полный рост, а по грудь, чтобы голова в каске торчала над бруствером. Иначе, если землей от разрывов снарядов, окоп засыпет, потом не найдут и не откопают. Только голову эту над окопом высунуть было нельзя, убивали сразу.

Букринский плацдарм, - это был ад.
Без преувеличения. Второй Сталинград. Через несколько дней после переправы навели наплавной мост через Днепр, который каждый день немцы разрушали.
Убитых было столько, что казалось, что мы находимся в «царстве мертвых». А впереди сухая, изрытая воронками земля, по которой мы не раз бежали в атаку, пытаясь расширить плацдарм. Немецкие танки расстреливали нас из своих орудий, как на прямой наводке. Артиллерийские и минометные обстрелы не прекращались, будто весь боезапас немецкой армии собрали на Букрине с одной целью - избавиться от него побыстрее. Вот сейчас, трудно подобрать слова. . . Вспоминаю как наш командир батальона Марченко, с криком «Вперед!», первым шел в атаку, мы поднимались за ним. . . И снова откатывались назад, теряя навсегда своих товарищей. . .
Меня, к моему удивлению на плацдарме даже не ранило. Там, кстати, ходил слух, что всех раненых, уже на левом берегу проверяли врачи вместе с особистами, искали «самострелов». Да и заградотряды стояли на переправе. Человеческой психике было очень трудно выдержать все происходившее на Букринском плацдарме.

Г. К. - Передо мной вырезка из армейской газеты. Статья о том, как красноармеец Орлов, в числе первых переправился через Днепр, несмотря на контузию, геройски воевал и так далее. Заметьте, газета - корпусная многотиражка, а армейская. Калибр более солидный. Вас представляли к Герою за Днепр или нет?. Вроде Вам было это звание положено, согласно сталинскому приказу. Ведь в 1-м батальоне Вашей бригады Звезду Героя получили 32 человека

Н. О - За переправу и бои на плацдарме я получил свою первую медаль «За отвагу». Воевал я там пехотинцем. А по поводу присвоений геройских званий за Днепр, у вас просто немного наивное представление об этом. Вы что думаете, там по заслугам всем его давали?. Если бы награждали согласно приказу Сталина, то как минимум, еще пять тысяч человек надо было удостоить звания ГСС, тех, кто в числе первых ступил на берег и не щадя жизни бился на плацдармах.
Давайте я вам объясню как это было на примере 2-х своих товарищей из 1-го батальона. Семен Гельферг и Григорий Гуртовник, оба мои земляки-одесситы, а с Гуртовником, я вместе учился в пехотном училище. Гельферг был командир отделения ПТР, подбил два танка, возглавил взвод после гибели командира, и погиб в атаке на плацдарме Получил звание Героя посмертно. Гуртовник, был в первой лодке, достигшей под жутким огнем правого берега, лично подбил гранатами танк, захватил немецкий пулемет и уничтожил много немецкой пехоты, но 26 сентября был ранен, и вывезен на левый берег Днепра, и наверное, поэтому, в геройский список не попал, а получил только орден Красной Звезды. В первом батальоне действительно получили звание ГСС больше тридцати человек, а у нас не дали никому. За первые сентябрьские переправы списки на ГСС посылали по связи ВЧ сразу в Москву, в Ставку, без составления наградных листов на промежуточных инстанциях, таких как: полк, дивизия, армия . В Москве, списки утверждались, а потом, публиковался указ о награждении. Те, кто форсировал Днепр в октябре, проходили обычную процедуру представления к наградам.
После войны, мы с Гуртовником встретились на встрече ветеранов корпуса. Он стал к тому времени капитаном 1-го ранга, а я полковником Военно-Морского Флота. Зашел между ветеранами разговор на эту тему, и люди осведомленные поведали, что под шумок, у нас в корпусе, парочка писарей из штаба, тиснули свои имена в список, отправленный в Москву на утверждение, и получили в итоге звание Героя Советского Союза.
Хочется верить, что такое не могло произойти в действительности, но это факт. . . И таких «писарей» хватало. . .
У нас, в минбате, никто к высшему званию представлен не был. Оставим эту тему. Уже нет Советского Союза, и звания ГСС тоже нет. Многих тогда несправедливо обидели в плане наград. Я не о себе сейчас говорю, а о тех тысячах простых солдат и офицерах, которые честно в бою заслужили звезды Героев, но для них, Родина пожалела золота на пентограмму. Мой друг, погибший в боях за Киев, геройский парень из Архангельска Ваня Сулоев, даже посмертно никакой награды не получил. . . Знаете, вот что, у меня к вам просьба. Я хочу чтобы вы, написали в интервью фамилии моих боевых товарищей, ребят из моей роты, каждый из которых, по моему мнению, достоин звания Героя за бои на днепровском плацдарме. Это: Леня Василенко, Кирил Захаров, Рауф Шамсиев, Саша Топоров, Гриша Евский. . . Может кто-то из их внуков случайно прочтет текст нашей беседы. Пусть гордятся своими дедами.

Г. К. - Вернемся к днепровским боям.

Н. О. - Через месяц нас вывели на Лютежский плацдарм, севернее Киева. На позициях оставили макеты танков и орудий из бревен и фанеры, а также части прикрытия. 6-го ноября подошли к Киеву. Город горел. . . В город мы не вошли, пошли в направлении на Фастов. Там же мне досталось от своих штурмовиков ИЛ-2 - дело на войне почти обычное. Отбомбились они по нам, потом добавили РС-ами, но видимо экипажи были малоопытные, потери у нас были небольшие. В наспех отрытом окопе, меня легко ранило, контузило, и вдобавок засыпало землей. Авианалет был коротким, ребята успели меня откопать живым. . .
А потом два раза брали Житомир. Кстати, находясь в житомирском «котле», мы рядовые бойцы, даже не предполагали, что воюем в окружении. Командиры нам об этом не говорили, и, вообще, все выглядело как рейд бригады в тыл врага, с обязательными боями при прорыве назад. А потом нас прижали. . . Вышли оттуда немногие. Пехоту выбило, а танки не могли держать линию обороны без стрелкового прикрытия. Мы стали отходить, но путь назад был не просто перерезан, это был «герметично захлопнутый капкан». Как вышли из окружения - это отдельный рассказ. . . Но об этом тяжело говорить и вспоминать.

Г. К. - Один из ветеранов рассказал мне о трагедии на станции Попельня. Вы в тот день были там. Так что же произошло на самом деле?

Н. О. - Взяли станцию, а на путях две цистерны со спиртом. Прострелили цистерны, набирали спирт в каски, котелки, в итоге перепились, и разбрелись по хатам спать и «греться» дальше. Подорвать железнодорожную стрелку со стороны противника никому и в голову не пришло. А ночью прибыл немецкий эшелон с танками, немцы разгрузились и зашли в райцентр. Танки, окрашенные почему-то в цвет пустыни. Наши Т-34, машины минбата - все стояли без охраны. И немцы нам устроили «варфоломеевскую ночь». Мы быстро протрезвели, повыпрыгивали в двери и окна, и побежали по снегу в сторону Василькова. Обычно во время боев спали в одежде, а тут, с перепоя, многие разделись до нательного белья, так и драпали, в кальсонах, босиком по снегу. Немцы хладнокровно расстреливали нас в спину из танковых орудий и пулеметов. Те кому посчастливилось вырваться из Попельни, пробежав пару километров, были остановлены командиром корпуса и заградотрядом. Комкор был в бешенстве, подарил нам все великолепие русского матерного творчества, а потом приказал - «Вперед, отбить станцию!». А у нас многие без оружия, в домах его пооставляли. Приказ надо выполнять, заградотряд стволы автоматов на нас направил на полном серьезе. Вот так и пошли, кто босый, кто безоружный, навстречу смерти. Я хоть с автоматом своим был, но на станции стояли тяжелые немецкие танки, чтобы мы там смогли бы сделать?. Шли медленно, без истерик и слез, понимая, что назад нам дороги нет. . . И вдруг, за нашими спинами появились танки из 71-й бригады нашего корпуса. И это «не кино и немцы», это - то ли Господь сжалился, то ли командиру корпуса, приказали отбить наши брошенные танки любой ценой, вот он поддержку и выделил. Побежали по снегу вперед. Самое интересное, что когда взяли Попельню снова, мы нашли машину нашго взвода целой, а две «тридцатьчетвертки» стоявшие по бокам от «студера» были сожжены. Я этот бой вспоминаю иногда как кошмарный сон. . .

Г. К. - В боях под Проскуровым Вас снова ранило, как это случилось?

Н. О. - В Проскурове был немецкий аэродром, на котором взлетная полоса была выложена металлическими решетками. Поэтому немцы бомбили нас беспрерывно, а наши самолеты из за фантастической украинской весенней непролазной грязи в воздух редко поднимались. Была сильная бомбежка и когда уже казалось, что все закончилось, меня задело осколком, который вырвал приличный клок мяса с левой стороны груди. Забинтовали меня, а дальше куда пойдешь, воевали мы в окружении, санбат и прочие тылы отстали от нас и остались по нашу линию фронта. Нам продовольствие и боеприпасы сбрасывали с самолетов. Без парашютов. Мне на голову грохнулся мешок с сухарями, и было совсем не смешно. . . Грязь была такая, что ни машины, ни танки пройти не могли. У нас не было возможности прорыва.
На Сандомирском плацдарме я попал под кассетное бомбометание. Кто это испытал - тому не надо рассказывать. Бомба разорвалась рядом. Меня землей завалило, из ушей кровь пошла. я задохнулся. Откопали, на носилки, и в медсанбат. Всю войну мне везло, несколько раз был ранен и все время легко, а вот эта контузия, из трех моих контузий- была самой тяжелой. Полтора месяца я пролежал в медсанбате. Постепенно слух и зрение восстановились. Заикался я еще долго. . . Но если уже речь зашла о ранениях, расскажу вам «занятную» историю. Брали немецкий город Бунцлау. Начался сильный артиллерийско-минометный обстрел. Упал за оградку какого-то гранитного памятника. В это время в меня попадает осколок. Пробил пряжку трофейного немецкого ремня и в живот. Ватник распахнул а там кровавое пятно на гимнастерке. . . Сами знаете, ранение в живот на войне - почти всегда смерть. А по памятнику осколки секут. Стал потихоньку на спине отползать, и сам не пойму, почему именно в эту минуту, когда «небо с овчинку показалось», прочел надпись на памятнике прикрывшем меня от осколков, - надпись на русском языке!, а сверху написано тоже самое по-немецки, - «Здесь похоронено сердце фельдмаршала Кутузова». Прибежал в санроту на своих ногах, - а у меня осколок торчит в брюшном прессе, внутрь не проник, видимо пройдя через металл пряжки потерял пробивную силу. . . Вытащили его быстренько, рану обработали, наложили повязку, и говорят -«Иди солдатик, воюй дальше!» Вот так, памятник Кутузову и пряжка трофейного ремня мне жизнь спасли.

Г. К. - Расскажите еще о людях, которые воевали вместе с Вами.

Н. О. - Люди были разные. Но сначала, давайте расскажу, о тех, кто оставил в моем сердце добрые воспоминания.
Командир батальона Марченко, был кадровым военным, успевшим окончить военное училище еще до войны. Тихий и спокойный человек, он преображался в бою, мог и пинка отвесить кому-то нерасторопному. Но на это, бойцы не обращали внимания и не оскорблялись, в бою нервы на пределе. Кто-то из батальонных умельцев пошил комбату фуражку, и после получения обновки, комбат уже никогда не одевал каску, даже под самым сильным обстрелом. Почему-то эта деталь запомнилась. . .
Пользовался уважением, был смелым и достойным офицером. Хороший был командир. В Германии, в конце войны, не «трофейничал», а воевал.
А самое главное, комбат берег своих солдат.
Замполит батальона, Долгобородов Александр Васильевич, бывший учитель из вологодской глубинки, уже пожилой человек, было ему лет под пятьдесят.
Нормальный был человек. Рота ведет огонь, смотрим, а он рядом, на огневой, а ведь мог и в штабе остаться. Два раза, когда выходили из окружения без техники, одним словом - «драпали пешим ходом», по принципу - «Ребята восток в той стороне, свидемся - допляшем», замполит мог бы на штабной машине прорываться, но оставался с солдатами, стрелял вместе с нами по немцам, отбиваясь от противника и так далее. Только один раз я слышал из его уст лозунг -«За Сталина !За Родину!». Приехал проверяющий майор из политотдела бригады, как раз в момент боя, и пришел с замполитом на позиции минометчиков. Мы ведем огонь, наш замполит встал рядом с минометами и крикнул пару этаких лозунгов, работая на публику. Вообще, я вам скажу - никто на фронте, в бою, не кричал: «За Сталина !» и подобную ахинею. Это уже выдумки борзописцев.
Наш замполит, иногда приходил в роту, читал передовицы газет, но «дешевой» пропаганды мы от него не слышали. С комбатом он не дружил, по крайней мере землянки у них были - у каждого своя.
Начальник штаба батальона Сосновский. После войны женился на санитарке из нашего санбата. В 1973 году, ветераны бригады собрались на встречу в Киеве. Сосновский тяжело болел, приехать не смог, но прислал нам письмо. Когда нам его письмо зачитали вслух, у многих на глазах выступили слезы. Такие были добрые и проникновенные слова для своих боевых товарищей. . .
Парторг батальона, старшина Соколов, интеллигентный и образованный человек из Ленинграда. Смелый солдат. На плацдарме, под бомбежкой, давал мне рекомендацию в партию. Сгорбившийся в окопе рядом с нами, инструктор политотдела бригады, в эти минуты, проклинал судьбу и начальство, пославшего его на правый берег проводить прием в партию. Единственное, что я тогда не мог понять, почему Соколов, скрывал, что он еврей. После боев конца 1943 года, нас привезли в тыл, фотографироваться на партбилеты. Кстати нельзя было фотографироваться в погонах на партийный документ. Инструктор политотдела увидел меня и говорит -«Орлов, ты как там на плацдарме жив остался?».
Леонид Василенко, мой верный друг и товарищ, неоднократно спасавший мне жизнь. С ним вместе, мы прошли рядом всю войну : ели из одного котелка, укрывались одной шинелью на ночлеге, выходили из окружения, хоронили товарищей. Самый дорогой мне человек. После войны жил на своей родине, Украине.
Ребята из взвода, фамилии которых я вас просил написать.
Сайфуллин, наш писарь, башкир. Один раз чуть моей матери инфаркт не организовал. Я лежал в госпитале, а он решил написать моим родным обо мне. Письмо на отпечатанном бланке, начиналось словами - «Ваш сын, сержант Орлов Н. А, проявив в боях за Советскую Родину мужество и героизм. . . . » Мать начала читать, так и рухнула без сознания. Это был стандартный текст для похоронки, и далее писали обычно так -«пал смертью храбрых. . . (. или убит). . . » и т. д. Правда Сайфулин, дальше продолжил - «. . . и героизм, был ранен, и командование части выражает Вам благодарность за воспитание сына», и прочее.
Наш врач капитан медицинской службы Титаренко, славный человек. В самом конце войны он чудом выжил. Снаряд попал в дом, где он находился, все погибли, только Титаренко уцелел.
Мой последний командир взвода Иван Иванович Пустовойт, с которым мы заканчивали свою войну. . Могу о нем сказать только самые хорошие слова. Это в пехоте взводных убивало за пару дней, а у нас, если повезет, можно было и полгода повоевать, пока не заденет или не убьет.
Можно рассказать еще о многих смелых и достойных людях

Г. К. - Были и недостойные ?

Н. О. - Попадались разные типы, хватало и сволочей.
После того, как прибыли на Украину, у нас появился какой-то старшина. Мужик, лет 35-ти. Мы костер в воронке развели, что-то варим себе, он и подошел с котелком. Внимательно смотрел на меня, и вдруг сказал -«А ты солдат ведь из евреев будешь. Знаю я вашего брата. Ничего в бой пойдем ты у меня быстро героем станешь, уж я за тобой пригляжу, ты у меня не спрячешься ». Отвечаю : «Только вместе с вами, товарищ старшина». «Что вместе со мной?!» - вскипел он. Дальше говорю ему : «Героем стану вместе с вами, рядом в атаку пойдете». Он только выматерился. У нас был бывший курсант, гомельский еврей, до училища уже год проведший на фронте. Он подошел ко мне и сказал -«Наум, успокойся, и на эту гниду внимания не обращай. Если он «дернется», я его в первом же бою успокою» - и показывает рукой на свою винтовку. Только не пришлось моему товарищу на этого старшину патрон истратить. Началась бомбежка. Рядом сожженная дотла деревня, укрыться негде. Упали в какую-то воронку, один на другого, лежим молча, смерти ждем. А старшина этот, от страха ногами всех пинает, локтями «работает», все пытается поглубже, в спрессованную людскую массу на дне воронки, как штопор войти. Глаза безумные, меня рукой схватил за гимнастерку, орет -«Жиденок!». . . Тут от разрыва ближайшей бомбы, ему осколок в спину и прилетел. Не насмерть. . .

Помпохоз батальона был страшный трус и скупердяй. Все солдаты его просто за человека не считали. Он как-то пристроился на спиртовом примусе оладьи жарить, для себя и офицеров штаба. Устроился на краю оврага, привязав за сосну крепкую веревку, чтобы в случае артобстрела или бомбежки, держась за нее прыгнуть в овраг. Горка оладушек уже аппетитно лежала рядом с ним, распространяя непередаваемо вкусный запах, от которого кружилась голова. Я шел с Леней Василенко. Увидев помпохоза, мы только переглянулись, без слов поняли друг друга, и крикнули -«Воздух!». Как и следовало ожидать, помпохоз схватился за веревку и сиганул в овраг. Когда он поднялся, от оладушек оставался только запах. На следующий день особист ходил по расположению батальона и безуспешно пытался выяснить, кто подал команду «Воздух!».
Знаете, я не хочу больше рассказывать о людях, которые в моей памяти сохранились, как трусливые ловкачи или подлые лизоблюды. Бог им судья, столько лет прошло. . . С годами, на многое смотришь иначе и относишься к прошлому спокойней. Даже если говорить о трусости. На Букрине, некоторые, не могли встать из окопа и пойти в атаку. Цеплялись за землю в буквальном смысле. Подняться навстречу пулям не было у них моральных сил. Жизнь один раз дается. Я презирал их в те минуты, не прощая слабоволия. . . А сейчас. . . Если честно, я не видел отчаянных смельчаков, бездумно, безрассудно бросавшихся под пули. . . Смерти боялись все. Просто многие смогли переступить черту, за которой, отрешившись от всего земного, человек воюет, идет на риск, не дрожит от страха. Инстинкт самосохранения отступает на второй план. . . А другие не способны на такой поступок. . . Я перед боями, хоть и коммунистом был, иногда говорил шепотом слова молитвы. На передовой атеистов нет. Надеялись на себя, на верных товарищей, да на Бога.
Ну если еще командир был толковый, и на него надеялись тоже, что зазря не погубит.

Г. К. - Вы упомянули особиста в своем рассказе. Вашей части нередко приходилось воевать в немецком тылу. Работники особых отделов каким-нибудь образом «профилактировали» личный состав перед рейдами?

Н. О. - В нашем отдельном батальоне, в котором то и служило намного меньше двухсот человек, была два особиста - старший лейтенант, за глаза называемый «страшным лейтенантом», и старшина. Офицер -особист, все время, -«ратно трудился » в штабе батальона, и ничем особо выдающимся не запомнился. Его «верный соратник», старшина, иногда подсаживался к кострам минометчиков, пытался заводить задушевные беседы, но «нема дурных». Мой командир расчета, по прозвищу «Дед», не терпевший представителей этого «рода войск», сразу прогонял его -«Тебе тут нечего делать, иди к своим», - и показывал рукой в направлении штаба. Никакой мести или просто мелкой пакости не последовало. «Странный» особист оказался этот старшина, незлобный. Я не помню каких-то показательных расстрелов или например случая, чтобы у нас кого- то «закатали» в штрафную роту. В середине сорок четвертого года нас пополнили западными украинцами. Среди наших батальонных «западенцев» вроде никто к немцам не перебежал. Один из «западников», высокий, здоровый парень, по фамилии Нечитайло, стал одним из лучших солдат в батальоне.

Г. К. - По Вашему мнению, институт комиссаров оправдал себя на войне?. Или это был лишний балласт для армии, мешавший воевать?. Насколько удачно наши политорганы противостояли немецкой пропаганде ?

Н. О. - Я был простым солдатом и сталкивался с политруками младшего звена, большинство из которых не были трусами, и оставили о себе только хорошее впечатление. Я о них уже говорил: Долгобородов, Соколов. А про политотдельцев более «высокого полета», мне трудно сказать что-либо дельное. Наверное они были нужны, особенно в первые годы войны. У немцев пропаганда не всегда была тупоголовой. Часто, вместе с бомбами сбрасывали на наши головы листовки. На них - Сталин и Эренбург, оба с трубками и текст : «Вами командуют евреи! Сдавайтесь! Эта листовка -пропуск в плен!». В конце войны, они нам бросали листовки, 1941 года выпуска, видимо их остался большой запас. Там текст был уже неактуальный : «Мы воюем против жидов и коммунистов. Колхозов не будет, гарантируем хорошее обращение с пленными» и прочая чепуха. Но самые «забавные» листовки, кидали в апреле сорок пятого, «учили» наших солдат как стать симулянтом и отлынивать от участия в боях. Это уже было несерьезно. А в сорок первом, с такими листовочками -пропусками, много народу к немцам утекло. . . Очень запомнился приезд Ильи Эренбурга в нашу бригаду в последние дни 1944 года. Всех солдат выстроили в каре, посередине стоял грузовик, из кузова которого знаменитый писатель, «сталинский рупор», говорил нам -«Вот там, в десяти километрах, перед вами проклятая немецкая земля, логово фашистского зверя. Земля извергов и убийц, насильников и мародеров. Вы пришли на эту землю, чтобы отомстить за смерть, боль и слезы советских людей!» - и так далее, в таком же русле. Его слова, невзирая на патетику и пафос, доходили до каждого солдатского сердца. . . Но он уже не призывал, как годом раньше -«Увидишь немца, убей!». Встреча с гражданским немецким населением уже стала реальностью.
Политорганы были нужны, не все солдаты понимали - за что и ради чего они воюют. Не удивляйтесь этим словам.

Г. К. - Фронтовые артистические бригады у вас тоже бывали?

Н. О. - Нет, такой роскоши нам не досталось. Несколько раз за войну я видел кино. В штабе бригады была кинопередвижка. Случайно один раз туда попал, и как раз на киносеанс для наших тыловиков. Показывали американскую комедию. Название картины, если верно помню - «Джон из динки-джаза».
«Киноманами» мы стали в городе Лигниц. Зима сорок пятого. Ворвались мы туда внезапно, под вечер. Нас не ожидали, до линии фронта была добрая сотня километров. Немцы спокойно пили пиво, заходили в кинотеатр на центральной площади. И тут батальон советских танков и минбат на машинах !. . . . Мотострелков с нами не было. У немцев поднялась дикая паника, сопротивления почти не оказывали. Мы зашли в опустевший кинозал, киномеханик сбежать не успел. Так и посмотрели хит тех времен, фильм -«Девушка моей мечты» на немецком языке. Пока мы там сутки стояли, еще несколько картин посмотрели. «Соскучились» по искусству. А потом снова, вперед!. . . Что еще вспомнить про «культурный досуг» на фронте ?
Газеты нам замполит в роту приносил. Но в основном, для нас, воевавших на передовой, - «музы молчали».

Г. К. - Вы прошли Польшу, Германию, закончили войну в Чехословакии. Чем запомнились встречи с местным населением?

Н. О. - В Польше местное население относилось к нам скверно. Хмурые настороженные лица поляков смотрели нам вслед с плохо скрываемой ненавистью. Поразила их какая-то непонятная прижимистость. Сковородку -«потельню» или там лопату попросишь на время, - ответ везде был одинаков -«Все герман забрал. Ничего нет».
В Германии мы увидели, что такое цивилизация. Даже к самому маленькому немецкому поселку вела асфальтированная дорога. Все деревья вдоль дорог были пронумерованы. Кругом чистота. Сельские сортиры были выложены кафелем. Поразили имперские дороги. На обочинах не было телеграфных или электрических столбов Лента дороги использовалась немецкой авиацией как взлетная полоса, и мы от немецких самолетов в конце войны лиха натерпелись немало. Дома с роскошной, по нашим понятиям и предсалениям, обстановкой. Огромные погреба, заставленные банками с провизией, солониной, компотами, вареньями. . Еды в их запасниках было столько, что немцы еще могли спокойно лет пять в блокаде просидеть, продолжая войну . Там мы себе отъели «ряшки»: в грузовиках, рядом с минометами и боезапасом, размещались «взводные продуктовые склады». Бесхозной скотины и живности было столько, что дошло до того, что некоторые подходил к свинье, стреляли в ухо из автомата, отрезали у убитой свинки ногу, поджаривали ее, а тушу бросали на месте. Но вскоре эта «лафа» закончилась, и мы опять перешли на русскую кашу с американской тушенкой.

Теперь по поводу трофеев. Наглого грабежа на моих глазах не было. Если кто-то что-то брал, то только в брошенных домах и магазинах. «Всевидящее око» особистов в Германии не дремало. За мародерство иногда расстреливали. . . Офицеры наши, брали в особняках картины, гобелены и прочие серьезные вещи. Когда разрешили посылать посылки домой, были ограничения в весе, если я не ошибаюсь, офицер мог послать посылку до 8 кг веса, солдат - до трех килограм. Я матери послал посылку с отрезами ткани и она благополучно дошла до адресата. Нарвались как-то на ящик немецких часов -«штамповок», все расчетом соорудили посылки, но эти посылки «пропали без вести». У каждого в роте появилась «коллекция» часов и зажигалок, которую держали, как правило, в котелках. Знаменитая фронтовая игра «махнем не глядя», уже выглядела так - стоят двое, у каждого, за спиной котелок, которыми и «махались». Но чтобы кто-то кольца золотые в кисете таскал - я не видел.
Я в бою, под городом Гольберг, добыл себе великолепный трофей- инкрустированный миниатюрный пистолет «вальтер» с позолотой, которым очень гордился. Трофей был боевой. После войны приехал в военное училище в Иваново, так там, при зачислении, тыловые старшины- каптерщики, подходили и тихо, очень душевно говорили - «Солдат, ты пистолет часом с фронта не привез?. Давай мне, я сохраню до выпуска, а то в училище постоянно «шмонают» на тему трофейного оружия». Вроде и «тертыми калачами» мы уже были, так все равно, по наивности доверились этим «героям тыла», и в итоге -«Прощай оружие», больше мы этих стволов не увидели. После подходишь к такому старшине и спрашиваешь -«Как мой «вальтер» поживает? » В ответ слышишь -«О чем ты, товарищ курсант. Хранение трофейного оружия подсудное дело. Нету у меня его». . . Сволочи, другого слова и не подобрать. . .
Никто в минбате не убивал гражданских немцев. Наш особист был «германофил». Если бы такое случилось, то реакция карательных органов на подобный эксцесс была бы быстрой . По поводу насилия над немецкими женщинами. Мне кажется, что некоторые, рассказывая о таком явлении немного «сгущают краски». У меня на памяти пример другого рода. Зашли в какой-то немецкий город, разместились в домах. Появляется «фрау», лет 45-ти и спрашивает «гера коменданта». Привели ее к Марченко. Она заявляет, что является ответственной по кварталу, и собрала 20 немецких женщин для сексуального!! обслуживания русских солдат. Марченко немецкий язык понимал, а стоявшему рядом со мной замполиту Долгобородову я перевел смысл сказанного немкой. Реакция наших офицеров была гневной и матерной. Немку прогнали, вместе с ее готовым к обслуживанию «отрядом». Вообще немецкая покорность нас ошеломила. Ждали от немцев партизанской войны, диверсий. Но для этой нации порядок -«Орднунг»- превыше всего. Если ты победитель - то они «на задних лапках», причем осознанно и не по принуждению. Вот такая психология. Еще раз говорю, я не помню, чтобы кто-то из моей роты изнасиловал немку. В минроте народу немного, такие бы «деяния», рано или поздно, стали бы известными для своих товарищей. Язык мой -враг мой, кто-нибудь из своих бы сболтнул чего, главное - чтобы не особисту.

Г. К. - Бои на немецкой земле судя по рассказам многих ветеранов отличались ожесточенным сопротивлением германских войск. Ваша бригада дошла до Берлина. Чем запомнились последние бои?

Н. О. - Нашей бригаде наверное относительно повезло. Серьезных боев с середины марта 1945 года я не припомню. Все время мы продвигались вперед на машинах, я даже не вспомню, чтобы минбат, в полном составе, разворачивался в боевой порядок для ведения огня в последние два месяца войны. Были какие-то мелкие стычки, но танковый таран бригады пробивал немецкую оборону. В Берлин мы не входили, находились в нескольких километрах от южной границы города. В мае нас кинули на Прагу, за ночь из Цоссена дошли форсированным маршем до Праги, и тоже был только один сравнительно тяжелый бой на чешской земле. Очень тяжелые схватки были во время Висло-Одерской операции. Брали с боем город Оппельн. Город горел. Мы ворвались на какую- то площадь в центре города, поставили минометы прямо на булыжную мостовую, начали вести огонь, и тут по нам, с близкого расстояния открыли стрельбу два немецких пулемета. Трассиры очередей выбили полностью два расчета, и ранили еще нескольких ребят из других расчетов, пока мы успели подавить эти пулеметы. И то нам повезло, что накрыли немцев сразу. . . А насчет упорнейшего сопротивления, - немцев, бросающихся со связками гранат под наши танки я не видел. Фаустники - другое дело, доставляли много хлопот.

Г. К. - Как часто Вам приходилось вести бой из личного оружия?

Н. О. - Если считать бои начиная с сорок четвертого года, то всего раз пять. А вот в сорок третьем я настрелялся из винтовочки. В минроте никто из командиров не смотрел особо, с каким оружием ты воюешь. У меня по очереди перебывали - карабин, ППД, «мосинская» винтовка, немецкий автомат, а заканчивал войну с нашим родным ППШ. Вообще, неучтенного «бесхозного» оружия или трофейного немецкого - у нас было навалом. Отстреливаться часто приходилось в окружении. Бегут на нас немцы, стреляем в них, кто-то падает, а убил ты его или только ранил - попробуй разбери в оборонительном бою. Одно время я считал, в скольких немцев попал, а потом прекратил. В рукопашных схватках мне не довелось участвовать.

Г. К. - Расскажите о особенностях фронтового быта, начиная от обмундирования и еды, заканчивая, например, такими деталями, - как носили награды на передовой?.

Н. О. - Наш быт несколько отличался от быта окопников из стрелковых рот, все же у нас был «студебеккер»- «дом на колесах», часть наша была механизированной. Грязь месяцами в окопах мы не месили. А в остальном, все тоже.
Еда была однообразной : каша, суп из гороховых концентратов, изредка приправленный «ленд-лизовской» тушенкой. Если где-то коня убивало, то для нас это был весомый приварок. Хотя коней в бригаде почти не было. На формировках наш рацион оставлял желать лучшего, но до голода не доходило. Иногда, «по-тихому» картошки накопаешь. В немецком тылу мы уже сами о себе заботились. Продуктовые «трофеи» хранили в «студерах», но когда машина выходила из строя, или мы по несколько суток выходили к своим пешим ходом, то никто нам «сухие пайки» не раздавал. Поэтому, каждый берег в вещмешке кусок сала, сухари, и если повезет пару банок консервов. Для меня высшим лакомством на войне был кусок хлеба с насыпанным сверху на него сахарным американским песком. На сахарок воды чуть-чуть плеснешь и вкуснее этого «пирожного» ничего на свете нет. Крестьян мы не грабили, «экспроприациями» не занимались, но когда переходили на «подножный корм» или на «бабушкин аттестат» - всякое случалось. В Германии мы своим гастрономическим фантазиям дали волю, а до этого. . .
На Днепре, как-то, трое суток ничего не ели, даже черного сухаря ни у кого не осталось. У убитого немца нашел плитку шоколада, поделили на два расчета, «шикарный» получился обед. . .
Обмундированием нас обеспечивали плохо, часто ходили оборванцами. С убитых не брали вещей, примета плохая, редко кто отваживался. Я вообще был человек не практичный. Мой «ангел-хранитель» Василенко был парень пробивной, все пытался меня «перевоспитать от интеллигентских привычек». Вы не поверите, но пойти к сташне и унижаясь, клянчить у него сапоги, было выше моих сил. Так всю войну в обмотках с ботинками и провоевал. Когда в училище прибыл, то «тыловые» удивились, мол как это?, сержант-фронтовик, с пятью боевыми наградами, и в обмотках?. Зимой воевали в ватниках, только иногда шинель сверху оденешь. Вязанных подшлемников или свитеров никто не носил, это было бы излишней роскошью для наших «постоянных заклятых спутников» - вшей. Мы же месяцами не мылись и не раздевались. Прожаривали одежду на вошебойке, давили этих насекомых, но вши появлялись снова, доставляя нам дополнительные страдания.

Награды носили кто как горазд. В пехоте старались вообще не вешать регалии на гимнастерки, чтобы блеск серебра не привлек немецкого снайпера. Нам от снайперов доставалось меньше, но все равно, был свой «патент». На гимнастерке делался надрез с левой стороны, из лоскута ткани пришивался внутренний карман. Колодки от медалей были видны на гимнастерках, а сами медали располагались в этих «карманах» на груди. Была для этого еще одна веская причина. Металлическое ушко у медалей было слабым и часто, люди медали теряли. Оставалась только сиротливая колодка. Чем награжден? У меня к концу войны было два ордена Красной Звезды, две медали «За отвагу» и медаль «За Боевые заслуги». Ордена с винтовым креплением некоторые в пехоте носили винтами наружу. Солдатам редко давали ордена, и у нас, бойцы, скромностью не отличавшиеся, иногда могли нацепить орден Славы прямо на шинель, мол смотрите, перед вами орденоносец.
Очень серьезной проблемой для нас являлось постоянное недосыпание и физическая усталость. . Не спишь иногда по двое суток, да каждый день пеший переход километров на восемьдесят. . . Даже для молодого организма это невыносимая пытка. Мерзли конечно мы все время. Нечасто везло найти крышу над головой для ночлега. Это на формировках или на отдыхе в тылу как-то устраивались, но когда воюешь. . . На голой земле спишь под проливным холодным осенним дождем, на снегу, в полузатопленной талой водой траншее, и так далее. . .
С Василенко одну шинельку на землю постелим, другой укрываемся, вот и весь комфорт. Постоянный холод, сырость, мокрое обмундирование липнет к телу. . . К такому трудно привыкнуть. Вечная мечта - где-нибудь обогреться и обсохнуть.
Кузова у наших машин открытые, металлические, - зимой едешь, а тебя холодный ветер до костей пробирает. Все это - обычный фронтовой быт, обычные солдатские невзгоды, об этом можно много рассказывать. . .

Г. К. - Если возможно, расскажите подробнее, что представлял из себя рейд бригады в тыл немцев, и каким было участие минбата в боевых действях?

Н. О. - В рейд собирались основательно, брали по три боекомплекта, все ненужное барахло сваливалось в кучу у старшины. Минометы ставили в кузова, иногда в разобранном виде. Прицел у наводчика, банник для чистки ствола у плитового, а ствол, лафет-двунога и опорная плита вместе с лотками для мин помещались на дне кузова. Сами сидели на откидных сиденьях вдоль бортов. Раздавали нам также гранаты, но я помню, что бросать их в бою в немцев пришлось за войну всего один, или может два раза. Заранее готовили и подгоняли снаряжение, брали побольше патронов, провиант, с «удовольствием» предвкушая вариант пешего отхода по тылам врага. Ночью входили в прорыв вслед за танками и мотострелками. Когда получали приказ спешиться - размещали минометы на открытых позициях, просто на земле, но иногда, у нас было время выкопать окоп для миномета. Корректировщик и связист выдвигались вперед, и мы начинали стрельбу по врагу, обычно по закрытым целям. В случае, если бригада занимала оборону, мы находились на расстоянии 500-800 метров от передовой траншеи. Если за ночь, бригада не успевала выполнить поставленную задачу и отойти, то утром немцы кидали на нас все резервы. Как правило, все начиналось с массированных бомбежек, а потом подтягивалась артиллерия и танки. А дальше : или мы отходим, или приказ стоять до последнего. Одно время я был ротным связистом, заменяя убитого телефониста. Так уже знал по своему опыту, если приказывают - «Сматывай связь», - значит отход наш будет организованным. А если видел, что все бегут без приказа, - надо бросать к черту катушку и аппарат и как говорится -«рвать когти», - значит немцы нас зажали со всех сторон и каждая минута промедления может стоит жизни. Больше смерти я боялся попасть в плен, сами понимаете почему. Если в обороне мы полностью тратили запас мин, то тогда минрота воевала как простая пехота. Сейчас даже не вспомню, сажали ли нас, минометчиков, когда-нибудь на танки в качестве десанта. Потери у танковых десантников были огромными. На броне танка негде спрятаться от осколков и пулеметных очередей. Ладно убьют, но если кого ранят, то человек падал с танка под гусеницы сзади идущих боевых машин. . .
Выход из окружения без машин, наш «драп-марш» по тылам врага - сам по себе жесточайшее испытание. Матчасть бросать нельзя. Тянешь на горбу плиту от миномета или ствол, если споткнешься, тебе же этой плитой могло череп размозжить. Нас, простых солдат, за утрату минометов в окружении, особо не «терроризировали», а с командиров был спрос. Прицелы выносили с собой всегда. Остатки боезапаса тоже старались вынести с собой. По две мины привязывали за стабилизаторы обмотками и вешали на шею. Они стукались друг от друга, и если мы обнаруживали покраснение глазка на острие головки мины - это означало, что мина встала на боевой взвод и пользоваться ею нельзя : разнесет ствол вместе с расчетом. . . Иногда расчеты разрывало вместе с минометом, из за ошибки заряжающего, во время ведения беглого огня. Если он, по невнимательности, опускал мину в ствол, до того, как предыдущая мина вылетела - то всем -«хана». . .
Раненых старались отправить на сохранившихся машинах, идущих на прорыв вместе с танками. А если такой возможности не было, то раненых тащили на себе. А немцы тебя все время долбят с земли и воздуха, а то и немецкая пехота, вдруг появляется в метрах трехстах, и мы принимаем бой. . .
Совсем другая картина была в Германии, там уже нас не зажимали со всех сторон, а наоборот, мы давили немцев всей мощью, да и Бог хранил наши «студебеккеры». Мы шли вперед к Победе, ради которой очень много моих товарищей погибло в кровавых боях. . .

Г. К. - Как сложилась Ваша судьба после войны ?

Н. О. - В мае сорок пятого года меня вызвали в политотдел бригады и направили на учебу в Ивановское Военно-Политическое Училище. В 1946 году, по окончании учебы, двадцать выпускников из моего взвода, тех кто постарше, послали парторгами на Западную Украину, (из 20-ти уехавших туда, в живых осталось два человека, остальные погибли от рук бандеровцев. . . ). А молодым сказали - Нужны добровольцы на флот. Я окончил учебу с отличием, мог выбирать любой флот, и выбрал Северный Флот. Я никогда не жалел об этом выборе. Тридцать лет отдал флоту и закончил службу полковником ВМФ, пройдя по морям 50. 000 морских миль.