Путинцев Василий Иванович

Родился я 23 февраля 1924 года в селе Илим Нерчинского района Читинской области, в семье крестьянина-колхозника. Жили очень бедно, сами посудите – тринадцать детей и работал один отец. Мать – героиня, получала раз в год денежное пособие. По счёту я четвёртый ребёнок. Родители работали в колхозе, занимались сельским хозяйством, в деревне чем ещё заниматься. До колхоза так же – земледелием. Отец с двумя классами приходской школы мог читать и писать, а мать совсем неграмотная. Нам, подросткам, рано пришлось начинать трудиться, помогать им. Я тоже, зимой учился, а летом обязательно куда-нибудь шёл работать. Очень трудно жили, не видел ничего доброго и хорошего кусочка не покушал…

Учился хорошо, нашу семилетнюю неполную школу окончил на «отлично». Директор вызвал отца и наказал учить дальше, так как парень я способный. А как учить? Посоветовавшись на семейном совете, родители решили отправить в школу п. Вершино-Дарасун. Жил там у дальних родственников и окончил десять классов, как раз в год начала войны. Среднее полное образование в те времена считалось редкостью.

В 1932-33-м году прошёл неурожай, ели кто как чего достанет, буквально всё. Очень тяжело. Спасало своё подсобное хозяйство: держали корову, другую живность – свиней, гусей, садили огород. Так как мы считались крестьянами-бедняками, мой отец с удовольствием пошёл в колхоз. Там на нашу многодетную семью обращали внимание, помогали. Пахали в колхозе на быках, лошадях. Трактора появились в середине 30-х годов – пришли первые два Фордзон.

Наши соседи Пономаренко, их и «кулаками» то назвать нельзя: постороннюю силу не использовали; держали большое хозяйство – лошадей, коров и другой скотины. В 1938 году их признали богачами, а они просто любили трудиться. Главу семьи забрали, увезли и расстреляли. Конфисковали дом, хозяйство и они остались на голом месте. Мы с соседями выкопали для них землянку в яру, чтобы как-то жить. Много соседей пострадало: приезжали на «чёрном вороне», предъявляли «туфтовые» обвинения, делали обыски в квартирах, в машину - и увозили. Двое наших земляков как-то выжили, после срока в десять лет на Колыме и востоке – вернулись. Остальные погибли, кого-то расстреляли. Из 200 с лишним дворов в селе это коснулось семей двенадцати. Двоих моих дядей по отцовской линии тоже расстреляли в Нерчинске. Оба работяги, бригадиры: один тракторной бригады, другой – полеводческой.

С каждым годом жили лучше и лучше, перед началом войны мне купили велосипед. Конечно, беднее жили, чем сейчас, какую-то тряпку купить целая проблема. А в целом, кажется, жили интереснее. Я мечтал стать специалистом сельского хозяйства – агрономом, зоотехником, механизатором высокого класса. Планов громадьё, да война спутала все карты.

Школьные учителя между собой обсуждали: на западе неспокойно, Германия против нас что-то готовит. Конечно они, за такие разговоры в те времена, могли получить неприятности. Мы прислушивались, ведь разговоры шли уже с 1940 года. В семье радио не висело, газет не выписывали - не на что, да и не интересовались. Кто получше жил, те выписывали. Только из слухов и узнавали.

В селе жили участники Хасана и Халхин-Гола. Муж старшей сестры погиб на Халхин-Голе. А участников западных довоенных компаний здесь не встречал.

- Нормативы сдавали?

- В те времена существовало две нормы: БГТО – будь готов к труду и обороне и ГТО – готов к труду и обороне. Школьники постарше и способнее старались сразу защитить ГТО. Потом сдавали на норму ГСО – готов к санитарной обороне, всё это изучали и выдавали значок с удостоверением. ПВХО – противовоздушная и химическая оборона: проходили и изучали определённую программу, сдавали экзамены. А «Ворошиловский стрелок» тем более – завершающая стадия серии оборонных значков. Я получил все значки, поэтому сразу попал на фронт.

- Как Вы узнали о начале войны?

- 22 июня проходил выпускной вечер, то есть день. Выпускные экзамены сдали, ученики находились у себя в классах, готовились к выпускному. У некоторых уже родители подошли. Примерно в полдень выходит к нам директор школы и говорит: «Ребятки, я принёс вам большую печаль! Немецкие войска в ночь на 22 июня, на всём протяжении западной границы, перешли в наступление. Бомбят наши города и промышленные центры, началась Великая Отечественная война». Настроение сразу упало, кое-как провели этот выпускной вечер.

- Что при этом почувствовали: удивление, страх или наоборот – эмоциональный подъем, мол, вот мы сейчас немцам дадим…

- Я в то время так не думал, горевал за своих. В тот же день убежал в родную деревню, за 45 километров. Пришёл ночью, а там уже переполох: женщины ревут, воют - сразу объявили мобилизацию. Боялся за братьев и отца, ведь они тоже подходили по годам. Трактористов из села позабрали, а полевые работы вести надо и мне предложили работать на тракторе. Я же на каникулах работал в тракторных бригадах, на прицепных машинах. Часто тракторист доверял управлять, я хорошо ездил, помогал с ремонтом, немножко знал. Вечерами нас обучали специалисты негодные к призыву, что как делать – престарелые, калеки, которые хорошо разбирались в технике. Там и работал до декабря 1941 года, пока не призвали.

Из моей семьи воевал только я. Отец не призывался, а почему не знаю, хотя его ровесники воевали. Может из-за многодетной семьи или состояния здоровья. Брат, который старше меня, тот по здоровью не годился к службе. Во время войны они работали в колхозе – работники тыла. Из села забрали на фронт более двухсот человек, а похоронок пришло примерно сотню. С началом войны стало намного хуже, резко! Война всё затмила собой, надежды рухнули. Мужское население ушло на защиту Родины, оставались лишь те, у которых бронь. Голодали и всё отдавали на фронт, работали сутками под лозунгом: «Всё для фронта, всё для Победы». Трактористы - девчонки сутками не слазили с трактора, немного передохнут где-то и снова. Некому, а надо.

- Как люди обсуждали неудачи начала войны?

- Волновались, поднялась паника, неопределённость без руководства! Народ, когда немец подошёл к берегам Волги, говорил что нам конец. Хорошо, что не сдали Москву, да удержали Ленинград, с большим трудом и потерями. Не зря же появился приказ № 227, а то бежали бы чёрт те знает куда. На этот приказ сейчас все зубы грызут, относят его в вину Сталину, те же репрессии, но я категорически не согласен. Этот приказ сыграл огромную роль, он остановил: сумели навести порядок, как-то сосредоточиться, организоваться, дисциплинироваться. Также и любая малейшая победа вызывала чувство достоинства, гордости, ликование.

- Как Вы уходили в армию?

- В декабре 41 года я работал в поле, пяти-шести километров от села: колёсным трактором крутил молотилку на колхозном току. Гонец привозит повестку: завтра -послезавтра явиться в военкомат. Сдал смену, передал трактор и с этим же гонцом уехал в деревню, а на следующий день собрался в армию. Мать моя в то время болела, опухли ноги и не могла выйти за калитку, только осенила крестом. Наказала: «Помни матерено благословление, может оно тебя спасёт!». Всегда вспоминал его потом, во время трудностей на войне. В каждом письме мама писала, что молится за меня. Она сильно веровала, соблюдала все религиозные ритуалы, в углу дома стояли иконы. Я сам крещёный, но ходил без крестика. А отец к религии относился немножко безразлично.

Из деревни уходил вдвоём с напарником, постарше меня на два года. Отца его репрессировали и из-за этого не призывали, а тут отправили на войну. Привезли в Читу, на 5-й пересыльный пункт в Сухой Пади, держали дня два-три. Вечером вывели, посадили в пять классных вагонов ещё старого образца и поехали на Запад - 250 человек, примерно по 40 в каждом.

Мы не знали, куда движемся, понимали только что на фронт. Ехали дней десять, сначала в Москву. На Ярославском вокзале загнали в подвальное помещение. Там находились такие же пересыльные как мы, стояли печки-буржуйки. Только стали гоношить поесть, как скомандовали собираться с вещами. Погрузились в эти же вагоны и повезли нас на Ярославль. Мы недоумевали, почему снова проезжаем Ярославль, неужели не нужны? Потом уже, когда свернули на Вологду, поняли что идём на Ленинград. Доехали до Волховстроя, там выгрузили, помыли в бане, одели во всё солдатское. Классные вагоны ушли, пересадили в теплушки и предупредили, что едем по прифронтовой дороге: никакого шума и резких сигналов, вполне возможен налёт авиации или артиллерийский обстрел. Ещё не доезжая Ладожского озера ощутимо пахло порохом. Попали под бомбёжку, но все уцелели.

Подошли к берегу Ладожского озера, дальше в Ленинград не проедешь, уже окружён. Сухопутные подступы перехвачены противником, оставался лишь небольшой промежуток по самому озеру, через который шли все переправы. По берегам оно заледенело, а в середине плавала шуга. Моряки Ладожской флотилии нас на катерах перебросили и так оказались в кольце, новый 42-й год встречали уже там. «Отпраздновали» просто: никаких ёлок, угощений и подарков. И с местными не отмечали, ведь на пересыльном пункте нас загнали в подвалы. Только командование этого распределительного пункта поздравило и пожелало успехов.

Развели подкреплением по всем частям, стоявшими в обороне. Я попал в 133-й полк 72-й дивизии 55-й армии, под Колпино – спутник Ленинграда. Определили в миномётную батарею, там и получил боевое крещение. Воевали на 120-мм полковом миномёте. Учился прямо на огневых позициях, у старших товарищей. Ведь попав в миномётную батарею меня наводчиком не поставят, первым номером тоже не смогу, поначалу просто подносил мины. Прибывшее пополнение обучали «старички», что знали, прошли, чему сам научился, то им и рассказываешь. Я сам учился у «стариков», потом передавал свой опыт.

Про свой первый бой что могу рассказать. Мы стояли в обороне, на миномётной батарее, в блокадных условиях боеприпасов мало - особо себя не проявляли. Боекомплект берегли на случай немецкого наступления. Неожиданно немец засёк наши позиции (да он конечно же знал) и открыл мощный артиллерийско-миномётный огонь. И так «удачно», что даже не успели среагировать, прямо сразу, видать уже пристреляли позиции. Ранило осколками меня в бедро.

Я попал в Ленинградский госпиталь, потом ещё двадцать четыре дня продержали в батальоне выздоравливающих. Кормили там чуть получше, пил кровь. Где её брали, не знаю, принесут стакан в полдник - надо выпить. Многие не пили: из двенадцати коек в палате, только я один. Дрожжи, всякие настойки, этим сам себя и поддержал. Давали настой хвои, в том же запасном полку в батальоне выздоравливающих стояла бочка. В столовую не пройдёшь пока не выпьешь кружку напаренной хвои, и цингой не болели. Горьковатая такая, хвоя есть хвоя. Как трудно не приходилось, ничем не болели, а умирали только от дистрофии.

Если ты попал в госпиталь, то уже есть надежда что выживешь - совсем другая обстановка. В Ленинградском госпитале, котором лечился, в смысле покоя приходилось ещё хуже, чем на передовой. Постоянные воздушные тревоги, налёты, артиллерийские обстрелы. Только сделают отбой и опять тревога. Гонят тех, кто может ходить в бомбоубежище, а кто неходячий – лежит. Закрывают окна. В основном практиковали налёты ночью, так как днём ещё работала наша авиация, да зенитная артиллерия. Медперсонал относился хорошо: все худые, недоедали, едва ноги волочили - также страдали. Ведь тут же с нами, местные - ленинградцы. Там я познакомился с медсестрой Любой. Самый молодой больной же в палате, у нас завязалась симпатия. Вечером она готовит порошки, прибежит и позовёт к себе, сидим-разговариваем. А когда объявляли воздушную тревогу, то всё бросала и лезла на чердак, в наблюдательный пункт: вести наблюдение и сообщать по телефону в штаб – в каком районе налёт, есть ли угроза. Тревога объявлялась по городу, а в каком районе уже наблюдали, потому что бомбить могли другой. Ведь надоедает за день спускаться и подниматься по 3-5 раз. Наблюдательные пункты располагались на всех больших домах, особенно госпиталях. И вот в такую тревогу позвала меня с собой, боялась же одна. И заместитель начальника госпиталя, капитан, нас там схватил. Напустился, пожурил: «Объект для наблюдения ты выбрал не плохой!» и выгнал (улыбается).

Случались романы среди местного населения. А ППЖ начальство заводило начиная с командира взвода, если парни не лопухи. Когда санинструктор женщина, то она уже всё - ППЖ командира роты. И так далее рангом, кто где служил.

Через запасной полк (там долго не держали, защитники обороны нужны на переднем крае), пришёл в другую часть - в 284-й полк 86-й дивизии, роту автоматчиков. Дивизию перебрасывали туда-сюда: воевали на Невском пятачке, держали оборону на Невской дубровке, прорывали и снимали блокаду, в 44-м году.

Второй раз получил ранение на Невском пятачке в сентябре 42-го, во время рукопашного боя: колото-рваное ранение правой и предплечья левой руки. Расширяли плацдарм и пытались прорвать блокаду: сил не хватало, гробили людей и без успеха. И только в январе 43-го года, проведя операцию «Искра», смогли прорвать, стало полегче. Но сняли не полностью, только сделали дыру и пошло снабжение – появилось продовольствие, вооружение, патроны, мины, гранаты в достатке. Кормить стали лучше, прибавили норму, а до этого на солдата полагалось 400 граммов хлеба. Не знали, принесут или нет на передний край горячую пищу. Часто баландёра то убили, то сил термос нести не хватило. Хлеб свой я старался примерно делить, а некоторые за раз съедали. Потом ел траву, посмотрю какую там, подорожник, помаленьку.

Третий раз меня ранило пулемётной очередью в феврале 1943 года. В атаке, брали Красный бор – это станция на Октябрьской железной дороге. Бои шли за улучшение позиций. После прорыва блокады создалась такая обстановка, что немцы оказались на земле, в которой можно окопаться, а мы в болоте, на торфоразработках. Пока зима, то терпимо, а весной же утонем. Придумали сделать бои местного значения, отбросили противника в лесную рощу. Потом уже нормально окопались. Лечился 3-4 месяца.

А четвёртый раз ранили в Прибалтике: осколком в голову под каску, от снаряда. Каска аж слетела! В госпитале лежал месяца два.

А. Кожевников, М. Кустин, В. Путинцев. 3-й батальон выздоравливающих. г. Ленинград, 04.05.1943 г.

- Расскажите про оружие, с каким воевали.

- В начале войны автоматического оружия не хватало - только начали производить, но надо сказать что вооружили быстро, хоть оно и некачественное. Ведь каждый стрелковый полк обязан иметь по штату роту автоматчиков. Мне рассказывали, что им выдавали винтовки учебного производства с просверленным и заклёпанным патронником. Три-десять раз выстрелил и уже не годится. Но я из винтовки не стрелял, носил её только в миномётной батарее.

Воевал с автоматами ППШ, ППД, ППС, всякими, так и закончил войну автоматчиком. Оружие хорошее, но не совсем удобное, надёжное и практичное. Что-то иногда заточено не так и магазин не вставишь. Вот этим неудобно, как-то сделано не так: теряешь время и можешь пострадать, в какой-то обстановке: трясёшь его, стучишь! Приходилось бросать и брать у своего же убитого. Рожки забирали, зачем они ему теперь? ППШ с диском мешает в боевом (ползти - рука устаёт под ним) и походном положении (бок так тебе наколотит!). А автомат с рожком удобнее - под себя и ползёшь. Магазины, видимо, для всех делали одинаковые, только ППС шёл без дискового. Барабаны заряжали вручную, выдавали два: один в автомате, второй - на поясе. Заряжать его - целая история: надо вскрыть, пружину завести, наставить этот семьдесят один патрон. А времени нет! Старался носить с собой два-три диска. Патроны расходовали экономно, в блокадных условиях каждый очень дорог. Скорострельность высокая, в горячке боя можно выпустить весь диск, поэтому я стрелял одиночными выстрелами – каждый раз нажимал на спусковой крючок. Так «старики» подсказали.

Рожковые магазины пошли во второй половине 43-го года, мы потом все диски побросали. Рожок можно затолкать в голяшку сапога и в карманы, за пазуху, нигде не мешает. Удобнее для переноса и надёжнее: ударил по нему, толкнёшь его (показывает) и заработал. Заряжать можно не глядя – насовал эти 36 патронов. Носили с собой кто сколько может: чем больше, тем лучше, да в вещмешке ещё запас патронов.

Из всех систем автоматов, которые познал, самый лучший – ППШ, он реже заедал. Вроде бы всё тоже самое устройство, но немножко другое и всё. Шпагина можно в любую лужу (только чтоб в затвор вода не попала), нагретый ствол положил, охладил и опять пошёл. Тем более что в кожухе ствола большие окна, свободная вентиляция.

У ППД ствол глухо закрыт, от долгой стрельбы нагревался и выходил из строя: заклинивал или перекосит. Дегтярёва в луже не остудишь, ствол-то глухой, а нагревался сильно. Ведь в бою, особенно под Ленинградом, немцы делали по четыре-пять атак на наши позиции. Когда отражаешь, приходится выпускать море огня, чтоб не пропустить, вот здорово ствол и нагревается: плюнешь – слюна кипит. ППШ и ППД в принципе одинаковые, только разные стволы и затворная часть немного другая. У Шпагина удобно – раз, нажал и всё открылось: весь механизм и затвор тут вот. А у Дегтярёва пока доберёшься, а времени нет.

Пистолет-пулемёт Судаева удобный конечно: весь металлический, ложа откидная и складывается, маленький такой. Везде можно затолкать и сохранить, но вот в бою не надёжен. Сделанный на скорую руку, малейшая пыль и его заедает, перекашивает. Для рукопашного боя тем более: не ударишь им, у ППШ и ППД хоть прикладом можно. В общем лучшим, как кто-то считает, его признавать нельзя, категорически не согласен.

В рукопашном бою нашим автоматом драться нельзя, можно самого себя убить. Прикладом если ударишь, может самопроизвольно выстрелить: затвор под действием силы тяжести отжимает пружину, загоняет патрон в патронник и вызывает произвольный выстрел. Надо затвор задвинуть, чтобы не шатался, не гулял. Резко поставить, ударить тоже нельзя - предохранитель спасал мало. В нашей землянке солдат пришёл, поставил автомат, ударил прикладом о землю, а затвор не стоял на предохранителе. Затвор немножко сдал, выстрелил, в висок и убило парня. Взять не за что, кольнуть тоже нельзя, без штыка же. Нам выдавали финки: на поясе или в голенище сапога, но это ж отдельно.

Приходилось использовать немецкое оружие, в бою всё бывает. Берёшь у убитого немца и стреляешь. Сделан компактнее, удобнее, на автоматах стоит штык - ножичек такой длинны (показывает). Кнопочку нажал (предохранитель) и бей штыком, туда-сюда.

Случалось стрелять из пулемёта МГ 34, брали у убитых и использовали. Стрелял из пистолетов, конечно немецкие больше нравились. В смысле удобства, надёжности - и пистолеты, автоматы и пулемёты гораздо надёжнее, чем наши. ТТ мог при падении запросто выстрелить. Предохранитель, им его вообще нельзя даже назвать, просто такая задвижка. Стукнул, она вылетела и затвор снова свободный.

- Курили? Сто грамм выдавали?

- Я курил, выдавали эрзац-табак, из чего сделанный не знаю. Не крепкий, удушливый, затянешься и кашляешь. Но что-то надо курить! Так, отгоняли нужду, снимали охоту.

Сто грамм на переднем крае выдавали каждый день, когда старшина принесёт, в любое время. А перед боем, когда готовились в наступление, вешали на пояс фляжку. В боевом охранении тоже выдавали, когда всю ночь сидишь и наблюдаешь за противником. Передний край укреплён не достаточно и чтобы не застали врасплох, выползали на несколько метров вперёд от своего переднего края, там оборудовались позиции. В каждом окопе сидит один наблюдатель. Вечером заползёшь туда, всю ночь дежуришь, а утром выползешь. Примерно в ста метрах от тебя другая ячейка. Если немцы закопошатся, то не сразу на наш передний край, мы вперёд узнаем. И скорее звонишь – сообщаешь, что беспокойство в стане противника. Бой не завязывали, только извещали о перемещении. В двух-трёх ячейках нашего участка работала телефонная связь, в моей в том числе. Кабель проложен по снегу, телефонная трубка такая (показывает). Ракетницы имелись, но стрелять не разрешали.

Немецкая разведка несколько раз в охранение приходила. В апреле месяце, в день рождения Гитлера пришли их разведчики, дошло до рукопашного боя. У них ничего не получилось, оставили нам два языка. Сколько их пришло не знаю, обычно в группе 15-20 разведчиков, много перебили.

- Кроме оружия, что с собой обязательно носили, а отчего старались избавиться?

- Обязательно носили противогаз, малую сапёрную лопату – ранцевое оружие солдата, каску. Противогаз мешал, да и лопатка треплется, бьёт по заднице, но они нужны. Ляжешь и быстро стараешься сначала спрятать голову (окопаться), потом уже зад. Без всякой команды, сам соображаешь: во время боя ты сам себе командир, видишь, как чего делается. Наступаем, залегли, и ты ложишься. Вперёд не суйся и сзади не отставай, такой закон! Рыли ячейки, сначала себе максимум на двоих, щели-укрытия.

- Расскажите об эффективности наших и немецких ручных гранат.

- Пользовался теми и другими. Наши гранаты удобнее немецких. Сначала появились РГД-5, потом ручная противотанковая. А потом появились яйцеобразные – Ф-1, с чехлами. Эти вообще – милое дело. Занимали мало места, можно в любые карманы натолкать. Надёжные и очень удобные для применения в боевой обстановке. А немецкие вот на таких палках в 40 сантиметров, это не практично. И таскать их с собой… Бросать может их и удобно, но только и всего. Обороняясь на гранату одевали чехол, для осколочного действия. А в наступлении – без чехла, обычно так делали в уличных боях. Займёшь дом, надо осмотреться – кто, где, чего. Подвальные помещения: прежде чем туда зайти, кидаешь гранату без чехла. Кинешь, грохнет, если кто есть, то сразу отзывается, а иначе можно залезть и не вылезти.

- Самое страшное оружие.

- Больше всех боялись шестиствольного миномёта «Ванюша», как загавкает. Танки у них мощные – Тигры и Пантеры, а орудий таких нет, чтобы поражать. Вскоре на противотанковых пушках увеличили калибр, вместо 45-мм пушки поставили 57-мм, ими уже стали пробивать броню.

Самое эффективное наше оружие - это «Катюша», они появились где-то в апреле 43-го. Как раз брали Красный Бор, произвели громаднейшее впечатление. Как бахнет, там всё горит. Сначала стреляли термитными снарядами – упадёт, разорвётся и брызги рвутся и ещё разлетаются. Потом их же запретили.

- Как организовывали питание после прорыва блокады?

- Всё равно тяжело приходилось, наши видимо не могли обеспечить. Ели в основном американские консервы: рыбные, колбасные. В наступлении - наши хлеб и сухари, американские галеты в пачках, сухие лепёшки. Нормально питались когда захватывали хорошие трофеи, уже не голодали. Немецкий хлеб по сам себе не плохой, такие булочки давнего производства. Кто с непривычки их наестся и напьётся воды, разбухал до смерти даже. Рекомендовалось из опыта эту булку облить водой и обернуть полотенцем, полежит-разбухнет.

Больше всего мне запомнилось, года немцев погнали из-под Ленинграда, мы все грязные, заедали вши. Два-три месяца не могли помыться. Рубашку снимешь, поднесёшь к костру – щёлкает. Обращались к танкистам за соляркой, мазали голову, под мышками, в паху. Дошли до станции Плюсса Псковской области, окружили и взяли большую колонну машин. Нашли много питания и нижнего белья. Так первым делом набросились на это бельё, тут же прямо на улице переодевались, а своё бросали. Потом уже, в наступлении, с помывкой стало полегче. Приезжали бани, раскидывали палатки. Вошебойки привозили вместе с баней, представляли собой палатку: пока моешься, высокой температурой прожаривают обмундирование, где-то полчаса. Все стояло рядом – от одной котельной питалось: большая палатка для помывки и эта дезокамера. Но это редко, раз в месяц и то хорошо.

Когда стояли в обороне, приезжало много артистов. Чуть не каждый день выступали артисты ленинградских фронтовых бригад. Несколько раз видел Утёсова, Шульженко, Рейзина, Лемешева, Козловского, видел Русланову в Берлине. И сами мы не падали духом, при любом досуге пели песни, играли. Когда шли по Европе, заходили в города, обязательно все дома надо прошарить - трофейных инструментов дополна: кто умел, тот и играл, на том же пианино. В госпиталях действовала самодеятельность, приходили школьники, делали концерты.

После снятия блокады 27 января произвели салют, хотя блокаду сняли 22 января. Ленинградцы вывалили из своих домов, все орут, кричат, на солдат бросаются, всех целуют, обнимают, землю целуют. Это трудно передать словами, это надо видеть!

- Как организовывалось передвижение войск?

- Всё время пешком, мы же пехота. Уже в Германии, да Прибалтике назахватывали мотоциклы, да кого ещё, кто на чём приспособился. Я ездил на мотоцикле БМВ и ещё кого-нибудь к себе посадишь. Нам не запрещали. Когда освобождали Эстонию, Латвию, Литву, это ещё хуже, чем немцы. Лесные братья, Чёрные дьяволы: днём ничего, а как ночь, палили по нам с чердаков и подвалов, нападали. Я прошёл всю Европу, везде считалось опасным. Те же поляки с другой стороны дороги увидят, снимут шляпу: «Добже, пан, добже!», а сами камень за пазухой носят, прозеваешь – в момент уберут. Вырезали целыми подразделениями. Строжайше приказывали: по одному не ходить: только вдвоём, втроём, только с оружием. Если ночью, то обязательно охранение. Опасно, спали всё время в обнимку с винтовками, автоматами. Очень хитрый народ…

- Как взаимодействовали с другими родами войск?

Когда шли по Европе, чётко выраженной линии фронта уже не существовало. Чтобы какой-то город взять, в лоб на таран не лезли – избегали больших потерь. Делали стальные кулаки танками, артиллерийскими установками, наши БМП (?). Типа штурмовых групп. Садили на танки десант и этими кулаками пробивали, окружали город и потом уже уничтожали. Я ездил десантником раз пять. Один раз тяжело контузило, это помимо четырёх ранений – 10 февраля в Восточной Пруссии окружали небольшой город Прейсиш-Эйлау и брали Кёнигсберг. Противник стрелял в нас из пушек и снаряд бахнул в левый борт танка, из шести человек десанта погибли те, со стороны удара. А мне, с противоположной стороны танка, посекло лицо, выбило два зуба, разорвало губу, ухо. Очухался в кустах, в пяти-шести метрах от танка. Вся трава в крови, голова гудит, кровь идёт из ушей, не мог говорить и слышать. Подобрали меня и в санбат, потом в полевой госпиталь, там пролежал. Танк сгорел, а танкисты вылезли или погибли, не знаю.

Десант подсказывал командиру танка (через щель в приоткрытом люке командирской башенки) кто откуда стреляет. Мы ему подчинялись, получали команды спешиваться. У него же радио, или по обстановке. А ночью танк охраняли. Везде, где бы не останавливались, в каком-либо таборе. Ездили только на Т-34, на КВ и на ИСах не приходилось, они грузные и тяжёлые, медленные. А 34-ка шустрый, манёвровый – только держись за скобы-поручни! Ногами упираешься в приваренные угольники, а то можно слететь, ещё какой водитель ведёт. Толковый парень так ведёт, увёртывается. Нельзя прямолинейно танку идти, его сразу подобьют, надо все время петлять. Танк из пушки стреляет, оглушает – как грохнет! Мы ездили уже на модификациях с длинной пушкой.

Взаимодействовали с артиллерией, помогали таскать пушки, гаубицы. Их там трое, они не могут по грязи, особенно в Белоруссии и Прибалтике – там же сплошь болото. Рядом с нами идут, засядут, нам командовали и вытаскивали их. Тяга конная, но коней всех перебьёт. В начале войны пушки таскали тракторами из народного хозяйства, потом уже Виллисы появились, те полковые таскали. Волей неволей приходится помогать, ведь противотанковая артиллерия шла вместе с пехотой. Они воевали с наших же позиций, не будут же бить через голову. Если возникала угроза танковой атаки, то немедленно выдвигается орудие на открытые позиции и ведёт огонь по противнику. С 45-ок примерно в 1943 году перевооружили на 57-мм орудия. Появилась откуда-то тьма вооружения, а до этого скудно. Каждая стрелковая дивизия с своём составе должна иметь ИПТАД. Вот они и появились на вооружении, так же как и автоматчики. Стрелковое автоматическое оружие стало появляться, формировали роты. Потом формировали батальоны, мотострелковые батальоны на бронетранспортёрах. Но я служил не в такой, а в полковой роте автоматчиков.

Автоматчики - это такой род войск, который затыкал все дыры. Если где-то надо дать массу огня – автоматчики. Угроза прорыва, штурмануть или охранять – тоже мы. Такой мобильный род войск. Таскать с собой нечего, кроме автомата. Ни пушки, ничего, что замедляло бы движение.

- Самое трудное время года?

- Труднее всего весной – реки разольются, верхние воды затопят. В Европе такая сплошная равнина, реки полноводные. Но этот период обычно долго не длится, вода стечёт. Грязи хватает, а делать нечего, не обойдёшь.

А господин Генерал Мороз здорово помог. Мы, конечно же, мёрзли. Но я, коренной забайкалец, сильно не ощущал. А вот «бедные» немцы крючились, и наши солдаты из южных районов страны тоже тяжело переносили. Большую часть времени среди таких и находился, так меня замотали – как что надо: «Сибиряк? Ну-ка, ко мне! Никто, кроме тебя не сделает». Идёшь и делаешь…

- Где находились командиры во время атаки и обороны?

- Командир взвода постоянно с нами в одной землянке, роты – несколько подальше. А командира батальона не видно, где он.

На Ленинградском фронте, ещё в сентябре 41-го, когда Жуков командовал, издали приказ расстреливать без суда и следствие за самовольное покидание своей позиции или огневой точки. По этому приказу погибло немало людей - трусов, малодушных, паникёров. Только мы туда приехали, как перед нашим строем расстреляли двух солдат, за то, что находились в плену у немцев. Там якобы прошли подготовку, под видом раненных вернулись обратно, вылечились в госпитале и вели агитационную работу. Сказать они ничего не смогли, видимо им заткнули рты. Спрыгнули с машины, накинутые шинелями, со связанными позади руками. Яму уже выдолбили, поставили перед ней, зачитали приговор военного трибунала, опустили на колени, к ним подошли и в затылок: «Бах-бах!» На меня это произвело такое угнетающее впечатление, три дня ходил, есть ничего не мог…

Начальника штаба нашего полка Полянского расстреляли. Я стоял на посту и видел только издали. На формировке, рано утром перед подъёмом вдвоём с ординарцем они пошли по берегу речушки Чёрная, вдоль настроенных землянок – роты связи, роты ПТР. Солдаты мылись в речке, летнее время. Перешёл по мостику через речку и зашёл в землянку роты ПТР, а командир роты капитан Вайнштейн ещё лежит со своей ППЖ. Взял их там в шорох (смеётся), отхлестал капитана. Вышел в горячках - разбил кухню, открыл стрельбу, ранил солдата. Он ещё заикался, видимо сильно раненный или контуженный. Считаю, особенного-то он ничего не сделал, за что так наказывать! А могли бы просто понизить, либо снять с должности и отправить домой, он уже достаточно натерпелся и уязвлён. Я часто у его землянки часовым стоял во время формировки или отдыхе. Взрослый человек, неплохой, лет 50-52…

- Оцените, пожалуйста, своих командиров.

- На моё счастье плохих не попадалось. На фронте любой командир плохим быть не может, потому что все солдаты вооружены. Если будет плохой, то солдаты его сами же и застрелят. Много раз так случалось, и командиры знали, что к чему. Солдаты в бою сводили счёты друг с другом. Что-то не поладят друг с другом, пойдут в бой, и кричит: «Ну, смотри мне, получишь!». Так много погибло, по дури, и командиров тоже. Обращались к своим командирам по имени, сообща, по-панибратски. Без разницы где, не только в бою. Свой офицерский доппаёк они получали, но с нами, рядовыми, не делили. У офицеров ещё какая льгота – им выписывали аттестат, который отсылали своим семьям и те уже получали какую-то часть денег. Когда вступили в Германию, рядовой состав раз в месяц мог отправить домой посылку, из трофеев. А я ничего не отправлял.

Командиры-евреи тоже воевали и вынужденно относились к нам как любой командир, у которого есть голова. Тот же капитан Вайнштейн - нормальный мужик. Хоть я у него не служил, но общался, на том же отдыхе.

Во время прорыва блокады, остался городок 8-я ГЭС, на берегу. Эта ГЭС питала электричеством Шлиссельбург и другие городишки. Немцы его захватили и держали, их окружили и они находились там как в анклаве больше месяца. Авиация поддерживала припасами и продуктами. Решили его ликвидировать, чтоб не торчал на нашей территории как гнойный чирей. Пригнали какую-то одну дивизию со Средней Азии, сделали им артподготовку, пустили туда, а солдаты командиров перестреляли. Их отогнали в карьер и бросили вместо них морскую бригаду Балтийцев, те - бах-бах и всё.

Подразделение, где я воевал, всегда состояло разносортным. Хохлы, белорусы, казахи, узбеки, грузины, армяне, якуты, буряты, мордва, татары, чуваши. Жили все нормально, без всяких раздоров из-за национальности. Дружно, без всякой дедовщины в армии, про которую потом услышал. Уровень бойцов из Средней Азии оцениваю отрицательно. По-моему они хитрили, боялись ли, не бельме и всё. Лучше воевали бойцы с Кавказа, те парни надёжнее.

Со штрафниками приходилось общаться – это настоящие люди. Им отводили самые трудные участки. Как воевали, не видел, но кто возвращался, на того можно положиться - прекрасный человек. Попадали туда больше ни за что. Когда вышел приказ № 227, туда переводили целыми подразделениями, не сдержавшими немца на своём участке. Потом они искупали и становились такими же как все. Набирали также из тюрем – эти опасные, головорезы. Воевали на славу, немцы их боялись.

Когда брали Кёнигсберг, приходилось встречаться с Власовцами. Их много воевало в Восточной Пруссии. Среди пленных, смотрю на одного – нашивку РОА с рукава он оторвал, но всё равно допекли. С одним разговаривал, из Воронежской области, сказал, что заставили воевать силой. Что дальше с ними стало, не знаю, тут же колонну отвели. И в Польше они попадались. Любой что-то будет говорить в своё оправдание, а как на самом деле, не известно. Воевали они здорово, до последнего.

С партизанами первый раз встретились в Псковской области, когда освобождали, из местных жителей. Картина, трогательная до глубины души. Жители освобождённых деревень обнимали, целовали. Даже когда сняли блокаду, я такого ликования не встречал.

- Назовите своих командиров.

В 72-й дивизии, когда служил миномётчиком, батарей командовал старший лейтенант Тищенко, а дивизией – генерал-майор Ястребов. Командир расчёта – сержант Хижников, 133-м полком командовал майор Алексеев.

У автоматчиков 284-го полка командир взвода – лейтенант Авдеев. Командир отделения - старший сержант Бойков: ленинградец, это же дивизия народного ополчения, большинство из Ленинграда. Сначала она называлась 4-й дивизией народного ополчения, потом её перевели в кадровую, присвоили 86-ю (в память защитников Брестской крепости). Командир роты – капитан Курчин, полка - подполковник Фомичёв, дивизии – генерал-майор Трубачев (ГСС).

- Из Высшего командного состава с кем встречались?

- На Наревском плацдарме во время освобождения Польши встречал Рокоссовского, который в то время командовал 2-м Белорусским фронтом. Мы только что танковым десантом взяли небольшой городишко Псов и отошли в лесок – заправить танки горючим и самим поправиться. Недалеко от города в сосновом Бору стояла куча техники и нас предупредили, что ходит Рокоссовский. Мы занимались своими делами, танкисты – техникой. Смотрим, идёт свита! Подошли к нам, немного поразговаривали. Узнал что я забайкалец, обрадовался, рассказал, что тоже у нас служил. Спрашивал: как служба, здоровье, как воюю. Нормальный человек, высокого роста, стройный.

Конева встретил уже после войны, в Австрии. В феврале 1946-го назначили выборы в Верховный Совет СССР. Конев и лётчик (дважды ГСС) Глинка баллотировались кандидатами по нашим пограничным группам войск. Конев – в Совет Союза, а Глинка - в Совет Национальностей. Они приезжали к нам в часть, общались минут 30. Конев узнав, что я из Забайкалья, а он же командовал когда-то Забайкальским фронтом, говорил приятные слова и оставил приятное впечатление.

- А почему Вы с таким высоким образованием служили только рядовым?

- Так получилось. Видимо не считали необходимым, не от меня же это зависело. Наша партия, которая ушла воевать, большинство таких же – окончивших среднюю школу. Кто вперёд выпускался, закончили военные училища, стали командирами, офицерами. А нас сделали комсомольско-молодёжным отрядом (КМО) и отправили на фронт. Планировали, что будем воевать отдельной единицей, а когда пришли на фронт, там просто разогнали по частям, раздали как подкрепление.

Командиром меня сделать хотели. После четвёртого ранения меня перевели в 20-ю стрелковую дивизию 28-й армии, в Восточной Пруссии. Первый бой отвоевал автоматчиком, как обычно. Когда вышли из боя, взяли Прейсиш-Эйлау, вызвали в штаб дивизии. Командир дивизии генерал-майор Нестеренко, ещё другой генерал – начальник штаба этой армии, и ещё там какие-то офицеры. Расспросили меня: где родился, крестился, где и по каким частям воевал, какое образование. Я им всё рассказал и они, объяснив, что я с хорошим образованием и военным опытом, предложили аттестовать на офицерскую должность. Ведь командиров среднего звена: взводов, рот во всех частях категорически не хватало. Да и младшего командного состава тоже. Я конечно же согласился, но не получилось: их-то комиссию прошёл, а на медицинской зарубили: не годен к службе вообще – столько ранений... На этом закончилась вся моя карьера. Присвоили звание сержанта, отправили служить дальше, к тому времени и война закончилась.

- Как оцениваете немецкого солдата, подготовка, хитрость?

- Самая подготовленная армия во всей Европе, да и не только. Вояки-то они хорошие, но духа мало, меньше чем у нас. Вооружались прекрасно, всем. Питание расфасовано, немцы – аккуратный народ. В этом деле нам надо поучиться, это сейчас у нас так пошло. Приходилось воевать на нашем направлении и против финнов, норвежцев, датчан, бельгийцев, испанцев, итальянцев, румын. Румыны слабаки в подготовке, а финны, норвежцы, испанцы – так просто не возьмёшь. Но ничего, всех взяли и поставили на место! К противнику чувствовали нетерпимость, презрение, пренебрежение, ненависть. И когда в плен брали тоже самое, только тут уже нельзя - другое вступает в силу. Бывало, что расквитывались, убьют и концы в воду.

- Брали ли на фронте трофеи?

- Я пренебрегал, не брал ни часы, ни портсигар, и товарищей своих отговаривал. После одного случая усёк, когда снимали блокаду в 1944-м. Захватили немецкие землянки, наши солдаты снимали с убитых, стали хватать – кто часы, кто чего. Я им: «Вы зря, ребята!». Потом, стали дальше воевать и те, которые нахватали, все погибли. Только один раз я снял приглянувшиеся сапоги с немца и всё, потому что надоели ботинки с обмотками! Обошлось… Ботинки с обмотками надёжнее – наступил в грязь и быстро выдернул ногу, а сапогом зачерпнёшь, но мне сапоги больше нравились.

Моего друга Елузова Алексея Андреевича, с которым призывался, разорвало снарядом противотанковой пушки, это он предчувствовал. Готовились к наступлению и сидели в траншее на исходном рубеже, шла артподготовка. Я смотрю, где же мой Алёша?! А он сел у борта траншеи с таким подавленным видом и говорит: «Отвоевались мы, Вася!». И рукой махнул. Погиб на моих глазах, когда мы шли в наступление и на помощь из укрытий вышли наши танки. Пушки били по ним прямой наводкой выше голов. И одним из снарядов, ударившись о землю, его разорвало в клочья - прямым попаданием.

- Где, как и сколько приходилось спать солдату?

- Насчёт отдыха солдату меры не существовало. Если ты на переднем крае, то какой там сон? Сутки бывало не спишь, потом тут маленько прикорнёшь, подменят. Сон и отдых на войне – величины относительные, сколько позволяют условия, столько и отдыхаешь. Спать хотелось всё время. Вот когда мы немцев выбили из-под Ленинграда и начали изгонять: немцы бегут и бегут, а нашим командуют не отставать, на плечах! Случалось что и 50 километров отмахивали, наступаешь сутки. День или ночь – всё равно наступать. Брали под руки, сон на ходу донимал. Потом привыкли – есть время и условия, но не хотелось, всё перемешалось. Действовало это всё на организм человека. Мы и сейчас ненормальные, семьдесят лето прошло, а порой ночью такие кошмары приснятся. Война – страшное дело, тем более такая война.

- Отношение к комиссарам и политработникам?

- Самое лучшее, слушал с удовольствием, вредного ничего не говорили, настраивали нас на дело, по-моему, правильно делали. Политруки своим примером поднимали в атаку. Существовал призыв: коммунисты, комсомольцы – вперёд! Если надо решить трудную задачу, то выстраивали часть добровольцев, кричали: «Коммунисты, комсомольцы – выйти из строя!». Все выходят. Ставилась задача и именно они делали.

Контрразведка тоже нужна в армии. Я с ними общался, сотрудничал. Шептунов и тех, кто наговаривал на солдата без основания, особисты сами не любили. Наставляли нас, давали пароль для связи. Мой пароль – Ивин. Лазутчиков же много, могли нанести вред, и вылавливать их надо. Видишь, подозрительно солдат себя ведёт: ему ничего не говоришь, иначе сам получишь в лоб, он же вооружён. Наблюдаешь за ним, порой ошибочно - нормальный парень, просто такое поведение. Болтунов у нас не любили, если хочешь что-то сказать, то только шёпотком.

Ведь доходило до такого: старшина принесёт – раздаст нам сигаретки. А оттуда уже кричит: «Рус! Иди, покурим - вам сигареты сегодня раздали!». В январе 1944-го, 86-дивизия находилась на формировке, на отдыхе и готовилась к снятию блокады. 13 января мы снялись с места отдыха и ночью вышли в район сосредоточения, туда, где должны действовать. Той же ночью через боевые порядки укрепрайона заняли исходные позиции. Только сделали это, немец кричит: «Ну, 86-я, повоюем!» И всех командиров по фамилии знает: «Ну, Трубачев, для тебя уже виселица готова!» Меня до сих пор удивляет, откуда они всё знали, так быстро – разведка их так работала, либо наше предательство?

Случаев братания с противником я не знаю. Перебежчики существовали, конечно. К нам прибегали, и уходили к ним. Зачем, не знаю. С той стороны кричали: «Рус, давай автомат, булку хлеба дам!», знали, что мы голодные. А сами-то выйдут в сильные морозы, всё на себя смотают и на него страшно смотреть. Какие-то пимы, скатанные из травы, которые наши артиллеристы потрошили и скармливали лошадям.

Листовками заваливали с самолётов: сбросит, разнесёт. Из них делали самокрутки. Заставляли собирать, уничтожать - жгли. Писали всякое: от смешного до грешного. Предлагали переходить на немецкую сторону: «Прекращайте всякое сопротивление, ваша задача уже спета, победа будет за нами!» И немцы долгое время сбрасывали свои листовки, пока ещё на нашей территории воевали. Воздушная разведка, «Рамы» постоянно весели в воздухе. Если появилась – жди, что-нибудь, да будет.

Такие концерты устраивали под Ленинградом, когда в обороне стояли, издевались. Вдруг на переднем крае наступает тишина, стрельба прекращается и через громкоговоритель на русском языке здоровается и объявляет концерт. Там же наших пластинок много оставалось. Тишина такая, включает, музыка орёт. Мы невольно слушаем, а стрелять нельзя – патроны бережём, на учёте. Слушаем, а после концерта такой массированный артиллерийско-миномётный налёт сделают, что (смеётся) только держись! Пока играет, они всё подготовят. И потери несли, конечно же…

А наши свои листовки кидали. В Псковской области видел: сидит Сталин за столом, играет на гармошке: «Широка страна моя родная!», а под столом Гитлер – последний нынешний денёчек поёт. Мне она понравилась. Когда Берлин брали, чтобы не допустить лишнего кровопролития, внушали немцам – ваше дело решённое, кончайте, сопротивление бесполезно! И самолёты летели над городом, развеивали листовки. Считаю, что это повлияло и до конца войны они не сопротивлялись. 30 апреля Гитлер и Геббельс покончили с собой и сразу перемены: не так стали активными.

День Победы я встретил в Берлине. Брали его 2 недели и как взяли, война для нас закончилась. Он сдался в ночь 2 мая. Утром начало светать, кругом белым бело, сады цветут, стрельба прекратилась, из окон белые флаги. Берлин капитулировал. Приняли капитуляцию и неделю ждали, пока объявят Победу. Кое-где ещё шли сражения. Это надо видеть: поднялся грохот, палили из всех орудий и никто не мог остановить. Отметили победу - всё нормально, достойно, победно. Расписался на рейхстаге.

От Ленинграда до Берлина, на рейхстаговский портал,
Как победитель в ту годину, я рыжим шрифтом начертал.
И эту надпись как автограф, скрепил я подписью своей,
а дальше наш кинематограф его представил для людей.
Пошёл гулять по белу свету, автограф мой, как экспонат.
Как штрих величества Победы, я был тому безумно рад.
На том в войне поставил точку, то мой последний выстрел был.
В своём пути довольно прочно, последний колышек я вбил.

А после 9 мая я ещё почти год служил. Когда закончилась война, появилась очерёдность демобилизации, ведь воевали и 50-ти летние солдаты. В первую очередь пошли старики и женщины. Во вторую очередь специалисты народного хозяйства – агрономы, зоотехники, учителя. А третья очередь – кто более восьми лет непрерывно прослужил в армии и раненные три и более раз. В эту очередь попадал я, и мог бы к концу 45-го года вернуться домой. Но случилось так, что немцы всё насадили – насеяли, поразбежались, а урожай убирать некому. А армию и германское население надо чем-то кормить, ведь всё разрушено. Центральные улицы Берлина стояли в баррикадах высотой в два-три этажа. Всё перекопано, завалено всем чем можно: железными перегородками, бетонными конструкциями. Их преодолевали через проломы в стенах, по дворам. С первых же дней Победы жители в ручную разбирали развалины. Помогали наши солдаты, обязательно работали сапёры, разминировали. Меня оставили по моему согласию, как специалиста сельского хозяйства. Собирали шатающийся скот, убирали урожай, копали картошку. Переводили в гумно, перерабатывали. Сначала в Германии, потом в Австрии. Демобилизовали в 1946 году, в Австрии, когда всё закончилось.

В забайкальском драмтеатре

- Как местное население относилось к нашему солдату?

- Первоначально боялось. Когда взяли Берлин, все сидели в укрытиях, никого не видно. Система снабжения города разрушена. Наш батальон обязали в определённом районе устроить на перекрёстках кухни, такие конные повозки. Поваров набирали из своих же женщин - военнослужащих. Разжигали, варили кашу, щи и кормили немцев. Выставляли, кричали по-немецки, чтобы подходили есть. Сначала очень робко: двое - трое. А когда расчухали, то выстраивались очередями. А потом уже хорошо относились, работали у нас во время уборки урожая. Доили коров, разрешали забирать молоко. Общались, как могли, я же в школе изучал немецкий, кое-что знал, маленько лопотал. У них всё выспрашивал, а они меня плохо понимали. В Австрии так же к нам относились. Тот же язык, повадки - те же самые немцы. Нормально! На паритетных началах, если что надо, приходишь к бургомистру. Записывает, вызывает своего помощника, тот обходит деревенские дома с барабаном. Люди выходят, продиктует им всё что нужно, те приносят. Вплоть до вина.

Когда пришёл домой, окунулся в сельское хозяйство. Потом окончил курсы в Благовещенском техникуме и работал в финансовых органах до 1953 года. В 53-году, по сентябрьскому пленуму, меня – бывшего работника сельского хозяйства, назначили на освоение целины, бухгалтером, потом экономистом в Балейском районе Читинской области. В 1958-м году я окончил Бурятский сельскохозяйственный институт, потом Иркутский юридический институт им. Жданова. Много лет проработал юрисконсультом облпотребсоюза, начальником отдела кадров на Забайкальской железной дороге, судьёй Арбитражного суда. Ушёл на пенсию в 1979 году, как инвалид ВОВ, в возрасте 55-ти лет.

Боевые награды у меня такие: Орден Отечественной войны 2 степени, Орден Славы 3 степени, медаль за Отвагу, две медали «За боевые заслуги», за оборону Ленинграда, за освобождение Варшавы, за взятие Кёнигсберга, за взятие Берлина, за победу над Германией, медаль Жукова, медаль за победоносное завершение Второй мировой войны. Эти считаю боевые, остальные юбилейные, их нечего перечислять.

К Сталину отношение не менялось, предан ему тогда и сейчас. Ни в чём не обвиняю, даже несмотря на репрессии.

- Думаете ли Вы, что людей у нас не берегли?

- В то время думал и сейчас это мнение осталось. Не берегли нас! Под Ленинградом проводили операцию Невский пятачок. До сих пор мы, ветераны, собираемся. Я часто ездил туда на сборы, всё время гадали: для чего делали эту операцию? Людей там гробили и всё. По-моему это делалось сознательно, у меня складывается такое мнение. И также везде и всюду. Никто хорошо не продумывал никакую операцию. Взять - и всё! А как, никто не знал, даже тот, кто давал такую команду. И мы брали ценой больших жертв. Все города усеяны нашими трупами и обелисками. У нас менталитет такой. На заключительных этапах войны наступило наше полное превосходство, там мы все уже чуть ли не генералы. Знали что Победа - вот она, сами соображали как, чего, командиры нам не толкали. А вот тут когда (блокада Ленинграда) взламывали, погибло много народа.

Под Москвой, Смоленские сражения – это ужас, сколько народа полегло! А ведь могло так не быть, я так считаю. Если бы хорошо продумали. Ведь сколько раз предпринимали попытки прорвать эту блокаду. Одна не удалась, тем же способом делали другую попытку - гибнут люди. Через какое-то время делают третью попытку. Ничего! Потом делают четвёртую – загоняют 2-ю Ударную армию Власова в дебри. Сам сдался и армию посадил. Сколько жертв до сих пор там раскапывают! И только в 1943 году додумались и разработали операцию «Искра», и всё сделали как надо – организованно и спланировано. С жертвами, но уже не такими. И они оправданные. А там то к чему?!

- Что самое страшное на войне?

- Боялся смерти, умирать не хотелось. Страшно, слёзы пробивали, а что сделаешь…Я не верю людям, которые говорят что они не боялись. Каждому он присущ и каждый испытывал в своём духе. И самое страшное сражение, которое прошёл, – Ленинградская блокада. Когда вокруг видишь трупы женщин и детей, умерших от голода, очень сильно действовало на состояние, нужно иметь такое самообладание. А из Ленинградской эпопеи самое страшное – Невский пятачок. Трупов – ужас! Самое тяжёлое для меня – это бои, труднее всего подняться в атаку с земли. Преодолеть себя, встать во весь рост и пойти – это надо иметь самообладание высшего качества. Ну и голод: всё время недостаток-недостаток. Видеть, как мои товарищи умирают не от пули, а от голода. И тоже думал – вот, моя очередь. Но Бог миловал…

- Когда вспоминаете войну, о чём прежде всего думаете?

- Прежде всего, благодарю какую-то силу, что сберегла мне жизнь. Четыре раза раненный, каждое ранение могло быть смертельным. Воевал – не прятался, наоборот в авангарде. Благодарю судьбу, что провела по этим дорогам. И мне очень ценно, что я защищал Ленинград – нашу северную столицу. Что я от Ленинграда дошёл до Берлина и брал Берлин.