Я родился в деревне Малиновка Костромской области. В то время было в ней всего 14 домов. Однако хозяева были крепкие, и все до одного мясники. В нашем хозяйстве командовал дедушка, в обороте у него было более пятисот рублей. В Сусанино покупали дешевую скотину. Покупали, затем откармливали, и продавали. Мясо возили на продажу в Кострому и Галич. Этим и жили. Дедушка (на фотографии с бородищей), бывало, на двуколке ездил в Судиславль пить чай в трактире. Этот дом в центре на площади (там тогда была чайная) сохранился до сих пор. Он, чудак, меня, бывало, звал с собой: «Эй, х** мазаный, пошли чай пить». Как сейчас помню, приедет в чайную часов в пять вечера, а там уже из посетителей-то и нет никого. Подадут ему глиняный чайник и чашку, он нальет чай в блюдце, губы оттопырит, и давай дуть. Мог бы ведь и дома чай пить, ети твою мать. А то за пять километров, да на лошади.… Ведь показать себя хотел. Я кулак! Сидел бы дома лучше. Неужели дома чая не было.
В 1930 году нашу семью раскулачили. Все происходило на моих глазах. В деревню приехали одетые в шинели комиссары, отобрали у отца с дедом лощадей и всю остальную скотину. Батю отправили в Алма-Ату в ссылку. Он проработал там грузчиком на станции около трех лет. Дядю Павла загнали в Магнитогорск. Двоюродный брат отца оказался на Беломорканале. А вот дедушка купил в Костроме возле цирка маленькую квартирку и оказался недоступен для органов, поскольку стал городским. И хотя дедушку с дядькой тоже раскулачили и у них тоже все отобрали, ареста им все-таки удалось избежать.
Х***й все-таки наш русский народ.
- Добро кулацкое?
- Не жалко!
Лошадь нашу утопили в болоте. Возили на ней воду на ферму. Навалят на нее и лупят по чем зря. Такой был хороший Владимирский тяжеловес, молодой, только-только объездили. Вот ведь какая была власть паскудная! В нашем доме сломали трубу от печки! Запрещали нам баню топить, жена секретаря сама приходила проверять. Приходилось в печке мыться. Бога душу мать, вот ведь как издевались. Меня потом дядька забрал к себе. Как батя отсидел, я возвернулся. Он бывало после отсидки, как загорюет, пел песни:
Как во сталинском колхозе
Зарезали мерина,
Разделили все кишки,
Поминали Ленина.
Когда Ленин умирал,
Сталину наказывал:
"Не корми народ до сыта,
много хлеба не давай,
Мяса не показывай".
Помню, как объявили о начале войны. В сельсовет деревни Ясенево позвонили из Судиславля, от ясеневских узнали и мы в Малиновке. Мужиков на войну провожали всей деревней по «каменке» до Судиславля. Реву сколько было. Бабы орут, детки плачут. Пришла машина, новобранцев посадили в кузов и увезли. Потом ушел батя, за ним ушла на фронт сестра Настя. Она погибла в Ленинграде. Ее и еще нескольких зенитчиц убило осколками авиационной бомбы. Меня заставили пойти учиться в ФЗУ на столяра. Я-то ладно, а вот сестра училась на плотника. Каково девке с топором? По окончанию училища оформился на судостроительный завод.
Нас (ремесленников) взяли в конце 42-го года. В Свердловский военкомат явилось человек 60. Прошли медкомиссию. Мне было 17 лет, я тогда весил 49 кг. Признали годным, сказали, что пойду на фронт добровольцем. Привезли в Нерехту на пересыльный пункт, через два часа поездом отправили в Муром, где 3 месяца проучился на минометчика. Нас таких учеников было две роты. Кормежка была жуть. Выдали нам котелки из черного железа. В них нальют по литру похлебки из немолотой пшеницы, да плеснут пару ложек пюре из мороженого картофеля. Вот и вся еда. Из дому, бывало, мать пришлет денег, так я ходил в какой-то домик возле уборной, там продавали пирожки. Не пирожки, одно название. Один раз я купил три пирожка. Два успел съесть, третий положил в шлем. Вот тут меня усек наш старшина. Татарская рожа! Взял мой шлем и стал меня им «херачить» по лицу. Такой был негодяй этот татарин. Заставлял нас не по одному разу перемывать пол в казарме. Скоблил доски ножом, проверял, есть вода на полу или нет. Мокрый пол!? Мойте еще раз. Перед отправкой на фронт мы отыгрались за все. Плевали ему в лицо. А лейтенант Калеков был. Тот еще. По оврагам гонял нас с минометами. Миномет-то больше меня весит. В гору еле-еле иду. Так он, ети его мать, выхватит пистолет и по башке стучит. Хотели его на пару с татарином из поезда выкинуть, да убрали их куда-то перед отправкой на фронт. С одной стороны был жестокий, а с другой.… Приведет на базар к мешочникам, приценится ко всему. Командует:
- Кто курит? Два шага вперед. Первый пошел. Давай кисет.
- В строй.
- Следующий.
- Кто семечек?
- Два шага вперед. Давай карман.
Эти торгаши видят, командир командует, накладывают.
- Взвод стройся. Смирно. Левое плечо вперед. Шагом марш.
Бабы-то орать:
- Так ты что ж делаешь-то гад?
- Да как что? Нам ведь не дают. Ребятишки-то, ведь такие же, как ваши сыновья. Курить хотят.
- Песню запевай.
Мерзли страшно. Одежонка плохонькая. Кому бушлат дадут, кому шинель в крови. Казарма была из фанеры, между листами насыпан шлак. Отопления не было. Между нар стояла бочка, в ней жгли торф. Казарма огромная - на 300 человек. Особенно холодно было спать наверху. На нижних нарах хоть матрасы были, а на верхних одни доски. Под себя бушлат, да сверху чем-нибудь прикроешься. Портянки засунешь под рубаху, чтоб высохли. Да тяжко, чего тут говорить.
 |
Крайний слева внизу - дед Солодова. Сам Солодов на руках у матери справа внизу |
Помню еще Шапырина из Ярославля. Мне выдали настоящую винтовку, а ему дали деревянный макет с железным штыком. Так вот этот Шапырин заплакал от обиды. Мне же одна морока с этой винтовкой. Приказали ему отдать, а мне вручили макет. Да забирай, пожалуйста. Какие мы были солдаты? Детки. Отдал ему.
- Отдал?
- Помогай теперь чистить ее.
Ведь приказывал мне (он был у нас командир отделения). Такой-то пидарасик. И командир!
К апрелю месяцу нам на смену пришло пополнение из Марийской ССР. У каждого сидор с сухарями и три пары лаптей. Шапырин тут же привязался к одному длинному из новобранцев по фамилии Марусин. Хотел видать «подхарчиться». Тот (здоровый был чудак) взял да и харкнул Шапырину в рожу. Да так смачно харкнул, что потекло. Дали парню трое суток гауптвахты. Марийцы сказали Шапырину: «Если ты нам попадешься в эшелоне, тебе не жить».
По дороге на фронт помню ночную остановку во Владимире. Сколько же на станции было солдат. Такая была неразбериха. Покормили, распихали опять по вагонам. Оттуда я попал под Ржев. Выгрузили черт знает где, в каком-то лесу. Пешком пошли к линии фронта. По дороге попали под бомбежку. Там меня «стукануло» глыбой мерзлой земли. Х** ли, глыбы-то ведь по метру. Совсем рядом бомба разорвалась. Низко твари бомбят, ничего не боятся. В бедро как даст, думал не встану больше, аж потемнело в глазах. Однако молодой был, отлежался да пошел. Все ранения зажили потом, а этот удар даром не прошел. Еле хожу сейчас. Корсет вот купил. Правда, в нем летом жарко. Встаю, сажусь с помощью ремней. Видишь, он (ремень) к кровати привязан. Надо же, как ударило.
В первом бою я бегал с 50-мм минометом на хребтине. Расколошматили немцы нас вдрызг. Командиров нет, порядка нет - какой-то бардак. Бой в лесу, ети твою мать. Перед атакой нас командиры построили, дали приказ: «Вперед по ракете». После этого мы их больше не видели. Пошла ракета, мы попёрли по снегу.
- Вперед, за Сталина.
Поначалу-то кричали за Сталина. Кричали, кричали. Было дело. Вот потом что-то перестали. «Побыркаешься» там, не захочешь кричать.
Нас, минометчиков, раскидали по разным местам, и больше я своих товарищей не видел. Поначалу командовал командир расчета, тоже пропал куда-то потом. Сидишь в яме, мину одну за другой в ствол. Миномет только вздрагивает. Пук-пук-пук. Видно как наши вперед бегут, и стреляешь в том направлении.
Чем день кончился? Осталось нас, наверное, процентов двадцать. Окопались. Немцев, конечно, немного постреляли, а вот наших приколотили целую кучу. С неделю мы там пробыли. И все время бл*** гонят в атаку. Уж нет никого, а все успокоиться не могут. Давай, давай. Вперед. Опять красная ракета. Ети твою мать. Лес есть лес. Ничего не понятно. Стадо баранов. Командования нет!
Вот я вроде как у Конева был, а его ни разу не видал. Да что Конев, своего-то командира не видел.
Кто остался жив, тех отвели на переформировку в Калинин. Там мне запомнился памятник Ленину. Его немцы пытались уронить танком. А у памятника внутри был стальной стержень. Весь в зазубринах (видимо они пытались его рубить). Ленин только согнулся. Так им видать и не хватило толку, что-либо сделать. Стены домов они еще расписали надписями по-своему.
Водили нас мыться в город за Волгу через деревянный мосток. Волга там совсем маленькая. Баня была хорошая, отлично помылись. Сменили нам всю одежду. Выдали чистое белье, новые бушлаты. Жить определили в немецких блиндажах. Спали на бумажных матрасах и подушках. Были даже одеяла, что-то вроде наших байковых. Так чего не жить! Там я встретил своего земляка из соседней деревни Антошку Шумилова. Они уже шли на посадку в эшелон. Он успел мне крикнуть: «Антошка. До свидания земеля. Больше не увидимся». - «Наверно. Прощай тезка. Прощай родненький!»
- Как вы попали в штрафную роту?
- Да ни за что. Ты это в газете вычитал? За что я попал? Поставили у хлеборезки часовым, а друг из Костромы стоял у химсклада. Но я не крал! А он не выдержал, забрался в хлеборезку. Там выковырял из батона мякиш, положил изюма, сахарку посыпал. Поели мы с ним. Утром пришел кладовщик. Все вроде заперто, а следы остались. Стали спрашивать часовых:
- У кого?
- У меня.
- Почему не стрелял? Тревогу не поднял?
- Побоялся попасть в избушку музыкального взвода. Он побежал в том направлении.
Построили роту, нас без ремней и нашивок поставили перед ними. Зачитали приказ - каждому по два года. Ему за воровство, а мне за то, что не препятствовал.
- Каким был состав вашей роты?
- Много было «тюремщиков». Они согласились воевать, их выпустили. Много было и таких как я, попавших туда за всякую ерунду.
- Кто командовал вашей штрафной ротой?
- Старший лейтенант. Построил нас, представился, зачитал нам приказ «Ни шагу назад». Хороший мужик был. К нему нормально относились.
- Потери большие были у штрафников?
- Конечно. Их ведь звали ё*** в рот. Чего их жалеть. Вот чудной народ-то был. Сейчас бы их на митинги…
- Не задумывались тогда, почему такие большие потери?
Нет. Некогда было. Только в госпитале. Обсуждали, конечно, когда делать нечего. Верили мы, чудак, в ту власть-то.
- Как были одеты?
- Да так же. Только лычки ободрали.
- Вы сильно переживали тогда?
- Да особо не расстроился. А чего? Смерти-то ведь ждали. Что там, что тут - никакой разницы. Только вот в штрафной свои сзади с пулеметами. Видел я их, когда мимо шли. Типа нашей сегодняшней полиции.
- Как были вооружены?
- Обыкновенно. Мне дали карабин, он полегче. Я дохленький был для винтовки. Солдат херов. Вес 45 кг! Рукава шинели по локоть. Ботинки разные. Один такой, другой такой. Старшина кидает: «Бери, бери. Все равно убьют». Да все в крови засохшей…
- Сколько вы пробыли там?
- С месяц. Сначала отсиживались, помню. А потом погнали нас в атаку. Я получил шрапнелью в коленку. Вот и вся недолга. Да с месяц потом в санбате провалялся. Дали справку: «Искупил вину своей кровью».
За два года я только один раз ночевал под крышей в тепле - в штрафной роте мы один раз заночевали в деревенской баньке. Переходили с участка на участок, набрели на речушку. Вдоль нее стояло восемь деревенских бань, возле них солома лежит, дрова натасканы (какая-то часть готовилась к помывке). Один «тюремщик» говорит: «Что мы будем опять на снегу спать? И лес какой-то херовый, жидкий. Давайте здесь заночуем»
Особо никто не возражать не стал. Разошлись по избушкам. Старший лейтенант в крайней устроился. В нашу баньку человек двадцать набралось. А тот «тюремщик» улегся под кутник и заявил: «Ребята, хватит нам в снегу спать. Никуда не уйдем. Сегодня мы будем в тепле спать. Пошли они все на х**».
Стали топить по-черному. Глаза дым ест, но никто не выходит. Тут прибегает какой-то молоденький лейтенант. Начал нам орать, чтоб уходили. Все молчок. Он выхватывает пистолет. Из-под кутника сразу автоматная очередь. Р-р-р-а-з..
Убил его. Такого-то молодого! Лейтенанта оттащили свои. Хотели они с нами поквитаться, да им видать запретили. А то постреляли бы друг дружку, а наступать было бы некому. Они на голом месте, а мы в укрытии. Тут еще чья возьмет. Хоть раз мы хорошо выспались, утром построились и двинули дальше.
Я тебе еще одно скажу. Нас, молодых, никто не обижал. Никогда. Старшие нас всегда сынками звали. Мы им отдавали водку, а они нам сахар. Однако я считаю, что много погибло из-за этих ста грамм. Он вместо ста грамм выпьет пятьсот. Тут уж понятно – море по колено. А вот чуреки спирт продавали за деньги. Те еще вояки. У них как одного убило, так сразу передают по цепи, сползаются, садятся кругом и молятся. Бывало, человек тридцать наберется. Все побросают, покидают. Трава не расти. Зимой они сползлись опять в очередной раз. Сидят, бормочут. Да видимо их корректировщик заметил. Сразу беглый огонь! Прямо в кучу попал снаряд. Все там остались. Помолились, мать ети! Отправили меня у этих чуреков, да и у остальных тоже, документы собирать. У каждого узбека или казаха внизу живота мешочек под шинелью. В нем молитвенник, деньги, документы. Целый вещевой мешок насобирал. А одного здорового заставили собирать их (убитых) в одно место. Ему на спине к ремню привязали веревку, и он зацепляет и тащит к воронке. Бродим по лесу, собираем. Окрикнули нас ребята. Их человек пятнадцать было, они копали блиндаж для кого-то из «товарищей» командиров. На метр вниз выкопали. Позвали нас покурить. Мы спустились к ним в яму, покурили, поболтали. Только мы с этим здоровым вылезли, им туда, чудак, прямым попаданием. Мы постояли, посмотрели и всех, кого насобирал этот здоровый, туда к ним покидали. Так ведь и гниют без документов. Пошли назад по лесу вдоль лини фронта. Я уснул прямо на ходу. Уперся рожей во что-то колючее и холодное. Ничего не понял спросонья. Глаза продрал. Борода убитого! Там навалили штабеля из мертвых. Метра два высотой, да, наверное, с полкилометра длиной. Припасено е*** твою мать. Понимаешь, напугался-то как? Это специальные бригады уже собирали.
Хорошо они по нам стреляли, чего говорить.
- Немцы хорошие были вояки?
- Хорошие, пока их к стенке не прижмут. Если уж видят, что уже п****ц, так сдаются. Видел, много их сдавалось. Вот сибиряки были хорошие вояки. Боялись их. Вот уж они не продадут человека ни х**. Татары у нас злые были. Хорошие ребята. Не то, что эти чуреки разные… Хохлы тоже херово воевали.
Немец - он ведь мужчина обстоятельный, в отличие от нас. Хода сообщения, смотровые щели у него для стрельбы. Все как полагается. Одеты они были с иголочки. Хоть и грязные как мы, но все добротно. Не то, что у нас б****й рот все с дырами, да с кровью. Сапоги только у них херовые - кожаные. Голенище-то, чудак, широкое. Не до колена были как наши, а короткие - клином. У меня один ботинок как-то развалился. Думаю: «Сниму-ка я сапоги с этого». Стащил с убитого немца, одел. День проходил, да выбросил. В них снег набивается, а сушить негде. Спали-то на снегу, а то и прямо в воде. Под Великими Луками местность болотистая. Лапника подложишь, чтоб прямо в воде-то не лежать. Ночью одежда примерзнет, а утром самому не встать. Поутру отдирали от земли друг друга. Лежишь, орёш: «Ребятишка! Помогите встать. Примерз, етить мать».
- Как на фронте кормили?
Кухня, помню, приехала. Мы еще не знаем, а уж с немецкой стороны орут: «Ванька, идите жрать. Вам привезли». Все видят суки. Это раньше лес был, а сейчас одни обрубки торчат метра по два, шестиствольный-то «Ванюша» все подравнял. Дали нам к кухне подойти. А котелков не было, выдирали из касок ремни, и туда наливали. Только, помню, мне повар положил каши рисовой с кусками сала. Я даже до ячейки не дошел, как начал «Ванюша» стрелять, да со скрипом. Ё* твою мать. Все пролил. Ни*** не донес. Не до чего. Все размазал по окопу. Хоть плачь. Да вот мамы рядом нет, никто не пожалеет.
Давали сахар. Водку давали даже в бутылках! Не проверяли, на скольких берешь. Ездовому насрать, ему не на продажу. Ему бы назад быстрее. Вот ребята и наберут водки-то. Проверять некому.
- То есть каску использовали только для еды?
- Все время носил. От еды оботрешь травой, и носишь, чудак. Нельзя без каски. А вот штык я бросил. Куда его на х**. Тяжелый, с килограмм, наверное. И так штаны-то не держатся.
- С разведкой не сталкивались?
- Да как. И у нас бывали. Ползали заразы. Убивали их, если попадем. Ползет по-пластунски. Вырежут боевое охранение и к нам. Бесшумно ведь все делают черти. И наши группы ходили через нас, когда мы в обороне сидели. Вот чтоб обратно приходили, не видел. Бывает, посидят, покурим вместе. Тоже незавидная ведь работа.
- Переживают перед поиском?
- Да нет. Спокойные. Человек пять в маскхалатах. Автоматы у них. Тихонько уходят.
- Танки были на вашем участке?
Было. До черта. Х** ли, летит на скорости, ничего не видит. Никого не щадит, своих и чужих задавит. Тоже ведь на «вытараску»(?). Потом смотришь, стоят битые да горелые. Вот немецких танков не видел, не буду врать.
- Цель видно, когда стреляешь из пулемета?
- В щель-то? Да когда как. И по вспышкам стреляли. В лесу-то ведь не всегда его увидишь.
- Как оцениваете результаты стрельбы?
- Я? Попадал я или нет? А как же. Видно как валятся, когда плотно-то идут. Да даже если и по одному.
- Много было перекосов?
- Обязательно. Это - мать бы ети. У немца тарахтит, не остановишь, а у нас эта лента. Как вот веретено на конус, лента-то сырая. Сначала ленту толкаешь, потом патрон вставляешь. А если перекос, стрелять не будет. Много было задержек. Да закипает то и дело. Перегреешь, так плевать начнет.
- Женщины были в вашей роте?
- Были. Медсестры.
- Раненых могли вытащить?
- Были ловкие. Смотришь худенькая, а волочит на палатке. Сам видел, как тащит раненого. Не х** делать. До укрытия дотащит, обработает. Потом его забирают.
- Дежурный вопрос задам. Не болели на фронте простудой?
- Нет! Никто. Мы уж спрашивали в госпитале по этому поводу, мол, почему не болеем. У нас врач хороший был, дедушка. Он присядет, начнет объяснять: «Потому что, ребятишки, когда у человека ситуация связанная с постоянной опасностью, организм приспосабливается». Все время в страхе. Чего тут говорить.
- Как мылись, стирались на фронте?
- Да никак. Гадили-то прямо в окопе. А как ты хотел? Выйдешь, тебя не будет больше. Зад палочкой или снегом подтирали. А то и вообще никак!
А вшей сколько было. Ух. «Кухня-вошебойка» приедет. Встают в очередь к ней. Верь не верь, у всех до мяса объедено на шивороте и на других интересных местах. Начнут одежонку над костром трясти. Так ведь трещат. Столько их. А в госпитале чуть не замыли меня до смерти. Помоет меня санитарка. Утром врач говорит: «Смотри, какие вши длинные и черные». Опять моют меня. В бинтах эти твари жили.
- Власовцев видели?
- У нас вернулся один судиславский, так он у Власова во 2-й Ударной армии был. Говорил, что привели их прямо к немцам, но он в тот же день удрал. Я и сам с неделю в окружении бродил. Отрезали нас целым отделением. Куда ни сунемся, везде бьют. Через неделю чудом вышли.
- Трофеи были у вас на фронте?
- Протягивал мне поляк часы. Знает, что штамповка. Говно не часы. Ножи были немецкие, вот пистолетов что-то не припомню.
- Что за поляк?
- Под Великими Луками я уже был пулеметчиком. Как получилось? Из минометчиков нас осталось двое. Какие уж тут к черту минометы? Мы сидели в окопах в поле, а немцы на опушке леса. Меня сначала поставили подносчиком патронов к пулемету. Нас двое было подносчиков.
Повадился один по нам бить с дерева. Меткий гаденыш. И главное - не видно его. Первого и второго номера по очереди убил в лоб. Бил нас в смотровую щель пулемета. А она всего 6x8 мм. Поставили и меня за пулемет. Стал первым номером в расчете. Вторые номера менялись постоянно. Не помню никого.
Потом наверху опять наступать надумали. Передают по цепи: «Красная ракета – сигнал к атаке». По пашне побежали, вдруг сбоку начали колотить. Не видим откуда. Опять поднялись, опять бьют.
Я в воронку упал с пулеметом, да еще один солдат ко мне приблудился. Он из соседней роты был, по-моему. Подбегает лейтенант.
- Вы чего разлеглись? Вперед. В атаку.
- Я не могу бросить пулемет, потому что за него расписался.
- Встать погань! Застрелю. Пошли оба.
Бросил, чудак, пулемет. Побежали с соседом вперед, проскочили линию немецких окопов. Куда дальше? Что делать? Кто скажет? Хотели в воронку опять залечь, а оттуда выскакивает здоровый немец. Здоровый мужик. Ростом раза в два больше меня, да весом килограмм под сто. Предлагает часы. Ложится брюхом на край воронки. Руки поднял вверх.
- Рус, не стреляй. Я не немец. Я полак.
Мог бы нас убить. Автомат, с прямой ручкой, перед собой бросил. Планшетка на заднице, шинель хорошая ворсистая. Повели его, да не довели. Бродили, бродили. Да тут снег еще повалил. Надоело. Этот говорит мне: «Слушай, х** ли мы с ним таскаться будем? Давай я отстану, да шлепну его». Мне уже было наплевать (сил не было никаких). Я, по-моему, даже ничего ему не сказал. А поляк видать догадался. Только услышал, как затвор клацнул, сразу меня за глотку схватил. Стоит, мной прикрывается. Я повалился вниз, он на меня. Этот с карабина его и подстрелил.
Только планшетку сняли. Пришли в лес. Там стояли какие-то командиры. Глазки у них загорелись.
- Где взяли? Где он?
- Да как где. Тут такое дело…
- Это был офицер?
- Офицер. Да оказалось большой. Нас в оборот. Еле отделались, пришлось мотать из леса. Х** ли, присрались к нам. Потом в окопах уже был разговор, что нас представили к награде.
- Наградили?
- Нет. У меня вообще фронтовых наград нет. Вот ты говоришь герои. Сколько у нас их поубивало. А кто их видел? Никто ничего не знал. Командиры ведь не приходили. Некому сказать. Послушай меня. Вот я хоть про себя, хоть про других скажу. Мы из начальства никого не видели. С нас спрашивали одно – вперед, только вперед. Про награды нас никто не спросил. Вон у нас один в Сельхозтехнике пришел весь в наградах. Спрашивал его: «Где хоть ты столько нахватал, наград-то?». Молчит. Один раз ляпнул: «Я косил врагов из ручного пулемета». – «Из какого пулемета? Я тоже пулеметчиком был». Сразу затих и молчит. А он ведь после меня ушел в 44-м.
Второй раз меня ранило 1 марта 1944 года. Снега тогда много было. Мы на бугре в окопах. Внизу речушка, за ней (тоже на бугре) немцы. Между нами метров двести.
Я сидел у пулемета в ячейке. По окопу передали: «Солодов. К командиру. Надо ему бушлат из ячейки принести». Как не пойдешь?
- Почему именно Солодов?
- Мы были с ним в хороших отношениях. Все чуреки были ведь. Русских-то мало.
Взял бушлат у них. Рассвело уже. Побежал, согнувшись за бруствером. Немного я не дошел до своего «Максимки». Вспышки не видел. Обожгло и отбросило в сторону. Кстати не больно было. А ведь разрывная, пол ляжки разворотило. Говорю узбекам: «Перевяжите меня». А я до этого момента перевязал одного дедушку узбека. Думал, что найду пакет потом. А х** вот. Не дают, говорят:
- Давай своя пакет.
- Я вчера вашего же бл*** перевязывал.
- Не дадим. Своя пакет давай. Перевяжем.
Пролежал так до вечера. Ватные штаны были на мне. Маскхалат белый. И затащило в рану туда всякой дряни. Вечером санитар пришел, затянул рану поверх ватника. Когда стемнело, к болотине утащил меня. Три собаки на волокушах от «максима» переправили через болото к землянке. Трое суток пролежал, никого нет. Думал: «Ну, все. Издыхаю». Потом приехал ЗИС-5. Отвезли в полевой. Большущая палатка. Натоплено, жарко. Мне уж невмоготу. Опухоль до паха дошла. Тут на мое счастье комиссия приехала из Москвы. Сразу шесть человек на операцию. Меня седьмым. Три операции перенес - мясо гнилое вырезали. И так до сих пор. Вчера вот ездил на рентген к травматологу в Кострому. «Что у тебя не гнется-то?» - «Да х*** что не гнется! Я с твоим «дедушком» воевал. Вот и не гнется!» - спросит же етит твою мать.
Потом зарубцевалось конечно. В Челябинск отправили уже. Там перевязывали через два дня в третий. Было 14 на 28 сантиметров голое мясо. Осколок кости удалили. Каждые два дня какую-то желтую марлю кладут на мясо. Каждой ниточкой она прилипнет. Потом как дернут. Нет, сначала скажут: «Сынка, давай-ка в туалет сходим» - «Да я вроде не хочу». Рванет эту марлю – искры из глаз. И обосрешься и обоссышься. Вышибало из памяти от боли. Потом парафин стали делать. Капали из кастрюли. Так сразу в течение двух месяце все зарубцевалось.
Госпиталь был в барской усадьбе - красивый особняк в лесу. В моей палате было 10 человек. Туалеты настоящие, с водяным сливом. Пить приносили санитары в банках от американской тушенки. А один додумался - срать пойдет, хвать банку и в туалет. Дела сделает, кружку назад ставит. Один ходячий, помню, он рыжий был, высмотрел это дело. Разодрались мы между собой. Все летело: костыли, банки, стулья. Додумался, задницу подмоет и в середку ставит. Он потом одного рыжего ругал потом, не мог успокоиться: «Чертов ты кызылбаш» (Кызылбаш – рыжая голова. татарск. Прим. С.С.).
Когда выписался, провожатого не дали, посадили с костылями на поезд до Москвы. Вышел на Казанском вокзале, стою оглядываюсь, надо переходить на Ярославский. Пять часов утра. Август месяц. Дышится легко. Ни машин, ни людей. Живому все хорошо. На Ярославском вокзале сунулся в комнату для инвалидов в подвале. Ой, чудак, а там забито всё. Стонут, стонут. Ой, да раненые. У одного вся голова забинтована, его провожатая кормит ложкой, не попадает, он башкой машет, мол, не надо-не надо. Мычит чего-то. Ну, к черту.
Ладно, посадили до Костромы. Там куда? 44-й год. Все как вымерло. Уговорил ездового мужичка за пять сухарей на телеге до Сенной площади подкинуть. Стал на рынке искать судиславских, ведь до Судиславля пятьдесят километров на костылях не пойдешь. Ходил, искал. Нашел двух бабенок, они возили госпоставку в город на элеватор. До Ясенево доехал с ними.
- Как встретили?
- Воем. Вся деревня плакала.
Хотел я тебе про нашу сегодняшнюю власть сказать, да ты ко мне за другой надобностью пришел. В газету буду письмо писать.
Сейчас нас ветеранов осталось восемь человек в районе. А теперь им побежденным и жизнь хорошая, и все блага. А победителям – «коку-маку»!
Благодарю директора Судиславского краеведческого музея Ольгу Борисовну Копылову за оказанную помощь в поиске ветеранов г. Судиславля.
| Интервью и лит.обработка: | С. Смоляков |
