Якобашвили Давид Константинович

- Я – 1923-го года рождения, родился в Сачхерском районе: это западная Грузия. Воспитывался в семье крестьянина. Семья была большая – семеро нас, детей. В том числе – 6 мальчиков, и старшая – была дочка. Родители – колхозники. Днём и ночью работали, трудились честной крестьянской жизнью.

Отец – участник Гражданской войны. Тяжело ранен был, и в своё время освобождён от дальнейшей воинской повинности. Служил в течение 9-ти лет в царской армии. И рассказывал очень много событий. Часто беседовал на военные темы о прошлых днях. И во всех его речах… я не потому говорю, что я грузин – я вообще объективный человек во всех отношениях… он очень ценил русского солдата и дорожил этим званием.

9 лет быть в рядах царской армии – это нелегко. Он рассказывал о тяжёлых условиях быта, в каких обстоятельствах воспитывались, как тогда к солдатам относились, как их колотили, как их били, как их... всё, чтобы донести до нас, малышей, правду о том, как всегда болел русский народ и русский солдат. По своей душевности по всей – дальнейшая его жизнь тоже имела вот эти оценки, которые и в нас родили отношение к этому народу.

- Что перед войной было у Вас на столе?

- Наш крестьянский стол состоял из чего? Отварная картошка, фасоль, много зелени, помидоры, редко – мясное… куры – это резали своих, выращенных у себя… в год раз – свинью забивали перед Новым годом. У нас тогда жили целые семьи разорённых людей, пришедших к нам, спасаясь от голода и так далее. И всегда мы старались сделать так (честно я говорю) чтобы им – лучшие блюда, чем нам самим, родным. Потому что нам всё-таки жалко было этих людей – мы чувствовали, что они не в своей тарелке, не у себя дома, они покинули свой дом, двор – и это всё. Ну и, правда, я ни одного из дней не помнил, чтоб было иначе – никогда: они всегда раньше нас вставали! Я удивлялся: «Почему? Вас же никто не беспокоит!» - «Нет, – говорят, – это наша Вам признательность...» – и любую работу они выполняли! Они и у нас, и в колхозе, и везде и без всякого: накормили их – и больше ничего, без денег, безо всего. И они ни разу ни одного слова против нас: допустим, что «нам это нравится, нам это не нравится»… Жили по-настоящему, по-братски. В тридцатые годы.

Тяжёлые это годы были. До 1930-го государство не могло выпустить спичку! Это я сам лично помню. А выпустили – вот такие коробки большие. Здесь были написаны буквы «СССР» красными буквами, по 100 штук спичек в коробках. В 1930-е годы власти впервые открыли сельские магазины – и начали завозить... ну, товары первой необходимости. Керосин раздавали – и там надо было день очередь стоять: ну, чтобы он доставался крестьянам. Потом постепенно начали завозить мануфактуру, материал, на шитьё там: простыни или там сорочки, или там брюки.

Ещё помню такие порядки: были товары, которые не нужны были нам, крестьянам. Но если вы заинтересованы, что купить вам нужно материалы – к ним «в довеску» давали («в довеску» называлось) – 100 штук – стеклянные пуговицы! На что они мне нужны?! (Смеётся.) Ну, государству трудно было, на это и бюджет как-то заполнялся, и как-то шёл в пользу нас, потому что я, помню, тогда уже был второклассником, и бесплатно давали нам на один класс по одной книге. И – по очереди. Мы получали так: неделя у него, неделя у меня, неделя у Вас, неделя у того, у того, у того… – учебник. Потом начали давать тетрадь бесплатно. Потом – перья. Потом чернила, химические карандаши... Так постепенно, постепенно. На второй год уже по три книги давали.

- То есть, жизнь улучшалась постепенно…

- И торговля улучшалась, и снабжение населения промышленными товарами тоже. С сахаром было в те годы – вообще… про варенье и говорить нельзя было. Но с 1937-го года уже сахар можно было почти свободно купить. Правда, по очереди, но – можно было. Цены, при том, были не очень высокие.

Хлеб! В государственном секторе хлеб не продавали до отмены карточной системы 1934-го года после убийства Кирова. Ни одного батона. Рядом у нашего района – промышленный район Чиатурский, где марганец добывался. Это был особо важный объект, в смысле развития чёрной металлургии. Значение марганца Вы сами знаете: в чём смысл заключался… и государство обратило на них, на сотрудников, особое внимание. Если вы там договор подписывали, работали – то всегда давали по килограмму: самому тебе, работающему – и на каждого члена семьи.

Да. И – особое снабжение: обмундирование, ботинки, сапоги. Этому все придавали особое значение. Так что, будучи рабочей силой – не трудно было. Условия создавались такие. А с 1939-го года ещё улучшилось положение – и уже свободно продавали учебники и газеты.

Среди учащихся было очень много поощрительных мероприятий: делали пионерская организация, октябрьская организация (Так у автора. – Прим. ред.), даже самовольно действующие группы – и танцевальные там чего-то, и артисты приезжали, и нас собирали на экскурсии водили, приучали, что правда-правда нас любит Родина, государство...

Не было, знаете что... вот этих «событий 1937-го года». Я, может быть, отхожу от нашей темы?

- Не-не-не, очень интересно!

- Я сужу по тем делам, с чем я сам сталкивался тогда. С моего села арестовали всего трёх так называемых «троцкистов». Всех этих трёх – я знал. Как они отзывались про наше государство.

В один день к нам приезжает родственник мой близкий. Сестра моей матери вышла замуж за одного человека. Вот этот зять как раз к нам приезжал вместе с двумя своими братьями. Ну, отец мой, что правда – днём и ночью работал… и жил лучше других крестьян. Почему? Он, кроме того, что в колхозе трудился, систематически знал столярное дело. Зарабатывал деньги. Вставал и делал: то шифоньерки, то то, то это… то, что мог, в общем. Чем-то подрабатывал.

И вот они пришли в один день. У нас за столом никогда не сажали всех вместе с гостями. Дети – отдельно. Я возле печки сидел… уже в восьмилетнем возрасте вот так, даже больше, помню. Они два дня продолжали – кутят-кутят, пьют, разговаривают. И вот я на печке железной, которую топили обыкновенным хворостом, что-то жарю стою там… приходит один из тех братьев – и вызывает моего отца: «Приходи, – говорит, – сюда, Константин. Ты знаешь, что за члены к вам пришли?» - «Я не знаю», – говорит мой отец. Вот так, я очевидец – перед моими глазами это происходит! Я сижу, своё дело делаю, раз – слышу: «Дело коммунистов кончено. Им остаётся максимум два-три месяца. Всё! А твоя дочка – секретарь комсомольской организации колхоза. Пусть она сейчас же покинет свой пост, а ты – должен стать членом нашей партии». И вынимает из кармана маленькую книжку, наподобие той, что кандидатские были у большевиков, для вступления в их ряды, серого цвета. «Вот, – говорит, – наши билеты. И ты тоже должен вступить в наши ряды. За это мы пришли все трое братьев здесь агитировать».

Отец говорит: «Бежар (Бежар его звали), я – человек-мотыга, инструмент. Я, – говорит, – в царское время работал мотыгой, сейчас, при Советской власти, тоже занимаюсь этим делом. Я, – говорит, – ни при царе не свернул своё, ни при нашем правительстве не собираюсь. Оставьте меня в покое. Давайте, продолжите – хотите? – ещё целую неделю здесь кутёж, а по этому вопросу – больше ко мне не приходите».

Вот это он только сказал – тот через две минуты вот так махнул рукой, собрал своих братьев – и они ушли. А через два месяца всех троих посадили. Не знаю, почему это было. Факты. Это при моих глазах что происходило – я рассказал.

- Ваши братья – воевали?

- Вот я Вам скажу – одного старшего брата моего призвали в 1936-м году, тогда были трёхгодичные сроки обучения. Его в Россию призвали, в Ровенскую область, и он служил там на Украине, на границе прямо, артиллеристом был, командиром орудийного расчёта. Я от него получил последнее письмо 18 апреля 1941-го года. Он очень меня уважал.

Я очень хорошо учился, между прочим, в школе, любил её... Первые учебники, первые тетради, первые там принадлежности школьные он покупал для меня всегда – и писал в письме, что «может, осенью я немножко с опозданием приеду или тебя призовут пораньше, может, через три года мы опять ещё не встретимся». Вот это и было последнее письмо. «Потому что с Запада, – говорит, – слышны какие-то неприятные голоса». Больше ничего. Значит, он уже знал что-то…

- А как Вы узнали, что началась война?

- Вот я говорю: когда письмо от брата получил – тогда и почувствовал, что дело плохо.

- Я про само 22 июня.

- Узнал в тот же день. Тот воскресный день был, моя мама утром ушла рано: пошла за хлебом в районный центр. Чтоб хлеб достать для нас. И приходит назад в 12 часов дня, и бросила тот мешок со слезами: «Наше дело пропало, война началась!» Тогда не было ни радио, ничего. Мама нам сообщила всем – и от нас по всему населению уже пошли вот эти новости.

- Как у Вас в деревне было воспринято известие о начале войны?

- Страшно. Страшно. Настроение – было тоже очень тяжёлым. Возненавидели… и правда – что правда: население само от себя хотело максимум сделать всё, что зависит! Последнее выносили из дома, посылали на фронт то фрукты, то сушки, то сыр – несмотря на то, что сами в очень тяжёлых условиях жили. Даже налоги, я помню сейчас – военные налоги были тогда. Семью мою, отца – освобождали только от военного налога, а остальное всё он заносил. Как можно иначе?! По 40 килограммов мяса отдавали, по 20 килограммов сыра, облигации распространялись всякие… знали и всегда говорили: «Надо дать всё для победы над врагом!»

А сейчас говорят, что тогда не верили тому-то, тому-то. Не надо дезинформировать людей никогда! Им всегда надо говорить правду. Она может быть горькая, но – надо говорить. Ну, на самом деле, так и получилось: брат погиб в первых днях. На границе, в Ровенской области, город Луцк. В июне взяли в армию моего второго брата. Значит, и старший брат, и его последующий... одного взяли, потом второго взяли. Я часто говорил, что мне тоже надо пораньше уйти в армию… война идёт, мама то плачет, то молчит... но – всегда подбадривает, что «вот же вы живы – и ничего… вот вернутся твои братья, ты только учись хорошо…» Я и правда что учился неплохо. Награждали всегда всякими степенями, знаками, в газеты прописали – и в школьную, и в районную, и это всё. Я ещё в 1938-м году вступил в комсомол.

А потом после средней школы обратился с просьбой в военкомат. И – там попросил начальников: «Давайте вы немножко пораньше осени призовёте меня в армию». Военком сказал, что «двое твоих братьев уже там, ты подрасти немножко – через некоторое время и вас призовём». И вот осенью 1941-го года нас вызывают в военкомат. Представители воинских подразделений из Москвы. Нам прямо сказали: «Подбирают людей, земляков, не менее, чем со средним образованием и выше, членов комсомола или коммунистов. Специально для участия в оборонительных боях Москвы». Там же нам это стало известно.

«Ну, какое у вас будет желание?» – военкомат мне задаёт вопрос такой. Трое сидело представителей из Москвы – они ничего не говорили. Я говорю: «Для меня это большое счастье». Ведь защитников Москвы собрали из всех трёх союзных республик по 5 тысяч человек в течение трёх дней. Нас привезли в Тбилиси, пропустили через санпропускник – и гражданским поездом отправили в Москву. На третьи сутки мы уже были в столице. Поезда заезжали только в ночное время, и – до Каширы. От Каширы нас пешком провели в Москву в 12 ночи только.

Завели в здание – и тут же приходили сразу представители интендантской службы: обмеряли голову там, обувь, какие размеры… всё это там, в 9 утра – было преподнесено на месте. Нас раздели, наше обмундирование тут же разворачивали, наши вещи сворачивали, написали наши адреса и отправили обратно. Это какое-то имеет значение просто моральное… или что там – не знаю… знаю только, что мои получили всю мою одежду после этой отправки оттуда домой.

- Во что Вас обмундировали, когда привезли в Москву?

- Прекрасное! Прекрасное обмундирование! Всё новое! Тут же давали, начиная от ботинок и сапог – и портянки, и запасные, и всё-всё чтобы! Даже нитки были и иголки в шапках, даже подворотнички запасные дали. Если что не так – пожалуйста, подкрепительная жидкость, сухари, сахар, всё, всё, всё! Обмундирование и вооружение мы получали высокого качества. Новейшее! Как только переодели – санпропускник. Даже потом проверяла санитарная часть нас на передовых линиях на вшивость. Заставляли бельё выкидывать, если где-нибудь был один случай вшей. В ту же ночь полевые бани подбрасывали, всех так же пропускали через санпропускник и всё меняли. Всё белье, всё обмундирование, всё. Во всех частях. Я не помню, чтоб было иначе: и под Москвой, и на Северном Кавказе…

- То есть, вшей – не было?

- Ни в коем случае!

Так вот, потом после обмундирования три дня нам дали на отдых. И кормили, и всё в порядок приводили там. На четвертый день уже начали с нами заниматься с утра до вечера усиленным-усиленным темпом. Ну, и тактическая, и строевая подготовка, изучение всех видов оружия… Не удивляло, мне просто нетрудно было разбирать оружие сравнительно, потому что мы сами интересовались, с детства проявляли интересы к конструкциям.

В армии – преподавали по программе средних школ. Водили на тактические занятия, обучали там про всякое вооружение – винтовку, гранатомет и это всё такое же. Практически, солдатами мы закончили среднюю школу. Стрелял я – очень хорошо, очень метко. И даже в воинских подразделениях брал место. Первое место в полку – я занял.

Сам делал кое-какие части, там что-то применял, там что-то поменял, там что-то ещё, и так далее. Даже порох я сменял в Чиатурском районе: его как раз для взрывов этих массивов завозили. Смешивал обыкновенный чёрный порох – с этим, потом рассчитывал, какую силу он давал, как он направлял это всё… Ну, вообще, интерес у меня бывал к каждой части. С утра до вечера. Всеми видами оружия импортного, иностранного производства, интересовался: персидские оружия завозили, турецкие завозили к нам, немецкие, сами по себе, финские… даже пистолеты – у немецких разведчиков был такой маленький, они их вот в волосах держали – тонкие-тонкие (Так у автора. – Прим. ред.)! Пули у них были меньше, чем у нас у малокалиберной винтовки. Но, когда мы стреляли – он доску шириной 8 сантиметров пробивал, такую силу имел (Так у автора. – Прим. ред.)! Вот, представляете, этими тоже интересовался. Ну, нам сказали, что «может быть, придётся использовать это оружие, может – нет, но всё это вы должны знать». Знали и знали!

Ну, а что касается строевой подготовки, тактическая подготовка – и обучали, и книги читали, и политические доклады и всё-всё с утра до вечера, с утра до вечера. Особенно внимание обращали на тактику. И в это время уже бои приближаются к городу. Что меня удивило? Мы уже через два месяца были полностью готовы! Во всех отношениях.

Меня ещё удивляло то, что, самое главное, Москва – первым долгом оборонялась сама. Как маленькие дети, женщины, старики, старухи выходили при объявлении тревоги моментально: через минуту весь город был на дворе! Кто чем мог заниматься – тот тем занимался. Зажигательные бомбы – женщины брали в руках и в бочках опускали. Невероятно меня удивляло, Вы знаете. Действительно – геройство народа!

Ну, нам в это время на определённых участках сразу дали оружие, боеприпасы – всё, что нужно было, и отправили в Наро-фоминском направлении. Первые бои я принимал как раз на нём вместе с нашими подразделениями. Через два месяца нас реорганизовали – присоединили к 22-й гвардейской дивизии. 21-я гвардейская дивизия обороняла Калинин тогда. Она с боями отступала-отступала, пришли, значит, на оборону Москвы – и нас объединили в составе 21-й гвардейской дивизии. Ну, я же после этого и под Сталинградом воевал, и весь Северный Кавказ…

Но не то чтоб вся Москва переживала и вся Москва воевала: этот вопрос трудно передавать. Действительно, настроение людей – было разным. Отдельные факты были тоже такие: трусости там, ещё неприятные… но – это разрозненные моменты. Даже и показывали немецким самолётам цели среди города, иногда зажигали что-то, но – это всё разовые случаи. В целом, народ – героический! И героический город. Малые дети выходили – просто не знаю… и дрались все с утра до вечера.

Особенно немцы активизировали свои действия в ночное время: при наступлении темноты уже наступали-наступали. Удивляло, что потом на южных фронтах так было редко. Они все наступления устраивали с утра, днём. И вечером специальные ракеты выпускали. Как выпускали, там уже это знак для них: «Всё, боевые действия прекращаются!» А в Москву – наоборот. Они ночью нападали и самолётами, и танками, и всем вообще. Вот это по тем направлениям: Наро-фоминское и другое там ещё… очень сильные шли бои. Первые дни – особенно: техника у них была. И – много…

- Как произошёл Ваш первый бой?

- Это случилось на Наро-фоминском направлении. Нас когда подвели – туман. Мы расположились. Собаки у них (У немцев. – Прим. ред.) там гавкают... На каком расстоянии надо целиться, куда пристрелки устраивать, запросы эти на разведку, всё такое... и – не успели! Как только туман чуть рассеялся – начали они стрелять по нашим. Ну, мы тоже взяли, гранаты приготовили – и сразу прямо в рукопашный бой, потому что уже вот они вошли в атаку. Ни с кем и ни с чем они не стали считаться, ни с какими средствами: и пехотой, и танками, и даже велосипеды пригоняли там. Велосипеды! Удивительно было: это же – в морозные дни!

Стреляли – правда или нет, ну не знаю – специально подобранные у них были войска, или что-то такое. В общем, оружие было у них очень, очень хорошее. Ну, вот эти первые дни – и земля, и человеческие тела, и кровь, и танки, и пулемёты, и винтовки – всё в месиво там. И с ума можно было сойти. Правда – что правда.

Первые три дня мы побоялись. Больше половины – за первых же два дня – мы потеряли наш личный состав. Ну, что поделаешь, этот факт остаётся фактом. И он здесь состоит в том, что нас и тогда предупреждали, чтобы не оставлять ни в коем случае раненых и даже убитых. Как только замечали, что человек ранен – сразу вывели – и в госпитале положили.

Исключительные уважения и любовь со стороны местного населения! Русские – сами голодали. Но люди выносили и говорили: «Ребята, ешьте. Если для нас мы что-нибудь найдём, – говорит, – вы это кушайте». Разве я это могу забывать? Сознались, что сами голодают – дети у них и старушки выходили – то молоко выносят, то это выносят, то это…

На второй день мы получили пополнение. Из Ярославской области мобилизованные были. Ребята – исключительные. И на третий день азербайджанское пополнение получили. На четвертый день – опять атака. Атака – страшная… страшная.

Сами немцы – ну, безумно, любой ценой на Наро-фоминском направлении, на этих вот двух направлениях – особенно дрались. Очень! Потому что эти районы прикрывали Москву, и потому, что снабжение в неё шло с южных районов. Прекратить вот эти снабженческие линии – и Москва... они хотели её полностью окончательно в кольцо брать. А нам этого никак нельзя было допускать. Ни днём, ни ночью – иногда даже и два часа не спали! Какое время спать?!

Человек привыкает, не знаю – это даже невозможно передать. Как может перенести такую тяжесть, такую нагрузку человеческий организм? Ну, психика. Когда уже тебе... когда ты думаешь, что больше выхода нету. Мы, большинство – и молодые, и наши старики армейские – боялись попасть в плен. Потому что мы знали – на наших глазах что они сделали с нашими военнопленными: и ранили, и убивали. Тут же и папиросами вот так задирали в нос. Зажжёнными. И мы думали: а что, если мы попадём... Я – комсомолец. Что со мной сделают – я уже знаю. Я даже не скрываю: по одному патрону держал всегда для себя. Если попаду – надо кончать с этим. И многие другие тоже так думали. Не хотели никак. И – редко попадали наши.

Особенно попадали раненые. Раненому – что ему? То нога оторвана, то рука оторвана, то без сознания, то это, то то...

В таких тяжелейших условиях пришлось перенести эти вот участки... на этих вот особенно двух направлениях – Наро-фоминском и Волоколамском (Так у автора. – Прим. ред.). Мы вынуждены были до последних пунктов отступать: частично отступать, частично обороняться, отбиваться. И за эти бои мы получали пополнение из районов Средней Азии. И от нас тоже – из Грузии – прибывало новое в часть, из Армении тоже пришли…

- Кстати, как эта Ваша часть обозначалась, называлась?

- 165-й армейский полк 15-й дивизии. До объединения с 21-й гвардейской дивизией.

В конце-то концов, когда это пополнение со Средней Азии подошло к нам и в нашем вооружении появились танки – новые, нового образца… Видимо, резервисты были подготовлены очень сильно. И – начали атаковать: раз! – только лобовые удары, лобовые удары, не они нас! (Хлопает.) Сломили сопротивление немцев!

Что правда – морозы были очень сильные. Это тоже не в пользу нас и не в пользу них, но… в пользу нас. Потому что они когда попадали в плен – просто дрожали от ужаса, от холода, от этого, от того. Ну, как наши относились? Мы же видели на своих глазах, как они относились к нашим. Но мы их не трогали. Не убивали. Что правда – сдавали в штаб. И потом их выводили, уводили... Куда? Как с ними относились? Я – ничего... мы ничего не знали, потому что… знаете, человек есть человек.

Солдат из Берлина – дошёл до Сталинграда, до Кавказа. Они – сумасшедшие, на мой взгляд. Они сумасшедшие! Человек такого народа, потенциально высоконравственного народа, чем является немецкий… Что им нужно было? Чего не хватало им?

- Вас – ранило?

- Да, ранили в январе 1941-го года. Лёгкое ранение было. В палец, сюда: мизинец. Но это легко обошлось: я полежал в госпитале 14 или 15 дней. Потом выписался и вернулся воевать.

Немцы уже начали как-то непредставимо слабеть в обороне – моё мнение. С января-месяца уже стало тихо. А потом мы сил подкопили, и – давай наступать! В апреле-месяце уже дошли до Загорска (Так у автора. – Прим. ред.). Загорск – это район западнее Москвы (Так у автора. – Прим. ред.). Когда мы вошли в православную церковь, которую они превратили в конюшню – просто ужас смотреть на это дело!

В апреле в Москве сняли осадное положение. 26 июля был издан приказ такой, называемый «127». С этим приказом нашу часть ознакомили в Загорске (Так у автора. – Прим. ред.). В тот же день по приказу Верховного главнокомандующего войска, принимавшие участие в обороне Москвы, распределили на три части. Одну направили на Ленинградское направление, другую на западное, третью – на южное. По списку прямо. Вправо, прямо, влево. И вот я с этой случайностью попал в южную группировку. Через два дня нас погрузили в поездах, и – давайте оборону Сталинграда!

- Это 21-я гвардейская стрелковая дивизия?

- Значит, да. И нас подбросили в район левого берега Волги: восточнее Сталинграда. И сразу же предупредили: «Ни в коем случае не допускать переправу немцев, потому что тогда будет перерез дороги!» Что это означало? Что вся южная нефть шла по этой трассе! И – любой ценой, значит, отстоять. На пути из Москвы до Сталинграда меня сделали миномётчиком. А до этого я был артиллеристом. 152-миллиметровой. Батальонные миномёты нам забросили прямо в вагоны, нетрудно было их освоить. За две сутки я освоил полностью, даже «Отличником подготовки» меня назвали. Из трёх основных частей я сейчас помню лишь ствол и…

- Двунога…

- Двунога-лафет! Пришли, заняли позиции свои… правда, города – не видать. Сталинград был покрыт чёрной тьмой. Весь город. Мы расположились в степях. Стреляли по нас тоже и днём, и ночью. Особенно ночью не давали покоя самолёты: они разыскивали, разыскивали, и – по артиллерийским укреплённым пунктам, по миномётам особенно – на нас просто они охотились. Ну, около 50 % наших бойцов вышли из строя! Пополнение получали слабое. Плохо подготовленное. С Кавказа получали – ничего они. Просто, когда мы с ними встречались – не знают ничего.

Потом как-то пришлось немножко перевести нас ещё южнее. Начали опять подготавливать, с самого начала. Вроде такие скоротечные курсы открыли: «Собрать, забрать. Вы обучайте их и днём и ночью!» Учили – кого-то доставлять эти снаряды, кого-то прицеливаться, кому-то ещё что-то показывали, по специализациям.

- Кем Вы были по должности?

- Командиром расчёта. И ещё – самое главное, я никогда не забуду – командиром нашего дивизиона был Жуков. Не тот Жуков. Сибиряк. Изумительный командир! Олицетворение настоящего советского командира. Своей теплотой... Мы в нём видели не только командира: своего друга, своего покровителя! Два месяца держали круговую оборону Сталинграда (Так у автора. – Прим. ред.) – и Жуков вместе с нами!

Помню, через два месяца, когда уже немцы начали наступать на нефтяные районы Северного Кавказа – нашу часть сняли оттуда и перебросили на Кавказ. Один раз тащу ствол в горных районах Моздока, Малгобека – и кровь пошла, извините, с носа. Он увидел – и давай командира: «Ты видишь, кровью истекает человек?! Отведи его сейчас же в медчасть!» А Вы знаете, что труднее всего таскать ствол? Потому что – неудобно, нечем, не за что держать его за эту трубу! Двунога-лафет – за спиной, и ты опять же его притягиваешь, и это легко носить.

Жуков и к другим относился очень внимательно. Ночью, как только притихнет война – он обходит, со всеми беседует: где, как чувствует, что там с запасами у нас, обмундирование, то, то... Не каждый командир это делает. Тогда офицерские столовые – были отдельно. Я помню, по вечерам они получали по бутылке вина, и он понемножку оставлял в ней и давал мне. «Всем, – говорит, – всё равно не хватает; чтобы они не видели – тебя немножко подкреплю». Не знаю, почему он ценил меня и говорил солдатам: «Берите пример с этого бойца: как он овладевает оружием, какой он «Отличник в учёбе», «Отличник боевой и строевой подготовки» и так далее».

В общем, мы все любили его. Но, к сожалению, его убили в один прекрасный день. Я ему один раз спас жизнь. Когда немецкий офицер собирался стрелять в него, в затылок. Он поворачивался сюда к нам, команду давать – а тот начал стрелять, и я автоматом сразу успел! И немец упал. Тоже с большим чином был. Его взяли – он ещё живым был. Потом его на допросы забрали. И через три дня после этого боя Жукова убили. Такого прекрасного командира…

- Как это получилось?

- Снарядом. Да. Ну, после этого через каждые три-четыре дня мы получали пополнение. Пополнение за пополнением, пополнение за пополнением. Из Азербайджана, из Армении, из Грузии. К нам как раз переехал полк артиллерийский из Западной Грузии через перевал, и выискивали: «Кто тут артиллерист среди вас?», и меня вывели из этой группы и присоединили опять к артиллеристам. 152-миллиметровые: то, что я знал как раз! Попал как раз по этой же части, заряжающим.

Вообще, там – знаете… сегодня – заряжающим, завтра – наводчиком, послезавтра... Надо любую профессию осваивать, когда что нужно. Потому что за минуту один из нас выходит из строя: надо его заменить. И как раз нас обучали этому. Ну, наводчик – это трудное дело: вести правильно огонь и при том наблюдать впереди. Они корректировали нашу стрельбу: влево, вправо, недолёт, перелёт… (Так у автора. – Прим. ред.) И точный расчёт надо выводить моментально. Это мы делали, но трудно было.

Немцы очень хитро поступали в чём? У них механизация была больше. Мобильность. Сегодня – наступают вот на это направление. Сразу прорвутся здесь, а ночью снимут эту часть – и вот там где-то, через 20-30 километров – новое направление. Там начнут. Покамест мы узнаем, потом туда переходим, пока переправимся и это всё – они уже в двух местах добивались своего.

Но нам сказали, что «они подошли близко к нефтяным районам, чтоб не сдавать ни одной пяди земли, давайте строго-настрого!» Приехали представители Верховного командования, приехало новое пополнение, и – «давайте»! Вот 26-го ноября 1942-го года утром нас, 2 тыщи 900 человек, вывели в бой. Вечером – вернулось 12. За один день. Это с ума можно было сойти…

Как раз в районе – «Чикола» называется, Северная Осетия. Воевали, потому что, знаете, на мой взгляд – наше командование ошиблось в том, что как раз когда переманеврировались немцы – то не уследили за ними, как нужно нам было.

Такой факт Вам привожу: один раз завели нас – туман, страшный туман. Наши пошли получать завтрак: и сахар, и паёк. Слышу – строчит пулемёт: «эрррр-эрррр-эрррр»... Я ж знаю: это немецкий звук. У них же замки были электрические (Так у автора. – Прим. ред.), они скоро стреляли. А «Максимы» стреляли – их можно было сосчитать: «та, та, та, та, та»... Я говорю командиру: «Это немцы здесь близко». «Ты, – говорит, – не болтай много». Я говорю: «Нечего и болтать, немцы это». Проходит ещё две минуты – «тырр-тырр-тырр»... Я говорю: «Это немцы». Так он меня ещё и выругал. Ну, что поделаешь – командир есть командир. Он как раз в тот день пришёл со своим подразделением, неопытный абсолютно… 15 минут буквально проходит, рассеивается буря – и всё немецкое командование, войска – против нас расхлынулись прямо тут же, буквально на расстоянии 25-30 метров!

Неужели наши разведчики – фронтовые или обыкновенные, или активисты местного населения – не должны были больше связи держать с тем, что вот «противник здесь», «противник там»?! Из-за этого мы часто кровь проливали, особенно на Северном Кавказе. И вот вечером 12 человек к своим вышли…

Расформировали, послали в пополнение в район Казах (Qazax rayonu), в Азербайджане. Здесь держали две недели опять. Вот с этих оставшихся частей собрали – и отвезли обратно. Так что я прошёл весь Северный Кавказ, начиная от Беслана, до Новороссийска и до Ростова.

Как раз когда под Сталинградом уже в ноябре наши нажали – на Северном Кавказе немцы начали на побережье Чёрного моря в сторону Туапсе проталкивать свои силы. Нас завернули прямо в Очамчиру, куда железная дорога доходила, и в самые короткие сроки подбросили туда. Я, когда воевал, и в Туапсе попал, и в Краснодар вошёл 5 марта 1943-го года. Через Кубань. Кубань – бурлит! Ещё мороженый как раз этот период, но март уже растаивает лёд. Замороженная вода – и бьются вот эти глыбы, и очень трудно переходить, переправляться. Но – сумели.

Там есть огромный посёлок, станица Пашковская называется. С нашей артиллерией на второй день туда вошли ночью. Наши командиры подумали-подумали, пошевелили тут: «Подождите, надо предупредить местное население, чтобы им принимать военных на переночёвку». Пришли, нам сообщили: «По 2-3 человека войдите, с ними договорились, но – будьте осторожны». Пошли мы как раз двое. Там – старик и старушка. «Ребята, – говорят, – не обижайтесь, у нас суп из конины». - «Пусть уже из конины, это лучшее мясо!» Накормили. Устроили нас возле тёплой печки, сами куда-то пошли. На второй день – разве можно это забыть?! – всё наше бельё забрала вот эта бабушка, постирала, погладила, положила возле нас. Выпекла по 10 пирожков картофельных, каждому из нас давали водку! Когда мы сами чувствовали, что сами они голодали. Вот это есть душа русского человека!

А из Москвы, когда под Сталинград шли, тоже я помню несколько случаев на дороге: старушки, женщины – то стакан молока, то земляники там у неё, говорит: «Поешьте. Мои тоже там: считаем, будто они принимают...» Эту теплоту ни в коем случае не забыть и не осквернить, что бы кто ни говорил про русских. Особенно я не переношу, когда сейчас вот, сегодня, наши, между нами говоря: «А, эти русские такие, русские сякие...» Не надо неправды никогда говорить! Мне б сколько кто чего ни говорил – я же не верю. Кто знает правду – этому не поверит. А кто не знает – вот и не надо травить его сознание.

- Что дальше было после Краснодара?

- Дальше – на подступах Новороссийска. Потом, когда его освободили – пошли в сторону Ростова. Как раз получил новую пушку – и меня ранило страшно в правую руку. Перерезало средний локтевой нерв – и я потерял способность руки. Вот и сейчас её не чувствую абсолютно никак. Поместили меня в госпиталь и вывели из строя. Послали на лечение в Махачкале. Лежал я там два месяца. Комиссовали, дали инвалидность II-й группы – и вернулся домой. Начал работать в колхозе опять. Хотя председатель колхоза предложил моему отцу: «Я его посажу, как инвалида войны, завскладом». Я говорю: «Ни в коем случае, мне не дело до склада. Не знаю я складское дело!», и отец тоже категорически против: «Чтобы, – говорит, – про моего сына говорили, что он ворует?!» (Смеётся.) «Наоборот, мы же знаем, что вы самая честная семья – и потому мы этого хотим!» - «Нет, вы-то знаете, а народ – не знает». Я пошёл в колхоз и 136 трудовых дней сделал за 4 месяца (Так у автора. – Прим. ред.). То есть, мизинец и следующий – ещё работали, остальные – нет. Ну, семья, как могла, так все и жили, помогали друг другу. И отец, и мать ещё. А трое братьев там погибло моих…

- Как Вас кормили? И зимой, и вообще...

- Кормили – нормально. Гвардейские части – получали чуть-чуть побольше. На килограмм хлеба преимущество у нас было. Ну, «кормили нормально» – в смысле того, что голод солдаты немножко чувствовали, потому что энергию тратили очень много. Вообще, 600 грамм хлеба было нормой в тыловых частях, 800 грамм – на фронте. Ну, я это помню.

Ночью на Северном Кавказе иногда бои кончались в 12, в час, в два часа ночи, хотя у пехоты особенно не прекращались вообще. А нам после окончания боевых действий полевые кухни прямо в окопах подавали горячую пищу: первое, второе, даже третье (чай или кисель). В ночное время, имею в виду. Не давать – вы попробуйте! Очень строго в этом отношении. Очень строго и справедливо.

Я никогда не забуду: меня даже один раз во фронтовую разведку послали, и мы подружились… один там был бывший пленный – Ермаков. Сержант. Бедный, сбежал обратно – и попал в нашу часть. И мы с ним так подружились, что по два человека всегда рыли окоп. Пойдём вместе, останемся жить вместе. Меня послали в разведку – и нас обнаружили немцы, как помню. Обратно по тому же пути вернуться нельзя: и его заметили, пристреляли. И мы задержались позже на четверо суток, чем предусмотрено было. И Ермаков, честный, выделенный для нас паёк на двоих когда получал – для себя и для меня – хорошие куски рыбы или ветчины клал для меня оставлял, а хвосты и головы рыбные – для себя брал. Это же что значит?! Вот – душа русского человека. Тысячу, тысячу раз могу я таких примеров дать!

- Вам «100 грамм» – давали?

- Давали. Но – не всё время. Нет. Москву – давали, под Сталинградом – давали, на Северном Кавказе – уже не выдавалось. Тут были факты такие иногда… знаете же – жульничество.

Наш эшелон когда туда ехал – до Туапсе добирались – один ночью подходит и мне говорит, что вина может достать. «В западной Грузии, – говорит, – «маркитант» к нам подсел; весёлая, – говорит, – сволочь, вино продаёт!» - «Как он смог, – я говорю, – кто его пустил?!» Ну, кто-то – не знаю, почему заинтересовало… А вино для нас было, как лекарство. Пошёл. У меня в кармане 10-рублёвый красного цвета. Прихожу. Сидит вот такой пузатый, ночью зарылся где-то там в складе, зажёг свечку. Я говорю: «Ты за сколько продаёшь?» - «За 60 рублей». Я говорю: «Дай мне полстакана». - «Ай, полстакана я не продаю». Я говорю: «Вот у меня автомат полный, заряженный – возьмёшь часть за свою бочку?» (Смеётся) Сволочь, мерзавец! Такие – тоже бывали…

Голодные вот эти женщины русские – мне отдавали последний кусок в Краснодаре, когда мы вошли в первый день. А на второй день опять ночью стали под Пашковской. У своей дочери – вот такой трёхлетней дочурки – отнимает тарелку супа мать – и даёт мне. «Солдат, – говорит, – на, поешь!» Говорю: «Что вы у ребёнка отнимаете? Что я, сумасшедший, что ли?!» Вот. А убить... Я на всю свою жизнь тоже запомнил, что я убил человека.

- Личное оружие у Вас было – автомат?

- Автомат. Почти всё время.

- Использовать его – приходилось?

- Ну, конечно… особенно – под Москвой, на Наро-фоминском направлении – мне несколько раз пришлось в рукопашных боях принимать участие. Правда, тогда пока у меня автомата не было. Обыкновенная винтовка была со своим штыком. И мне удавалось очень удачно её применять. Ну, обучали меня – прекрасно. Перекинуть штык сюда, сюда, обратно, вниз, вверх – это особенно мне очень помогло: подготовка, тактическая подготовка. Двоих-троих сразу я сбил в свалке. Да…

На Северном Кавказе – меньше. Хотя здесь оружие играло большую роль, чем в рукопашном бою. И – техника. Авиация была здесь подпущена...

Один раз, помню, наши туполевские самолёты выпустили в июле 1942-го года (Так у автора. – Прим. ред.). И подбили бомбардировщика нашего: правое крыло и хвост. И он летит вот так, значит, теряет равновесие, и «Мессер» гоняется за ним. Не хочет, чтобы он до нашего аэродрома долетел, по дороге хочет сбить. И он, не знаю как, сумел наш лётчик – так кувыркнулся самолёт, и где-то он термический снаряд прицелил прямо – и в мотор этому «Мессершмитту»! И он дымил и упал впереди нас приблизительно на расстоянии 300 метров. Прыгнул с парашютом лётчик. Что меня удивило – у него обнаружили карты, где всё, что было, обозначено: каждая тропинка, каждое дерево, каждая кочка моего района! Задавали вопрос: «Кто эту карту вам давал?» - «Ваши», – говорит. Я говорю: «Кто «наши»? В Германии же наши не живут!» - «Ну, ваши», – он говорит. Предательство было, так или иначе!

- Какое было Ваше отношение к немцам?

- В Краснодаре, когда мы вошли через Майкопский перевал, одна бабушка нам рассказывала: там на берегу Кубани похоронили живых детей. «Может, ещё успеете спасти?» И на самом деле – 22-х детей мы вынули! Но только двое были живые. Из туберкулёзной больницы. Заживо похоронили! Разве это по-человечески?! Ну, после этого дня – говорю, не знаю, вообще...

Дальше наша часть впервые тогда обнаружила так называемые «душегубки». Застряла у них (Немцев. – Прим. ред.)машина. В этих замороженных районах. Чёрные-чёрные грузовики были покрашены: все детали, начиная от покрышек – и кончая антеннами, ничего другого, просто всё блестело чёрным – и кузов огромный, как сейчас перевозят мебель или что там… Мы не могли понять, как открыть и внутрь попасть: всё глухо, ни зацепки, абсолютно! Командование нас предупредило, чтобы не трогали. Может, там заминировано – и надо выждать и подойти на другой день. А старушка рассказала: «Говорят, что в этих машинах людей убивали». На второй день вызвали специалистов, я открыл – 6 человек умерших. Почерневших. Видели, когда оттуда вынесли – чёрные-чёрные, как это...

Потом – просто зло было страшное против немцев! Не знаю, до какого ужаса они доходили... Как могли вообще так отравить людей?! Человек есть человек.

Я, кроме того, что вот в этих рукопашных боях пришлось убивать, вот эти три случая – я всегда оберегался. Даже один раз нам приказали расстрелять пленных. И я – не стрелял. Несмотря на то, что отношение было – очень ужасное.

Помню такой факт: немцы в горной артиллерии применяли лошадей, как тягловую силу. В ограниченных местах там механизированные части – не действуют. И один раз упала мина. И подбили лошади обе ноги передние, и лежит она вот так, согнутая. И приходит немец, сволочь, и в нос ей, значит, тыкает вот со штыком – и вот так делает. (Показывает.) Бедный конь – вот так, вот так, а он – «аха-ха!» – смеётся. Я думаю: «Давай я его, гада, сейчас застрелю!»… Думал «Давай! Давай! Давай!» – и не стрелял. Я виню себя и сейчас. Ну, вот я всегда оберегал жизнь человеческую…

- Вас награждали во время войны?

- Я получил медали «За боевые заслуги» – под Москвой, «За отвагу» – на Северном Кавказе…

- За что?

- Когда отбивали атаку в районе Малгобека – нас перебили полностью, нашу часть. Как раз на второй день получили медали… вот эти 12 человек – все получили. Кто живые остался. Да… ну, и есть другие награды, а орден «Отечественной войны» – дали уже в 1985-м.

- Перед тем, как Вас призвали в армию, Вы русский язык уже знали?

- Знал, знал. Не так, чтобы в совершенстве, но... Я же много лет учился. В общем, проявлял огромный интерес к изучению русского языка. И преподаватель мне попался замечательный человек. Он получил в России образование в своё время, и я этим интересовался. Почему? Не знаю. Может, то, что отец всегда нам внушал любовь к русскому народу – этот факт играл тоже роль... Я и сейчас с огромным удовольствием всё читаю и могу понять. Получаю «Аргументы и факты».

- Какие отношения между различными национальностями были на фронте, возникали ли проблемы?

- Что Вы?! Я могу с полной уверенностью сказать, что мы все были, как братья! И узбеки, и азербайджанцы. Особенно с русскими мы все относились, как к своим братьям. Особенно! 14 человек коренных москвичей попали со мной в эту часть. Четырнадцать! И все 14 погибли за один день. Я их своими руками похоронил. Посёлок Верхний Кут Магадыкского района (Так у автора. – Прим. ред.). Два раза после войны побывал на этих могилах.

По одному-двум фактам – нельзя судить. Вот факт, как у нас было. Просто, чтобы Вы не ушли, не написав об этом. Я получал грузинские газеты в Москве: выписывали нам…

- Вы получали в Вашу часть грузинские газеты на грузинском языке?!

- Да, местные грузинские организации выписывали: что делается у нас в Грузии, что делается в моём городе, и – мне отправляли. Почта работала отлично. На третий день мою гражданскую одежду, в которой я призвался – получила моя семья здесь. Письмо, что мы посылали – ни одно не пропадало. И мои писали – мы получали. И я высылал – они получали. Вот эти, треугольником письма. Полевые почты работали отлично. А что... могучее было государство. Все одинаковые факты, характерные. Это – про почту – характерно.

Так вот, и у меня пропали эти газеты по дороге, когда мы из Москвы шли на Северный Кавказ. Мне так обидно было! Из-за чего вдвойне – потому что в вагоне украли! Кто?! Из наших ребят же кто-то! А я никого не мог обвинять. Но командир этот наш – Жуков – разозлился страшно. Всех командиров предупредил: «Следите, найдите вора». Я говорю: «Не надо искать вора»…

Он вообще украл всё из моего вещмешка. У нас были сухие пайки: консервы, сухари давали, сахар… А газеты пропали просто вместе с ними, конечно. Ну, ничего не могли найти, не нашли. Дали мне дополнительный сухпаёк – и всё. На шестой день вижу: один в Махачкале, когда мы заезжаем, заворачивает махорку в грузинскую газету. Я отвёл его в сторону и сказал: «Где ты эту газету нашёл?» - «Тут, – говорит, – валялся». Я говорю: «В Махачкале грузинские газеты не валяются. Тебе, – говорю, – не стыдно?» Покраснел он. Я никому об этом не говорил. На четвертый день его убили, бедного. Жалко мне его…

- В какое время года тяжелее всего воевать?

- Зима. Зима 1941-1942 – самые страшные дни! И весь 1942-й год особенно тяжёлый. Ох, я помню, когда ночью по 10 раз объявляли воздушную тревогу. По 10 раз! Люди не успевали заходить-выходить. «Опять! Воздушная тревога!» И обратно давайте – то пески, то бочки с водой, то это, то туда, то назад...

И рабочие участвовали. Без предупреждения. У них у каждого – оружие, и – ходят, поливают, тушат; их – бомбят, убивают – а они возвращаются на производство. Хотя иногда даже заводы останавливались.

- Какие-то суеверия – были у Вас? Приметы, предчувствия…

- Один-единственный факт я помню. Под Нальчиком когда мы воевали – наступала итальянская армия. И румыны. Мерзавцы, они ещё хуже относились, чем немцы. Особенно – румыны! Я ещё раз говорю: всегда боялся попасть в плен. И они прижали нас к горам. Высота. Подъём. И пришли-пришли-пришли уже – большинство! Ну, у них преимущество было в числовом отношении. Белкин был один, из Ярославля. Встали они, бедные… «Иди, – говорит мне, – поднимись по этим горам, тебя не убьют!» Помню я эти слова. «Как, – говорю, – меня не убьют? Убьют обязательно наверху». Они здесь внизу, все они ходили, ползали, как ужи вот эти, среди насаждений укрывались наши люди – и танками румыны их прессовали просто. «Нет, – говорит, – иди: не убьют! А я останусь здесь…» Я – поднялся. И остался жив. А его – убили. Просто какое совпадение. Он мне сказал: «Я точно знаю, что тебя не убьют, иди».

Больше – ничего такого не было. Никогда.

- Где Вам приходилось жить? Как обустраивали свой быт? Окопы, землянки?

- Ну, всё время в окопах, в землянках. Всё время. В здании я, начиная из Москвы и до конца войны, не ночевал ни одну ночь.

- Что для Вас тогда было самое страшное и самое ободряющее?

- Самое страшное было во всём этом – когда мы видели, что они сделали с нашими войсками, с нашими ранеными... состояние было – ужасное. Каждый из нас вообще старался отдать всё, чтобы уничтожить врага. Это настроение было у всех. И, что самое главное, как братья все были: и узбеки с нами были, и туркмены были, и азербайджанцы были, и армяне были, самое большое число, конечно, тамбовские, и вот эти, группа из Ярославля, и москвичи сами. Как мы все к друг другу относились… ну, я говорил уже, да.

Я, помню, всегда старался во фляге держать воду. Потому что для раненого человека – первым делом была вода! Он теряет кровь – вместе с кровью теряется вода. Что его больше всего беспокоит – это жажда. Жуков всегда говорил, когда ранили наших: «Найдите воды, пусть хоть горошина воды у него будет». Я всегда оставлял последний глоток в своей фляжке и носил эту воду.

А один раз мне пришлось на Северном Кавказе в нашем подразделении четыре суток пережить без воды. Это с ума можно сойти! Не могли нам доставить питьевую воду. Тогда мы рыли как раз противотанковые рвы в направлении Кизляра, там засушливые места, пустыня почти. Ночью – холодно, заморозки были страшные; днём – жарко, просто палит. И – нет воды! Даже теперь ни одного родника не найдёте. Не могли наши на перевале – в нашу часть – дать питьевую воду и продукты. 19 суток я проголодал, когда подбросили под Туапсе. Но это ничего: только первые две сутки трудно. А потом, когда организм переходит на самообеспечение, уже исчезает чувство голода. А без воды – не дай Бог. Я представлял так: если у кого-нибудь будет вода сейчас – могу убить. Если не даст, убью его. Потому что когда язык засыхает и он торчит у тебя, как палка – ну, с ума можно сойти. А на 20-й суток дали по одной ложке пшённой крупы… Это ничего, это ушло. Голод – я говорю: два дня было трудно – а потом, кроме сердца, все части тела принимают участие в питании организма: растворяются ткани – и руки, и ноги; только сердце – ни на один грамм!

- У Вас в части перебежчики или самострелы были?

- Нет, никогда!

- Для Вас та война, участие в ней – это самое главное событие в жизни? Или…

- Самые незабываемые, никогда не забываемые дни. Там у меня уже сформировалась вся психология человеческая, там я распознал людей, там я понял, как надо человеку вообще вести свои трудные дни. И что значит поддержать душевно друг друга. Вот я говорю: голодающие люди свой кусок отдают – тебе! Это что значит?! Это же урок – для меня! Для моей будущей жизни!

Я потом всегда это вспоминал, когда преподавателем работал в течение пяти лет, и когда военное дело преподавал – и всегда моим ученикам и студентам это говорил, даже когда потом и на партийную работу пошёл, и на комсомольскую – им всем неплохие должности давали, их ценили. За честность. А мне – говорили благодарности, награждали. За их правильное воспитание. Ордена у меня есть, в общем, и за мирное время. Немало имею государственных наград. Но они для меня никогда особенно роли не играли…

Вот я говорю: такое душевное отношение человека, когда в тяжёлые минуты он тебя выручает, не щадя свою жизнь – самое дорогое! Да дороже этого – что вообще может быть?! А вот эти мерзавцы, извиняюсь, что сейчас... вот эти миллиардеры… куда деньги бросать – не знают, когда дети – голодают…

- Расскажите о госпитале…

- Изумительно! Какие у нас были отношения! Я впервые попал в полевой госпиталь. Ну какой там был порядок! Хотя стоял всего в двух километрах от передовой линии в палатках. Я открываю дверь, смотрю – усатый один поднимается: «Артур…» И дальше – не по-русски. Я удивился. Он встал – и руками дотронулся до соседней койки. И начальник госпиталя – высокий, здоровый – разозлился и разогнал всех, чуть ли не до врачей. Тот, оказывается, болел дизентерией, а на койке было чистое бельё. И главный заставил сразу всё поменять! Через 10 минут у меня было дано назначение: подкрепляющие средства. И даже стакан вина мне дали в тот вечер! Ну, всё в пределах возможности…

Как наш медицинский персонал, как женщины на плащ-палатках выносили раненых, когда сами, бедные, падали просто... Но их сберегали. Нас, вернее.

А второй раз когда попал – в Махачкале: в капитальный госпиталь – изумительно приходили представители местного населения. В неделю два раза. То подарки заносили, то цветы приносили. Ну, в общем, мы чувствовали огромную теплоту.

- Какой у Вас тогда там был настрой? «Хорошо, что отвоевался» – или «жалко, что ранили»?

- Вот, «жалко, что ранили»! Брали бы вот меня сейчас – я бы точно где-то воевал на сегодняшний день!

- Когда Вы вернулись на родину в 1943-м году – как деревня жила? Плохо, нормально? Был ли голод?

- Деревне – было тяжело. В смысле экономики. Потому что всё-таки война отразилась на всех отраслях, а тем более – сельском хозяйстве. Техники тогда не было, тракторов не было, всё было мобилизовано в механизированные части: и машины, и это… на одних тягловых силах этих быков и ослов очень трудно было, очень. Но настроение населения – не подавленное. Для войны – для войны надо всё сделать!

- Какое отношение у Вас было к Сталину?

- Обожествляли. Обожествляли! Изнутри, без всякой привязки. И я, и отец мой, хоть он был всё-таки уже старый…