Зильберштейн Семен Александрович

Я родился 23 ноября 1923 года в городе Дзержинский Хмельницкой области на Украине. В 30-м году приехал в Москву и с тех пор живу здесь. Мама моя жила на квартире у своей родственницы (мы вместе с мамой приехали), а меня отдали в еврейский интернат-колонию, располагавшийся недалеко от станции Малаховка. Там я пробыл года два, потом мама получила комнату от завода, где она работала, и я поступил в школу №627 района Измайлово. В школе занимался в театральной студии при Дворце пионеров под руководством актера и режиссера театра Ермоловой Константина Наумовича Воинова. Каждое лето я уезжал в пионерский лагерь, и по существу, моим воспитанием занимались пионервожатые и учителя моей школы. Так я стал гражданином моей страны.

Летом 41-го года, окончив девять классов, я работал помощником пионервожатого. Войну мы встретили с большим восторгом, с криками "Ура!", все были очень рады, что наконец-то разобьем этих фашистов, такие были у нас ожидания. Потом, конечно, стали понимать, что такое война, какое это горе. Пока учились в десятом классе, я и некоторые ребята наши, ушли добровольцами на фронт, не доучившись. Меня после комиссии направили в 201 воздушно-десантную бригаду в качестве красноармейца 4-го отдельного воздушно-десантного батальона. Оттуда уже отправили на учебу в Львовское военно-пехотное училище, которое базировалось в Вятке. Там я закончил краткосрочные курсы командиров минометных взводов и после этого был направлен в действующую армию, в 11 гвардейскую морскую стрелковую бригаду в качестве командира минометного взвода. Мы базировались в районе города Великие Луки, получали пополнение, знакомились друг с другом, проходили обучение. В училище командиром взвода у меня был бывший учитель, а я что? Совсем мальчишка, но он меня многому научил по работе с людьми, с личным составом, эти знания мне потом сильно пригодились в боевых условиях. Он говорил - командир всегда должен быть на высоте в глазах солдат. Ваш личный пример - это пятьдесят процентов успеха. После укомплектования бригаду направили на фронт, мы совершили двухсоткилометровый пеший марш. В тяжелых условиях, по распутице, болотам, лесной местности, машин не было, повозки еле проходили, и пришлось нам договариваться с частью, которую мы должны были сменить, что мы друг другу оставим вооружение и таким образом поменяемся - безвыходное было положение. Ранняя весна 43-го года, март месяц - помню ночь, дорога и мы идем. В апреле прибыли на боевые позиции, сменили часть и тут, выяснилось: мой батальон располагался недалеко от того места, где Александр Матросов совершил свой подвиг, как раз рядом был тот ДЗОТ, который он закрыл своим телом. Двадцатого апреля мы прибыли, а уже двадцать первого, рано утром, вызывает меня командир минометной роты капитан-лейтенант Оглодков и направляет на рекогносцировку местности. Я взял солдата и первый раз в жизни пошел на линию обороны. Ориентировался я не очень хорошо и пункт наблюдения за передним краем противника выбрал неосторожно: вышел в кустарник на опушку леса, ввиду деревни Чернушка, вытащил карту, давай на нее смотреть и помечать, и в этот момент раздался одинокий выстрел с немецких позиций, попало мне в полевую сумку разрывной пулей. Кусочком пули вырвало мне кусок мяса вот тут (показывает на себе), шрам до сих пор остался. Я не почувствовал сразу, плюхнулся в кусты рядом со своим солдатом, а он мне и говорит: товарищ младший лейтенант, у вас пистолет стрельнул. Тут уж я заметил, увидел кровь, но я ж молодой, да и время такое - индивидуальный пакет прижал к ране, перевязал, а у самого какая-то радость внутренняя: вот пострадал на фронте, рану получил, кровь пролил. Довольный такой пришел на свои позиции, а тут ротный. Он не ругал меня, но очень хорошо объяснил, как себя надо вести. Это было мое так называемое "боевое крещение". Матери я написал письмо, мол, мам, не волнуйся, я ранен легко. Она там… прыгает от испуга. Мне же был 23 года, нас таких много было, младших лейтенантов-командиров взводов. И жаль, что так мало говорят о том вкладе в Победу, который такие вот вчерашние школьники-десятиклассники внесли, такие вот Ваньки-взводные на переднем крае, вели людей и сами погибали. Из ста человек 23-24-го годов рождения, только трое остались в живых, остальные погибли.

Местность болотистая, а траншеи наши все были сделаны, когда морозы стояли - так что к концу апреля уже каша, разваливается все. Через дней пять немцы пронюхали, что сменилась часть и есть между подразделениями высотка такая - там разрыв большой в линии обороны и решили сделать разведку боем в этот стык. После артиллерийской и минометной подготовки они пошли в наступление, и тогда я принял участие в бою как командир минометного взвода, поскольку знал уже это место и мог направлять огонь по противнику. Атака была отбита.

Однажды, все на тех же позициях, в конце апреля, я получил задание поддерживать огнем группу разведчиков, ушедшую за языком, обеспечивать их безопасное продвижение за линию фронта и возвращение. Мы со связистом провели линию связи, оборудовали пункт наблюдения и, зная, где пройдет наша группа - установили прицелы минометов на определенные рубежи. Шесть минометов ведут заградительный огонь по линии обороны противника и три миномета подавляют огонь ДЗОТа, расположенного рядом - такой был наш план. Подавить ДЗОТ, разрушить его минометы, конечно, не смогут, но напряжение и заградительный огонь обеспечат. Саперы сделали проход для разведчиков, там же проволочные заграждения, всякие сигнальные устройства - туда прошли аккуратно. У нас, конечно, ушки на макушке, внимание повышенное. Возвратились они, взяв двух языков, как потом выяснилось, одного задушили, чтоб не орал. На обратном пути, где-то посередине между нашими позициями и немецкими, немцы их заметили и открыли огонь из минометов и автоматического оружия - мы тут же поставили заградительный огонь, стреляли беспрерывно, хоть у нас было мало боеприпасов. Немцы пускали сигнальные ракеты и перенесли огонь ближе к нашим траншеям, ребята наши все залегли и ползком приползли. Тогда мы снизили плотность огня, стали стрелять одиночными - берегли снаряды, потому что подвоза не было. А когда и их обстрел утих - там бросят мину, тут - мы стали отходить с этого места бегом. Катушку кабеля килограмм двадцать, телефонный аппарат нес солдат - побежали к своим, но рядом мина разорвалась, осколок попал мне в ладонь, здорово пропороло, меня тогда отправили в медсанбат. За выполнение задачи по поддержке разведки я был награжден медалью "За Отвагу".

Как я уже сказал, подвоза у нас там не было совсем - ни машины, ни повозки не могли пройти. Была у нас мука без соли, и солдаты ползали на нейтральную полосу к реке - там были деревенские огороды, выкапывали там клубни, перезимовавшие и в котелок выжимали этот крахмал, приносили, замешивали с мукой и на саперной лопатке пекли оладушки. Ну сколько можно было их съесть? Штучек пять, может, десять съешь, а потом тошнит. Потом тыловики что придумали? Стали сплавлять по реке Ловать плоты с боеприпасами и продуктами, и ближе к линии обороны мы вылавливали все это батогами, вытаскивали на берег, что-то уплывало дальше. Месяца полтора мы там в обороне стояли. Мелкие такие вещи - как делят продукты. Все кучками разложим на плащ-палатке, один отворачивается, мы на кучку показываем, он говорит - кому. Чтобы про справедливости. Я как офицер получал паек и когда, допустим, колбаса или что - я всегда разрежу и положу к кучкам.

Потом нас вывели на переформирование и перебросили с Калининского фронта на Северо-Западный. Там после укомплектования мы стали ходить уже в наступательные бои, самый край Калининской области, направление на Прибалтику. Здесь были ожесточенные бои, трудно пришлось, потому что болотистая местность, озера, танков у нас не было, самолеты не поддерживали, вся боевая техника была задействована на центральных направлениях боев. А здесь наша задача была беспокоить противника, уничтожать и медленно двигаться вперед, чтобы немцы не могли отсюда перебросить резервы на другие участки фронта - на Ленинград, в Белоруссию, вот так. И мы несли, конечно, серьезные потери в этих упорных боях. Но наши ребята очень мужественные были - я за все время боев и переходов этих бесчисленных не встречался с тем, чтоб кто-то сдрейфил, спрятался. Был у нас такой случай во время перехода: маленького росточка солдат минометного расчета, несший на себе плиту, а она, на минуточку, 16 килограмм, так вот, он говорит: не могу идти, нет сил. Уговаривали его, а он - стреляйте меня, говорит, не могу идти. Мы его разгрузили, все забрали, старшина пристегнул его к себе частью пояса, и тянул, пока у него не открылось второе дыхание. Потом этот парнишка неплохим солдатом стал. Было еще вот так один раз в Прибалтике: перебрасывают нас с одного участка фронта на другой, тяжелейший марш - ранняя весна, озера, болота, вода замерзшая, а сверху такая кашица из снега и льда. Тяжко идти очень. Наконец-то вышли на дорогу, идем, вдруг слышим - духовой оркестр играет военные марши! Мы сразу взялись в ногу, до этого плелись. По строю передают: командир, дивизии, командир дивизии! Он понимал, что мы в таком состоянии не сможем сразу в бой пойти, нас надо подбодрить, вселить боевой дух. Идеи все подтянутые, в ногу и опять передают по строю: девчонки, девчонки! Справа от дороги девушки-снайперы стоят, все молодые. Мы рты пораскрывали, идем - пялимся. Еще раз вот такое было: как-то попали мы в Прибалтике все той же под сильнейший обстрел, залегли, разрывы мин близко-близко ложатся - страх! Все на пузо плюхнулись, я смотрю - а перед глазами у меня - черника! И ягоды крупные такие, много ее! Плевать на все, начали ее лежа губами собирать. Потом все было черное. Вспомнилось сразу Измайлово, как мы в лес ходили ее собирать. Казалось бы - война, страшная вещь! А тут такое - черника.

Нам еще такая задача была поставлена: по пути продвижения захватывать узловые пункты дорог и населенные пункты, которые имели значение в этом плане, чтобы не допустить переброски войск, отрезать коммуникации, помешать немцам маневрировать. К февралю месяцу очень медленное стало наше движение вперед, 80 километров за 4,5 месяца, вы представляете? У нас огневой поддержки не было, только 45-мм пушки, а у немцев были танки, самоходные орудия и артиллерия, которая нам вредила, уничтожала нашу живую силу весьма значительно. Где-то под городом Пустошка мы очень долго вели бои и командир полка попросил меня как командира минометного взвода удержать высоту небольшую на поляне в лесу. Она имеет большое тактическое значение, находится в полуокружении, там стоит неполный взвод наших бойцов, и сдать ее никак нельзя. Пойди, говорит, туда, разберись, организуй, утром вас сменят. Провел меня туда связной, я смотрю - они неправильно организовали оборону: сидели в тех окопах, которые немцы делали в нашу сторону, соответственно, обзора никакого. Моральное состояние у них не очень-то, они ж в полуокружении находятся и неизвестно, что будет дальше. Заставил их перебраться на другую сторону высотки, окопаться, сделать ходы сообщения. Утром нас никто не сменил, немцы открыли автоматный и минометный огонь. Ведем наблюдение: из лесу никто не выходит, но огонь ведется - значит, они в глубине за стволами, а нас хотят взять на хапок, посмотреть: побежим-не побежим. Мы огонь не открывали, боеприпасов мало, что - по деревьям палить просто так? Нет. Через минут пятнадцать это дело закончилось, к тому времени уже рассвело - и опять автоматный огонь, крик "Ура!" на русском языке. Тут смотрю: сдрейфили наши, уже немцев видно, выходят из-за стволов, но в атаку пока не идут, ждут - побегут ли наши, ну и чуть-чуть не дождались. Смотрю - с левого фланга солдатик один бежит, я к нему, кричу "Назад! Братья-славяне, держаться! Одиночный огонь по врагу! Видите немца - бейте!" и тут меня ударило в грудь, упал на четвереньки, шапка отлетела, пистолет в руке и из горла кровь, по лицу кровь, дышать трудно. Неужели сдадут эту высоту наши солдаты?! Задача же была - держать! Но тут подоспела подмога, и наш санинструктор Шамовцев подбежал ко мне, поднял шапку, напялил на голову, схватил меня как ребенка - здоровый такой мужик! Вынес меня с поля боя в тихое место, прислонил к стволу дерева, начал осматривать. Я спрашиваю - ну что? Говорит - ранение не сквозное, пуля внутри, здесь еще осколочное ранение и на плече еще рана. Меня сразу в медсанбат, обработали раны, и сказали, что пуля чуть-чуть гортань задела, повредила ключицу - еще чуточка и насмерть бы. Потом в госпитале все смотрели - удивлялись, какой я везунчик. Несколько суток провел полусидя, ничего не ел, и вывезти меня было нельзя - нетранспортабелен. Бульончиком с ложечки меня кормила санитарка Зотова. Потом на поезде направили уже в Бежецкий госпиталь на излечение. Там уж мной занялись - лечили и затылок, где осколок был, и гортань, и плечо, хорошо лечили. Я быстро встал на ноги, участвовал в самодеятельности, много стихов знал, да и школу хорошую прошел у Воинова. Поставили мы скетч, и показывали его не только в госпитале, а и для города концерты устраивали. Скетч такой: я, командир партизанского отряда, переодетый в немецкую форму, являюсь в деревню к старосте, он мне рассказывает: кто тут комсомолец, кто партизан поддерживает, все такое и когда он заканчивает - я снимаю фуражку, вытаскиваю пистолет, он падает на колени, я стреляю - "Собаке - собачья смерть!" и на этом заканчивается. Замполит мне давал свой пистолет и патрон, я вытаскивал пулю, оставлял чуть пороха и мякишем хлебным набивал, и этот патрон использовал. Один раз я в азарте выстрелил не мимо, а в сандалию ему попал! Он кричит "Что ты сделал, что ты сделал!", бежит за кулисы, я за ним - испугался же. Вот такой забавный случай.

После госпиталя я попал опять в свою часть, уже дивизия шла в направлении на Ригу. Противник очень сопротивлялся, у них был приказ во что бы то ни стало Прибалтику удержать, чтобы дать возможность Курляндской группировке войск вермахта в случае чего прийти к ним на помощь. Это очень крупная группировка было, было даже училище подводников, и стояли они насмерть. Бои на подступах к Риге шли очень долго, но сам город взяли довольно быстро и аккуратно, наша авиация и артиллерия вели себя очень осторожно, так как вроде было указание лично товарища Сталина: сберечь город от разрушения. По существу так и получилось, Рига осталась цела.

После Риги и некоторого отдыха мы повернули влево и продолжали очищать Латвию город за городом, там очень сложно было: развитая сеть дорог, и каждый населенный пункт, хоть самый малый - на высоте, сильно укреплен, особенно города. Несколько городов взяли, неся очень большие потери. Весьма важный был населенный пункт Резекне, там сходилось много шоссейных и железных дорог, немцы его укрепили серьезно: несколько полос обороны, каждая полоса имела несколько линий и взятие этого города далось очень тяжело. Была сделана очень хорошая разведка, много ценных сведений собрали. И нам сказали, что в этом Резекне на наблюдательном пункте будут представители армейского начальства и наш командир дивизии Корсаков, еще представители от союзников - англичан и американцев. Вы уж, говорят, не подкачайте. Первый раз за всю войну мы поняли, как это - воевать, когда есть много данных разведки и хорошая огневая поддержка. Были там Катюши, Ванюши, танки, самоходные орудия. Артиллерийская подготовка длилась сорок пять минут, представьте, сколько снарядов! Мы были в первом эшелоне, сидели прямо на бруствере. Гул стоит, небо серое, а там, на стороне немцев что творилось - жуть! Земля дыбом стояла. Потом по сигналу красной ракеты мы поднялись и вместе с пехотой пошли вперед, веселые, радостные. Взяли первую линию обороны, там и брать было нечего, все были перебиты, а кто остался жив - тот оглушен и не соображает. Идем вперед, останавливаться нельзя! В городе встретились с мощным сопротивлением, у немцев там были резервы, заранее приготовленные позиции. Уже Катюш не было там, наши минометы пошли в ход, и вот траншея за траншеей мы идем, подавляя сопротивление отдельных групп. В конце концов Резекне взяли недели за две, подключилась еще другая дивизия, и потом уж мы пошли дальше, везде немцы сражались хорошо. Не видно было с их стороны трусости, только с помощью огневых средств мы побеждали, на ура ничего сделать нельзя было. Только по-умному - обойти, окружить, только так. Учтите, что везде у них были мощные оборонительные позиции.

Под Модоной мы наступали. Выбили их из городка, идем по лесу (а там леса хорошие, сосновые боры), идем и попадаем под артиллерийский обстрел, противника мы не видим, разбежались, залегли. Мои ребята все плюхнулись в воронку от авиабомбы, сколько нас было - восемь человек, я за ними, оказался сверху. Лежу, еле-еле дышу, вдруг как бахнет! Осколок в меня попал. Пропорол рану на боку двенадцать сантиметров, хорошо, что внутренние органы не задел. Закончился это обстрел, мой заместитель пошел с подразделением вперед, а меня - в медсанбат. Не помню, чтоб мне было больно при ранениях, чтоб я орал, рыдал: может, и было, а я не помню просто. Так вот, положили меня на стол, сняли повязку, которой рану наспех прикрыли в лесу, хирург берет ножницы и обрезает края - там же грязь всякая и разговаривает с другим, который рядом оперирует. Я ему говорю: ты смотри, что делаешь, где режешь! Он такой: подумаешь, что за телячьи нежности, тебе что - больно? Не больно, говорю, но обидно! Посмеялись тогда. У меня было три ранения, и после каждого я возвращался в свою часть. В батальоне изменения были, и офицеры менялись вплоть до командира батальона.

Даже не зашивали мне эту рану, быстро привели в порядок, правда, было такое, что червяки заводились. Опять я вернулся в свою часть, уже стал начальником штаба стрелкового батальона, закончили мы Латвию, вошли в Литву и двигались на Салдус, на эту самую Курляндскую группировку. Немцы здесь вели тактику сдерживающих боев. Выстроят полки целые самоходных орудий в четыре ряда и не пройдешь их. Нас отвели во второй эшелон, чуть-чуть пополнили, так как теряли мы много людей. К марту 45-го года мы сменили другую часть и пошли вместо них в наступление. Осторожно двигались вперед. Восьмого мая мы заняли очередные немецкие позиции ночью и докладывает разведка, что впереди не слышно немцев. Связались с другими батальонами - то же самое. Сообщили нам, что они покинули свои позиции и ушли. Мы поднялись по команде и вперед. Идем, а сами думаем: вот черти, как же это они так тихо ушли, что мы не услышали их? Передвигаемся цепью, местность такая - редколесье, через некоторое время ррраз! Снаряд впереди! Через промежуток небольшой - опять! Оказывается, прикрывает их отход одна вшивая самоходка на нашем участке. Потом прекратилась эта стрельба, вышли мы на опушку леса , впереди город, окраины Салдуса, и тут нам сообщают, что гарнизон капитулировал, белые флаги, все. Командир батальона Луценко мне говорит: возьми Ваську, своего ординарца, и пойди, ты по-немецки разговариваешь, дашь нам сигнал, можно ли зайти в город. Пошли мы, не могу сказать, что у меня мандраж какой-то был, вроде я был даже рад, что именно меня послали. Перед входом в город окоп, стоит офицер немецкий, несколько солдат. Красивый немец такой, рослый, бледный весь. Я уж не помню, что я им там сказал, кажется, оружие бросить и вперед, бегом. Вошли мы в город, солдаты разбежались по этим всем домикам окраинным, вытаскивать оттуда немцев. У кого бритву отберут, у кого часы - по мелочевке. Потом дали нам команду построиться на центральной улице. Тишина по колонне и слышно, как передают: война окончена, Германия сдалась, подписан Акт о безоговорочной капитуляции. И как все заорут! Не сразу, пауза какая-то была: верить-не верить, шутка-не шутка. Из ракетниц, пулеметов, автоматов, пистолетов все как давай стрелять вверх! Ура, война кончилась! У пожилых слезы, а я стою растерянный: елы-палы, что же я теперь буду делать? Я ж из девятого класса ушел, моя работа - война, ничего больше не умею. Мы ж хотели до Рейхстага дойти… Но конечно, быстро очухался, дали нашему полку команду остаться гарнизоном этого города, рассредоточиться, занять позиции. Мы с командирами батальонов и ординарцами зашли в соседний дом, трехэтажный, у ворот стоят муж с женой и девчонкой симпатичной, кричат "Ура!" и "Спасибо!". На первом этаже большая комната, мы и говорим - будем здесь располагаться. Оставили там связистов и пошли смотреть, как устраиваются наши роты. Все заняли какие-то дома, все понимали, что это временно. Когда вернулись в тот дом, заходим в эту комнату - пустая! Стоят две кровати, и на них доски. А было-то - матрасы, фикусы всякие, мебель. Все вынесли, вот такая была их радость. Ну комбат наш Луценко вскипел, говорит мне: пойдем. Пошли к ним, хозяева у себя сидят - дрожат. Он как разорался, что, дескать, это вы будете в этой голой комнате жить, а мы будем здесь, они нет-нет, мы все сделаем! Вечером вызвал нас командир полка, рассказал ситуацию, что-как, вы, говорит, не расслабляйтесь, мы отсюда скоро уйдем. Переночевали мы. Солдаты достали где-то выпивон, собрались, выпивали, но я до этого дела не охотник, всегда отдавал свою порцию. Сидим, песни громко поют, хорошо. Потом приходит солдат-связной из особого отдела, вызывают меня. Я говорю - не пойду, ночь на дворе, если им надо - пусть сами идут сюда, хорохорился, в общем. А командир батальона мне и говорит: не дури, позвали - иди, узнай, в чем дело. Прихожу, сидят два особиста. Старший - капитан Грызлов. Садись, Сень, как дела-то, как самочувствие, с Победой тебя. Меня в полку многие знали, и по имени, и так, разные у нас были случаи, например, такой: возвращаюсь в полк после ранения, мне и говорят - вот тут у нас место есть, заместитель начальника ПФС - продовольственно-фуражного снабжения, давай, иди. Я говорю - да что вы, я и не петрю в этом! Как это - не петришь, ты ж еврей, ты должен соображать в снабжении! Ты будешь сыт, мы будем сыты - давай! Не получится - скажешь. Направили меня туда, был я там дня четыре, на машине ездил в армейскую пекарню и привозили хлеб для полка. Хлебу я много ел, а больше ничего: раз мне не дают, взять самому стыдно было, не положено, значит. И я голодный, и они. Ну я пришел к ним, говорю: знаете, давайте меня обратно, начальником штаба стрелкового батальона. В общем, все про всех знали.

Так вот, говорят они мне: война кончилась, все хорошо, но ты вот повел себя неправильно! У нас есть сведения, что ты организовал мародерство. Я вскипел, говорю - вот у вас сведения, пойдемте, я построю батальон, и пусть весь батальон скажет, где я был, с кем я был, чем я занимался! Они - ну ладно, ладно, не кипятись, иди, мы как-нибудь с тобой еще поговорим. Видел я их много раз после этого, никаких разговоров не заводили со мной. Только потом, после войны, когда я вернулся в Москву и меня мобилизовали в КГБ в Управление погранвойск, целая история была, я все отказывался, меня в райком партии вызвали и там на меня нажали, так вот, только тогда я понял, что они просто хотели, чтоб я с ними сотрудничал, я авторитетный парень был. Думали, что я в штаны наложу, а я не испугался.

После мы совершили переход дальше к Неману и в городке Погигяй остановились, занимались учебой и ждали решения нашей судьбы. В двух других городках неподалеку располагались еще два наших полка. Делать было особо нечего, и для того, чтоб не хулиганили - много было занятий. Приходит из Управления указание: организовать ансамбль, чтоб выступить на конкурсе Прибалтийского военного округа. Вызвали меня и на время освободили от строевой подготовки, я собрал в группу всех, кто танцует, поет, читает, играет. Стали выступать среди своих и даже в городе давали концерты. Администратор наш организовал кассу, чтоб горожане платили деньги, я с ним ругался, а он мне: а почему для них бесплатно должно быть? Своим - да, а они пусть платят. Выступили мы в Риге, в штабе Баграмяна, я даже грамоту получил.

Возвратился в полк и поехал в отпуск в Москву, к маме. После отпуска мне говорят - Семен, ты демобилизоваться хотел? Да я и сейчас хочу, говорю. Ты знаешь, командиру корпуса требуется адъютант, на время, он переезжает в Казань. Договоренность такая: ты переедешь с ним, с женой его и скажешь, что намерен демобилизоваться. Собрался я, поехал в Клайпеду, доложил о прибытии. В штабе все зашуршали - новый адъютант, вокруг все стали крутиться, и зампотылу не понравилось, что у меня гимнастерка с заплаткой там, где пуля попала, предлагал сменить обмундирование, но я отказался. Прошло несколько дней, генерал мне говорит, поехали со мной в такой-то город, вот вам карта, ведите машину. Приехали в какую-то дивизию, едем уже обратно, он спрашивает все про то же, про демобилизацию, я ему подтверждаю, ну и он говорит, что после переезда меня отпустит. Сначала отправил жену его в пульмановском вагоне, барахла полно было, сижу у открытой двери веселый-радостный, и один из моих двух чемоданов болтался-болтался, стукнул меня по голове и выпал. Не подвел генерал меня, сразу же после переезда оформили мне все документы и я приехал в Москву.

Никто меня не встречал, я же не сообщил о своем приезде - ни оркестров, ничего (смеется). Приехал к маме на завод, она счастливая выскочила из проходной, и мы вместе поехали домой.

Дальше куда деваться? Начал обзванивать ребят из студии Воинова - некоторые поступили учиться, кто-то работает. Мать была против, чтоб я становился артистом, истерику такую устроила! Только через мой труп, говорит. Школьный товарищ мне предложил поступить на подготовительные курсы автодорожного института, это ж только вид у меня такой, что я офицер, а так-то тупой. Поступил, закончил десятый класс и пошел на работу в НИИ в отдел технического контроля контролером, механическая работа, как автомат. Одновременно художником-оформителем - лозунги рисовал, все такое, стенгазеты. Ну за учебу надо было платить - тяжелые времена были. Через некоторое время вызывают меня в отдел кадров и там со мной разговаривал человек один: так и так, как вы смотрите на то, чтоб пойти учиться дальше по военной специальности. Я ему говорю, что уже отвоевался, не хочу, так ни до чего не договорились. А дома соседка говорит - кто-то приходил из милиции, интересовался тобой, спрашивал: где, что, как, почему. Вызывают меня в партком и говорят: явиться в определенное время к секретарю райкома. Пришел туда, провели меня в кабинет, сидят два мужика, одного я узнал - это он со мной общался в отделе кадров. Они давай меня уговаривать, какой я боевой, хороший, смелый, красивый, кучерявый и все такое прочее. Вы, говорят, нас удивляете, Зильберштейн. Вам такую работу предлагают , образование, обстановка сложная в мире и так далее, а вы отказываетесь. Коммунисты должны находиться на переднем крае. Говорю - я же был на фронте, сделал все, что мог, я теперь на гражданке тоже на переднем крае, если можно так выразиться. Ну знаете, мне ваши рассуждения не нравятся, хочу серьезно вас предупредить - это он мне говорит. Вас по рекомендации мобилизует не только армия, но и партия, и вы не можете отказываться, не имеете права. Так я попал в Управление погранвойск и служил там до пенсии.

Был случай на войне еще: стояли мы в обороне, дело под Новый год, и меня к телефону связистка зовет: Зильберштейн, это Шурупчик говорит. Слушай, Новый год, давай концерт! Дам тебе знак, а ты пой, по телефону все послушают. Она знала, что я Зильберштейн, я знал, что она Шурупчик, но мы не виделись там, а встретились в парке Горького случайно, много лет после войны прошло. Подходит, говорит: ты помнишь меня? Нет. Ну я Шурупчик. Вот такой был случай.

Мы собирались один раз в ресторане "Прага": три моряка-полковника, один разведчик и я, начали по очереди истории рассказывать - так вы знаете, ни одного трагического происшествия никто не стал вспоминать. Только веселые, юморные ситуации. Вот и я - часто спросят, а я рассказываю небоевые эпизоды, которые вроде к фронту не имеют никакого отношения.

Все с кем я воевал - нет ни одного человека, о котором я мог бы отозваться плохо. Хорошие были ребята, мужественные, честные. У пехотинца большой страх: ты идешь в атаку, в тебя стреляют, а ты должен идти! Лечь можно только по команде, преодолеть такой страх - это огромное мужество, они все герои. Командирам тоже нелегко: командир всегда должен приободрить бойцов где надо, не упасть где не надо, поддержать. Лежали мы как-то под обстрелом Ванюш, должны были идти в атаку на укрепрайон, это ж звук страшный, мы и знать не знали, что это за оружие, думали - немецкое. Падают снаряды на нейтралку и дальше, на немцев - что-то жуткое. Лежит согнувшись и не знаем - что такое, в любой момент раз - и все. Но ты должен успокоить бойцов: "Спокойно, ребятки, мимо прошло". Или попали мы раз под обстрел наших штурмовиков. Наш полк стоит возле реки, саперы делают переправу, мы ждем. Вдруг летят два наших штурмовика на бреющем, бросают бомбы на эту переправу, уничтожают лошадей, солдат - все подряд! Разворачиваются, видят колонну нашу и открывают по нам огонь. Мы на поле, в борозды распаханные залегли, смотрим. Деваться-то некуда! Улетели. Надо сказать - ни одного раненого у нас не было и не убило никого из целого полка. Дали им неверные сведения, устаревшие. Вот так бывало, но надо же тут поддержать народ, как-то сгладить впечатление.

У нас у каждого была своя война: одна моя бабушка расстреляна фашистами на Украине, другая в Одессе, мамин старший брат тоже, младший погиб на фронте под Великими Луками, вот так. Я когда так говорю - я что имею в виду: каждый попадает в разные ситуации, на разные участки фронта - Курская дуга или где-то под Пустошкой, и везде погибают, и мы понимаем - что главное - там, в Сталинграде, в Берлине, а тут - не то. Но и тут - надо сражаться, стоять насмерть, от характера многое зависит и вспоминает каждый разное. Поэтому отрицать чужие слова о войне - неправильно.

- Каково было отношение к пленным немцам?

- Самое тесное общение было с ними, когда мы взяли Салдус. До того еще, как идти на этот город - замполит нам сказал: ребята, поговорите с солдатами, все должны вести себя корректно, без эксцессов, мы знаем, что многие пострадали, и родных у кого-то убили, и прочее, но здесь ничего плохого не надо, будьте людьми. Воинская дисциплина соблюдалась жестко.

Вообще я вот как скажу как минометчик - у нас с боеприпасами, с самими минами всегда было трудно. Транспорта нет потому что. Есть повозка, но она не везде пройдет. В обороне еще ничего, мы подтащим на руках и вроде есть запас, а в наступлении каждая мина на вес золота, надо срочно туда, сюда пустить. На себе несли. Что касается питания - как правило, у нас сухой паек давали всегда, особенно на длинный переход, там не до кухни уже: сухари, сахар, консервы, концентрат. На привале можно и сварить кашу. Офицеры получали доппаек, еще папиросы и консервы мясные или колбасу. Но есть всегда хотелось - есть и спать. Чуть как привал или что - солдат упал и спит. Однажды мне попало, что я не вовремя разбудил их. Как было дело: мы сидели в обороне, я дежурный офицер, иду по траншее, один солдат с ПТР мне говорит - смотрите, вот там дымок поднимается, наверное, там блиндаж. Так, дай-ка я попробую, говорю. Зарядил бронебойно-зажигательный, стрелял я хорошо и пульнул! Оттуда крик! Не знаю - попал, не попал, это серьезный такой патрон. И как открыли по нам огонь из минометов немцы! Все повыскакивали, к бою! Потом успокоилось все, а когда узнали, что это из-за меня - отругали промеж себя сильно.

Насчет обмундирования - следили, чтобы солдаты не были оборванные, чтобы была нормальная одежда. Изредка обеспечивали мытьем, приезжали санпропускники такие: три палатки, в одной раздеваешься, в другой моешься, в третьей получаешь обмундирование, прошедшее обработку в специальной машине. Против вшей боролись. Я за всю войну один раз попал под вшивость - когда мы наступали и одну ночь проспали в немецкой землянке. Ночью крутились-вертелись - вши заели, рано утром вышли все, кто там был, отряхиваемся и вдруг в гущу нашу падает мина, разрывается. Было нас человек шесть-семь, а попало только в горло осколком командиру батальона Приходько, погиб хороший, толковый командир, смелый, умный, очень его жалко.

У нас в батальоне по штату было так: заместитель командира батальона по политической части, парторг и комсорг - три политработника. Слышали, наверное, многие говорят "А, эти политработники, политруки, комсорги, особисты - они не бойцы" - такие реплики. Сколько я их встречал за всю войну - все были порядочными людьми, заботились о людях. Перед боем комбат распределяет - в первую роту я зайду, во вторую - ты, говорит парторгу, в третью - ты, это уже политруку. И они идут вместе с людьми, так же получали ранения и погибали. Были разные, конечно, люди, всякие. Так и офицеры тоже - не все хорошие.

- Расскажите, пожалуйста, про свои награды.

- "За Отвагу" я получил, будучи уже младшим лейтенантом, командиром взвода, за операцию по прикрытию разведки. Орден Красной Звезды - за бой на той полуокруженной высотке, за то, что тогда удержали её. Третий раз под Модоной мы вели бой со стрелковой ротой вплотную, надо как-то им дать возможность идти вперед и разворачиваешь минометы - стреляешь. Там получил орден Отечественной войны 2-й степени.

- Как вы передвигались во время войны? Приходилось ли ездить на машине, поезде?

- Как правило - пешком. Двести километров - все пешком, сто восемьдесят, девяносто - все пешком. Было раза два, когда машинами нас быстро перебрасывали. А так мало того - ногами, так еще и форсированным маршем, бегом. Потому что прорвали в одном месте, за ними надо пойти, развить наступление, а некем! Нас снимают с одного участка, бегом бежим туда, где срочность большая. Вот так.

- Довелось ли вам воевать рядом со штрафбатами?

- Однажды нашему полку была придана штрафная рота. Располагалась она в стыке между моим батальоном и другим на очень сложном и опасном участке. Я с ними тесно не общался, только с командиром роты (он потом стал командиром батальона у нас в полку) - смелый, храбрый мужик, грубый, дерзкий - мог и ударить, и все такое. И они в атаке проявили себя очень хорошо, никто не падал, не убегал - шли вперед. Всякие там были, как он рассказывал. Штрафбат формировался из уголовников, из тех, кто попал в дисциплинарный батальон, офицеров, которые не выполнили приказ, либо вели себя неподобающе, неправильно, из провинившихся солдат, брали туда из тюрем и политзаключенных, были такие, да. Питались они тем же самым, чем и мы все, только строгость к ним была очень сильная, совсем другая строгость и отправляли их на самые опасные участки. Их не использовали как заградительные отряды, нет, это все выдумки. Сам по себе штрафбат - положительное явление. Ты смотришь, какие люди были, как они рассуждали о войне, о стране, за что они были репрессированы и потом какие они стали после боев и всего. Отъявленный бандит - первый помощник командира, рассуждают совсем по-другому! Были там и трусы, и дезертиры - куда ж без этого, но они всегда были, такие люди!

- Вы попали на фронт в 43-м году, когда война, можно сказать, повернула к Победе. До этого были в училище. Расскажите, каковы были настроения среди курсантов, что говорили между собой в самые тяжелые периоды войны, во время отступлений.

- Когда наши отступали - не было разговоров про то, что наше командование - предатели, я антисоветских разговоров не слышал. Может, где-то тайно и были такие обсуждения, но я про них не знаю ничего. Главным образом - говорили, что будем воевать на чужой территории, что у нас оружие хорошее, не знали подробностей. После войны, когда уже разбирались - узнали, что и аэродромы разгромлены были, две тысячи самолетов сожгли, и про то, что велели ни в коем разе не поднимать тревогу - это провокация, не поддавайтесь, надо молчать, все будет в порядке. Ничего этого мы не знали. Просто удивлялись. Пропаганда такая была мощная - мы всегда были уверены в Победе. Надо проявить мужество, о наградах разговоров не было и зависти не было друг к другу.

У нас были воины разных национальностей. Немцы бросали листовки, направленные против комиссаров и жидов. Мы их поднимали, читали - смеялись. Каких-то разговоров про то, что кто-то чурек, недоумок, черный - такого не было, мы все вместе же были. Все это появилось после войны, и продолжается до сих пор по нарастающей.