Антоник Нина Павловна

Я родилась 25 февраля 1927 года в с. Люблинка Генического района Херсонской области. Моя мать, ее звали Елена Михайловна, была трудягой, отца я не помню, была еще очень маленькая, когда он умер. В начале 30-х годов в Украине начался голод, жить становилось все труднее, тем более, что отца не стало, и мама решила переехать в Крым. Дело в том, что мама еще девочкой работала в Кучук-Ламбате (ныне – Утес), небольшом поселке недалеко от Партенита, а также была на заработках в с. Биюк-Лампате (ныне – Малый Маяк) Алуштинского района. Остановились мы в с. Ангара (ныне – Перевальное) Симферопольского района, мама устроилась в колхоз на работу, стала дояркой. А в трех километрах от нашего села находилось ныне исчезнувшее небольшое село Барановка, где стояли преимущественно дома советских командиров, служивших в Крыму. И здесь мама во второй раз вышла замуж за жителя Барановки, так что моим отчимом стал неплохой мужчина, бывший таким же, как и мы, простым крестьянином. Мама и после замужества работала дояркой, потом стала трудиться поваром. Из довоенного детства мне особенно запомнились совместные походы на Ай-Петри. Это очень красивые места. Мама работала весьма хорошо и в качестве премии ей выдали коровку, точнее, молодую телочку. Она нам помогла выжить в годы оккупации. В Крым мы пришли очень бедными,  но здесь стали жить неплохо. Я даже с восьми лет начала ходить в школу, расположенную в с. Перевальное. А затем 22 июня 1941 года началась война. Когда в нашей деревне узнали о начале Великой Отечественной войны, мама заплакала и сказала: «Пропали мы! Пропали!» Я была еще маленькой, и до оккупации не представляла себе, что это значит – война.

- Как  узнали о начале оккупации?

- У нас в деревне долго не было немцев, мы жили под лесом у гор, на отшибе, так что даже слухи доходили до нас не сразу. В сентябре школу закрыли, и в Перевальное люди перестали ходить, опасались. Так что у нас не было ни газет, ни радио, новостей мы никаких не знали. Сейчас в это трудно поверить, но об оккупации Крыма мы узнали от партизан, которые стали спускаться с гор. Они пришли в Барановку бедные и нищие, такие несчастные и голодные, что даже не представить. Ведь многие партийные работники и коммунисты скрылись от немцев в крымские леса, причем из дома ушли налегке. А к жизни в лесу они, естественно, были непривычны, кушать нечего, заготовленные продовольственные базы оказались разграбленными. Мы партизанам чем могли, тем и помогали. Так что именно от них мы и узнали о том, что немцы заняли Крым. Кстати, недалеко от нас был маленький аэродром, где стояли самолеты для эвакуации партактива, но крымские татары передали информацию о нем немцам, и те захватили стоявшие там «кукурузники».

Зимой 1941/1942 года партизанам пришлось особенно туго, многие  из них умирали с голоду. Представьте себе, доходило до того, что постолы, сделанные из куска сыромятной кожи, партизаны друг у друга воровали – если кто заснет, то другой снимет тихонько постолы, сварит на костре и съест.

Мама старалась всегда помогать партизанам. Нужно отметить, что в первый год оккупации нам особенно сильно помогло то, что перед войной летом был прекрасный урожай. Тыквы уродились размером с кабана, картошки также было очень много. В начале осени мы все припрятали и закопали, а тыкву в сарае держали. Кроме того, мама наквасила огромную бочку яблок, и насушила сливы сорта «ренклод», это сладкий-сладкий сорт. Такие вкусные сливы уродились, прямо как мармелад. Мама их потом на пергаментную бумагу клала, и отдавала партизанам.

- Старосту в деревне выбрали?

- Да, жители деревни назначили, им стал мой отчим. А так немцы первое время в деревне не показывались, только несколько местных ребят, и русских, и крымских татар пошли в полицаи и добровольцы. Однажды к нам в Барановку пришел какой-то мужчина и попросился на работу. А отчим был пожилой и мудрый человек, намного старше мамы, ему было под 70 лет. Он с ним переговорил на улице, зашел к нам в дом и сказал: «Приехал к нам мужчина из Симферополя, думаю, что это какой-то командир, и просит поселить его на квартиру с семьей». Ну что же, отчим посоветовал командиру занять маленький домик, где раньше жил комдив с семьей. Тот приехал с семьей, помогали мы им, кормили, даже поросеночка и телочку дали. Но недолго им довелось там прожить. Он пришел как-то в деревню с вещмешком, чтобы обменять мыло на продукты. А у него во рту были золотые зубы. И добровольцы из местных жителей Василий Чушкин и Анатолий Аверьянов приметили это дело, и решили ограбить мужчину. Договорились с ним, будто откроют свои запасы и на мыло обменяют. А на самом деле завели командира в лес, выбили всю челюсть, да еще и забрали все мыло. Но тут, представьте себе, как только немцы узнали об этом случае, то сразу же этих добровольцев расстреляли. А офицера взяли к себе, вставили ему зубы, и даже вылечили в госпитале. Но сделали это не просто так – взамен они потребовали, чтобы он им показал, где находятся партизаны. Командир долго не соглашался, а потом их повел куда-то в лес, да вывел не туда. Тогда оккупанты его на дороге у с. Перевальное и расстреляли.

Зима 1942/1943 года была для нас тяжелой, запасы прошлого года закончились, а немцы выдавали продуктов самую малость, едва людям хватало. Хотя мы и смогли кое-что припрятать. К примеру, отчим ездил в степные районы полуострова и кое-что из одежды менял на продукты, но помогать партизанам как раньше мы уже не могли. А партизаны до того оголодали в лесах, что прямо сил нет. И тут в начале лета 1943 года немцы в Барановке в трехэтажном доме, где когда-то жил помещик, организовали склад, в который свозили продукты для своей армии. Мама, как об этом узнала, то сразу мне сказала: «Не к добру это дело, ведь в лесу ребята голодные!» Но в течение пяти месяцев немцы спокойно охраняли склад, никаких нападений со стороны партизан не было, к нам в дом ходил их офицер, то чашку, то ведро себе брал. А потом ночью к нам в дом пришел один из партизанских начальников и говорит маме: «Мы уже не можем. Понятно, что немцы селу будут мстить, но на складе и шоколад, и куры, там у них столько провизии, а наши ребята голодают». И действительно, немцы установили в доме даже специальное холодильное оборудование, устроились, что называется, как у себя дома. Мама только об одном просила партизан: «Ребята, сделайте так, чтобы немцы только испугались, но никто бы не был убит или ранен, а то они всю нашу деревню сожгут, а жителей расстреляют».

Прошло несколько дней, и вдруг утром в Барановке началась настоящая война. Стреляли со всех сторон, мы думали, что советские войска пришли, такое это было светопреставление. Затем стрельба стихла, и к нам пришел немецкий офицер, рассказавший, что на склад ни с того, ни с сего напали румыны. Тут мы с мамой и отчимом догадались, что, видимо, партизаны переоделись в румынскую форму, и напали на склад. Никто из немцев не был ранен или убит, только их командир, когда прыгал из окна второго этажа, поранил себе палец. Вот он и пришел к нам, чтобы промыть палец и перебинтовать его. На складе партизаны взяли кое-что, но много не брали, только что смогли с собой быстро унести, ведь в лесу люди жили в шалашах и землянках, где им было хранить продукты. После этого боя даже не объяснить, какой страх поселился в сердцах жителей Барановки, все мы ждали карателей. И дождались – на следующий день приехали жандармы на мотоциклах. Думаю, немцы быстро разобрались, что это были никакие не румыны. И от грудных детей до больных стариков – всех выгнали на улицу, где нас переводчик предупредил, что сейчас начнется расстрел. Тогда мама позвала того немецкого офицера, который ходил к нам, и упросила его рассказать карателям, что ничего страшного не случилось, и что никого из охраны склада даже не ранило. Тот начал защищать нас, и в итоге немцы всех угнали в с. Перевальное, где поставили на поляну возле школы. Там мы все простояли часов восемь, до самого вечера, и все время находились под дулами автоматов. Кстати, мужчин сразу куда-то забрали, сказали, что всех повесят. Затем вечером к нам пришел знакомый немецкий офицер, и сказал, что нас отпускают. Он объяснил жандармам, что, если нас расстреляют, то все мирное население от немцев окончательно отвернется. К вечеру мы вернулись домой. Затем и мужчины вернулись, правда, не все. Того, кого немцы сочли подозрительным, отправили в концлагерь.

Через неделю всем деревенским подросткам пришли повестки, в которых немцы требовали, чтобы мы явились на комиссию в Симферополь. По прибытии мы узнали, что оккупанты начали отбирать молодых людей для отправки на работы в Германию. К счастью, я была очень маленькая и щупленькая, прошла по третьей категории и меня пока решили оставить в деревне. Но здесь стало понятно, что вскоре немцы будут угонять все население. Тогда мама как-то связалась с партизанами, и упросила их забрать жителей деревни в лес, иначе нам бы пришлось очень туго. Тогда, в конце октября – начале ноября 1943-го года жители многих сел Симферопольского района ушли в леса к партизанам. Неделя прошла, началась вторая, мама очень волновалась, думала, вдруг партизаны оставят нас в деревне и не смогут помочь. Но тут как-то поздно вечером приходит человек восемь партизан в Барановку, и они говорят нам, что на следующий день часов в 10-11 вечера все должны двинуться в лес. Мы приготовились, все имущество, какое могли, упаковали, и тут как назло мама заболела. Тогда я с отчимом нарубила веток, мы связали их, положили на ветки какие-то тряпки, маму устроили на таких вот импровизированных носилках, взяли корову и пошли к партизанам.

Этот исход из деревни в лес был полон звуков – коровы ревут, собаки гавкают, кошки и гуси кричат. В общем, люди что могли, все с собой взяли. В итоге добрались до одного из партизанских отрядов, где нас определили в гражданский лагерь. Как семье подпольщиков нам выдали парашютную ткань, из которой мы сделали себе палатку. Мама продолжала себя плохо чувствовать, болела, я за ней ухаживала. И тут 6 ноября 1943 года в лагере заговорило радио, я смотрю, мама поднялась на ноги, хотя до этого пластом лежала. Я ее еще спрашиваю: «Мамочка, куда ты?» Она ответила одним словом: «Пошла». И после сообщения Совинформбюро мама ожила. Началась наша жизнь в гражданском лагере. Первые дни все были каждый сам по себе, а потом всех коров и лошадей вместе согнали. Детей было очень много. Одно плохо – ни днем, ни ночью нельзя разжигать костры, потому что над лесом постоянно летали «рамы» и высматривали партизан. Мы находились в низине у горы Яман-Таш, так что если только разжечь огонь, то дым над горой стоял как занавес.

После того, как мама выздоровела, я сразу же пошла записываться в боевую группу отряда. Но когда командир нашего 17-го партизанского отряда старший лейтенант Козин (он имел очень интересное имя –  Октябрь) на меня взглянул, то сразу же сказал: «Куда ты просишься? Ты же такая маленькая, пойдешь в хозрасчет, будешь ходить по деревням с партизанами и помогать носить продукты». На продзадания мы обычно ходили вшестером, впереди идут три партизана, за ними мы, подростки. Немцев, естественно, очень опасались, а местные жители их вообще страшно боялись, особенно в расположенных у леса деревнях. Если только оккупанты увидят где-то партизана, то сразу же сжигают деревню, безо всяких разговоров. Так что сначала мы разведывали, есть ли в деревне немцы, если нет, то идем к местным жителям, они нам показывают продуктовые ямы, мы берем оттуда картошку, фасоль, сколько разрешали унести. Бывало, когда и муку брали, из которой в отряде пышки пекли. Хотя обычно мы питались вареной картошкой, ее было очень много. Вообще-то в ходе таких продзаданий только в нашем отряде наносили столько провизии, что хватило бы года на два, но немцы все продукты забрали во время прочеса. В целом же ходить на такие задания было нелегко, ведь двигались мы по горам и долам, а не по дорогам. Ну что мы, дети, могли взять, даже со взрослыми. Поэтому на последние продзадания нам стали давать лошадь. При этом мы, подростки, должны были внимательно следить, чтобы по пути камни не искрились, а то лошадь при ходьбе по горам подковами искры из-под копыт выбивала. И как-то мы только взошли на гору, как вдруг слышим, что немец открыл артиллерийский огонь. Я только различила крик: «Ложись!» как вокруг начались разрывы. Упала на землю, видимо, немец открыл по нам огонь из дальнобойного орудия, вокруг летели сколки, и мне тогда разбило верхнюю губу, выбило два зуба, и поранило правую ногу. После того, как обстрел завершился, причем кончился он также внезапно, как и начался, мы поднялись и пошли к себе в отряд. Только мы пришли, знакомые партизаны у меня спрашивают: «Нинка, а чего у тебя рубаха темная?» Оказалось, что мне кровью из губы всю одежду залило. Сделали мне зажим, и все прошло как на собаке. Но было очень страшно. К счастью, партизаны относились к нам, девчонкам, по-отечески, это ведь сейчас в 17 лет девочка уже барышней выглядит, а мы ведь в свои семнадцать настоящими детьми еще были.

В лесу немцы не давали покоя партизанам. Тогда крымские татары очень любили ходить по лесам, якобы носили родственникам в деревни вино в бурдюках. А на самом деле они шпионили, рассматривали все и запоминали, а потом доносили немцам. Вообще же с началом войны многие крымские татары пошли в добровольцы. Издевались над нами, как могли. Еще когда мы в деревне жили, зимой было холодно, ты пойдешь к фонтану воды набрать, а тут доброволец из татар стоит, спрашивает, мол, чего пришла. Постоянно из озорства обливали меня водой. И если моя мама к матери добровольцев приходила жаловаться, то та всегда отвечала: «Мой сын – доброволец, а я хозяйка Крыма!» Прямо так и говорила.

После ранения я стала жить с мамой и отчимом в гражданском лагере, стало холодно, мы вместо палатки построили себе шалашик. Сделали его таким образом: сложили конусом ветки, сверху наложили листьев, и спали в нем по очереди. У каждого шалаша в лагере было организовано дежурство. Дело в том, что партизаны к тому времени научили нас скрытно разводить огонь у шалашей, но от одной искры могло все воспламениться. Огонь очень помогал не только в готовке пищи, но и в гигиене. Ведь мы не купались по 4-5 месяцев, поэтому все завшивели. Над костром свои вещи проводишь, вши только и падают в огонь, при этом сильно трещат. Но все эти трудности были ерундой по сравнению с немецкими прочесами.

Надо сказать, что в нашем партизанском отряде было много оружия, но маловато боеприпасов. Но все равно, при любом удобном случае боевые группы ходили в засады. Излюбленным местом организации нападений на немецкие транспортные колонны был участок дороги за с. Перевальным. Это неподалеку от того места, где сейчас стоит памятник «Партизанская шапка». Большинство диверсий проходило успешно. Однажды партизаны привезли в гражданский лагерь сразу три автомобиля, в одном из которых оказались детские игрушки. Кстати, в 1943-м году многие союзники Германии поняли, что немцы войну рано или поздно проиграют, и к партизанам стали перебегать венгры и чехи. Приходили и румыны, но их было мало. А венгры и чехи до самого конца с нами были, это были очень хорошие люди, порядочные и ответственные. Они без пощады боролись с врагом.

- Как было организовано питание в гражданском лагере?

- Неплохо. Первое время коровы помогали молоком, ведь у нас было много маленьких детей. Потом, когда стало нечего кушать, коров начали резать. Конечно, у нас были те продукты, что мы привезли с собой и принесли из продзаданий, но одной картошкой, фасолью и свеклой сыт не будешь.

- Вы что-то слышали о больших потерях в партизанских отрядах в первые годы оккупации Крыма?

- Нет, но расскажу такой случай. Зимой в горах стало очень холодно, и тогда я увидела, что в некоторые деревьях в дуплах что-то виднелось. Я спросила у отчима, что это. Он меня привел к одному такому дереву –  оказалось, что погибших от голода и холода партизан не хоронили, а в дупла замуровывали, ведь в гористой местности трудно хоронить в камнях. Да и сил у ослабевших от голода партизан зимой 1941/1942 года уже не оставалось.

В декабре 1943 года начался первый прочес, в боевой группе все еще не хватало патронов и гранат, но тогда партизаны отбили все атаки. А второй прочес, названный «большим», который начался в конце декабря 1943 - в январе 1944 года, был действительно страшен. В нашем отряде после первых же боев появилось множество раненых и убитых. Честно признаюсь, что во время этот «большого прочеса» крымских партизан сильно разбили. Днем лес гудел от снарядов и бомб. И только постепенно к ночи звуки войны стихали.

В ночь со 2 на 3 января нас переправили из гражданского лагеря у горы Яман-Таш в Васильковскую балку за восемь километров. Мы передвигались только пешком, а маленьких детей везли на лошадях. Иногда мы делали остановки, и нас заводили в пещеры в скалах. Хотя, что это был за отдых, ни присесть, ни прилечь, кругом снег, мы шли босые. К тому времени обувка у многих в горах стерлась, и мы вручную из парашютного шелка мастерили каждый себе ботинки. Но в горах после нескольких же шагов такая обувь разрывалась. Кормили немного, за всю ночь по жменьке кукурузы выдали, мы даже и не почувствовали ее вкус. Все ощущали голод, но ни еды, ни воды нет, поэтому снегом себе губы намочишь, и на этом все. Кстати, до балки мы с мамой на лошади подвезли одного раненого, мама ее вела под уздцы, а он всю дорогу кричал сильным криком, видимо, у него рана загноилась.

Когда мы наконец-то добрались до балки, оказалось, что здесь набилось очень много народу, лошадей и скота. Маму с тремя женщинами отправили помогать раненным, их лежало очень много в небольших домиках, расположенных по краям балки. Было страшно, домик, расположенный поблизости от того места, где мы остановились, прямо гудел от стонов и криков. Мама вернулась ко мне и сказала, что в домиках никакой медицины не было, перевязочного материала не хватало. Затем она снова ушла, потому что начальник партизанского госпиталя попросил женщин хоть что-то сварить и покормить раненых. Я же устроилась ночью на опушке леса под деревом. Уже начала рассветать, как вдруг я вижу, как недалеко от меня в воздух взвились сигнальные ракеты желтоватого цвета. Причем эти ракеты шли одна за другой, видимо, кто-то тут же недалеко их выпускал. Я очень удивилась, думаю: «Что же это такое?» Потом выяснилось, что кто-то нас предал, и показал немцам, где мы находимся. Вскоре, откуда ни возьмись, налетело множество немецких самолетов, они начали бомбить балку и обстреливать ее из пулеметов. В общем, сделали из расположившихся там людей и скота настоящую кашу. После бомбежки к балке со всех сторон подошли каратели и открыли ружейный и пулеметный огонь. Сколько там народу полегло, я даже не скажу. Одного могу заметить – ужас как много народу там погибло.

Во время бомбежки я пыталась хоть где-то спрятаться. Везде раздавались крики «Помоги!» Да чем я-то могла им помочь?! Бежала, куда глаза глядят. И невдалеке от балки уже вечером нас, выживших, начали собирать, появился партизанский командир, фамилии его не знаю, он имел кличку «Медведь», он объявил: «Кто здесь есть из наших, из 17-го отряда, подойдите поближе». Тут я и маму встретила, она тоже подошла к нему, а ведь во время бомбежки я ее потеряла. Господи, мама вьюки несла с мылом, а есть-то нечего. Здесь мне довелось увидеть самую страшную картину за все время войны – во время бомбежки, чтобы грудные дети не выдали наше местоположение криком, родители им сиську давали и прижимали к себе. И вот я увидела, как у одной женщины на руках лежит ребенок, который у ее груди задохнулся. Когда же мы собрались, Медведь нам сказал: «Кто может, идемте со мной, мы пробьемся, а с детьми людей я не возьму, как хотите, так и спасайтесь». Причем как сказал, так и сделал, никаких просьб и слушать не стал. Мама мне говорит: «Что же мы полезем под пули, будем здесь сидеть, вдруг немцы мимо пройдут». Неподалеку от места сбора протекала речка, и была небольшая пещера, мы туда залезли. Только устроились, как внезапно началась стрельба, видимо, это партизаны во главе с Медведем прорывались, затем выстрелы становились все тише и тише. Мы сидели в пещерке, и тут раздались крики немцев, мол, вылезайте. Так мы попали в плен.

Нас повели обратно в Васильковую балку. Оказалось, что немцы и местные добровольцами сделали плетневые клетки, куда посадили раненных партизан, мы идем мимо, они просят воды напиться. Когда уже вышли из балки, то почувствовали запах гари. Обернулись – смотрим, все клетки запалили и живьем сожгли пленных.

Из леса нас пешком пригнали в поселок Зуя Симферопольского района, где поставили под автоматы, и только здесь я увидела, как людей осталось от гражданского лагеря 17-го партизанского отряда. Кстати, немцы в Зуе собрали одних женщин и детей, мужчин никого не было. Загнали нас в подвал какого-то здания, вода выше пояса, мы всю ночь как сельди в банке простояли там. Утром сверху кричит переводчик: «Выходите!» Что же, мы вышли, дали нам хлеб, провонявший дымом и намазанный чем-то невкусным. После скудного завтрака посадили в кузов больших грузовиков, и из Зуи нас довезли в Симферополь. Здесь всех раздели догола, мы все быстро замерзли, и долго голышом ждали, пока наши тряпки выжаривали от вшей. Кроме того, нас помыли, ничем так и не покормили, хотя, как помню, лично я и не хотела есть от страха. Мы ведь думали, что немцы всех как партизан расстреляют. Но нас погрузили в телячьи вагоны и отвезли в Евпаторию. Оттуда пешком пригнали в Ак-Мечетский (ныне – Черноморский) район, прямо в райцентр Ак-Мечеть. Загнали в местную школу № 1. Мы переночевали в классной комнате в соломе, а утром зашел переводчик и приказал нам выходить. Пригнали в порт. Здесь переводчик нам объяснил, что нас повезут на работу в Румынию. Мы стоим в порту, ожидаем погрузки, у причалов пришвартованы какие-то катера. Тут смотрим, по небу летит целый караван самолетов, затем они начали бомбить порт. Ужас что было, вода от бомб поднималась столбом. Авианалет длился довольно долго, мы не знали, куда самим прятаться. После бомбежки по воде что-то плавало, я спросила маму, что это такое, и она мне объяснила, что это масло. Видимо, немцы набрали продуктов и хотели еще и нас увезти в Румынию. После того, как все закончилось, немцы нас окружили и к вечеру пригнали обратно в школу. Так три дня нас таскали в порт и обратно, потом переводчик пришел в школу и сказал, что немцы решили нас распределить на работы по деревням. Три семьи, в том числе и мы с мамой попали в село Джимбаба (ныне – Марьино) – это совсем маленькое село на берегу моря возле мыса Урет, оно находится в 27 км от районного центра Ак-Мечеть. За нами приехал на подводе староста и забрал на работы. Причем переводчик попался порядочный, он попросил старосту для нас постель приготовить, мы же говорим: «Какая постель, нам бы соломки где-то в углу постелить, этого будет достаточно».

Всего мы пробыли в Джимбабе около месяца, мама сажала подсолнухи и кукурузу, а я лежала в доме у старосты. Дело в том, что у меня пошли чирьи по телу, ведь по лесу мы бегали босые, и, видимо, поэтому я крепко заболела. Когда немного оклемалась, уже наступил апрель 1944-го года, приближалась Пасха, и мама решила поехать домой. Староста нас отговаривал, говорил, что немцы могут схватить, но мама твердо решила поехать в Барановку. Утром встали, взяли пасхи и крашенные яйца, и пошли в Евпаторию пешком. Стали заходить на дорогу, смотрим, все телефонные столбы на обочине валяются. Затем вдруг видим, как по дороге едет «Студебеккер», в котором полно наших солдат. Мама встала среди дороги, кричит: «Мои родненькие! Дайте хоть вас обнять!» Они остановились, мы их угостили пасхами и яйцами, а они нас довезли до Евпатории. Здесь мы переночевали, люди на ночлег пустили, хотя были и те, кто отказывал. И пришли мы на следующее утро в Перевальное. Оттуда добрались в свою Барановку, и начали рыть землянку, потому что все дома были спалены, опять как в партизанские времена вернулись – снова нигде ни сесть, ни прилечь. Но ничего, кое-как пристроились, начали восстанавливать хозяйство. Первое время было очень голодно, но все-таки выжили. Ну что же, страшное дело на пепелище приходить, но все равно, работать начали и дело пошло.

На уборке урожая, 1952 год

- Вы стали свидетелями депортации крымских татар?

- А как же. Когда мы пришли в Перевальное, то увидели, что рядом с чайной, которая находилась на дороге, расположилась какая-то воинская часть. Сейчас на этом самом месте расположен памятник уроженцам села Перевальное, погибшим в годы Великой Отечественной войны. Мы еще очень удивились, почему эти солдаты не на фронте. А затем 18 мая в Перевальное, где мы ночевали в одном доме у знакомых, приехало страшно много солдат на автомобилях. По трое солдат стали заходить в дома крымских татар и выводили семьи на улицу. Здесь они грузили свои узлы с вещами в кузова грузовиков, сами садились туда же и их увозили. В Перевальном до войны половина жителей были из крымских татар. Вообще же, в довоенное время мы со всеми татарами очень крепко дружили, но во время оккупации Крыма многие из них пошли в добровольцы, до сих пор удивляюсь, зачем они это сделали. Потом по дороге мимо Перевального трое суток из Ялты и Алушты везли депортированных, ведь на Южном берегу Крыма татар тоже было очень много. Но при этом при депортации стояла тишина, ни крика какого-то, ни шума. Вроде бы везли их куда-то, и все.

- Каково ваше личное отношение к депортации крымских татар?

- Конечно, многие из них пошли в добровольцы, но все же наказывать надо было только виновных. К примеру, моими друзьями были девочка Февзие и мальчик Дилявер, мы его «Димой» звали, он чабаном работал. Бывало, до войны приду к ним, они чебуреки наготовят, выставят для меня как для гостьи на столике. Очень добрые люди. Дети по-татарски и по-русски хорошо говорили, а их бабушка совсем по-русски не говорила, а я даже сейчас их язык знаю. Они ни в какие добровольцы не пошли, но их тоже выселили. Кроме крымских татар, также выселили всех местных греков, армян и болгар.

- Как вы встретили День Победы?

- Мы были дома, находились в землянке в Барановке. Недалеко от нас стояли солдаты, они и сообщили местным жителям о Победе. Конечно, было много искренней радости, что наконец-то война закончилась. Знаешь, в жизни многое можно перенести, но война – это самое страшное дело.

После войны мужчины начали возвращаться с фронта, люди стали дружно поднимать хозяйство. Хоть Сталина и ругают сейчас, но тогда он поднял страну. Хотя, с другой стороны, именно он и выселил народы из Крыма.