Елисеев Николай Сергеевич

Я родился 26 августа, 1924 года. После окончания семилетки я поступил в Горьковский лесотехнический техникум, отучился три курса и тут началась война. Кроме учебы я в техникуме занимался в радиотехническом кружке – где изучал радиоаппаратуру, азбуку морзе и к началу войны умел довольно прилично «стучать» на телеграфном ключе и принимать на слух радиотексты, передаваемые азбукой морзе. Это обстоятельство и предопределило мою дальнейшую судьбу в самом начале Великой Отечественно войны.

Сразу после начала войны я с однокурсниками ходил в военкомат, ходил в райком ВЛКСМ, просили нас отправить на фронт. Нас не брали, говорили – пацаны, успеете. Придет ваше время, мы вас позовем и пригласим. Но мы не успокаивались.

В это время, к нашему счастью, вышло постановление комсомола призывом к молодежи страны встать на защиту Родины. Таким образом я вместе со своими товарищами Е. Есиным, В. Кузнецовым, С. Портновым, В. Рыбкиным, Т. Юрасовой и др. 9 октября 1941 г. прибыли в Москву, имея на руках путевку Горкома Комсомола.

С первых минут по прибытии в Москву, мы почувствовали какую-то напряженность и неуверенность. Пока мы шли от Курского вокзала до ЦК ВЛКСМ, нас несколько раз останавливали патрули для проверки документов. В последствии и мы вскоре оказались в роли патрулей.

Несмотря на повальную эвакуацию партийных, государственных органов и других организаций, в ЦК ВЛКСМ нас приняли весьма приветливо. Разместили нас в гостинице «Москва». Постепенно наша группа стала пополняться молодежью из других областей. Ивановский обком ВЛКСМ пополнил нашу группу студентками Ивановского пединститута. Примерно через неделю из гостиницы «Москва» нас переселили в общежитие ЦК ВЛКСМ на Малой Бронной. Там уже проживало несколько бойцов, успевших повоевать на фронте, а некоторые их них в составе разведгрупп неоднократно делали вылазки в тыл противника. Среди них особенно выделялся Митя Лопатко, харьковчанин, в отличии от меня высокого роста, в то время мой рост – 164 см., с басовитым голосом украинского акцента. Как-то само собой он стал для всех нас непререкаемым авторитетом и все его команды воспринимались нами беспрекословно.

Еще мне запомнился Дима Уткин из города Курска (на левой руке у него было шесть пальцев). Но запомнился он мне во все не по этой причине. Дима был удивительным сказочником. В часы ночных воздушных тревог, когда мы спускались в подвальное помещение - бомбоубежище, из уст Димы, как из рога изобилия, вылетали один за другим анекдоты и истории из его собственной жизни настолько забавные и смешные, что мы на к какое-то время забывали и про бомбежку и тяжелое положение на фронте на подступах к Москве.

Митю Лопатко и Диму Уткина я вспомнил потому, что они в декабре 1941 года оказались вместе со мною в одной спецшколе.

В 1942 году Митя Лопатко в качестве радиста в составе разведгруппы был заброшен в оккупированный родной город Харьков. На связь с Москвой не вышел, не появился и на явки, полученные перед заданием. Его дальнейшая судьба, к сожалению, мне не известна.

Дима Уткин в августе 1942 года был заброшен в тыл врага в Курскую область и обеспечивал радиосвязью партизанские соединения. Передаваемые им разведданные во многом способствовали своевременно подготовиться к отпору наступления фашистов на Курской дуге. По завершении битвы на Орловско-Курской дуге Дима работал в Обкоме КПСС. Заведовал особым сектором.

В октябре-ноябре 1941 года нас привлекали к строительству оборонительных сооружений на развилке Волоколамского и Ленинградского шоссе (поселок Сокол). Устанавливали ежи, возили на трамвайных платформах мешки с песком. Патрулировали на улицах Москвы, чаще всего в районах трех вокзалов. 16-19 октября, в период всеобщей паники, наводили порядок на Горьковском шоссе. Сплошной поток беженцев из Москвы создав вал затор на 10 километров и мы, мальчишки, пытались как-то регулировать движение на шоссе, но нас не особенно слушали…

19 октября в Москве было введено чрезвычайное положение. Паника постепенно убывала, а бегство из Москвы заметно снизилось. С введением чрезвычайного положения участились налеты фашистских самолетов на Москву, хотя стервятникам редко удавалось прорваться через заградительный огонь наших зениток и еще реже сбросить бомбы. Зато мы по-детски радовались, когда светло-розовые лучи прожекторов брали в . свои лучи стервятника под общий крик «бейте их гадов, бейте»

Неопределенность нашего отряда продолжалась до середины декабря.

Когда в декабре немцев отогнали от Москвы нас из гостиницы «Москва» перевели в общежитие ЦК комсомола на Малой Бронной.

В декабре 1941 года вышло Постановление ЦК ВКП(б) о создании трех специальных школ для партизанского движения.

С нами провели беседы. Беседовали то военные, то гражданские. Мне сказали – вы знакомы с телеграфом, знаете азбуку Морзе, а сейчас как раз создается школа радистов, срок обучение в которой полгода. Но, вы еще не имеете право принять присягу, так что, мы сейчас можем отправить вас домой, придем ваш призывной возраст, тогда вас призовут. Это не только мне говорили, но и другим ребятам, а мы говорили, нет, мы домой не поедем. Некоторые даже пускали слезу, уговаривали, чтобы оставили. Таким образом многих обитателей общежития ЦК ВЛКСМ, в том числе и меня, зачислили в спецшколу №3. Из общежития нас переселили в одну из средних школ в Гороховского переулке (возле Курского вокзала).

На третьем этаже школы были оборудованы классы для занятий, четвертый, и второй этажи отведены под общежитие, а в подвальном помещении был оборудован тир , где мы учились стрелять из разных видов оружия.

Вместо военной формы, всех курсантов экипировали в гражданскую одежду, как нам объяснили – эти меры были предприняты в целях конспирацией, ведь мы готовились работать в подполье и партизанских отрядах, действующих в тылу врага.

Центральная радиошкола партизанского движения готовила квалифицированных радистов-операторов. Первоначально школа находилась в подчинении одного из отделов ЦК ВКП(б). В мае 1942 года спецшкола перешла в распоряжение Центрального штаба партизанского движения (начальник штаба Пономаренко). С этого времени школа стала обычным военным учебным заведением. Нас одели в военную форму и мы приняли военную присягу, хотя многим из нас и не еще не было 18 лет.

Занятия в школе длились по 12-14 часов в сутки. Мы изучали радиостанции – «Северок», «Белку», «Джек», обучались шифровальному делу, изучали, как осуществлять связь с агентурной, чтобы работа продолжалась даже в том случае, если вся разведгруппа выйдет из строя. Изучали картографию, занимались строевой подготовкой, стреляли из нагана, пистолета, винтовки, но основное – это радиодело, моя задача была – обеспечить связь с Большой земле.

Поскольку я знал азбуку Морзе и умел стучать на телеграфном ключе, то очень быстро набрал скорость передачи и приема (до 17-18 групп в минуту).

За время учебы нас часто навещали представители в гражданской и военной форме. Кто они и кого представляют нам не объясняли. Беседы проводились в основном индивидуально. Во время таких бесед я впервые встретился с П.А. Абрасимовым – помощником секретаря ЦК КП Белоруссии П.К. Пономаренко, а в дальнейшем и его первым помощником по Центральному штабу партизанского движения.

Необходимо отметить, что когда началась массовая заброска радистов в партизанские отряды и они, получили регулярную связь с Москвой и штабами фронтов, у партизан появились возможности получать вооружение, боеприпасы, продовольствие, снаряжение. Их боевые действия против противника стали более эффективными и ощутимыми. Немцы эту активность почувствовали и начали предпринимать разного рода контрмеры: с самолетов пеленговать нахождение раций и бомбить места их расположения, засылать в отряды провокаторов с целью физического уничтожения радистов и даже их кража. Центральный штаб разработал и направил в партизанские центры директиву, предписывающую усилить охрану радистов, не допускать их без крайней необходимости к участию в боевых операциях и т.д. Эта директива спасла жизнь многим радистам в том числе не исключаю, и мне, о чем речь будет несколько ниже.

В мае 1942 года меня вместе с другими курсантами, наиболее подготовленными для самостоятельной работы, направили в г. Горький (ныне Нижний Новгород) для прохождения практики сроком на две-три недели.

Дано задание: В одном из районов города снять конспиративную квартиру, развернуть в ней радиостанцию и установить регулярную связь со школьным радиоузлом в Москве. Нас снабдили весьма внушительными документами. Каждый имел удостоверение сотрудника ЦК ВКП(б). В нем предписывалось всем военным, гражданским и иным властям оказывать при обращении необходимую помощь. Эти удостоверения были написаны от руки черной тушью на толковой материи. Мы их зашили за подкладку пиджака. На период задания мы снова были экипированы в гражданскую одежду. Снабдили нас и учебными шифрами, кстати весьма примитивными и не представляющими особого труда для их дешифрования.

В небольшой деревушке, что вблизи авиационного завода в районе Сормова в одной из деревянных избушек сняли квартиру. В ней проживала одна пожилая женщина, которая согласилась из наших продуктов готовить нам еду.

Вскоре связь с Москвой была установлена. Начался обмен зашифрованными телеграммами. Сообщения посылали чисто служебного характера. Вот примерное их содержание: «Доехали до места благополучно и без каких-либо трудностей. Настроение у всех патриотическое. Дали примерные свои координаты» и т.д. Перед нами ставились конкретные вопросы, мы давали исчерпывающие ответы. С нашей стороны были и шуточные запросы. Особенно запомнилась мне одна шуточная депеша следующего содержания: «На волне 64 метра пришлите две осьмушки табаку и коробку спичек, а то у нас уши опухли». Эта цифра так ко мне «прилипла», что когда меня отправляли в тыл противника, то кроме клички «Костя», дали корреспондентский номер «64».

Обмениваясь учебными телеграммами, мы были настолько наивны и беспечны, что не задумывались о своей безопасности. Примерно через два дня в наш дом пришел молодой человек под видом электрика, снял показание счетчика и, не задавая ни одного вопроса, ушел. В этот же день вечером появились еще два «субъекта» и решили войти в нашу комнату, которая изнутри постоянно находилась в запертом состоянии вместе с одним из наших операторов. Открыть им комнату мы наотрез отказались, да они и не очень-то на этом настаивали. А дальше произошло вот что: Утром наследующий день к нашему дому подъехали две полуторки с красноармейцами. Из окон мы видели как они окружили нашу хату, а у двери нашей комнаты послышался грозный окрик - Откройте дверь! Мы были в замешательстве, не знали как нам поступить - раскрыться и предъявить документы или же молчать и не говорить кто мы и откуда. Решили держаться до последнего. Дверь вынуждены были открыть, предварительно свернув рацию. Всех нас естественно и арестовали, посадили в машины и отвезли в Областное управление НКВД. Посадили в одиночные камеры, допрашивали также поодиночке. Как выяснилось позже, все мы конечно раскрылись и предъявили документы, выданные в ЦК ВКП(б). Однако ночь провели в отведенных для нас одиночных камерах.

На другой день утром нас принял начальник Управления НКВД по Горьковской области генерал Питовранов. Поздоровавшись с нами, он сказал: мы выяснили, кто вы есть на самом деле. Готовитесь для серьезного задания в тылу врага. Но если там вы будете действовать таким же образом, как здесь у нас, то уверяю вас, операция будет провалена. Ведь мои службы вас обнаружили в первый же день появления в эфире. На второй день определили примерное ваше местонахождение. Наш сотрудник под видом проверки электросчетчика определил и вашу хату. А на третий день вы оказались в наших стенах. Были расшифрованы все передаваемые вами в Москву криптограммы. Свои предложения я направлю начальнику вашей школы Комиссарову. Затем нас накормили завтраком и отвезли в нашу избушку и продолжили работать по выполнению задания.

В июне 1942 года по окончании спецшколы № 3 я был заброшен в тыл врага в Брянские леса вместе с небольшой разведгруппой. В нашей разведгруппе было 12 человек. Командиром разведгруппы был лейтенант-испанец Леонардо Гарсио. Впоследствии наша группа составила  костяк 1-й партизанской бригады им. К.Е. Ворошилова. Командиром бригады был Г. Покровский, а его заместителем по разведке стал командир нашей разведгруппы Леонардо Гарсия.

Несколько слов о партизанском крае Брянских лесов. Это был довольно обширный район площадью в несколько десятков тысяч километров. Уже в июне 1942 года там действовало несколько партизанских отрядов и бригад. Численность личного состава достигала до 20 тысяч человек. К моменту нашей высадки Брянские партизаны были объединены под одним командованием, что давало возможность (и это было доказано в дальнейшей борьбе) проводить более крупные боевые операции. Был создан и объединенный штаб партизанских бригад. Командиром был Дмитрий Васильевич Емлютин – Герой Советского Союза, комиссаром – Бондаренко А.Л., нач. штаба Гоголюк В.К.

Однако в 1942 году в отрядах и бригадах еще не было радистов¸ была только одна радиостанция в Объединенном штабе, в результате чего нагрузка на нее была чрезвычайно большой.

Прибытие нашей группы со своей рацией и прямой связью с Центром дало возможность несколько снизить напряженность в работе радиста. Все его звали Леней. Фамилия, кажется, Травин. Однако точно утверждать не могу, т.к. каждый из нас имел свою легенду и «кличку».

Самолет с нашей группой приземлился на партизанском аэродроме, но аэродром находился всего в 2-3 от немецкого гарнизона, в результате, не успели мы приземлиться, как начался обстрел. В результате обстрела я был ранен в обе ноги, но сперва я это не почувствовал.

Меня привезли в одну партизанскую бригаду, и оставили там на лечение. А ребята работали, у нашей разведгруппы была задача – связь с агентурной разведкой, диверсии и вот ребята работали – подрывники свое дело делали, разведчики свое. Потом приходили, когда приносили разведданные – начальник штаба писал сводку, Гарсио ее как командир правил и передавал мне. Я ее шифровал и передавал. Ходить-то я не мог, а вот работать вполне мог. Я не прекращал передавать, более того, мы в Москву и не сообщали о том, что я ранен, замены не просили.

Кроме того, некоторое время я помогал Лене во время его сеансов связи в приеме и передаче крипторграмм, а он занимался только шифрованием (допуск к его шифрам я не имел).

Связь была налажена. Дважды в неделю прилетали самолеты, привозили вооружение, медикаменты, обмундирование, батареи для радиостанции, вывозили раненых.

Наша разведгруппа, всякий раз, когда возвращалась с задания не только приносила массу разведданных, но и росла численно. Пополнением являлись в основном бойцы и офицеры Красной Армии, попавшие в первый год войны в окружение и плен. Подобных групп численностью, до десятка человек, с оружием и без оружия, множество бродило по Брянским лесам. Тех, кто имел при себе какое-то огнестрельное оружие сразу же зачисляли в отряд, а кто не имел, тому говорили: добывай оружие и приходи. Не берусь судить насколько такая позиция была правильной. В то же время – лишнего оружия у нас не было, а без оружия не пошлешь на задание. Мы, конечно, могли бы запросить оружие, но его неделю-две надо было ждать.

К концу 1942 года наша разведгруппа выросла в отдельный партизанский отряд.

Среди «бродяг», к сожалению попадались и предатели или агенты, посылаемые в наши ряды. Однажды к нам присоединилась группа, возглавляемая, как он представился, капитаном Красной Армии Кондратьевым. В последствии он был разоблачен и судим партизанским судом. А разоблачить его помогла связная, которая шла к нему на связь для передачи задания: выкрасть радиста, а если не удастся, то уничтожить при удобном случае во время какого-нибудь незначительного боя с противником. Об этом я узнал только тогда, когда особист Кожемяко (до войны начальник отдела милиции Навлинского района) предложил мне в его присутствии расстрелять эту девицу, довольно приятной наружности. Она часто заходила в мой шалаш, где я размещался со своей рацией. До этого момента мне не приходилось стрелять в женщин. Разумеется и на этот раз я категорически отказался, но при расстреле присутствовал, ибо нужно было подписать акт о приведении приговора в исполнение.

Должен откровенно признаться, что мне не так часто приходилось применять автомат ППШ или пистолет «ТТ». Основным же моим боевым оружием была ранда «Север», любезно называемая мною «Северок».

«Северок» самая распространенная радиостанция партизанских отрядов в годы войны. Она создана талантливым инженером Е.А. Михалиным. Кстати, промышленное производство радиостанции было налажено в 1941 году на одном из заводов уже блокадного Ленинграда.

«Север» представлял собой переносную приемо-передающую коротковолновую радиостанцию с устойчивой связью до 700 км., а при хорошем прохождении радиоволн – более тысячи км. Рация хорошо работала на ближних и дальних расстояниях. В этом ее уникальность. В школе преподаватели нам говорили, что передачу этой станции слышали, якобы, во Владивостоке.

Рация размещалась в двух упаковках и рабочем состоянии весила около 10 кг. К действующей рации всегда придавались комплект радиоламп и сухих элементов радиопитания (БАС-60). Таким образом общий вес превышал более 15 кг, и все это вместе с автоматом ППШ, пистолетом и гранатой Ф-1 во время рейдовых походов и передислокации висело на моих плечах круглые сутки.

К концу 1342 года радиосвязью были обеспечены почти все действующие партизанские отряды Брянских лесов.

В сентябре 1942 года при штабе Объединенных партизанских бригад был создан стационарный радиоузел во главе с Виктором Ломановичем и самостоятельный шифровальный отдел (нач.отдела Тарасов, имени его уже не помню).

Шифровальный отдел снабжал нас шифродокументами для связи с объединенным штабом и с бригадами между собой в тех случаях, когда требовались совместные операций двух или нескольких партизанских бригад. Приведу лишь один пример о совместной операции силами нескольких партизанских бригад. Это о взрыве железнодорожного моста мерз реку Десна на магистрали Брянск-Гомаль.

Этот мост длиною около трехсот метров пытались взорвать отдельные группы партизан. Неоднократно уходили на задание смельчаки-подрывники. Но они либо возвращались ни с чем, либо вообще не возвращались – погибали. Крупный гарнизон гитлеровцев усиленно охранял этот участок, военной магистрали, по которой круглые сутки шли десятки эшелонов с живой силой и техникой противника. Авиация также не смогла разбомбить этот проклятый «Голубой мост».

Операцию по уничтожению моста разрабатывали в Москве, совместно со Штабом объединенных брянских партизанских отрядов. В Брянских лесах тогда находилось около 17 партизанских бригад, около 30 тысяч человек, и вот, чтобы взорвать этот мост разработали такую операцию – с одной стороны, две партизанские бригады, и с другой стороны 2-3 партизанские бригады, около полутора тысяч человек. Так вот по одну и вторую сторону сосредоточились по 300-400 человек.

Мы блокировали станцию Выгоничи, чтобы оттуда к мосту не могла подойти подмога, кроме того блокировали железную дорогу, чтобы из Брянска не мог подойти бронепоезд.

Во время этой операции радисты должны были обеспечить связь между бригадами, для синхронной атаки моста.

Подали сигнал –синхронно атаковали и уничтожили гарнизон моста. После уничтожения гарнизона на мост вышли минеры и заложили около 50 кг тола, мост же длинный был, 300 метров. В результате данной операции мост был взорван и не работал 28 суток. А это было перед самым началом боев на Орловско-Курской дуге. В 58-м году мне показали газетную вырезку, в которой говорилось, что при ликвидации этого моста отличились, при налаживании хорошей синхронной связи, радисты Елисеев, Тимошова…

Основной задачей партизан в тылу врага являлась дезорганизация тыла противника: разрушение коммуникационных линий (подрыв мостов, железнодорожных путей, крушение поездов с живой силой и военной техникой, уничтожение складов с боеприпасами, разгром военных штабов и т.д.) и осведомление частей Красной Армии о расположении, численности и передвижении войск противника, иными словами – сбор разведданных и передача их в соответствующие штабы на «Большую землю». В результате наша бригада не имела постоянного места дислокации.

Мы все время находились в рейдах по тылам противника. По ночам переходы из одного района в другой по 30-40 км, а днем старались укрыться в каком-нибудь лесочке или в деревне, заняв круговую оборону. Во время рейдов мне было особенно тяжело – во время кратковременного отдыха или привала мне было не до отдыха – я должен был зашифровать разведсводку и, во время сеанса связи, передать ее в Центр.

Я уже писал, что основным моим оружием был «Северок» Это сказано так, для красного словца. Находиться в тылу врага и при этом не применять оружия – это значить погрешить против истины.

В конце мая 1943 года после многодневных боев наша бригада была блокирована противником в треугольнике двух рек – Десны и Навли. Чтобы выбраться из окружения, нужно было выйти к реке Навля и форсировать ее. В этом ночном бою я расстрелял из своего автомата все патроны, о чем в последствии пришлось сожалеть, поскольку в бригаде не оказалось запаса патрон. В этом бою бригада понесла большие потери.

Когда я переправлялся через Навлю, то, спасая рацию, я греб не руками, а ногами. На руках поднял вверх рацию, чтобы ее не замочить. Доплыв до середины реки, я все глубже и глубже стал погружаться на дно. Пришлось освободиться от сапог. На другой берег выбрался совершенно босым, но зато спас рацию и ее работоспособность.

После выхода из окружения, моим оружием снова стал «Северок». В Центр было передано несколько разведданных, заявки на боеприпасы, питание для рации, продовольствие и несколько комплектов обмундирования. Я получил новенькие кирзовые сапоги.

К сожалению, нам не удалось найти мешок с радиопитанием, а напряжение работающих электробатарей катастрофически садилось после каждого сеанса связи. Меня все хуже стали слышать не только Москва, но и штаб Брянского фронта. Пришлось искать выход из этого положения. Вскоре наши разведчики неизвестно откуда притащили агрегат, способный вырабатывать постоянный ток. Приспособив его в качестве питания, к удивлению Москвы и Орловского штаба партизанского движения меня стали слышать на 6-7 баллов. В Москве появились сомнения о легальности наших сеансов. На условный сигнал Москвы мы ответили о приспособлении в качестве питания электроагрегата.

Подробно мною было доложено в докладной записке Орловскому штабу партизанского движения в сентябре 1943 г. при сдаче рации вместе с агрегатом и шифрдокументами.

Не успели оправиться от первой блокады, как снова оказались в кольце окружения. Противник против нас сосредоточил большие части с применением танков. На этот раз бригада была зажата между рекой Десна и большим топким болотом, заросшим густым кустарником. Заняв круговую оборону, подразделения бригады вели непрерывные бои, стараясь не допустить противнику сузить кольцо нашего окружения. Натиск фашистов сдерживали несколько дней. Уничтожено два танка. Мы также несли большие потери.

На третий или четвертый день непрерывных боев ко мне подошел командир бригады Л. Катков и почти дословно сказал следующее «Костя, наше положение критическое, противник всё больше и больше усиливает натиск, кольцо окружения сужается, с нашей стороны есть убитые и много раненых, среди них тяжелых. С ранеными мы блокаду не прорвём. Принято решение сегодня ночью начать штурм, чтобы разорвать кольцо блокады. Есть мнение тебя и моего заместителя по разведке Леонардо Гарсия (он ранен в голову, но держится достойно) вместе с тяжело ранеными как можно глубже и не медля ни минуты завести вглубь болота, разместить на кочки, плоты и носилки. Со связью вы не погибнете. Сегодня твой «Северок» сильнее любого пулемета или автомата. Но пока на связь ты не выходи, тебя могут запеленговать и тогда вы раскроете свое место нахождения. При штурме мы все не погибнем и за вами обязательно кто-то из нас придёт.

Постояв молча друг против друга, мы на прощанье обнялись и я ему сказал: «Командир! Пусть хранит тебя Господь». Эти слова, сказанные мне мамой на прощанье, когда я уходил в октябре 1941 г. в Армию, как-то сами собою сорвались с моих уст.

До темноты нас постарались эвакуировать в глубь болота. Маскироваться нам помог стелящийся над болотом густой туман. С наступлением темноты доносившаяся до нас стрельба постепенно затихала. Время от времени со стороны р. Десны над нашими головами сплошной цепочкой летели трассирующие пули крупнокалиберного пулемета, а наше «убежище» озарялось ядовито-ярким светом немецких ракет.

Ночь для нас прошла относительно спокойно. Приглушенный стон раненых едва был слышен в трех-четырех метрах. Усталость и темнота брали свое дело. Со стороны Десны слышался лай немецких овчарок и отдельные короткие автоматные очереди, где вели бой наши партизаны.

С рассветом началось что-то невообразимое. Кругом началась пулеметная и автоматная стрельба. Среди этой трескотни слышались разрывы гранат, мин. Все это продолжалось 30-40 минут. Затем стрельба как неожиданно и интенсивно началась, так и в одночасье стихла, то вновь возобновлялась с новой силой. Было ясно, что нашим не удалось всем выйти из окружения. Такое положение продолжалось еще несколько дней. Затем вдруг все стихло. В нашем районе Брянских лесов наступила тягостная тишина.

Наше болотное положение становилось просто невыносимым. От голода и почти сутками находясь в болотной воде, мы начали пухнуть. Несколько раненых умерло. Было решено постепенно небольшими группами и как можно без шума выводить из болота прежде всего тяжело раненых.

Я еще не решался выходить на связь. Приказ есть приказ и нарушать его не имел права, однако время от времени стал включать приемник и ловить Москву. Вдруг в один из сеансов услышал мои позывные, а затем Москва стала передавать телеграмму. Пока я готовился к ее приему, передача была закончена. Не выключая приемника, продолжал слушать Москву. Через некоторое время на этой же волне снова уловил позывные Москвы. Не отвечая Москве, приготовился к приему и не ошибся. Вслед за позывными последовала передача телеграммы. В телеграмме сообщалось, что бригада после тяжелых боев вышла из окружения, а нам «болотникам» предлагалось выйти на сушу и ждать прихода своих товарищей.

Когда я доложил это сообщение Л. Гарсии, он, несмотря на свое тяжелое положение, встал и громко, сколько хватило ему сил, крикнул: «Ура, товарищи! Мы спасены». Нашей радости не было предела. Постепенно стали разбредаться по лесу в поисках ягод, грибов или чего-нибудь съестного. Неожиданно в «нашем царстве» появилась целая задняя нога убитой лошади. В мясе был целый рой червей, но это нас не смущало.

Добытчики лошадиной ноги рассказали об увиденном ужасающую картину. Примерно в 4-х километрах левее нашего болота (видимо там шел основной прорыв) вместе с лошадьми лежало большое количество трупов наших и немецких солдат. Здесь же исковерканные повозки и убитые лошади. От разлагающихся трупов шел такой смрад, что находиться вблизи этого места было невыносимо .

На небольших кострах начали жарить куски конины. Л. Гарсия приспособился ловить лягушек в болоте и тоже стал жарить их на костре. Он предложил и мне попробовать это, но я отказался.

Главной нашей заботой по-прежнему оставались раненые. Некоторым из них становилось всё хуже и хуже. Командир Л. Гарсия разрешил наконец-то установить двустороннюю связь с Большой землей. Нам сбросили продукты (яичный порошок, колбаса в больших банках, мука, соль, сахар и как всегда питание к рации и боеприпасы), а также медикаменты.

В одной из телеграмм сообщалось, что группа партизан во главе с нач. штаба Рубцовым идёт к нашему «болотному» лагерю. Таким образом мой «Северок» без единого «выстрела» одержал серьезную победу, сохранив жизнь раненым.

Незадолго до начала битвы на Орловско-Курской дуге бригаде был дан приказ сосредоточиться на разведке в районе хутора Михайловского (Курская обл.). Однажды начальник штаба бригады, Рубцов, принес мне очередную разведсводку, которую нужно немедленно передать в Центр.

Зашифровав сводку, я стал выбирать более или менее открытое для лучшего прохождения радиоволн. Этим местом оказалась просека.

Еще не успев закончить сеанс связи, как совершенно неожиданно для нас послышался нарастающий гул работающих моторов, сливающийся с шумом огромных сосен. Срочно пытаюсь закончить сеанс связи, но Москва меня не отпускает. У нее телеграмма молния и просит меня принять. Но рев моторов приближается все ближе и ближе к нашему месту расположения. Начальник  штаба приказывает немедленно уходить в глубь леса, что я и сделал.

Примерно через час начальник штаба дает внеочередное донесение, в котором говорилось следующее:

«В сторону хутора Михайловского по лесным просекам прошли две колоны танков противника неизвестной нам марки». Это наше сообщение явилось еще одним подтверждением того, что противник в районе севернее Курска сосредотачивает крупные танковые силы.

После начала советского контрнаступления под Курском, нашему отряду дали новое задание – основная разведгруппа и часть бригады, численность на усмотрение командование бригады, должны были форсировать Днепр и перейти в Белоруссию. Но наступление Советской армии было настолько стремительным, что они вышли на Днепр быстрее чем мы. Так что, мы соединились с частями Красной Армии, сообщили в Москву. Нам приказали отправиться в Брянск, и уже в Брянске мы должны были получить приказ от Орловского штаба партизанского движения.

В Брянск прибыла вся бригада, после чего командование бригады и меня, как специалиста, вызвали в Орел. Там каждый написал свой отчет, о своей деятельности. Я писал о связи, как поддерживал, на какой рации. Сдал рацию, сдал все документы, сдал агрегат.

После Орла нас направили в Центральный штаб партизанского движения. Разместили в пансионатах в Пушкино и там я получил зарплату за все полтора года – огромную кучу денег. Пошел на телеграф и отправил их маме, отец тогда был в армии, старший брат в 1942 году погиб под Рузой, сестра тоже в армии была, а мама была одна с младшим братом. И вот я им деньги перевел.

В Пушкино я отдыхал месяц, а потом меня направили в распоряжение Первого белорусского фронта. При штабе Первого белорусского фронта была опергруппа генерал-майора Дикона, которая работала от Белорусского штаба партизанского движения. Сперва я работал на аэродроме, обеспечивая связь опергрупп с аэродромом, а потом меня, со вторым секретарем Пинского обкома забросили в Пинскую область.

После перехода линии фронта, нас встретила группа из партизанского отряда, которая привела нас в расположение бригады «Советская Беларусь», где мы и разместились, я должен был работать на подпольный обком, но размещался именно в бригаде. Там я был до мая 1944 года.

В апреле 1944 года у меня случилось несчастье – я практически ослеп. У меня начали нарывать нижние и верхние веки, все сливалось, гноилось, а ни марганцовки, ничего другого не было.  В партизанском отряде был врач и вот, утром встаем, он мне глаза моей мочой протирает, а потом ведет к моей радиточке. Я принимать мог, а передавать нет, надо же видеть, что передаю. Расшифровывать тоже не мог, ничего не вижу. Так что, в Москву сообщили о моем положении, и в мае меня сменили. Когда подсохло, прилетел У-2 со сменщиком и, тем же самолетом, меня вывезли.

Я был направлен в санчасть, где находился до конца июля. В конце июля, после того как освободили Минск, я был направлен в Минск, в распоряжение Совета Министров Белоруссии. Меня направили в министерство иностранных дел Белоруссии, где я проработал с сентября 1944 года до июля 1945, после чего  был направлен в распоряжение МИД СССР.

После демобилизации я еще 40 лет проработал в МИДе. Окончил вечернее отделение истфака по кафедре западных и южных славян. Работал в Югославии, там меня объявили персоной нон грата. После этого долго был невыездным, а потом снова стал ездить. Работал в Австралии, Германии, Швейцарии, советской делегации в ООН.

- Николай Сергеевич, вернемся в 1941 год. Вы патрулировали Москву, диверсанты, шпионы были?

- Сказать, что мы поймали шпионов – нет. Сколько мы не ходили с группой, сказать, что мы кого-то задержали, поймали, – такого не было. Документы проверяли, следили, чтобы не ходили после комендантского часа.

- Сигнальщики зимой были?

- Были. В особенности тогда, когда немцев отогнали от Москвы и участились налеты на Москву.

- Как кормили?

- Мы питались в столовой ЦК комсомола. Приезжали туда, обедали. Завтрак и ужин были сухим пайком. Потом, когда нас уже много стало, приехали ребята из других областей, группу пополняли, в том числе, фронтовики, нас перевели на 3-ю Тверскую, там была фабрика «Дукат», а от фабрики «Дукат» была столовая. Прикрепили к этой столовой.

- Вы знали друг друга? Или только по именам?

- Тех, кто был на курсе, мы знали.

- Когда забрасывали, легенда у вас была?

- Да, конечно. Для каждого, кто улетал в тыл, в особенности по спецзаданиям, создавали легенду. Но вряд ли кто из радистов ей воспользовался. Попадаешь в плен – у тебя рация, документы, какую о себе легенду не говори, рация на плече, а документы тем более в гимнастерке, в кармане. Никакая легенда не спасала. Поэтому у каждого из нас, помимо пистолета, позже автомата, на ремне висела граната Ф-1. Чего сдаваться, лучше всего вытянуть чеку из гранаты и рацию, и документы, и себя – уничтожить. Так многие из наших радистов поступали.

- Вы как радист фактически всегда были при командире отряда?

- Да, всегда при нем. Сначала мы ходили вместе и в разведку, а потом запретили, чтобы сохранить радиста. В любом бою какие-то потери бывают, да еще немцы начали провокаторов засылать, в том числе, чтобы уничтожить радистов. Так что из Москвы была дана директива, радистов больше не привлекать к боевым действиям. Более того, поставили охрану. Мне дали двух ребят, они охраняли меня круглые сутки, таскали дополнительное питание к рации, хотя саму рацию и все документы, я всегда держал при себе. Мне- то еще ничего, а вот каково было девушкам? Пойдет она за кусты, они должны были за ней идти. Это было не совсем удобно, но, тем не менее, в целях обеспечения безопасности радистов была такая директива.

- Т.е. у вас было привилегированное положение?

- Считаю, что да. На первых порах нет, а когда дали команду – беречь, сохранять – то, да. Я всегда просился идти на задания вместе с подрывниками, или получать разведданные. Один раз мы пошли с группой, это примерно 14 км от Брянска, нужно было получить разведданные. А оттуда разведка не могла выйти и встретиться с нами, где положено. Они послали парнишку 4-летнего. Он назвался Ваней Вахниным. Его послали в Навлинский район, какая-то там была небольшая речушка, на берегу этой речушки стояли ветряная мельница. Нам сообщили, что в таком-то районе вас будет ожидать связник. Вот мы и пошли. Но это была только вторая моя операция. Первая – мост, а вот эта вторая. А потом меня щадили и поддерживали, на операции не отпускали.

- Снабжение с Большой земли было?

- Да, привозили оружие, медикаменты, батареи для станции, увозили раненых. Когда самолет садился, а когда с парашютами сбрасывал.

- Вы говорили, что в отряд принимали только с оружием. Оружия в лесах много было?

- Хватало. Кто винтовку найдет, кто немецкое оружие, некоторые даже 45-мм пушки привозили, брошеные частями Красной армии. Пистолета нет, винтовки нет, а вот с пушкой приходили.

- Устраивали какие-то проверки?

- Первое время нет, не устраивали. 1942-й год мы были уверены, что к нам никаких провокаторов не зашлют, что мы хозяева в лесах. Если взять Орловскую, Брянскую области, там ведь в нескольких районах вообще была советская власть. Там действовали колхозы, сельсоветы. Они занимались заготовкой продовольствия, обеспечивали партизан продовольствием, а партизаны помогали и в посевную, и в уборочную.

- Население как к вам относилось?

- По-разному. В маленьких деревнях, до 20 дворов,  немцы практически не появлялись, поэтому в Орловской, Смоленской, Калининской, Брянской областях, в Белоруссии были организованы крупные партизанские зоны, а партизанские зоны – это несколько районов, где все было свое, а в крупных населенных пунктах, где стояли немцы, там немцы быстро начали организовывать из местных полицейские формирования, так что, даже если лояльно к партизанам относились, то полицейских опасались. В таких населенных пунктах трудно было устанавливать связь. Но те, кто не боялись - они нам вовсю помогали. И разведданные добывали, и говорили, где немцы находятся, где лучше пройти из одного населенного пункта в другой. Указывали на предателей советской власти.

- Можно сказать, что на той территории была Гражданская война?

- Не было ни в Брянской, ни в Полесской, Пинской, Брестской областях. Когда уже Власов начал формировать свою освободительную армию и в больших населенных пунктах он начал создавать гарнизоны, в этом случае были столкновения. И опять таки не между местным населением и партизанами, а между партизанами и власовскими формированиями. С ними все время были стычки. Власовцы воевали чаще всего против партизан, а мы чаще всего воевал против местных полицейских и власовцев, потому что они обеспечивали охрану железнодорожных станций, мостов, путей, охрану шоссейных дорог. Уже потом, когда немцы перестали им доверять, они давали нам возможность взорвать железнодорожное полотно и пустить под откос поезд.

- В партизанский отряд приходят разные люди, как там поддерживали дисциплину? Была ли она вообще?

- Была жесткая дисциплина. Разведгруппа создавала основной костяк. А если вначале было заложено все хорошо, то и в дальнейшем вливалось. Как было в других партизанских отрядах? По-разному. Были случаи и мародерства, у нас это пресекалось. Это было вообще не допустимо у нас. Очень строго подходили.

- Награждали?

- Мало. Я получил орден Отечественной войны второй степени и медаль партизана. Все. Те, кто непосредственно добывали разведсведения – с ними по-разному было, все зависело от ценности сведений. Если были ценные, то выносили благодарность, или из Москвы получали указание, представить таких-то к награждению.

- То есть представляли?

- Да. Но это было очень редко, нас в этом плане не баловали.

- Зимой было тяжело?

- Тяжело. За полтора года в особенности зима 42-го на 43-й год, мы ни разу не ночевали в тепле, в избе. Зимовали так – снег, еловые ветки, плащ-палатка. Или засыпали снегом, согревались друг с другом впритык. Но в Брянской области зима с 42-го на 43-й год не особенно суровой была, так, градусов 15.

- На лыжах ходили?

- И на лыжах ходили, но чаще всего на лошадях, на санях.

- Трофеи брали?

- В основном брали у убитых автоматы, вооружение. А что еще?

- Продукты?

- Мы же гарнизоны с продуктами не громили. Мы только на дорогах, или небольшой гарнизон, там складов не было. Брали белье. За зиму никакой баньки у нас не было, мы же не мылись. Были вши. Разводили костер, снимали с себя все, делали над костром купол – подумаешь, немножко обдаст дымком. Но и вши и гниды гибли.

- Бандиты были? Те, которые выдавали себя за партизан.

- Были. У нас был один, капитан Кондратенко. Он пришел в наш партизанский отряд, когда нас уже порядка 150 человек было, представился капитаном Красной Армии, большинство представлялись солдатами, а он представился капитаном, и претендовал на командную должность отряде. Естественно, нам пришлось его проверить. Запросили данные.

А тут вдруг еще появилась дивчина из Брянска, лет 17, принесла разведданные о Брянском гарнизоне, некоторые сведения совпадали с теми данными, которыми располагала наша разведгруппа. Оказалось, что она немцами заслана была и пришла к этому капитану на связь, но ее наш особист вычислил. Она очень часто приходила в мой шалаш или землянку, я молодой, она молодая. И вроде у нас завязалась взаимная симпатия друг к другу. А потом особист сообщил, что ее раскрыли, она на связь к капитану шла, к нам как раз информация с Большой земли пришла, что он в списках не числится.

В результате ее сразу расстреляли, а капитана, наверное, на Большую землю отправили, чтобы использовать.

- Расстрел как мера наказания часто применялся?

- Нет. В нашем партизанском отряде был единственный случай. Более того, в июне 43-м году сбили самолет, летчик выбрался с парашютом и повис навису на соснах. Мы тогда из блокады вышли, и немцы разведывали – куда делся отряд.  Он летел низко, вот наши ребята его из пулемета и сбили. Приземлился в километрах 2-3 от нашего расположения. Пока выбирался, наши его взяли в плен, и то его не расстреляли, сдали в одну партизанскую бригаду вместе с ранеными, потом их отправили на Большую землю.

Предателей уничтожали – это, да. Заходили в одну деревню, там говорили, вот этот староста, работает на немцев, рано или поздно он нас разоблачит, поэтому его лучше убрать, вот в таких случаях уводили, арестовывали, забирали, допрашивали.

- Вы говорили, та дивчина к вам в землянку приходила. У вас отдельная землянка была?

- Да, обязательно. Землянка или шалаш. И перед входом охрана. Туда никто, кроме командира отряда или начальника штаба заходить было нельзя.

- Вы работали с места базирования отряда или отходили?

- Я старался уходить. Ну, сколько я мог уйти? Полтора километра от силы. Да, и больше мне не разрешали, или выбирал такое место, где полянка, чтобы радиоволны лучше проходили. Немцы этим пользовались, пеленговали нас.

- Бомбили часто?

- Бомбили, но не так часто. Мы же рейдовый отряд были, а вот постоянные партизанские отряды бомбили больше. Надо сказать, что после Сталинграда немцы активные боевые действия против партизан вели только, когда сами готовились к наступлению, а им мешали. Вот, скажем, наступление на Орловско-Курской дуге немцев. Они сосредотачивали даже в лесных массивах технику, чтобы незаметно было, делали разные укрепрайоны, чтобы их было незаметно. В этих случаях нам от них доставалось. Они проводили операции с помощью танков, артиллерии. Мы несли большие потери.

- Какие были самые опасные противники: власовцы, национальные формирования, немцы?

- Немцы почти никогда не шли без местных, без власовцев. Те знали местные условия, тропы, просеки в лесу. Чаще всего впереди шли сначала власовцы, а потом немцы. Немцы ехали или на танкетке, иногда даже танки шли, но их мало. Поэтому проходимость танков в лесу небольшая. Мы делали разные завалы. Когда начинали нас блокировать, вели бои, мы старались сразу же укрываться в лесистой, болотистой местности, чтобы техника противника не могла пройти.

- Говорят, что без поддержки местного населения партизанское движение вообще не могло существовать, это так?

- Пожалуй, это соответствует действительности. Было указание Центрального штаба партизанского движения, наряду с действующими партизанскими отрядами или бригадами создавать резерв из числа местного населения. Этот резерв то ли он находился недалеко или в районе действия партизан, или в определенном населенном пункте. Опять же, бои шли почти все время, раненые были. Их или лечили в местных примитивных санчастях, или оставляли раненых у местного населения. Пополнение все время шло за счет местного населения. Стычек с местным населением не было, напротив шло пополнение, резерв с Большой земли из специальных регулярных частей никто не посылал и не сбрасывал, кроме вооружения мы ничего не получали. Были, конечно, специальные группы – разведгруппы, подрывные группы. Но подрывные группы сами на подрыв практически не ходили – готовили подрывников из числа партизан. Таких вот профессионалов засылали, радистов засылали, а все остальные были из местного населения.

- Когда началось массовое партизанское движение?

- Партизанское движение началось с первых дней вступления немцев на нашу территорию. Я вам приведу один пример – я уже в конце 43-го года, когда был заброшен в Пинскую область, там был секретарь подпольного горкома комсомола, он сейчас в отставке, генерал-майор, Норман Эдуард Брониславович, очень интересный человек. Он на 7-й день с начала войны со своей группой из числа членов горкома  принимал участие в боях против немцев. Ушел в леса и на шоссейных дорогах они в то время подорвали 2 танка. Партизанское движение по мере продвижения немцев к Москве развивалось. Область они занимали, и партизанское движение развивалось и развивалось. 22 июня 1942 года я был впервые заброшен в Брянские леса и там к этому времени партизан было много, другое дело, что у них не было связи с Москвой, со штабами фронтов. То же самое было и в Пинской, и в Брестской области. В Тульской, Московской, в Калининской областях сильное партизанское движение было. В Сталинградской области или Кавказ, 1942-1943 годы – там действительно было плохо, а вот в Белоруссии, Смоленской, Ленинградской, Калининской, Брянской – там партизан много было.

- Что делали в свободное время? Его у вас было много?

- Я бы не сказал, что много. Все время то сводку принимаешь, то связь. 2-3 сеанса в день. Есть или нет у меня сведения для Москвы, а может быть, у Москвы есть, что передать, поэтому нужно было выходить на связь. Поэтому они всегда вызывали, я откликался соответственно, связь устанавливали. Когда нечего было передавать, условным кодом это передавали, и буквально через 2 минуты заканчивали связь. А иногда связываешься долго в зависимости от погоды, от прохождения волн, иногда мучаешься долго в течение 15-30 минут, потому что надо связаться. А в целом то ли по своей молодости я не ощутил тяжести партизанской жизни.

- Спасибо, Николай Сергеевич.