Галицкий Иосиф Бенционович

И.Г. – Я родился 25/8/1922 на Западной Украине, в Остроге Ровенской области.

В то время этот город находился на территории Польши.

Острог считался еврейский городом, в нем проживало 12.000 жителей, из них почти 10.000 были евреями. Мой отец не был пролетарием, он владел мельницей, а семья наша была небольшой: родители, я, и мой младший брат Лев (1932г.р.).

Граница с Советской Россией проходила в сотне метров от окраины Острога, и мы все время видели группы советских пограничников на том берегу реки.

Я закончил шесть классов школы и продолжил обучение в еврейской гимназии «Тарбут».

В 1939 году на Западную Украину пришли Советы, и в нашей жизни произошли значительные изменения. Первым делом новая власть запретила деятельность сионистских организаций, а все еврейские учебные заведения были переведены на обучение на украинском языке.

Первое время репрессий не было, но зимой 1940 года по городу прошла волна арестов, НКВД забирала членов партии «Бунд» и тех, кого «органы» зачислили в «троцкисты». Затем стали высылать в Сибирь «представителей буржуазии», но нашу семью не тронули, хотя мельницу у нас отобрали, «национализировали», при этом назначили моего отца директором «своей мельницы».

В 1940 году я поступил на учебу в Ровенский педагогический институт, мне дали место в общежитии, и началась обычная студенческая жизнь. Я не припомню, чтобы в институте нас кто-то особо рьяно агитировал на вступление в комсомол, да и о возможной скорой войне с немцами никто вслух не говорил, наоборот, постоянно подчеркивалось, что Германия наш друг и Пакт о ненападении свят и нерушим. Многие в этот пакт искренне верили.

Первый день войны помню смутно, но паники в Ровно не было. Студентам объявили, что они временно могут возвращаться по домам, до особого распоряжения, и 23-го июня я на поезде вернулся в свой родной город.

Г.К. – Через сколько дней после начала войны немцы заняли Острог?

И.Г – На пятый день войны. 26-го июня передовой немецкий десант на мотоциклах - уже был в Остроге, а регулярные части в город вошли через несколько дней. На бывшей старой границе находился укрепрайон, ДОТы, но Красная Армия уходила без боя …

Еврейское население Острога не знало, что делать - бежать на восток?, или оставаться на месте, в надежде что немцы не тронут. С одной стороны мы знали о зверствах немцев от множества беженцев из западной части Польши, осевших в нашем городе осенью 1939 года.

А с другой стороны - старики не хотели уезжать, и все время говорили, что немцы в годы Гражданской Войны относились к евреям лояльно, - «…так зачем нам куда-то бежать?»…

Но когда через Острог к железной дороге без остановки отходили разбитые красноармейские части и некоторые красноармейцы кричали нам – «Немедленно уходите, немцы вас не пощадят!», то часть евреев, бросив все свое добро, пошла на восток, хотя уже было поздно.

Только примерно тысяча евреев из Острога успела уйти «на советскую сторону», но организованной эвакуации из города не было, ведь первыми кто убежал «на восход солнца» - были советские и партийные городские работники …

Г.К. – Что происходило в Остроге в немецкую оккупацию?

И.Г. – Сразу в Остроге была организована немецкая комендатура и местная украинская полиция, начальником которой стал душегуб по фамилии Ткаченко. Кроме того в городе поставили большой гарнизон, который, помимо прочего, занимался охраной фронтовых немецких складов. Уже через несколько дней после прихода немцев, всех евреев обязали носить на одежде опознавательные знаки - шестиконечные звезды, приказали всему взрослому еврейскому населению ежедневно выходить на дорожные и другие тяжелые работы, и были введены множественные запреты: нельзя было ходить по тротуарам, появляться на городском рынке, покупать продукты у украинцев. На евреев новой немецкой властью сразу же была наложена контрибуция золотом. Немцами вскоре были арестованы 300 мужчин, представители местной еврейской интеллигенции, уважаемые в городе люди, их увезли из Острога, а затем мы узнали, что эти триста человек были расстреляны в тот же день.

Первая массовая акция по ликвидации еврейского населения города состоялась через месяц с небольшим после начала оккупации, 4/8/1941.

Всем евреям приказали в понедельник в 5-00 часов утра явиться с семьями к реке Вилии.

Люди подумали, что нас просто у реки будут отправлять на работу. Немцы с овчарками ходили по еврейским домам, и криками и ударами прикладов всех выгоняли на улицу.

Мы не знали, что в город прибыла «Айзантцгруппа» для проведения массовых расстрелов.

Как только евреев собрали в указанном месте, то все были окружены немцами и полицией.

Началась жестокая селекция – немцы отобрали 3.000 человек, нетрудоспособных по их мнению, поделили на группы – больные, старики, женщины с маленькими детьми, согнали каждую такую «группу» в отдельную колонну и повели на расстрел в пригород, в «Новое Местечко», где уже заранее были вырыты расстрельные ямы, а остальным приказали - «Разойтись по домам!»…

Тех, кто не был в силах дойти до места казни, убивали по дороге, а трупы сбрасывали в Вилию.

Мы вернулись в свои дома, а там уже все разграблено местными...

Так были убиты три тысячи евреев Острога.

Чтобы не допустить бегства евреев из города немцы стали говорить, что больше акций не будет, что все остальные останутся в живых, если будут усердно трудиться «на благо Германии».

Но через месяц, опять в понедельник, всем приказали собраться в одном месте с запасом продуктов на два дня, и когда всех евреев снова согнали, якобы, - «для отправки рабочих команд на разгрузку вагонов», нас окружили плотным конвоем, со всех сторон поставили пулеметы, и опять началась сортировка – «кому жить, кому умирать». Подъезжали грузовики, в кузова конвой загонял по тридцать человек, одна машина уезжала, а сразу за ней появлялся новый грузовик. Все было проделано немцами так мастерски изощренно, чтобы жертвы до последней минуты находились в заблуждении и думали, что их действительно везут на станцию.

На этот раз отбирали на смерть только молодежь, и 2.000 человек были расстреляны из пулеметов в тот же день в районе деревни Нетишин, в12 километрах от города…

Всех, кто был оставлен в тот день в живых, полицаи согнали в гетто, окруженное забором из колючей проволоки.

Вот что еще считаю своим долгом обязательно рассказать. Люди должны знать об этом.

В Остроге был создан лагерь для военнопленных русских красноармейцев, и в этот лагерь согнали 6.000 человек, которых немцы истребляли голодом, а потом, еще в 1941 году, согнали всех пленных на еврейское кладбище, и там расстреляли, всех до единого…

Г.К. – Каковы были условия содержания в гетто?

И.Г. - Условия были адскими, нас всех загнали в гетто умирать от голода.

Немцы не обеспечивали гетто продовольствием, и все усилия юденрата найти канал для доставки продовольствия в гетто не смогли спасти узников от голодной смерти.

В сутки на человека выдавали по 150 грамм хлеба, и больше ничего не было. Первое время люди выживали, меняя свои вещи на продукты у местных украинцев и поляков, а потом уже нечего было менять, да и невозможно было это сделать, За пределы гетто выходили только рабочие команды, а к проволочному ограждению гетто нельзя было подойти ближе чем на три метра, полицаи из охраны сразу стреляли без предупреждения в любого, кто вступил в запретную зону, убивали наповал… Каждое утро на территории гетто появлялись повозки, на которую санитары собирали трупы людей умерших от голода и холода за истекшие сутки…

Мы завидовали мертвым, ведь они уже отмучились…

Голод страшный, жуткий. Голод. от которого несчастные люди не только умирали, но и сходили с ума, теряли человеческий облик. Ведь это страшнее любой пытки, когда на твоих глазах умирают от голода люди, малые дети, а у тебя даже крошки хлеба нет, чтобы им отдать…

Всех способных передвигаться полицаи выгоняли на различные работы, а когда не было разнарядки на «настоящую работу», то евреев заставляли зубными щетками чистить шоссейную дорогу… Моего отца вместе с сотней других мужчин – евреев увезли в рабочую команду на станцию Оженино, и там впоследствии всех расстреляли.

Отец успел мне сказать, перед тем как его угнали, – «Бузя (дома меня родные звали Бузей), если кто-то из нас останется в живых, то он обязан рассказать людям, что тут происходило»…

Немцы и полицаи постоянно врывались в гетто, грабили, избивали, издевались, убивали…

И в рабочей команде в любое мгновение можно было принять смерть.

Нас гоняли на мельницу, грузить мешки с мукой, каждый весом под сто килограмм. Такой мешок и здоровый человек не унесет, а что говорить о нас, голодных. Я упал с мешком муки, и немцы - конвоиры стали избивать меня прикладами. Понимаю, что если еще раз упаду, то меня пристрелят на месте, но где взять силы... Со мной был один парень, Цаля Иткин, он с 1920 года рождения, так он мне сказал - «Бузя, останься, я покажу, как правильно таскать такие мешки»

Это страшное ощущение, что твоя жизнь ничего не стоит, что в любую минуту тебя могут убить, только за то, что ты еврей… Каждый день ты ждешь неминуемой гибели…

Я воевал год с лишним в партизанах, затем год воевал в Красной Армии на самой передовой, но никогда не испытывал даже десятой доли того чувства обреченности, которое постоянно сопровождало меня в гетто. Немцам любого еврея пристрелить, было все равно, что муху прихлопнуть. Вот вам простой пример. Немец, начальник комендатуры, приказал еврею –сапожнику из гетто пошить для него сапоги, мол, как хочешь, выкручивайся, сам ищи кожу, но чтобы сапоги через два дня были готовы. Когда немец пришел за своим «заказом», то ему один сапог не понравился, не так сшит, и тогда он избил до полусмерти сапожника, а потом вызвал председателя Юденрата Абрама Комеданта, и отдал приказ – гетто должно выдать десять человек на расстрел, в наказание, за то что сапоги были плохо сшиты… И тогда Абрам Комедант, члены Юденрата Кац, Зафран и другие, десять человек, добровольно сами вызвались пойти на смерть, чтобы не «подставлять других под пули». Когда немецкому коменданту сказали, что десять евреев «для расстрела прибыли», то он вышел на ступени комендатуры и увидел перед собой весь Юденрат в полном составе. Этот палач изумился, такой силы духа и готовности к самопожертвованию ради других, он не ожидал увидеть от пожилых евреев, предельно измученных голодом и изуверскими издевательствами.

Юденрат гетто Острог не был расстрелян прямо на месте, но только через несколько дней их всех все равно убили по приказу немецкого коменданта...

Мы осознавали, что немцы никого из нас в живых не оставят, и что третья акция по ликвидации гетто, «третий понедельник», может случиться не сегодня – завтра, и многие стали рыть «схроны», в надежде укрыться в них во время массового расстрела. Мы, вместе с соседями, семьями Шагом и Гуз, тоже вырыли для себя тайное убежище, но это нас не спасло…

Г.К. – В гетто был какие–то попытки создать подпольную организацию сопротивление или организовать массовый побег?

И.Г. – Подпольная организация была, ее создал человек по фамилии Абельман, и в составе его организации было, как потом говорили, человек 30 молодых парней.

Они готовили общее восстание, пытались добыть оружие, но восстание так и не успели поднять, только во время третьей массовой акции по ликвидации подпольщики отстреливались от палачей, этот факт отмечен даже в немецких рапортах об уничтожении гетто в Остроге.

А вот массовый побег? Это даже в теории было невозможно…

Люди полностью обессилили от голода и издевательств, и даже, предположим, совершив побег и вырвавшись в лес, какова была бы дальнейшая судьба - их ждала бы неминуемая гибель.

Чем бы они кормились? Как бы пережили холодную зиму в лесу под открытым небом? Окружение враждебное и агрессивное, кругом немцы и полицаи, а в окрестных деревнях евреям помогали спасаться только считанные единицы из местных украинцев, так как все местные боялись помогать обреченным, поскольку знали, что их обязательно рано или поздно выдадут соседи и за это немцы их расстреляют вместе с семьей…

Меня, после того как я спасся во время третьей акции по ликвидации гетто, некоторое время укрывал у себя украинец Софронюк, но и он вскоре понял, что дальше рисковать нельзя, его уже подозревают соседи, и тогда я ушел в лес, навстречу судьбе, сам не осознавая, что меня ждет уже через минуту, после того как я покину убежище у Софронюка.

Кроме Софронюка, был еще один местный украинец, лесник Кондратюк, который, рискуя своей жизнью, помог выжить в лесу полутора десяткам евреям, сбежавшим из гетто.

А жизнь еврея, сбежавшего из гетто и пойманного в лесу местными полицаями или цивильными жителями, стоила всего стакан соли. Именно такое вознаграждение – всего лишь стакан соли - было назначено комендатурой за «голову пойманного жида».

Г.К. – Как Вам удалось спастись во время третьей «осенней акции» 1942 года по уничтожению гетто в Остроге?

И.Г. – Третью акцию немцы провели в конце осени 1942 года, и сама акция была проведена внезапно, территория гетто была окружена. Когда на рассвете немцы и полицаи стали сгонять всех евреев из гетто на расстрел, то мы вместе с соседями спрятались в вырытом «схроне», но на второй день после акции нас обнаружили, всех вытащили из ямы и поставили к стене дома.

И тут мама крикнула – «Бузя!Беги!», и я кинулся в сторону, проскочил оцепление, и бежал, что есть сил, пока не юркнул в какой-то подвал. По мне стреляли вдогонку, но ни одна пуля в меня не попала. Я спрятался, но где-то через полчаса решил снова вернуться к своему дому. Незаметно пробрался, … а у стены лежат расстрелянные моя мама, мой младший брат, и наши соседи… Что мне делать дальше, куда идти, я, убитый горем, а не пулей, даже не представлял…

Ночью я пробрался в «украинскую часть» Острога, и постучался в дом своей одноклассницы Тамары Софронюк. Ее отец спрятал меня в коровнике, какое-то время укрывал и кормил меня, а потом сказал – «Прости, но тебе надо уходить. Я боюсь…»…

Он дал мне немного одежды и провизии, и я стал пробираться в леса, надо было уйти примерно на 20 километров от города, там начинался лесной массив.

Кстати, когда в 1944 году Острог снова стал советским, Софронюк был арестован «органами» НКВД, ему приписывали «пособничество врагу», и тогда я с фронта написал в Острог письмо, в защиту Софронюка, написал, как он меня спас, и Софронюка сразу освободили…

Как я выживал в одиночку в зимнем лесу…, поверьте, даже сейчас не знаю, какие слова подобрать, чтобы об этом рассказать... Ближе к весне, я встретил в лесу группу евреев, десять человек из разных гетто, которые скрывались в лесной землянке, после того как им удалось сбежать во время расстрелов. Среди них были люди из гетто Острог: Арон Вальдман, Мендель Трейберман, Кефель, восемнадцатилетний парнишка по фамилии Ойцер, младшая сестра Цали Иткина (ее потом убили бандеровцы). Прошел еще месяц, и тут мы встретились в лесу с советскими партизанами из отряда Одухи, пришедшего в наш лес из района Славуты.

На наш лесной лагерь наткнулся партизан, затем прибыло еще несколько человек на конях.

Мы стали проситься в партизанский отряд, но нас брать не хотели.

Потом партизаны нам сказали – «Дадим вам задание. Справитесь, тогда и поговорим о зачислении в отряд». Нам приказали сжечь лесопилку, и мы пошли на это задание втроем: Вальдман, Ойцер и я. Нам дали «оружие» - коробок спичек передали Вальдману, и мы пошли туда, как на смерть, поскольку на лесопилке круглосуточно находилось отделение вооруженных полицаев для охраны. Походим ночью к лесопилке, а назад дороги нет, но бывает же в жизни удача, лесопилка оказалось пустой, охраны не было, видно полицаи в ближайшую деревню на пьянку уехали. Мы все там сожгли дотла, но когда вернулись назад в свой лесной лагерь, то партизаны сказали, что в отряд берут только двоих, самых молодых – меня и Ойцера.

Я думаю, что меня зачислили в отряд только по той причине, что Одуха в разговоре со мной, расспрашивая из какой я семьи, вдруг произнес, что он хорошо знал семью моей матери (мама была родом из Славуты, с Восточной Украины)…

Мой товарищ Ойцер впоследствии погиб в одном из боев, а остальные, «забракованные» в тот день партизанами, так и остались в лесном лагере, но несколько человек все же позже попали в партизанские отряды и некоторые смогли остаться в живых до того момента, пока пришла Красная Армия, а остальные погибли в лесах от рук немцев, «бандеровцев» и полицаев-карателей.

Г.К. – Каким был отряд Одухи в начале 1943 года?

И.Г. – В этот момент в отряде было всего человек 50-60, и все были вооружены.

Отряд был рейдовым и он специально пришел со стороны Житомира, чтобы поднять на партизанскую борьбу всех противников нацистского режима. Мне сразу дали винтовку, а потом я уже получил автомат ППШ, (нам сбрасывали оружие на парашютах с самолетов, прилетавших с «Большой Земли»), и также вооружился трофейным пистолетом.

Меня сразу отправили в отделение минеров – подрывников, которым командовал «окруженец», бывший кадровый командир Красной Армии, и фамилия его была, дай Бог сразу вспомнить…- Петров. Он обучал подрывников минному делу, и затем командовал нашим отрядом, который назывался отдельной диверсионной подрывной ротой, и я воевал в составе отдельного взвода минеров - подрывников. Долгое время наш отряд дислоцировался в районе, который назывался Пивня Гора, но диверсионные группы и отряды были рейдовыми и выходили на задания на обширной территории от Житомира до станции Здолбунов. Каждый день на задание отправлялась как минимум одна группа из трех человек, а то и сразу несколько групп, на выполнение диверсий на железной дороге. Я хотел отомстить сполна за свою расстрелянную немцами семью и сам постоянно вызывался на любые задания, «вне очереди», все время был на диверсиях «на железке»…Я наслаждался местью, давил этих немецких гадов, истреблял их, как мог, но до самого конца войны мне все время казалось, что я их еще мало убил, что мой счет к немцам еще не закрыт…

Г.К. – Каким было Ваше боевое крещение в партизанах?

И.Г. – Задание было следующим. По лесной дороге немцы на мотоцикле каждый день возили почту из гарнизона по частям. Мы натянули на дороге проволоку, мотоцикл на скорости на нее нарвался и перевернулся, двоих немцев добили, а форму и оружие забрали с собой…

Г.К. – Как местное крестьянское население относилось к партизанам из отрядов Одухи?

Ведь простые деревенские жители на территории Западной Украины оказались как бы между «молотом и наковальней», с одной стороны немцы-оккупанты и местные полицаи–коллаборационисты, венгерские охранные части, с другой «бандеровские» украинские и польские партизанские отряды, и тут в начале 1943 года еще с Востока пришли советские партизаны и развернули свою активную деятельность.

Насколько активно местное население помогало советским партизанским отрядам?

И.Г. – Местные нас боялись, хотя отношение к простым крестьянам с нашей стороны было предельно корректным, дисциплина в отряде Одухи была железной.

Мы, простые партизаны, не имели права без разрешения командира ничего взять в крестьянских домах, даже если тебе самому в руки или в вещмешок суют кусок сала или каравай хлеба. Это в штабе отряда могли расценить как мародерство. Вся переговоры с местными по заготовке и обеспечению партизан продовольствием вел только старшина отряда, брал по заранее обговоренным «разнарядкам» и договорам, под расписку или за плату деньгами.

По тому, как местные нас встречают, можно было догадаться, что творится на фронте.

Если крестьяне смотрят на нас хмуро и с недовольством, принимают нас плохо - значит, немцы на фронте перешли в наступление, а если крестьяне при появлении партизан «сияют от радости» и всячески стараются показать свою лояльность – значит, наши гонят немцев по всем фронтам…

Ведь в небольших селах в 1943 году фактически не было никакой власти.

Днем немцы могли проехать через какую-то деревушку в зоне наших действий, подъехать к лесному массиву, пострелять «по партизанам» из пулеметов и минометов, но стреляли они «в белый свет как в копеечку», внутрь леса не заходили, больших карательных акций, крупных «блокад» конкретно против нашего отряда немцы не предпринимали.

Нередко немецкая авиация просто бомбила «партизанский лесной массив», но чтобы, как, скажем, в Белоруссии или в смоленских лесах, с поездов снимали регулярные части вермахта и они вместе с карателями зачищали целые районы? - я такого у нас не припомню.

А с наступлением темноты - вся власть в селах была уже только у партизан.

Сказать, что на территории Западной Украины местное население массово вступало в ряды «красных партизан» - было бы сильным преувеличением… Был приток добровольцев, но не массовый, хотя были случаи, как например, наш отряд совершил ночью налет на станцию, где под охраной немцев и венгров стоял эшелон с украинской молодежью, угоняемой на принудительные работы на Запад. Мы охрану разогнали, освободили ребят из зарешеченных вагонов, и часть парней пришла с нами в отряд, чтобы воевать в партизанах.

Г.К. – Насколько успешной была борьба немцев с партизанскими формированиями или с отдельными группами подрывников?

Какие потери понес Ваш отдельный взвод минеров–подрывников?

И.Г. – Партизаны старались не вступать в большие открытые бои, и тут дело не только в нехватке боеприпасов. Немцы постоянно устраивали засады на подходах к крупным населенным пунктам или к железной дороги, организовывали «блок»-посты и пулеметные заслоны вдоль полотна ж/д, мы это учитывали, и очень многое зависело от действий отрядной разведки.

Бывало, что и мы нарывались. Один раз заходим в какой-то городок, нам сказали, что там нет немцев и полицаев, прошли пару улиц, выходим к площади. А там сотни немцев с техникой, целая армейская часть остановилась. Завязался бой, но силы были столь неравны, что мы с боем отходили в лес, шансов у нас против такой силы не было…

Один раз наш отряд на переходе днем наткнулся на крупную и серьезно подготовленную засаду в поле, здесь немцы пустил на нас БТРы и многих наших там поубивали.

В отместку мы провели очень эффектную диверсию в Житомире, отомстили за своих погибших.

Риск при проведении диверсий на железной дороге всегда был максимальным, но когда ты почти каждый день ходишь на диверсии, то ощущение смертельной опасности настолько притупляется, что на задание идешь как на «обычную работу».

В моем отделении было девять человек. Один погиб во время перестрелки, после того как мы пустили под откос эшелон, другой погиб на моих глазах на «самоподрыве», что-то у него случилось с миной во время закладки заряда под рельсы. Четыре человека были убиты, когда нашу группу окружили немцы и мы пошли на прорыв… Кроме меня из этой подрывной группы выжил мой близкий друг и постоянный напарник под диверсиям Животовский…

Самые тяжелые потери мы понесли в 1944 году, буквально перед соединением с частями Красной Армии. Мы оказались в прифронтовой зоне, и к своим пришлось прорываться с боем, и тогда погибли сотни человек. К тому времени все подрывные диверсионные группы были собраны в один отдельный батальон и при прорыве немцы отсекли от общей массы партизан группу подрывников, примерно в шестьдесят–семьдесят человек численностью.

Все они погибли в бою, за исключением одного минера, который раненый пробрался через линию фронта и рассказал, как погибли наши товарищи.

Г.К. – С «бандеровскими» формированиями у советских партизан соблюдалось негласное перемирие или велись боевые действия?

И.Г. – Перемирия точно не было… Стреляли друг в друга, так как «бандеровцы» считали своими врагами и «красных партизан», и немцев. Но они не вели против нас активных боевых действий, а партизаны с ними тоже не особо связывались, я лично помню только один ночной бой, когда наш отряд наткнулся на засаду «бандеровцев».

Поймите, уже во второй половине сорок третьего года в лесах была настоящая «каша», помимо большого количества советских партизанских отрядов, перебазировавшихся на Западную Украину с востока, в лесах находились десятки отрядов националистов разного толка и политической ориентации. Там иной раз черт мог ногу сломать, пока разберешься, кто перед тобой, особенно ночью. Поэтому, чтобы не вступить в бой со своими по ошибке, группы шли по лесам на задание, избегая контактов с какими-либо отрядами.

Г.К. – «Власовцы» участвовали в операциях против Вашего партизанского отряда?

И.Г.- «Власовцев» в форме РОА я уже увидел в армии, когда мы находились на польско- германской границе. «Власовцы» занимали оборону против нас и агитировали нас из своих окопов через громкоговорители, орали на нашу сторону – «Зачем вам воевать за проклятых жидов и коммунистов!?! Переходите к нам!»…

А во время партизанской войны, кто там разбирался, кто «власовец», кто полицай…

В плен никого не брали, всех тех, кто с оружием в руках сражался против нас – убивали на месте… Но один раз в отряд привезли живым заместителя начальники полиции Острога, звали его Володя, и при поляках он работал в городской пожарной команде. К нему у меня был личный счет. По приговору командования отряда этот полицай был расстрелян …

Когда я уже служил в Красной Армии, то нам постоянно напоминали о приказе – «Пленных не трогать!», но у нас в роте никто его не соблюдал…

Г.К. – С Большой Земли сбрасывали на парашютах пополнение для диверсионных групп?

И.Г. – На моей памяти один раз сбросили группу парашютистов из трех офицеров–минеров, но они выполняли свои задания отдельно от нашей роты…

Г.К. - Вы упомянули удачную партизанскую диверсионную акцию в Житомире.

Можно рассказать о ней подробнее?

И.Г. – Это была акция возмездия, перед этим немцы нас сильно «потрепали». А дело было так. Разведка донесла, что немцы из гарнизона собираются в кино, а мы к этому уже подготовились. Была отобрана группа партизан более- менее владеющих немецким языком. Нас переодели в немецкую «трофейную» форму, двое были в офицерских кителях, все имели только немецкие автоматы, и мы, человек двенадцать, строем пришли в кинотеатр. Как только свет в зале потушили, мы встали у всех выходов и начали стрелять по сидящим в зале. Положили там многих, а потом, пользуясь суматохой и темнотой, мы без потерь ушли из района кинотеатра и выбрались из города.

Г.К. – Вы, как говорится, «не совсем советский человек», а польский еврей – «западник».

Это факт как-то влиял на отношение к Вам в партизанских рядах?

И.Г. – За все время нахождения в партизанском отряде, а затем в Красной Армии, я ни разу не столкнулся с антисемитизмом, с какими –либо его проявлениями, направленными лично против меня. В отряде нас было несколько евреев: еврей из Винницы Векслер, погибший Ойцер, перешедший от нас в отряд к Ковпаку Файвель Интрегойс, и еще другие ребята, и отношение к нам со стороны других партизан было очень хорошим, товарищеским, никто нас не обзывал «пархатыми жидами» и под пули специально не подставлял.

Тут надо заметить, что не было принято спрашивать в открытую у товарищей, кто какой национальности, в партизанах почти никто не называл бойцов по фамилиям, в основном обращались друг к другу по именам, или по кличкам.

В саперах у меня был комбат, майор Знаменский, и пока он, уже в Германии, глядя на трупы гражданских немцев, не сказал мне на идише такую фразу – «И меня были жена и дети, а немцы их всех убили», то я даже не подозревал, что он тоже еврей.

И в Красной Армии я не столкнулся с антисемитизмом. Только один раз, когда меня представили на орден Славы 1-й степени, мой командир саперного взвода старший лейтенант Мамаев сказал -«Тебе первую степень никогда не дадут. Ты ведь … этот.., ну... «западник». Сам понимаешь»…Так и вышло…

Г.К. – Что происходило с Вами после соединения Вашего отряда с Красной Армией?

И.Г. – Со мной побеседовал какой-то политрук, а потом меня и еще девять бывших партизан–подрывников, послали на фронтовые курсы младших лейтенантов, где нас определили во взвод, готовивший командиров саперных взводов. Курсы находились в Луцке, но проучились мы там недолго, на фронте начались боевые действия и нас в сержантских званиях 7/6/1944 отправили по линейным частям, распределяли по подразделениям в городке Розиц.

Я попал в отдельный 257-й инженерно–саперный батальон, которым командовал майор Знаменский. Батальон имел наименование Калинковический.

Г.К. – За что Вы были награждены двумя орденами Славы?

И.Г. - Орден Славы 3-й степени я получил за бои под Люблином. Пехота на рассвете пошла в атаку, но немцы эту атаку отбили, и на поле боя остался лежать тяжелораненый подполковник, командир полка. Я этого офицера и еще двоих бойцов вытащил под огнем к своим с поля боя.

Славу 2-й степени я заслужил во время форсирования Одера. Нас, саперов, перед началом ночного форсирования реки посадили в большие резиновые лодки, гребцами на весла, и каждый из нас должен был сделать три рейса под огнем, переправляя пехоту на немецкий берег. Считалось,что под плотным немецким огнем за три рейса гребцов обязательно или убьет, или ранит, и поэтому,если кто доживал до четвертого рейса, его меняли на другого, «свежего» гребца. Но я отказался замениться, и сделал во время захвата плацдарма девять рейсов с нашего берега на немецкий.

Был у меня еще один знак отличия – наградной пистолет «парабеллум», и три медали «за города».

Г.К. – В Вашей саперной роте, пока дошли от Буга до Берлина, сколько «стариков» осталось в строю?

И.Г. – В нашей роте осталось из «стариков» в живых всего четыре человека.

Мой взводный Мамаев, мой напарник и друг узбек Алышев, и еще один сапер, фамилию которого уже не помню. Остальные были убиты или ранены в боях на польской и германской земле, при форсировании Буга, Вислы, Одера. Хоть и говорят, что не каждая пуля убивает, но на фронте, действительно, каждая минута могла стать последней в жизни.

Один раз сразу погибла половина взвода. В землянку, где находились саперы, залетел крупнокалиберный снаряд, прямое попадание. Человек пятнадцать сразу насмерть…

Мы собрали из земли, все, что осталось от товарищей, и похоронили в братской могиле.

Мамаев, обычно неразговорчивый, поскольку был безграмотным, произнес над могилой следующие слова – «Вы заслужили славу, победу и вечный покой»…

В апреле 1945 года мы пошли на минирование в каком-то небольшом немецком городке, и попали в пулеметную засаду между домами. Пятерых наших саперов скосили из пулеметов сразу, и было еще несколько раненых. Завязался бой, и снова были большие потери.

А сколько человек погибло или покалечилось при постановке мин или во время разминирования, это и вспоминать страшно… Немецкие противопехотные мины мы называли – «Оторви ногу»…

Когда был захвачен плацдарм на Одере, то остатки нашего батальона были отведены на левый берег на пополнение, и в это время на наших глазах стали строить большой мост через реку.

На строительство этого уже не наплавного понтонного, а настоящего моста согнали «рабочие» мостостроительные батальоны, в которых служили сплошь пожилые мужики, у них даже личного оружия не было. На наших глазах начинают эти стройбатовцы вбивать сваи в реку, и тут немецкий артналет или бомбежка, их всех в клочья, сразу на их место заступает новая партия «работяг» на забивание свай и настил полотна, и через какое-то время и эту команды выбивает из строя. И когда мы увидели, как работает такой кровавый конвейер, то мы, ежеминутно ходившие на передовой в обнимку со смертью, стали жалеть этих мужиков.

А ведь пока мы не увидели своими глазами, как гибнут под огнем эти «рабочие батальоны», то считали их за «тыловых крыс» …

Г.К. – Использование саперов вместо пехоты. У Вас такое случалось?

И.Г. – В Германии такое было постоянно. В основном это происходило, когда танкисты начинали «стонать», мол, вперед не пойдем, перед нами минное поле.

А на самом деле они просто не решались продвигаться вперед без пехотного прикрытия, так как боялись немецких «фаустников», поскольку «фаустники» жгли наши Т-34 «на каждом шагу». Нас, саперов, сажали на броню, а потом случалось всякое, как Бог на душу положит.

Г.К. – Вы вели личный боевой счет?

И.Г. – Как вам ответить... Я за время войны много немцев убил, но у меня нет никакого желания сейчас об этом говорить подробно. Я мстил за свою семью, за свой народ, за своих погибших партизанских и армейских товарищей…Я мстил и верил, что доживу до того часа, когда приду на братскую могилу евреев из Острога и скажу на ней – «Я отомстил за вас!»…

В партизанах подрывникам засчитывали пущенные под откос немецкие эшелоны, и в составе диверсионный группы я принял участие в подрыве тридцати с лишним поездов.

Но одно дело эшелон подорвать, и совсем другое дело убивать немцев из автомата с расстояния 5-10 метров… Иные ощущения…

Г.К. – В Германии, какими были отношения с местным гражданским населением весной 1945 года?

И.Г. – Подробно отвечать на этот вопрос не имею желания. А в общих словах…

В любом захваченном городе первые три дня можно было творить все, что захочешь, а потом уже по приказу старшего начальства начинали «беспощадную борьбу с мародерами и насильниками» в передовых стрелковых и танковых частях.

Но у меня лично сложилось впечатление, что все шло по негласным правилам, по традиции, как в старые времена, «первые три дня – победителю» - расстреливай, убивай кого хочешь, насилуй, грабь, на все командиры закрывали глаза …

А потом, не дай Бог ты немца хоть пальцем тронешь – сразу отправляли в трибунал… Дисциплина в нашем батальоне была серьезной, и бойцы сразу понимали, что если комбат приказал «придержать коней», то никаких ЧП больше быть не должно.

Г.К.- Как в Вашем батальоне обстояло дело с питанием бойцов и с выдачей «наркомовских ста грамм»?

И.Г. – В армии кормили неплохо, с голоду у нас никто не умирал, тем более у каждого в вещмешке был свой личный продуктовый НЗ: американская тушенка, сухари, кусок сала. Вечером нам выдавали 800 грамм хлеба на сутки, две ложки сахара. Котловое горячее питание мы получали раз в день, но в зависимости от боевой обстановки могли и питаться только сухим пайком. Если ты находишься в боевых порядках пехоты, то всякое бывало, если им в окопы в термосах питание не доставят, то и ты ходишь, как и все, голодным…

Я был некурящим, и свою порцию махорки менял на спирт, «сто грамм наркомовских» сливал во фляжку, а потом полную флягу отдавал ребятам во «взводный котел».

Водку я не любил, хотя еще в партизанах нам часто выдавали по сто грамм спирта, который партизаны набирали во время налетов на местные спиртзаводы и медицинские склады.

Но вот однажды в Польше послали меня в одиночку на постановку мин в одно место, откуда шансов вернуться живым не было. Лежу я белым днем под пулеметным огнем на минном поле, и вдруг подумал, а что спирту пропадать, ведь немцам достанется, и здорово приложился к своей полной фляжке. В тот день я выполз к своим живым, но пьяным, и, после этого случая, так, потихонечку, стал выпивать со всеми…

А вот сразу после войны пить совсем перестал… Как выпью хоть одну рюмку, сразу перед моими глазами встает гетто, смерть…

Г.К. – Какие задания являлись самыми сложными для саперов?

И.Г. – Самым «убийственным делом» у нас считалось прокладывать под огнем дорогу для танков, снимать противотанковые мины непосредственно во время боя…

Все остальное было для нас довольно рутинным делом, начиная от обезвреживания противопехотных мин и разминирования зданий и мостов, заканчивая обезвреживанием всевозможных мин–«сюрпризов» и мин–«ловушек»…

Г.К. – Где Вас застало окончание войны?

И.Г. – 8-го мая 1945 года меня ранило в районе Магдебурга. В одном из домов была обнаружена группа немцев-офицеров, которые отстреливались до последнего патрона, и когда мы их со второго этажа выбивали, мне пуля перебила правую руку. Меня отвезли в госпиталь, там я и узнал, что война закончилась. Здесь, в госпитале, я встретил свою судьбу, нашел свое счастье.

Увидел медсестру и влюбился в нее с первого взгляда. Медсестру звали Рива (Вера) Басс, она, как и я, была уроженкой Западной Украины, в 1942 году стала медсестрой и добровольно пошла в армию, и прошла со своим госпиталем путь от Сталинграда до Берлина.

Из госпиталя меня комиссовали как инвалида войны с переаттестацией через полгода, я вернулся в Острог, где в военкомате меня окончательно демобилизовали из армии, а вскоре Рива также демобилизовалась, приехала ко мне, мы поженились и недавно с ней отмечали дату - 65 лет нашей совместной супружеской жизни.

Г.К. - Прочитал в одном историческом источнике, что из гетто Острог смогли сбежать в леса и вступить в партизанские отряды 110 человек, из них до конца войны остались в живых 36 человек. Когда Вы вернулись в родной город, то кого-то из своих довоенных товарищей застали в живых?

И.Г. – Я вернулся в Острог в середине 1945 года, и никого из своих старых товарищей не застал, все погибли. В это период в Острог вернулось всего 15 евреев, комиссованных из армии по инвалидности, после тяжелых ранений, но позже стали возвращаться из эвакуации те, кому посчастливилось в 1941 году уйти на восток…

Вокруг Острога в лесах шла война с бандеровскими формированиями, жизнь была неспокойной. И хоть я верил Сталину, и относился к Советской власти как к правильной и справедливой власти, но в 1946 году я решил с женой пробраться в Палестину, на свою землю. Это было еще до того как бывшим «польским гражданам» разрешили выехать с территории СССР в «новую» Польшу.

Г.К. – Как добирались до Земли Обетованной в 1946 году?

И.Г. – По нелегальным тропам и подпольным маршрутам. Были тогда такие.

Путь из страны Советов до Палестины был непростым. Сначала мы оказались в Ровно, потом через Польшу добрались до Берлина, откуда целая группа, таких как мы, была различным путями переброшена на юг Франции в район Марселя. Здесь, в порту Сен–Жером, я сдал свои награды, личные документы и фотографии, свое наградное оружие эмиссару из британской подмандатной Палестины, мне сказали, что потом все это мне вернут в Тель-Авиве, но все тогда пропало неизвестно где. Перебрасывали нас морем, на небольшом корабле, я вместе с женой благополучно смог пробраться в Палестину, англичане нас не перехватили.

Сразу вступил в боевую организацию «Хагана», а в 1948 году участвовал в войне за независимость Израиля. В 1949 году снял военную форму и пошел учиться. Со временем стал руководителем большой фирмы, занимавшейся производством сельскохозяйственной продукции, затем был заместителем мэра города Реховота. Вырастил с женой двух сыновей.

Г.К. – Мне сказали, что Вы каждый год собираете бывших жителей Острога на день памяти погибших в 1941 году?

И.Г. – Да. Каждый год мы собираемся вместе, люди приезжают на встречу со своими детьми, внуками и правнуками. А лет десять тому назад 40 бывших жителей Острога поехали на свою родину, где мы поставили два памятника на месте 2-й и 3-й акций по ликвидации гетто, и на могильном камне высекли надпись – «Здесь похоронены тысячи людей, убитые только за то что они были евреями»…Также был поставлен памятник на месте расстрела пленных красноармейцев. Я все эти годы считал своим долгом делать все возможное, чтобы память о безвинно погибших людях, о жертвах войны, не исчезла в потоке времен и событий, постоянно выступал в школах и в армейских частях, чтобы - «Никто не забыт и ничто не забыто»…

А лет двадцать тому назад меня пригласили выступить перед студентами немецкого университета в городе Хайдельберг, рассказать о войне. Переводил мои слова один венский еврей, и когда я понял, что он пытается «смягчить» или умолчать некоторые мои высказывания, то сам перешел на немецкий язык и рассказал студентам, кем были их отцы и дети, и какое зло они творили…Правду о войне, какой бы жестокой она не была, нельзя скрывать…