Оборина Мария Наумовна

Вот Могилевская область, вот Орша, а вот Горки. Они славятся тем, что там находится единственная в Белоруссии сельскохозяйственная академия. Вот здесь я и родилась.

Отец мой, уроженец Белоруссии, был военным. Когда началась война, его сразу же мобилизовали. Нашей семье дали от военкомата лошадь, чтобы эвакуироваться. Нас было четверо детей: два мальчика и две девочки. Я 31-го года рождения, вторая в семье. У меня был старший брат Миша, 28-го года, и еще двое младших: сестра 34-го года рождения и еще один брат 38-го. И вот мы все должны были уехать на этой лошади. Моя мама родилась под Вязьмой, и первоначальная мысль была доехать к ее отцу, на станцию Новое Дугино. Но с нами в этом же городе жили дедушка и бабушка, родители отца, и когда мы собрались уезжать, заболела бабушка. Стали ждать, пока она поправится. Бабушка поправилась к 18 июля, и тогда мы отправились.

И в этот день, на наше несчастье, наш город начали оккупировать. Бомбили. Это было что-то! Мы едем на телеге по дороге, а рядом идут танки и солдаты. Началась бомбежка всей дороги, по отступающим войскам. Сразу все разбежались - кто куда, в рожь. С нами ехал сосед, тоже на телеге. Он работал с отцом, у него умерла жена и осталось двое детей, так ему дали возможность эвакуировать детей. Когда бомбежка стала немножко утихать, мы оказались втроем недалеко от него. Он схватил нас - и на воз, к своим детям. И поехал, пока вокруг все стояло. Уехал он в город Мстиславль. А мама с родителями отца и со старшим братом Мишей, когда окончилась бомбежка, доехали до Монастырщины. Это большой путь, километров 60. А нас нет: ни впереди, нигде нет.

Она оставила в клубе всю семью, опорожнила телегу, и поехала в Горки, искать нас. Обратно. Переехала два фронта. Она героическая женщина, два фронта переехала на лошади. Она нас разыскивала и через две недели нашла: в это время связь еще была.

Эти две недели я была старшая. С этого времени и началась моя взрослая жизнь. Есть нам никто ничего не давал. Детей тех забрали, сосед уехал, а нас оставили. Поселили в пожарке, где раньше были лошади. В этой конюшне мы втроем ночевали на сене. Моему младшему брату Толику было 3 года 4 месяца, а моей сестре Вале - семь лет. За год до этого я была летом в папиной родной деревне Мосалыки с дедушкой и бабушкой. Они меня по лугам возили, и я знала, что можно есть из травы: щавель, клевер. И вот это меня спасло. Мы этим питались две недели. Из реки пили воду и ели траву, ничего другого не было. Нам никто ничего не подавал: все разбито было. Территория оккупирована немцами, никому мы не нужны. Представляете, какое состояние?! И я старшая.

Где-то разбили молокозавод, и немцы оттуда ничего не брали, все выбрасывали населению. Думали, что отравленное. А мама мимо проезжала - и притащила головки сыра. И этим кормила нас, когда нашла. Мы оголодавшие были. Я удивлялась: три года было младшему брату, а он ни разу не пикнул и не заплакал. Представляете, как жизнь нас мобилизовала?

Мама забрала нас оттуда. Куда ехать? Мы поехали в Монастырщину, и оттуда мама забрала всех остальных, потому что там тоже немцы все оккупировали. Жили они там в клубе, окна у него повыбивало. Все, что можно было, бандиты забрали. Они сидели, дрожали, и ничего у них уже не было. Мы лишились всего.

- Обобрали немцы или наши?

Там начался бандитизм. В тот момент было страшное безвластие. Нашей власти нет, немецкая еще не установилась. Было страшно. Кто угодно мог прийти обобрать, убить. Это было недолго, порядка 2-3 недель. Когда приходили регулярные войска, с ними уже была полиция и очень много всяких властей, но это было уже потом.

- Это еще хуже, чем немцы?

Хуже. Когда немцы пришли, был порядок. Они ненавидели бандитизм, боролись с этим. Чуть что - тут же расстрел. И партизан они считали бандитами.

- Вы помните первого немца, которого увидели?

Когда мы были одни, то совсем их не видели. Они оккупировали территорию, но прошли мимо по дороге, быстро, моторизировано. Две недели мы ничего не видели. Потом, когда мама нас повезла в Монастырщину, немцы уже шли скопом. Отдельно немца я увидела только в начале сентября в Горках, когда началась регистрация. Они сразу образовали полицию, очень быстро. Старост назначили, бургомистр был.

- Что стало с колхозами?

Их отменили сразу. Председатели могли автоматически стать старостами, а через некоторые время немцы их меняли. Кое-кто не хотел быть старостой, но не мог этого сказать. Каким-то образом преподносилось иначе. Человек вдруг заболевал и так далее. Тогда назначались другие старосты.

- Куда вы поехали из Монастырщины?

В Горки. Там все было разбомблено. Мы жили недалеко от телеграфа, и там разбомбили все дотла. Наш дом разбомбили полностью, ничего не осталось. У немцев была такая практика: десант, когда они еще километров за 40. Они еще были в Орше, а уже бомбили Горки. Десант, бомбежка - и быстро подтягивали войска. Моторизированная пехота, танки и все прочее. Мгновенно. Они же по этой территории шли без боев.

Мы опять приехали на пустое место. Но в этом городе мы хотя бы жили и кого-то знали, нас пустили к себе знакомые. В одном частном доме оказалось семь семей. То есть мы ложились спать так, что встать уже было нельзя. Мы оказались без всего. Отца нет. Нас четверо, дедушка с бабушкой и мама. Понимаете как? Семь человек, куда идти? Это уже был август.

К концу августа установилась власть. Начали всех регистрировать, все было очень строго. На учет взяли всех, особенно работников власти. Мы тоже попали в эти списки, нас тоже что-то ждало. Может быть, угон в Германию. В общем-то, у них все было направлено на истребление народа. Детей забирали ради крови.

Оборина М.Н. вверху, сестра Тамара и Соня, 1937 г.

- Это действительно было так?

Абсолютно точно, я могу подтвердить. У наших знакомых так забрали детей. Целиком выкачивали кровь из ребенка, сколько им надо. А крови нужно было очень много, потому что было много раненые.

И мама говорит: надо уходить. А куда с такой оравой пойдешь? Лошадь у нас тут же отобрали полицейские, да и нам было тяжело ее содержать в городских условиях. Стариков мама оставила у знакомых. А мы вчетвером, как были одеты в летнее, так в начале сентября и ушли. Ничего больше у нас не было.

В это время начались казни. Поубивали всех евреев, начали убивать партийных. Я видела, как сгоняли евреев. Они сами копали себе ров. И видела, как колебалась земля. И даже видела однажды, как они ребенка, как зайца, через колено - сломали ему позвоночник. Зверство было на этом этапе сильнейшее. Потом пришла армия югент, куда набирали молодых, 17-18 лет. Они зверствовали ужасно. Это все не регулярная армия. Про регулярную армию скажу, что у них даже случались моменты проявления доброты, несмотря на то, что они были немцами.

- Куда вы пошли из Горок?

Мы все время шли в сторону Вязьмы, но добрались только до Ленина. Все ноги были истерты в кровь. Мозоли кровяные, идти не можем и не знаем, куда. Останавливались в деревнях по дороге. Документы у нас были: мама прошла магистрат в Горках.

- Несмотря на то, что она была женой командира?

Когда ее регистрировали, то не спросили. Нам очень повезло.

По дорогам тогда шло очень много людей: окруженцы, раненые. Наших солдат было очень много. Где-то у Ленина встретили четверых человек: трех мужчин и женщину. Они были без оружия, переодеты. Их в любой момент могли идентифицировать. Они спросили, куда мы идем. Мы им все рассказали. Один говорит: дайте мне одного ребенка, как будто это мой, и я пойду. Это тогда было уже нормально. И вот мы так пошли небольшими кучками. Одни вперед, мы следом. Мы рассредоточили детей среди этих взрослых. Женщина с мужем шли, у них ребенок - и так далее. Так мы дошли до небольшой деревушки Бутыровщина, где нам нужно было остановиться. Там нас очень хорошо приняла баба Настя, совершенно незнакомая женщина. Просто постучались, зашли... Она нас лечила. Мы у нее пробыли где-то с неделю.

- Люди были приветливыми?

По-разному. Были разные люди. Одни приветливо относились, другие давали понять, что знать нас не хотят. Мы рассредоточились в этой Бутыровщине. Чуть-чуть подлечились - и надо было идти дальше. Здесь уже везде кордоны были. Это уже сентябрь кончался, начинался октябрь.

- Дороги были грунтовые?

Разные, но мы шли по грунтовым. И, кстати, не по большакам - основным дорогам, - а окольными путями. Потому что на больших дорогах могли найти - и тогда все.

Мы добрались до деревни Михеевки. А дальше рубеж - Днепр, переправы нет, нужно было оставаться. Попутчики остались в деревне Паценке, а мама пошла с младшими детьми в Михеевку, к старосте. Он оказался очень душевным и, как потом выяснилось, был связан с партизанами. Он нам разрешил остановиться в этой деревне. Нам даже дали дом, поселили к семье немых. Их звали Гаврила и Антонина Грищенко, она была говорящая. У них дочь работала в Москве в метро, а внучку прислала сюда на лето. У них еще было два сына. Миша, 27-го года, и Володя, 23-го. Как я потом узнала, они все были связаны с партизанами. Тогда образовывались не партизанские отряды, а группы.

И вот они нас приютили всей семьей, не разделяя. Пять человек. Нам нужно ждать ледостава, переправы ведь никакой не было. Наши попутчики очень быстро вышли на партизан, навели справки, завели связи. Они ведь были уже взрослые, им нельзя было долго оставаться в деревне. Один остался в примаках, то есть женился. Номинально только. А потом тоже ушел в партизаны.

Мы с моим братом Мишей тоже оказались годны для партизан, для разведки. Я была рослой для своих лет. Волосы были ниже пояса - красивые волосы блондинки. Я за счет волос и выигрывала: ко мне проникались доверием. Я была на положении разведчицы, связной группы. Я ходила по деревням и собирала хлеб. Почему? С одной стороны, нам нужно было питаться, мы же не могли всей семьей, впятером, сесть на шею этим людям. Вот я и ходила по деревням, собирала хлеб.

- Просили?

Да. Из дома в дом. Обувь к этому времени вся испортилась, поэтому были лапти, оборы, все, как положено. Мне давали холщовую торбу, и мы с сестрой Валюшей ходили по деревням. Где собаки, где что. Где подадут, где нет. Но чаще всего мы ходили в расположение немецких деревень, где располагались немцы, с тем, чтобы я получала информацию. Записей никаких не делали, только запоминали. К счастью, у меня была и осталась хорошая память: я могу за 10 минут выучить 30 иностранных слов. У меня феноменальная память. Это мне помогло. Я все считала, подсчитывала и передавала. Естественно, эта информация передавалась не только в партизанский отряд, но и дальше.

- Кому вы передавали информацию?

Мише, Володе. Как я потом узнала, там вся деревня была партизанская. Староста был связан с партизанами, Валя Косура, Маша Попова, Соня Кокина, Роман, - там было много, сейчас уже всех не помню. Тогда же друг друга все боялись, было много предательств. Мишу ранили потом, Володю убили полицаи. Моментов таких было очень много.

- Полицаи были в деревне?

Нет, они были в Лядах. Но они все время приезжали брать с нас оброк. Оброк был такой! Предположим, если окно выходит на улицу, значит, надо платить за окно. Порядка 50 рублей в год. Собака, если на привязи, 35 рублей. Если отпущена, - 100 рублей. Если денег нет, давай продукты. Кроме того, кое-что налагалось и на каждый дом: нужно было сдавать молоко. На пять домов - 300 литров в месяц. Шерсть, носки, варежки с двумя пальцами, чтобы стрелять можно было, шарфы. Если нет - тогда все конфискуется. Не сдаешь шерсть - забирают овец. Овец нет - забирают корову.

Ничего нигде не продавалось, магазинов никаких не было. Торговали только немцы - в обмен. Спички, зажигалки они меняли на еду, не на одежду. Одежда собиралась централизованно. Потом они приезжали за зерном. Прямо целыми подводами забирали. Конечно, партизаны все это отбивали обратно. Этот край был сугубо партизанским.

Чаще всего партизаны бывали в Михеевке. Рядом была Лонница, станция Красное, но Михеевка была самым родным селом, там нам было спокойно. Расстояние было - километров 18-20. Сейчас заставьте меня пройти 5 километров, а тогда это даже не считалось за расстояние. А по берегу Днепра сколько надо было ходить! Там мы прятали тол, мины.

- Что вы решили делать дальше, когда стал лед?

Решили не ходить никуда, потому что наши попутчики уже связались с партизанским отрядом. И мы тоже уже были с ними связаны. Немцы все время передавали, что Москва вот-вот падет, правительство уехало на Урал. Вот у меня есть два образца листовок. Нам потом передали, как было на самом деле, но в тот момент мы еще не были уверены, что немцы не захватили Москву. Все время говорили, что идет бой. Бои шли под Вязьмой, Ельней. Так что мы остались здесь.

- Не было мысли, что мы можем проиграть войну?

На первых порах была. И у взрослых тоже. Немцы окружили наших под Вязьмой, под Брянском. Начался ажиотаж, говорили, что Москва будет взята через трое суток. Немцы начали свирепствовать. До декабря 41-го года мы считали, что Москва сдалась, а с середины 42-го года появилась уже правдивая информация. Я тогда уже была дочерью полка.

- Как мама относились к тому, что вас использовали в разведке?

Очень хорошо. Мой старший брат сразу ушел к партизанам. Хотя, конечно, переживала, когда я уходила на задания.

- Как вы оказались в отряде?

В 42-м году шла отправка в Германию, и я под нее попала. Староста сказал маме: делайте как хотите, а мне ближе всего те, с кем прожил всю жизнь. Или ты отдаешь двоих детей в Германию, или вы все отсюда уходите. Куда идти? Тогда еще семьями в партизанский отряд не брали. Уходить было некуда, и нас двоих отправили в Германию.

Из деревни нас было 8 человек. В Лядах мы попали на пересыльный пункт и жили там две недели в сарае, голодные, холодные. Давали нам болтушку и больше ничего. От Лядов нас погнали на железную дорогу, пешком гнали на поезд. Я была с краю. Чувствую, что уже конец. Я, как всегда, распустила волосы - это был козырной ход. А рядом со мной шел полицай, спрашивает: не хочешь в Германию? - Нет. - Скоро будет мост. Не доходя до него, я скажу «прыгай», ты прыгай, падай и катись, я по тебе буду стрелять. Он, видимо, тоже хотел как-то себя реабилитировать. Наступил момент, когда он сказал: «Прыгай!» Я прыгнула, покатилась. Он выстрелил и попал мне в колено. Ранил. Он меня еще предупредил, что до темна надо лежать замертво, даже не шелохнуться. Я и лежала.

А потом нужно было как-то добираться раненой, ходить я не могла. Текла кровь. Это передать невозможно... Я - инвалид войны, мою рану признали военной. Кость задета не была, только мягкая ткань. Я по ночам пробиралась. Сначала добралась до деревушки Коробки, там полицаи стояли в то время. И от Коробков я очень долго добиралась до Михеевки, в которую вообще не могла прийти. Почему? Могли сжечь всю деревню. Меня могли даже свои обвинить: с какой стати ты здесь, когда наши дети там? Я это понимала.

- В таком возрасте?

Я очень рано стала взрослой. Вы поймите: я была старшей из троих детей, нам нужно было выжить. Такая ситуация была, что ты либо выживаешь, либо нет.

Я поздно пришла в Михеевку, меня спрятали, а на следующие сутки отправили в партизанский отряд. Брат тоже бежал уже из поезда и потом вернулся.

- Кто вам оказал медицинскую помощь?

У нашего района не было хорошей связи с Большой землей. Иногда прилетал самолет, сбрасывал медикаменты. Иногда мы его ждали, а самолет подбивали, и он падал в другом месте, - а там случайно оказывались мы.

Однажды у Днепра упал самолет. Нас было человек 6 детей, и мы тоже пошли на задание. Упал он так, что перевернулся. Летчик не мог открыть дверь, и мы ему помогли. Он еще нас спросил: как мне переодеться? Этот летчик, не помню его фамилию, дал нам одну шоколадку. Взял из самолета шоколад и пистолет, попросил переодеться. Кто-то из наших - там были Роман, Валя Косура - пошел в деревню, попросил одежду, и летчик ушел. Там, в этом самолете, были медикаменты, которые потом взяли партизаны.

А у меня даже было нагноение, могло быть заражение. Из деревни мне прислали народное средство: кусок льняного холста, у нас у всех была такая одежда. Его хорошо натянули, собрали ножом пух, и этот пух стали прикладывать к ране. У меня в течение двух недель все очистилось и зажило, но я до мая месяца не могла наступить на ногу. Но если я не ходила на задание, это не значит, что я ничего не делала в партизанском отряде. Ходить я не могла, но я готовила, зашивала, еще что-то делала. Я - самородок, все могу повторить.

Так чистым льняным пухом меня и вылечили. Я восстановилась и стала с новыми силами ходить на задания. Взрослым сложно было ходить: они заметны, у них сразу проверяли документы. А у меня в телогрейке - ее еще называли сермяга, - было потайное место, шов, благодаря чему я могла связь держать. Приду в назначенный пункт, скажу пароль. Мне дают сведения, я их могла спрятать и унести в партизанский отряд. Такое тоже бывало, несмотря на то, что я сама запоминала.

- Как вы вновь встретились с мамой?

Леса часто прочесывали, и нам пришлось передислоцироваться. Мы перешли в лес Птушки по дороге на Гусино. Потом перебазировались к Орше, к Константину Заслонову, но по дороге растерялись. Я была дочерью полка, я же совсем одна там была, как сирота. Мне даже медаль дали: «Дочь полка». Я так и была с этим партизанским отрядом во главе со Степаном Башковым. Потом погиб Константин Заслонов, и из тех трех мужчин и женщины, с которыми мы пришли к партизанам, остался в живых только Вася Орловский. Нас очень мало осталось.

Нас стали перегонять в другое место. Там мы встретились с Володей и Мишей Грищенко, у которых мы жили. Они мне сказали координаты мамы. Мама с двумя младшими детьми, с Валей и Толиком, уже ушли из деревни в партизанский отряд. Таким образом в 43-м году мы воссоединились.

- Кому вы подчинялись в отряде?

Непосредственные распоряжения отдавал не сам командир. У нас и замполит был, и ребята-комсомольцы были. Они получали задания из первых рук и передавали нам. Поначалу это были Миша с Володей, потом круг расширился. Был Валик Стомбровский, такой молодой человек. Женя Фелепиня. Было много таких ребят.

- Большой был отряд?

Поначалу маленький, а потом стал обрастать. Набралось 15 отрядов, образовалась бригада. Бригада номер 2. Я была в 15 отряде. Порядка 100 человек в отряде было. В основном, это была молодежь от 20 до 30 лет. Старших мало было. Староста и те, кто вернулся из окружения.

- Пионеры были?

В отряде троих приняли в пионеры. Но были и те, кто еще до войны пионерами стал. Им было под 14 лет, их потом принимали в комсомол. Человек 8 было такого возраста. Это такая сила, на которую немцы и полицаи не обращали внимания. В этом вся прелесть нашего использования. Там, где не могли пройти взрослые, и начиналась наша работа. И в дождь, и в снег, и в мороз…

- Женщин было много?

Я говорила с другими, у них было мало женщин, а в нашем отряде - пятая часть. В основном деревенские девушки. Они учились в городах, а когда началась война, приехали домой. Они были из педагогических, и из медицинских, и из сельскохозяйственных, и из железнодорожных вузов.

- Отряд пополнялся за счет местного населения?

Да. Бывали рейды, организованные партизанские группы. Но в основном в партизанах были местные, а с Большой земли засылали командиров, радистов, политчасть, журналистов.

- Оружие какое было?

Что найдешь. В партизанский отряд не брали без оружия. Нет оружия, - добывай. И добывали. Поначалу это были трофеи. Очень много оружия оставалось в лесах. Был такой одновременно трагический и смешной случай. Люди набрали несколько ящиков пороха, а он напоминал вермишель. Стали варить, а он взрывается.

У местного населения были ружья, одностволки. С ними тоже принимали в партизанский отряд. Позже, начиная с 43-го года, фронты тоже нам давали оружие. В партизанах нас учили стрелять, но оружие не выдавали. Принесешь - и будешь с оружием. Отберешь - и будешь с оружием. Точно так же и обмундирование отбивали у немцев: и немецкое, и гражданское. Если взрослым нужно было идти на задание, они надевали немецкую форму, но постоянно ее не носили.

- Жили в землянках?

Да. Один год был такой, что я вообще не знала нормальной крыши над головой. Были и хорошие землянки, у командиров, но для всех построить такие нельзя было. Да и не нужно. У нас же всегда было чемоданное настроение. Будут прочесывать, все изломают, испортят… Артель «Напрасный труд».

- Начальство лучше жило, чем рядовые партизаны?

В основном, нет, все было на равных. Предположим, у них была хорошая землянка, так там проводились собрания. А у нас - земля и все. Метров 50, потом срез, стена не до потолка: сантиметров на 30 вырыта полка, а потом опять идет стена - и крыша.

- Чтобы лежать?

Нет. Она использовалась как полка. И воздуха побольше. Наверное, из этих соображений. У нас так строили землянки, может быть, в других местах иначе.

Вместо печки была бочка с тремя отверстиями. В одно кладутся дрова, другое - типа поддувала, и третье - для трубы.

- Вши были?

Появлялись, но постоянно не было. Мою сестру вши заели до такой степени, что у нее образовались гнойные болячки. Она у меня все просила: почеши меня. Я брала сучок, состригала, делала из него что-то вроде лопатки и гребла. Сгребала вшей куда-нибудь. Их было такое количество, что просто ужас. У меня такого не было, несмотря на то, что волосы были гораздо длиннее. Мы мылись, баня была. Если передислоцировались на другое место, опять заново все строили, и опять все было.

- Чем питались?

Что даст население или если что у немцев отобьем. Тогда, как говорится, у нас был пир. А так на подхвате - коноплю.

Сейчас коноплю не выращивают, а тогда она росла вот такого размера и нам помогала. Мы ее толкли, получалась мука со всякими шкурками, из которой делали лепешки. Брали щавель, отваривали его, получался сгусток травы, потом замешивали на конопляной муке.

А вообще-то мы очень сильно голодали. Постоянное ощущение голода, никогда не были сыты.

- За счет чего жили люди?

За счет натурального хозяйства. Коров, овец, кур, свиней. Лошадей немцы забирали. За счет земли жили. Ничего другого нигде не было. В то время деревни даже не были электрифицированы. Свеч не было, свет был от лучин. Даже такое расхожее выражение мне запомнилось: «вытри сопли». Это значит, лучина обгорела и надо ее обломать, иначе погаснет. Ни сахара, ни соли мы не ели всю войну, даже с Большой земли нам не присылали. Соль могла быть только привозной, витамины были только из подножного корма. У нас даже начали шататься зубы. Жили впроголодь, но как-то выживали.

- Делали какие-то заготовки летом?

Делали. Бочками огурцы квасили, грибы и ягоды собирали. Летом 41-го, 42-го и 43-го годов - это было спасение. Все заготавливали. Больше ведь неоткуда было взять.

Когда нас освободили, то по карточкам выдавали каменную соль, вот такими гальками. Мама сделала мешочек, положила туда соль, но я все равно ее воровала. Закладывала эту гальку за щеку и уходила в школу. Мне ничего не хотелось, только этой соли, он тогда деликатесом была. У меня потом образовались язвы во рту, соль разъела.

- Когда начались операции на железной дороге?

Единично в 42-м году. Систематизированная война - 43-й и 44-й годы. Вообще 43-й год - это пик партизанской деятельности. Все уже было организовано, у нас были радисты, мы передавали сведения, к нам самолеты прилетали.

Я в таких операциях тоже участвовала, подносила тол. Мне дают вот такой кусок тола и торбу. В этой торбе хлеб, все замаскировано. Я иду до определенной деревни, а потом подхожу к месту взрыва. Там оставляю тол в условленном месте, потом его закладывают.

- В каждой деревне были дома, с которыми вы связывались?

Да. Причем были такие связные, которые могли сказать: туда не ходи, туда приехали. Можно было другой дорогой обойти. Были места, где хранились боеприпасы. Люди играли с огнем, но тем не менее, оказывали такую помощь. Берешь тол и несешь. Идешь смело. Доходишь до определенной точки, где охрана. Здесь тебя никто не защитит. Выбираешь кустик и сидишь, выслеживаешь. Иногда приходилось выслеживать очень долго. Не так чтобы пришла, положила - и все. Надо было смотреть, как ходят постовые, это лучше делать, когда смеркается. Это была очень трудоемкая и опасная работа.

- Сколько раз вы ходили?

Очень много. От немцев я даже получала конфеты, такие пуговички-конфеты. Я распускаю волосы, немец меня похлопает и достает плошку конфет. Хотя я стою и все высматриваю.

- Вы видели, как взрывались эшелоны?

Видела на расстоянии. Иногда мы оставались, чтобы посмотреть результат своей работы. Потом немцы стали менять расписание.

Мы могли отсутствовать двое, трое суток. Мы сидим, ждем. Сначала проходит дрезина, потом бронепоезд, и лишь потом идет состав. Надо успеть все сделать в этот момент, перед составом. Иначе пойдет дрезина и взорвется. Все выверять надо было. Вот и сидишь так несколько суток. Немцы очень часто меняли расписание. Но мы все высчитывали. Были даже такие случаи, что взрывали тот поезд, который шел с фронта, и он задевал встречный. Мы же спасали наших, а эти поезда увозили добро. Их тоже надо было подрывать.

Когда взрывались эшелоны, мы ликовали. Было так радостно. Один, два вагона взрываются. Все идет под откос. Крик, шум, ранения. Когда уничтожали живую силу, думали: ну и хорошо. Жалости не было.

Вот это направление Красное - Орша - Гусино - часть центральной железной дороги Смоленск - Орша - Гомель. Это основная линия, которая шла на фронт через Смоленск.

- Она тогда была двухпутной?

Да. Из леса, из Птушек, было хорошо подходить. Там был очень густой лес. Поезда шли друг за другом. Живая сила, материальная сила. Это наш участок, который мы контролировали. Шоссейную дорогу мы тоже взрывали, телеграфные столбы подпиливали. Когда нельзя было взорвать, то на станции Красное закладывали в топки взрывные устройства. Поезд идет, идет, и где-то потом взорвался. Прибегали ко всему, что могли.

На этой дороге были установлены укрепленные пункты, ходили патрули, по два человека на километр. Немцы боялись этого места, до зубов здесь вооружались. Они ездили в таком виде, что непонятно: мужчина или женщина. Шуба, торчит пилотка, шаль. Весь такой нахлобученный. Такие морозы стояли! Нам природа помогала, а они страдали здорово от мороза.

Чего там только не было! Они натягивали проволоку недалеко от земли. У меня даже сейчас есть изъян: мне этой проволокой сдавило мышцу. На этом месте образовалась сухая болячка, которую срывать нельзя. Еще они развешивали металлические банки. Потом были посты. Они все это усиленно охраняли, но, тем не менее, на счету нашего отряда было много подрывов. Мы очень много уничтожили составов.

- У вас были уловки, чтобы пройти пост?

Конечно. Во-первых, обход. В лоб не идешь, меняешь маршрут. Здесь охрана, здесь нельзя. Даже когда тол подносишь, идешь километры в обход. Вторая уловка: я иду независимая, с распущенными волосами, улыбаюсь. Я могла так делать. В тот момент я думала: попадусь, погибну, но я же делаю это во имя чего-то! Иногда даже возникало ощущение: ну и пусть, раз надо. Это «надо» осталось до настоящего времени. Сейчас у меня столько общественной работы! Я - председатель всех партизан нашего округа. У нас есть в Москве организация «Патриот», я там работаю. Я работаю с юнгами и сыновьями полка. У меня даже нет времени на себя. Меня только болезнь может выбить из седла.

- Случаи, связанные с разведкой помните?

Однажды я пошла на разведку, пришла в деревню. Это был 43-й год, отступление. Я не знала, что население из этой деревни было угнано, и оказалась там одна. Там были немцы, схватили меня, послали на кухню чистить картошку. Дали мне чугун, наполненный до половины землей. Я вытряхнула землю, потащила к речке, вымыла картошку. Там небольшая речушка, которая впадает в Днепр. И рядом два немца гонялись с топором за козлом. Тот перебегал по деревяшкам, и они его никак не могли поймать. Я уже говорила на ломанном немецком. Говорю: отнеси чугун, а я поймаю козла Борю. С этим козлом была целая история. Его хозяйка была с приветом, и ребята вечно с этим козлом творили шутки. Я знала этого козла, поймала его. Одного немца отправила с чугуном, второму дала козла, а сама убежала.

Еще из таких моментов помню. Я пришла тоже в деревню, все эвакуированы, никого нет. Немец: ком, ком. Он меня заводит в дом - стол накрыт всякими яствами. Он мне дает зажаренного поросенка, ничего с меня не взял, сам был под шафе, конечно. Я с этим поросенком ушла. Вот такой был яркий момент.

А однажды заметили нас полицаи, остановили. Мы ехали на санях, попросились подвезти нас до деревни. А тут стоит пост, и нас сняли, повели в дом, стали расспрашивать. К кому, куда? - Мы едем к бабушке. Мы так сказали, потому что знали, что на окраине этой деревне жила одна бабуля. Мы ее назвали своей родной бабушкой. Нас держали сутки, а потом отпустили. Допрашивали, но не путали. Просто расспрашивали: может быть, знаете про партизан?

А один раз пошли на задание в разведку. Шли, шли. Вокруг болото, кочки, надо перепрыгивать. По этим болотам мы не ходили рядом, всегда на расстоянии. Мы знали, что могут быть мины или можно провалиться в болото. Одна девушка наступила на мину, та взорвалась. Она сразу погибла. Как идти дальше? А идти надо. Мы обошли это минное поле. Нас шло пять человек, а осталось четверо. Немцы заминировали дорогу, а мы не знали.

- Дисциплина в отряде была жесткая?

Желательно-принудительная. Если не будешь подчиняться, то заставят. Но была у людей какая-то сознательность, не было разгильдяйства. Каждый знал, что нужно за что-то отвечать. Не было такого, что надо идти, а ты не хочешь. И никто тогда не принимал в расчет, что ты моложе. 14-15 лет - это уже совсем взрослый считался, много было таких ребят.

Как-то в ночное лошадь отвести надо было, а гроза такая была - невозможно. А моя очередь, я говорю: мама, я не могу. Она говорит: доченька, ты должна.

Тогда в лесах много лошадей было оставлено. У немцев были крупные лошади, тяжеловозы, упитанные. А наши были скаковые, у нас тогда была такая армия. Мне уже много раз приходилось иметь дело с лошадьми. Верхом ездили без седла: за гриву и галопом. Что характерно, эти фронтовые лошади не любили женщин. Подсадят тебя на коня, - если держишь узду, оброть, он пытается укусить за ногу.

Ездили мы по очереди, и как раз моя очередь была. Дождь идет, грязь, лошадь может поскользнуться, а ты даже не в седле сидишь. Лошадь понесла… Думаю: сейчас она меня укусит. Слава богу, переехала на ней через реку, отдала эту лошадь.

У нас в отряде были хорошие люди, хорошие друзья. Всегда приходили на помощь. Была сплоченность, ведь основной костяк из местных. А у окруженцев не было другого выхода: дальше ведь идти некуда. Это заставляло держаться. В другой ситуации, может быть, кто-то и повел бы себя иначе. А здесь уже все, выбора не было.

- Ваша личная мотивация участия во всем этом?

Всех людей возмущали зверства немцев. Мы же очень много претерпели. И без всего мы остались, и дома наши разбомбили. Появилась уже какая-то ненависть к немцам. Ты должен, ты обязан, бить врага.

Меня приняли в пионеры в отряде. У нас проходили комсомольские и партийные собрания. Был такой настрой, патриотический. Пусть меня возьмут, пусть схватят, я все равно своих не выдам! Я не боялась пыток. По крайней мере, мне так казалось. В таком возрасте вряд ли можно осознавать, что происходит. Но другие приходили, рассказывали: опять немцы прочесывают, полицаи ездят по деревням, убивают, угоняют. Вы понимаете? Вот такая была постоянная ненависть.

- Что произошло с вашим братом?

Он пошел на задание, был бой. Брат был тяжело ранен в ногу. В это время прочесывали немцы лес, началось преследование. Его принесли в землянку, а дальше - болото, через него нести было невозможно. Его замаскировали в землянке. Немцы дошли до этого места и сожгли его в землянке. Больше мы ничего не знали. Обожженного его и нашли. Пытали они его или нет? Нам это не известно.

- Когда народ больше всего пошел в партизаны?

Вторая половина 42-я и 43-й год. Когда немцы зверствовали в 41-м, начало организовываться партизанское движение. Потом наступило затишье. Партизаны сами по себе, жители - сами по себе. Когда начали немцев бить, они стали свирепствовать еще больше, опять начались эти зверства. Появилось гестапо, полицейские посты. И тогда начался массовый отток населения в партизаны.

- В 42-м году зверств было меньше?

Уже не было такого планомерного уничтожения, обычно это было связано с чем-то. Если засекли партизан, то жгли деревни. Могли сжечь всю деревню - как наказание. Если убили одного немца, то 100 первых попавшихся человек расстреливали, в наказание за сопротивление. Но не просто так, не для забавы.

- Просто так уже не было?

Нет. Просто так угоняли в Германию. Мы им нужны были для возделывания земли, для того, чтобы создавать тыл. Они, конечно, все увозили с этих территорий, когда приближались к Москве. Даже землю. Вагонами, подводами возили землю на станцию Красное и там грузили. Были еще разбитые заводы, что-то увозили и оттуда.

- Как вы думаете, если бы немцы проводили бы такую политику, оставили всех в покое, возникло бы партизанское движение?

Я считаю, что народ бы смирился, ведь началась другая самостоятельная жизнь. Немцы сразу распустили колхозы, наделили людей землей, дали возможность работать, открыли церкви. На каждую душу давалась земля. Народ воспрял. Это был небольшой период, но он был. Потом, когда приблизились всякие штабы, полицаи, когда стали угонять скот, когда стали угонять людей в Германию, вот тогда люди восставали.

Не хочу сказать, что такое было повсеместно и у всех, но была такая категория людей. Потом они пошли в полицаи. Они почувствовали вкус власти, у них уже совершенно другая жизнь была. Когда немцы отступали, то гнали перед собой массу населения, и все проходили через наши места. Мы-то были в глухой оккупации. И бежали те, кто был связан с немцами. Ехали вольготно на лошадях. Я даже таких встречала. Я шла, на меня обычно не обращали внимания. И вдруг говорят: где тут воду черпают? С таким говором…

- Полицаи переходили на вашу сторону?

В основном это были провокаторы, хотели просто внедриться. Это были раскулаченные, репрессированные - им был ненавистен советский строй.

Были и те, кто втирался в доверие. Много было шпионов, предателей, из-за которых мы несли потери. Поэтому нас и переформировывали. Все явки со временем открывались. Допустим, жена знала, поделилась с подружкой. Та - еще с кем-то, и это стало всеобщим достоянием. Тогда случались очень сильные налеты, много погибло наших партизан.

Конечно, подлостей пришлось вытерпеть от предателей. Когда Миша уже был у нас, выследили Володю. У них было большое задание, они мне не сказали какое. Миша пришел отдельно, за ним - Володя. Полицаи окружили дом. Володя был в сарае, а Миша лежал на печке. Они взяли Мишу и стали пытать железными прутами. Когда ими бьют, они аж свистят. Его спрашивают: где оружие? - У брата. - Где брат? - Не знаю. А брат был в сарае, побежал к реке. Они его настигли и застрелили. Потом несколько дней не давали его хоронить. А Миша убежал и растворился в зарослях конопли. А потом, когда стемнело, побежал на кладбище. Они Володю убили, а про Мишу забыли, он потом ушел.

С этим кладбищем у нас тоже была история. У нас там была явка. Когда меня вели туда в первый раз, то кто-то из ребят шел впереди - и вдруг исчез. Вечер на кладбище, темно, меня охватил ужас. Вдруг слышу из-под земли: иди сюда. Что делать, иду туда. А там явка.

- Насколько действенна была немецкая пропаганда, по вашему мнению?

Пропаганда была с двух сторон-то, поэтому и не настолько действовала. Иногда нигилистически к этому относились. Радистки с самолета получали сведения, переписывали и несли, как листовки. А тут, пожалуйста, - немецкие листовки. «Сдавайтесь, выдавайте партизан, это бандиты. Немецкая армия побеждает. Правительство на Урале. Перспектив никаких. Нужно только подчинение. Выдавать, говорить все обязательно». Но народ видел реальность. Нас кормили, если мы приходили. Даже хотелось пойти на задание: там покормят.

- А были такие деревни, которые не пускали партизан?

Я думаю, что таких не было. Все равно кто-то был связан с партизанами, и их выдавали, конечно. Очень много погибло из-за такого настроя людей. Поэтому и конспирация была страшнейшей. Я же была ребенком, при мне не собирались собрания. Думали, что если меня схватят, под пыткой могу выдать. Я многого тогда не знала. Но чтобы все были против партизан, я таких деревень не встречала. Были деревни, которые не были полностью партизанскими, кто-то там был просто нейтрален, а кто-то - поддерживал немцев.

- Но большая часть населения склонялась к партизанам?

Больше даже не склонялись, а боялись. Потому что сегодня ты чего-то не дал партизанам, завтра они придут и отомстят. Точно так же как боялись и немцев, и румын, и прочих.

- Против вас, кто действовал?

В основном полицаи. Но от лица немецкой армии выступали и не арийцы: румыны, поляки и чехи. Они были страшными, жестокими.

Вот у нас был такой случай. Приехали в деревню румыны брать оброк, а потом еще и по дворам пошли, пользуясь своей властью. Знают, что им никто не откажет, а если будут сопротивляться, то они могут начать стрелять. Пришли они в дом, а в это время в сене на сеновале был партизан. Там рядом куры были, и румыну нужны были яйца. Стоит лестница - он полез туда. А я как раз рядом оказалась. Я тогда еще не состояла в партизанском отряде, была на положении связной. Я румыну кричу: «Ахтунг, ахтунг!» Якобы лестница плохо стоит. В это время толкаю эту лестницу, и он падает. Встает такой обозленный. А под лестницей стояло лукошко с яйцами, и я сказала, что кричала, чтобы его не задели. Он мне ничего тогда не сделал. Вышел, взял это лукошко - и тут же поймал курицу. Хозяйке этого дома было жалко курицу, так он развернулся и расстрелял ее в упор. Это я сама видела. Таких моментов было много, просто этот пришел в голову. Нарваться на поляка или на румына, это - распрощаться с жизнью. Немцы такими не были.

- Кого больше ненавидели, полицаев или немцев?

Полицаев. Немцы все делали руками полицаев. Хотя СД, с орлами на груди, с полумесяцами, - эти были страшными и очень жестокими. А так… Не трогаешь, и они не тронут. Просто так не трогали.

Я сейчас смотрю передачу «Жди меня», и хотела бы разыскать одного немца. Обнять его и поцеловать. В конце 43-го года, когда наши наступали, партизаны нас оставили на берегу Днепра. Они меня могли и дальше взять, но решили, что мне не надо идти с ними. Мы жили у берега Днепра две недели.

- В землянке?

Была вырыта яма, чтобы только сидеть. Недолет, перелет, все на нас, все снаряды. Ну, бог миловал в тот момент. А недалеко от нас немцы прокладывали телефонную линию. Один из них нас увидел. Мама перекрестилась и говорит: ну все. Подходит к нам немец. Ему лет 28-30, я тогда не очень разбиралась в возрасте, но примерно так. Он подходит: "маленьки"? Они уже немножко умели говорить по-русски. Мы сидим такие голодные! Мы сосали ремни, больше ничего у нас не было. Он ушел, ничего не сказал. Мама говорит: будем менять место? А куда пойдешь, здесь берег вокруг? Остались, - как будет, так и будет. Погода была такая: идет дождь, а ночью замерзает. Мы вешали над кустами полог, чтобы нас не промочило. Кстати, никто не болел в это время. И вот вечером пришел этот немец, принес котелок. Это он все собрал со стола и принес нам поесть. Он приносил еду в течение недели, пока стоял этот хорошо укрепленный немецкий фронт, а наши не могли их никак выбить. Раз в день это точно, а в свое дежурство - несколько раз в день. Иногда приносил свежеотварную картошку в мундире, иногда - объедки со стола. Он пытался нас спасти. Мы там жили уже припеваючи, можно сказать, - не голодали.

После войны я ездила в Германию, в ГДР. С 73-го по 85-й годы я там была порядка 10 раз. Там я встречалась с немцами. В одной семье меня пригласили на ужин, и отец-немец говорит: я воевал, выполнял долг солдата.

- У вас какое было к ним отношение?

Отношение сразу изменилось, после того как мы стали с ними встречаться. В Освенциме немцы ходили, опустив глаза и головы. Мне мама всегда говорила: как ты можешь ездить в Германию? Она до конца жизни ненавидела немцев, и меня всегда осуждала. Я ведь с ними дружила.

Может быть, в душе они поменялись. Когда я к ним приехала, у них была разбита машина. Я спрашиваю: как это произошло? - Советский офицер столкнулся. - Кто починит? - Никто. - Почему вы не пожаловались? - Ну, ведь это же советский офицер. У них видимо, сложилось такое отношение.

- А во время войны как относились к немцам?

Была ненависть. Когда нас этот немец кормил… Я такого вообще не ожидала. Я это воспринимала, как будто какое-то божество на нас свалилось. Он нас неделю кормил, а потом приходит к нам и говорит: поехали, матка. Он хотел нам сделать лучше, отвезти нас в Германию. Мама говорит: нет, я останусь здесь. Она говорила по-немецки. Он нас оставил, попрощался и уехал.

- Вы помните, как вас освободили?

Отступая, немцы сожгли Михеевку. Я это видела, ее сжигали в два этапа. Гудели моторы, шла стрельба, горела деревня. И вдруг моторы замолчали, все погасло, - они остались еще на неделю. И следующую неделю тот немец нас тоже кормил. А потом они дожгли вторую часть деревни. Все сожгли, когда нас освободили, оставалось только два дома.

И вот, кажется, было 4 часа утра. Идут немцы. Последняя группа. Идут, ругаются, скользко. Мы все замолчали, прижались. Они прошли мимо. Какое-то время было тихо. И - атака наших. «Твою мать!!!» - и прочее. Они нас нашли. Лейтенант говорит: увезти, сейчас будет артналет. Дал солдата, нам вырыли укрытие. Это было что-то! Недолет, перелет! Столбы воды. Наши солдаты идут через реку и еще рыбу подбирают. Человек же постоянно хочет есть. Потом какой-то офицер говорит: увезти. И нас увезли в Паценки. Там тоже остался один дом: большой, бревенчатый, когда-то там был клуб. В одной его части жили офицеры. Нам дали ведро каши, мы ведь уже несколько суток не ели. После еды мы уснули, несмотря на канонаду. Немцев выбили.

- Что случилось с тем старостой из Михеевки?

Его все-таки угнали немцы. Что с ним было дальше, неизвестно. Они всю деревню тогда угнали. Нас освободили в конце 43-го, но фактически это все еще была прифронтовая линия, она очень долго держалась. Всю зиму не было наступления, вокруг шли бои.

Мы застряли у Днепра, вырыли землянки. В тот дом, что остался, взяли семь семей. Один дом был основной, там были воинский штаб, пекарня, а в этом жило мирное население. Солдаты, если приходили из караула греться, могли только стоять у стены, потому что присесть, лечь негде было. Семь семей в одном деревенском доме. Нары, палати, под палатями земля, там же может быть еще маленький теленок, поросенок. А на палатях не вдоль лежали, а подстроили скамью, чтобы больше места было. Печь считалась королевским местом. Там лежал раненый дедуля, а остальные все лежали на полу, - до самого порога. Ночью уже никто не мог встать.

Это была большая деревня, через нее проходил большак. Не магистральная дорога, но большая, шла на Ляды. Наши зенитки потом по ней проходили. Шлях разделял деревню на две части. Во время войны партизаны чаще всего появлялись в той части, что была до шляха.

Эта зима была ужасной. Но открыли школу, детей всех возрастов посадили в одну землянку. Мы в этой школе все взрослые были, переростки, я уже фактически должна была учиться в 5-м классе.

Но до войны я окончила один класс. Тогда брали с 8 лет. Я родилась в декабре, и в сентябре не попала в школу, пошла позже, в восемь с половиной лет. Когда мне было девять с половиной лет, началась война.

Парты там были такие: два дровяных пня, на них положена доска, за ней сидит шесть человек. Ряд - четыре парты. Так и сидят: второй, третий класс. Учитель один. Он дает этим одну программу, тем - другую. Прошла четверть, написали контрольные. Кто справился, пересаживают на следующий ряд. Там ты уже будешь в следующем классе. Я хорошо соображала, меня пересадили уже перед первой четвертью. В течение года я закончила 3 класса. Я прошла полностью математику, русский язык, белорусский язык, историю. Учебников не было, а были газеты. Чернил не было, - были волчьи ягоды, ими и писали. Перо привязывалось к палочке, - так мы писали. Учитель говорил медленно. Географию читал и говорил, какие бывают ветры. Бриз - береговой ветер. Все. Потом еще что-то рассказывал.

В пятый класс я пошла фактически по возрасту, это уже было в Горках, в обыкновенной школе. Моя сестра в первой смене училась, а я во второй. У нас были одни валенки на двоих. Если она на горке задержалась, значит, я опаздываю в школу. Нам дали одну пару американского белья. И больше у нас ничего не было. В таком виде нас мой отчим подобрал.

- Как вы жили после войны?

Наши Горки были освобождены позже: аж в 44-м году, мы в это время были в сгоревшей Михеевке.

После освобождения мы приехали в Горки, там получили похоронку на отца. Он погиб еще в 41-м году на реке Березине, на территории Белоруссии.

В Горках все было разбомблено, ничего не осталось. Нас поместили в дом, где стояли немецкие лошади. Мы жили очень плохо. Уснуть было невозможно: мы не ложились спать, пока не настилали полынь. Мама работала в Госбанке, получала 60 рублей на всю семью. Еще какая-то помощь была по похоронке отца. Мы влачили бедное существование.

Приехал один мужчина, наш бывший сосед, и предложил маме руку и сердце. Он был ранен, и его послали работать на радиостанцию на Урал, а когда территорию освободили, он вернулся. У него погибла вся семья: они прятались в землянке, а ее накрыло землей от бомбежки. Его четыре брата тоже все погибли на фронте. У него никого не осталось. И тогда он решил нас удочерить, усыновить.

Когда он пришел к нам в первый раз, то принес селедку. И вы знаете, я вкусней ничего не ела! Мама не хотела замуж выходить. Она 1909 года рождения была, ей 30 с небольшим было. Трое детей. Я ее упрашивала, но она никак не соглашалась. Я тогда пошла на хитрость и подговорила младших. Мы все ползком подползли к маме, целовали ее ноги и просили, чтобы она вышла замуж. Она и вышла по нашей просьбе.

И этот мужчина нас усыновил и увез в Свердловск. Свердловск тогда был запретным городом, режимным. Просто так нас принять нельзя было, нужно было зарегистрироваться. Нас удочерить, усыновить, и как семью привезти. И вот таким образом мы оказались в Екатеринбурге. Он оказался очень хорошим человеком. Всех нас выучил, дал путевку в жизнь. Я его называла отцом.

- Мама была довольна?

У них жизнь не сложилась. Они прожили с 46-го по 50-й год, а потом наша семья раздвоилась. Когда его послали на радиостанцию работать, он нашел там женщину, и у них был ребенок. Эта женщина умертвила ребенка, ее посадили. Он оказался один, приехал и забрал нас. А когда она освободилась, то стала шантажировать маму. Мама была очень гордым человеком, очень интересной женщиной. У нее было хорошее образование: она закончила гимназию. Она не могла простить этого.

Он меня попросил пойти с ним жить. У него было ранение в желудок, и он очень сильно болел, поэтому ему нужна была корова, свежее молоко, сливки, а я этим ремеслом овладела. Я сказала, что посоветуюсь с мамой. Она говорит: иди, будешь учиться. Она всех нас поднять не могла. В 50-м году я ушла с ним на другую жилплощадь.

Семилетку я окончила только на пятерки. Потом училась в строительном техникуме на открытом дне. Во время войны мы сооружали землянки, и мне это нравилось. Еще мы подрывали много мостов, и теперь мне хотелось строить, создавать их. Я подала заявление на факультет строительства мостов и сдала экзамены. Но мама мне говорила: ты должна получить образование, потому что отчим больной. Как-то мы сидели с отцом, и он спрашивает: как дела? - Ничего. Я поступила. - Иди забирай документы, ты должна получить высшее образование.

Я-то в глубине души понимаю: он больной человек. Но он мне говорит: я тебе обещаю, я тебя буду учить, сколько смогу. Забери документы. Я забрала документы и закончила таким образом 10 классов. А тогда 8, 9, 10 классы были платные. Мы платили за полугодие. Это было сложно, но меня учили.

До войны я хотела заниматься музыкой, мне все прочили это из-за длинных пальцев. А после войны хотела быть врачом, хирургом, делать операции. Я за войну насмотрелась на это: в партизанском отряде приходилось этим заниматься.

Но врачом я не стала, потому что по химии получила четверку. Боялась конкурса. Не поступить - это уже все, конец. Условия такие были: не поступлю институт, а куда потом? А я должна была получить высшее образование, тут двух мнений не было.

И я закончила институт иностранных языков. Училась и носила продавать молоко. Стыдно было. Знаете, как это все для девушки? Мой младший брат, Толик, с маминого разрешения ушел к нам. Я для него всегда была воспитателем, потому что мама всегда работала. И мы жили втроем: отчим, я и брат. А Валентина, младшая сестра, жила с мамой.

Отец был очень хорошим человеком. Всегда спрашивал: «Вы отнесли маме молока?» К празднику делал подарки. Больше он не женился, остался один. Я закончила институт и вынуждена была уехать на работу по направлению, а брат жил с ним. Его даже в армию не взяли, потому что отчим был инвалидом войны. А я уехала. Ничего с собой не взяла, все нажила своими руками и своей головой. Отчим умер в 80-м году.

Оборина М.Н. слева, Алла справа г. Горки, 18 июня 1946 г.

- Вам легко было общаться со сверстниками?

Да. Я была коммуникабельным человеком, у меня сразу появились друзья. По сравнению с ними я была взрослой. Я хорошо училась, везде была лидером. Стала секретарем комсомольской организации, потом вступила в партию.

Я была ребенком, прошедшим войну. Разница была, но не очень ощущалась: только в мировосприятии, эрудиции, самостоятельности.

- Какой самый страшный эпизод за время войны?

Самое страшное - это когда мы растерялись с мамой. Я до сих пор не пойму, как мы выжили. Второе: когда меня угоняли в Германию. Это тоже было страшным. Еще было страшно, когда наступали наши. Физически страшно: недолет, перелет, могли и убить. Иногда по ночам мы менялись местами, переходили на другую сторону. Однажды мы только ушли с одного места, как там все взорвалось. Это было какое-то чутье.

Раньше я ходила на задание, и это уже вошло в практику. Внутри ожесточение: это месть, это нужно. Страх всегда присутствует, но не парализует. Не поверю никому, когда говорят, что шли и не боялись. А когда обстрел, - это парализующий страх. Особенно когда бьет «Фердинанд». Он такой весь темно-мышиный, дуло огромное. У меня до сих пор в ушах стоит звук этого выстрела. У нас были пушки, артиллерия, а у них были противоартиллерийские пушки. У этого выстрела звук такой, как будто ударили по металлу, он оглушает. Это наводило страх. Мысль, что ты не останешься в живых. На задании тоже был страх, но там ты мог руководить собой.

- Как вы переносили смерть?

Это, наверное, психология человека: он свыкается с этим даже в таком возрасте. Были партизаны, пришли немцы - партизан нет. Они устроили месть: сожгли всю семью и дом. Это было таким страшным, казалось бы. Но как-то свыкаешься с этим. Конечно, жалко, но вот они такие, они мстят таким образом. Как неотъемлемая часть бытия. Конечно, было ужасно, когда они сжигали целые деревни. Это никак не укладывалось в голове. Когда массовые казни, переживаешь больше, чем когда единичные. Даже когда убили нашего партизана Володю… Смотришь, видишь это все. Жалко его. Но не до такой степени, чтобы самому погибнуть.

- Первый раз, когда с этим столкнулись?

На дороге, когда нас бомбили. Там было много мертвых, и может быть, в силу детского возраста, нам казалось, это так и должно быть. Потом привыкли и к бомбежкам. Наши самолеты летали очень высоко, вот такими малюсенькими казались. А немцев далеко было слышно: «У-у-у!» Мы даже придумали: «Иду-иду-иду. Бегу-бегу-бегу.» И вдруг зенитки: «Дам-дам-дам вам-вам-вам.» Мы вот такое сочиняли.

Потом я стала писать стихи. Очень много писала. У меня даже о партизанах есть стихотворение, чтобы память о них осталась. Я считаю, что партизаны вынесли самую тяжелую войну. В действующих частях был паек, там кормили, они были не всегда без крыши. Никогда не голодали. У нас это было ярко выражено. Что нароешь, то и ешь.

- В вашем отряде многие выжили?

Роман остался в живых, Валя Косура, Соня Кокина и еще одна девушка. Я ее потом встречала в Горках. У нее были очень толстые губы, по ним я ее и запомнила. Вот эти остались. Связи с ними нет. У меня только с одним взрослым связь из нашего отряда. Они купили дом в Симферополе и уехали туда. Но они в Москву приезжают, у них осталась квартира, они здесь получают пенсию. Расхваливают на все лады. Но меня никуда из Москвы не перетянешь. Еще есть второй человек, с которым мы соприкасались. Он был в другом отряде.

- Сны о войне бывают?

Все сочинения на свободную тему в институте я писала о войне. Сны были. Но потом наступил момент, когда больше снов о войне я не видела. Я же уехала работать на север, оторвалась ото всех. Вышла замуж. Потом ездила по всей стране с мужем, даже в Архангельске жили. Его послали как специалиста в Италию, мы там жили три года.

Единственным документом у меня была партизанская справка. И только, когда начались эти льготы, я объявилась, и все закрутилось. Я работала и учителем, и завучем, и директором школы. Я всегда о войне рассказывала. Это у меня не ушло навсегда.