Пятак Александр Петрович

Родился я в 1927 году в Полтавской области. Наше село тогда называлось Дороши, потом оно стали Гергели, а сейчас это село Шевченки Полтавского района. До Полтавы всего 18 километров – считай самое сердце Украины. Там от Полтавы до самого Днепра тянется балка, на 130 километров. И на всём её протяжении хутора, хутора. Где поближе, а где и по километру от дома до дома. У нас в Дорошах было всего 60 дворов, но кто где. Вот на этих хуторах я и родился.

Расскажите, пожалуйста, о довоенной жизни вашей семьи.

Фамилия наша повелась с прадеда. Звали его Харлампий, а прозвище Баско, потому как голос имел басистый и удивительной силы - громовой бас. Ростом он был трёхаршинного, и силы огромной – коня за передние ноги поднимал. Соответственно работал за троих, и помещик им очень дорожил. До того дорожил, что подарил ему на свадьбу десятины три-четыре меж двумя оврагами под горой. Прадед там и обустроился. Курень поставил. В одном овраге тёк родничок с удивительно вкусной водой, так они с женой раскопали там криницю, соорудили что-то вроде накопителя. Посадили в оврагах вербы, построили хату, расширились. Во дворе овчарню соорудили, для коровы угол. В общем, зажили. А т.к. межовражье вся округа привыкла называть пятаком или пятачком: «Где сегодня пасли скотину?» – «На Пятаке». – «Где самая вкусная вода?» – «На пятачке», то и к ним приклеилось это прозвище, которое позже стало фамилией. С тех пор там и жили. Там и дед мой родился, и отец, и я.

Семья у нас была 13 человек. Дед с бабушкой, отец, мать, два племянника отца - сироты. Когда их родители умерли, он взял их к нам. И нас детей шесть человек. Я - самый младший. Первые пять родились девочки, но отец мечтал о наследнике. Тут надо сказать о нём пару слов.

Отец мой был мастер на все руки, за что бы ни брался, всё получалось. Он был поздний и долгожданный ребёнок, и дед с бабкой, увидев, что он очень способный к учёбе, мечтали выучить его на священника. Отдали его в церковно-приходскую школу, но отец мечтал о другом. Из школы он сбежал и пошёл в подмастерья к хорошему кузнецу из соседнего села, и освоил это дело. Потом построил кузницу, и к нему потянулись люди. Он же мало того что имел золотые руки, так и работал на редкость добросовестно. Когда началась I-я Мировая война, его призвали в артиллерию, но уже через год подчистую комиссовали из-за тяжёлого ранения. Когда полностью оклемался, увлёкся ткацким делом, ну и кузнецом продолжал работать. А в середине 20-х годов у него родилась идея – на вершине своего косогора поставить ветряную мельницу.

Продал два бычка, пять овечек, и купил в соседнем селе у вдовы без детей мельницу ветряную, шестикрылую. Сторговались. Перевезли её на санях запряжённых волами. Но мельниц на Украине было много, а всё равно люди потянулись к нему со всей округи. Потому что отец её усовершенствовал. Сделал так, чтобы вертелись не только жернова, но и внизу – веялки, ширитовки, ступы, и можно было получать не только крупчатку (мука самого высокого качества – прим.ред.), но и крупу. Что тебе надо, на то и смелют. Благодать была… Да ещё богатые люди купили молотилку и наняли отца, работать на ней. Он же в технике разбирался. В общем, хозяйство росло, и отец мечтал о наследнике, но рождались только девки.

Наконец, в 1927 году 18-го июня родился я. В ту субботу решили и Троицу отметить и новоселье. Отец как раз новый дом достроил. Хороший дом, железом крытый. Окна во все стороны, веранда, вход посередине. Заходишь, вроде как холл. Направо - жилая комната с печкой. Вторая – горница. Там стоят кровати с пышными постелями. А родни же было много. У отца пять братьев и сестёр. У мамы пять сестёр и два брата. Все приехали, в вишнёвом саду столы поставили. Мои родители пели хорошо. Поют, гармошка…

Стали накрывать столы, а мама чувствует, что ей уже невмоготу. Незаметно прошла в чистую хату, и родила меня… Когда в себя пришла, мал-мала прибралась, и вышла на крыльцо позвать старшую дочь и помошницу Еленку. С минуту они, наверное, беседовали, а в это время через окно в горницу заскочил верный дворовой сторож – Волчёк. Видимо унюхал что-то приятное, парное. Геля рассказывала, что вошла, а он стоит надо мной с разинутой пастью. То ли лизнуть хотел, то ли унести в свои владения, но тут она вошла, и Волчёк сиганул в окно.

А как раз перед этим во двор пастух пригнал нашу беременную кобылу: «Ваша Зорька рвётся домой и ложилась на пастбище!» Только она вошла на конюшню, тут же легла и начала рожать. Пока отец переодевался, чтобы принять роды, как выбегает дед с известием, что пока кобыла рвала себе место, она перебросила жеребёнка через перегородку к коровам. Ведь когда кобыла родит, первое, что она делает, рвёт мешок. Но Зорька же молодая, впервые рожала, и так рванула, что жеребёнок перелетел к коровам. Отец перенёс его к Зоре, и побежал к маме похвалиться новорождённым чёрным жеребчиком. А тут ему навстречу Геля выносит свёрток с долгожданным сыном: «Тату, вот вам наследник!» От такого сообщения всё во дворе перешло в овации, объятия поцелуи… Отец был на девятом небе от счастья, подхватил маму на руки и давай кружить, расцеловывать. Тут уже пир пошёл с ещё большим воодушевлением. Гуляли, как в той песне поётся - «и неба было мало и земли…» Вот так я родился…

Но в проклятую голодовку 1932-33 годов погибли все, кроме нас с Гелей: четыре сестры и родители… А получилось как? В 1929-30 годах стали проводить коллективизацию. Зажиточные, конечно, не хотели вступать, но у них всё зерно отбирали, а когда согласишься вступить в колхоз, на одного человека выделяли по 25 пудов хлеба. Так заставляли вступать.

Отца тоже принудили вступить. Ну, земли у нас почти не было, отец же вроде как ремесленник. Зарабатывал и мельницей, и ткацким станком, и в кузнице работал, но тут пришлось сдать в колхоз, всё, с таким трудом нажитое имущество. Забрали плуг, борону, бричку, ходок, с такой любовью отцом откованный, и прочее. Ну, и мельницу, конечно, забрали: «Петро Михайлович, извини, но мельницу мы реквизируем в колхоз!» Ну что, власть есть власть… И в том числе забрали и кобылу Зорьку с жеребчиком Орликом. Тем самым, что родился со мной в один день. Этот жеребёнок с самого рождения привязался к отцу, совсем как ребёнок. И отец сказал так: «Забрали мельницу и бог с ней! Но с Орликом я не могу расстаться!» И чтобы не расставаться с ним, пошёл работать конюхом на колхозную конюшню.

Но потом народ возмутился, что мельница опечатана и стоит и без действия – как же так, муки нет, крупы нет. В общем, налегли на правление колхоза, и там решили – запустить мельницу. Пускай Пётр Михайлович опять работает. Вызывают его, а отец ни в какую: «Нет, не пойду! Чтоб меня опять винили в чём-то…» Тогда к нему прикрепили помошника – Трофима Васильевича Дорошека.

Ну что, стали они работать. Но в колхозе ведь одно знают: «Арбайтен! Арбайтен!», и только палочки на трудодни пишут… А когда в колхоз загоняли и у зажиточных зерно отнимали, свезли его прямо горы. И бедным, у которых ничего нет, только восемь детей и голые яйца, понятно, им хоть куда. Выдали на каждую душу по 25 пудов – а-а-а, как люди зажили… Только иди в колхоз! Но они-то думали, что им каждый год будут так давать.

Но прошёл этот 31-й год, и что там собрали в колхозе, всё выгребали подчистую. Приехали эти мальчики в кожаных тужурочках: «А вы знаете, что Ленинград голодает?! В Поволжье засуха…» И сколько собрали – всё увезли. На трудодни кое-что выдали, на базар свезти, вещи купить. Но в целом люди отработали вхолостую. Подумали – ну уж в 32-м дадут, как положено!

Тут как раз подошёл этот проклятый 1932 год… Я тебе скажу, что никакого голода бы не случилось, урожай на Украине был, но опять всё вывезли эти мальчики в кожаных тужурках… Ничего не оставили! Всё подчистую выгребли, ничего не оставили: ни на фураж, ни на семена, всё… Кто похитрее, те смогли припрятать зерна. А у простофиль пшик… Люди совсем обнищали. Стали объедать листья с липы, шелковицы, собирали всякие отходы по старым токовищам. Чего-то там наметут, провеют и несут в сумочке на мельницу. Авось что-нибудь да выйдет из-под жерновов… А правило действовало такое, что со всего намолоченного сдавать в пользу государства 10 процентов.

Но отец же человек был. С богатых, которые зерно припрятали, он брал, а с этих нищих нет. Мешок развернёт – ну что с него взять? Там одна земля, мякина, зерна почти нет. Даже скотина таким не прельстится. Так нашёлся один богатый, который увидел это и обиделся: «Ах, так?! С меня взял, а с него нет?» И написал донос в ГПУ, мол, мельник Пятак развёл кумовство, братовство, не берёт «мирчук» с помольцев, значит он против государства… И в декабре 1932 отца арестовали – «Ты вредитель и враг народа!» Тогда же не разбирались, сразу приезжали ребятки: «Руки назад!», и в ГПУ без всяких разговоров. Как заберут, и следа не найдёшь…

А вы не знаете, кто конкретно донос написал?

Знаю, Ефим Белоконь… Вроде были люди как люди, но до чего скурпулёзный, скупой, жадный, и до чего завистливый. Сын его Василий, был постарше меня. Как-то сделал пугач, но видимо серы много натолкал, взорвался, и ему вырвало глаз… Они моего отца называли - Арон-Барон, потому что у него на всю округу одна такая мельница и вообще хозяйство доброе. И меня пинал – Арон… Помню, у них была отличная груша, большая, старая, так от падающих груш вокруг неё и земли не видно. И как-то я попросил у дяди Сергея – брата этого Ефима: «Дайте груш!» - «У-у-у, да вас тут не накормишь… Ладно, пойдём». Подходим, одну поднял, посмотрел – не гнилая, нет, не даст. Только гнилые… Вот такие были люди, не дай бог… И когда стали зерно принудительно собирать, они своё спрятали в старом колодце. И потом ни у кого нет, а у них есть. Вот как это?! Так ещё и не верили, что другие с голоду землю едят и умирают… Вот он и написал донос на отца. Так что если бы не этот гад, наша семья бы хорошо жила.

В общем, приехали 15-го декабря и отца с помошником скрутили. Всю семью нас на улицу, как котят на мороз… Обшарили всю хату, даже в печке лазили. С чердака все запасы дедушки вывезли. А дед Михаил любил копаться на этом косогоре, на самом солнцепёке, я совсем чуть-чуть это помню. Где-то доставал семена арбузов и сажал там. Особенно один сорт запомнил – сам большой, корка чёрная, а разрежешь, там ни капли воды, один сладкий песок… Я таких арбузов в жизни больше не видел. Так к нему со всей округи приезжали, и целую арбу покупали разных сортов.

А как он за ними ухаживал – сажал квадратами, и делал специальные бугорки, чтобы суховей ботву не теребил. И обсаживал арбузы разными бобовыми: фасолью, горохом, чечевицей, т.е. кустистыми такими, чтобы тоже от ветра защищали. А осенью собирал это всё, обмолачивал, и на чердак. Отец ему всё говорил: «Тату, ну что вы делаете? Ну, сколько вы туда уже собрали?» - «Э-э-э сынок, чёрный год придёт, все заберёт…» И когда отца арестовывали, и нашли на чердаке эти запасы, то всё забрали. Дошло даже до чего. Тогда заборов не было, участки обсаживали тёрном, а осенью с них ягоды собирают, и кто в бочках под гнётом хранит, кто как. Зимой набираешь в тарелочку, он влажный, сахарком посыплешь… А дед, как и некоторые, сушил его. Мать его тоже спрашивала: «Тату, ну зачем вы это?» - «А, горище (чердак – укр.яз.) велико…» Так загребли и этот мешок с сушёным тёрном. Всё под метлу…

Хорошо бабушка Аграфена умерла ещё до всего этого ужаса. А вот дед умер после того, как отца арестовали. Он решил добиваться правды, и пошёл с Полтавы на Харьков пешком. А это же декабрь месяц, ветродуи, мороз, и дед пока шёл, отморозил уши, нос. Но всё-таки дошёл и в Харькове вымолил свидание. А дед же набожный человек, был старостой в церкви и на этом свидании он отцу сказал: «Сын мой, больше мы с тобой не увидимся, потому что я умру вот такого-то числа…» И говорят, много чего ему предсказал: «Когда вернёшься, того, того, того не застанешь…» Вернулся через несколько дней, обмороженный, зашёл в овчарню, прибрался. Заходит в дом, улёгся на печку, мы там все лежим вокруг него. Смутно помню, что стал рассказывать, как с отцом встретился, то, другое: «Будет это… Это пролетит, то пройдёт… Придёт время, что весь мир будет переплетён железной паутиной… Железные птицы будут летать… Будет большая война…» Всё это говорил, говорил, а потом вдруг глубоко выдохнул и всё…

Народ в селе восстал – «За что их?!» Возмущались, ходили, хлопотали, чтобы вернули то, что забрали сверх нахальной реквизиции: «Ведь дети ни в чём не повинные помрут!» Да кто их стал слушать – враги народа… Тогда люди жалобу написали, в Харьков ходока отправили. Тогда же Центральная Рада в Харькове находилась. Но пока туда жалобы дошли, пока разобрались, им уже определили по три года с высылкой на север…

В Мурманской области есть такой город Североморск. Когда отец туда прибыл, его там спросили – «Какая специальность?» Так и так, и его назначили работать машинистом на электростанцию. Увидели, что человек дело знает: «Вот тебе комната, койка, в лагерь не ходи. Днюй и ночуй здесь!» Жил нормально, в почёте и уважении.

Потом из Харькова приходит постановление об освобождении, там всё-таки разобрались. Но кому охота терять незаменимого специалиста? И его начальство это постановление под сукно… И ни писем из дома не передавали, ничего, лишь бы он у них работал. Он же трудяга такой. Так прошёл год.

Потом вторично приходит постановление – «В чём дело? Почему не освободили?» Вот тут уже отца вызывают: «Ой, извините, Пётр Михайлович, ваше постановление где-то затерялось…» Дают ему пуд сахара, два пуда муки, мешок сухарей и говорят: «Езжай домой, и привози сюда семью! Мы тебе дом дадим!»

Приехал он в 34-м, а семьи уже нет… Только мы с Гелей пухлые от голода… Во дворе один бурьян… Двор же до чего красивый был, и конюшня, и овчарня, и погреба, и клуня была… Я лежал опухший, с водяными ногами, а сестра еле-еле передвигалась, но ходила на работу. Она была в помошниках у портнихи, какой-то дальней родственницы. Если что-то заработает, половину съест, а половину непременно мне принесёт. То картошинку, то сухарик, а то и стакан кисляка. Но она весь день на работе, а я целый день дома лежал. Летом даже не на кровати меня ложила, а на полу. Уходила и не знала, застанет меня живым вечером или нет… А двери и окна открыты, люди заходят: «У-у, Шурик, как ты?» И кто заходил с добрым делом, или стакан кисляка мне дадут, или картошину, а некоторые заходили и что-то брали… Всё, что можно, мама продала, но что-то же ещё оставалось. И в сундуках шарили, и ещё где… Сестра рассказывала смешной случай. Когда отец ездил на базар, сёстры просили его что-то привезти. И вот как-то они попросили привезти его спидницы. Возвращается: «Весь базар обошёл, спидниц нет, одни юбки…» А спидница это и есть юбка на украинском.

И когда отец это всё увидел… Схватил меня на руки, прижал, упал на могилу матери… Хоронили же тут прямо, за хатой в вишнёвом саду. Рыдает и меня не отпускает… Сестрёнка не могла его поднять, побежала к его брату: «Дядя Гавриил, помогите поднять папу!» Приходят, поднимают, уводят его и так каждый день… Вот так вот кум Ефим помог…

Определили отца на работу в колхоз и закрепили за ним женщину, чтобы она его разбалакивала. А он всё плачет: «Не надо мне никого и близко… Я всё потерял…» Вот так он полтора месяца прожил, запёкся с горя и умер… Не вынес этого ужаса… Всю жизнь, как вспомню это, так не могу…

Я ведь отца даже и не помню. Только вроде как во сне, как он носил меня по мельнице. И маму, словно во сне помню. Стою у её ног и смотрю, как она свои длинные волосы расчёсывает… Но от отца хоть осталась фотография, где он с любимым Орликом, а маминой нигде не найду… Только знаю, что тётя Оксана, родная сестра мамы, крёстная моя, с ней похожи. Знаю, что Геля больше похожа на отца, а я на маму. Вот и всё…

Отец – Петр Михайлович

Похоронили отца рядом с мамой. А как мама умерла, я даже и не помню. Совсем смутно, что сегодня одного похоронили, а завтра двоих в одну яму… Тут же в саду. Того вишнёвого сада давно уж нет, но я поставил там памятник. Всю жизнь я вспоминаю своё детство… Это ни описать, ни рассказать нельзя. Всё это надо видеть, испытать и пережить…

А родственники почему не помогли? У ваших родителей же много родных, неужели никто не мог помочь?

Я даже не могу ответить на этот вопрос. Когда на отца подавали кассационную жалобу, младший брат мамы Михаил работал в другом районе адвокатом. Она, конечно, к нему кинулась, а он ей отвечает: «Да, как я пойду его защищать, ведь он же враг народа… Обворовывал государство… Меня самого накажут…» И вроде от него мама не получила братской помощи. Какие-то чужие люди отца отстояли. А когда я уже взрослым стал, так вот эти два брата ефимовы чуть не убили этого дядю Мишу. До того педантичный был. В войну он по своей службе даже не попал на фронт, а братья жили в Полтаве, и дядю Ефима забрали на фронт и он погиб… А тётя Параска осталась с двумя этими ребятами, Коля мой ровесник, а Иван младше на год. Так были моменты, когда тётя Параска обращалась к дяде Мише за помощью, а он не помог… И в других моментах не помог, но однажды во время застолья, он вдруг заикнулся: «Вот выйду на пенсию, каждый мне будете платить алименты». – «А за что?» - «Так вы же родные племянники!» Эти боевые ребята его за грудки схватили: «А когда мы умирали с голоду, ты нам помог? Мы тебе как уплотим, сейчас же зубы поглотаешь… Какой ты нам дядя?!» Вот такие вот родственники… А о том, что я лежал и умирал… Ну, если бы жили хоть в одном селе, а так… Только крёстная из Абазовки за 15 километров придёт, сама еле ноги приволокёт… А чем помочь, когда нечем?! Я даже не чувствовал, что у меня родни много, поэтому мне сестра была дороже матери. Когда она уходила на работу в колхоз, то забирала меня с собой. Потому что ходили по хатам и забирали сирот в приют. Но Геля ни в какую: «Я Шурика не отдам!» И вот идёт на работу в ночь, и меня забирает с собой. Где-то положит, обмотает, и всё-таки спасла и выходила.

Все же в одинаковом положении оказались, и целыми семьями вымирали… Если корова была – это спасение. А если нет, то люди умирали, как мухи… Прямо на улицах лежали, и никто не обращал внимания. Идёт, упал в бурьяне и лежит… Председатель колхоза выделяет мужиков: «Соберите и закопайте их!» Вот так два миллиона на Украине и умерло…

Нет, родных я не виню. Если бы могли, непременно помогли. Это сейчас мы живём как чужие, соседей по лестничной клетке совсем не знаем, а тогда жили единой семьей. На одном конце села что-то случилось, с другого идут помогать. В большой деревне всех знали по фамилии, кто чего, как. И было понятие – толока, т.е. общая помощь кому-то. Пришли, что-то сделали, помогли, и всё это совершенно бесплатно. И никаких тебе замков. Метёлку или кочергу поставил у дверей, значит, дома никого нет. А теперь кругом бронированные двери, решётки…

А в селе много было раскулачено?

Помню, мельника Павлушко. Он в войну, когда вернулся, сразу свою мельницу забрал: «Моя!» Эти Охтесенко, как хозяева по селу ходили. Латкивский, два сына – Сергей и Трофим, но те оба мирные. У них при домах был хороший сад на три гектара. В хате Сергея устроили колхозную контору, а в Трофимой ясли работали. Они жили спокойно, никому ни слова. Ещё Галька Минина, в общем, семей восемь потом вернулось. Но в основном, не куркули, а просто зажиточные. Но тогда ведь как – придут мужики, даже расписаться не умеют, придраться не к чему, в печке чугунок найдут, а там кость – «Так ти ищо з мясом ишь?!» Вот про такие перегибы мне потом рассказывали.

Но ведь ещё Ленин Сталину говорил: «Середняка трогать нельзя!» Тот, который своей семьёй обрабатывал. Вот тех, у кого сотни десятин земли, косяки лошадей, на кого люди работали целыми деревнями, вот этих буржуев да, надо. Но это же неграмотные люди, которые сами ничего не могут и не имеют, только по восемь детей настрогали, а вокруг хаты всё бурьяном заросло. Даже вскопать огород не могут. А жена по селу идёт побираться: «Дайте на детей…» Вот таких людей с голыми яйцами и ставили в начальство. Потому что он первый активист и первым в колхоз записался. Вот из таких и росли организаторы советской власти… Много людей из-за них зря пострадало. Делов они натворили будь здоров… Но определять, кто виновен, судить не нам.

Вот так мы с Гелей остались одни… Она мне мать заменила, и спасла от голода. И всю жизнь убивалась за мной. Когда жена написала ей, что меня с работы увезла в кардиологию скорая помощь, она ни слова не говоря, купила грецких орехов, и приехала ко мне в Иркутск. Всю дорогу со слезами…

Потом Геля устроилась в колхоз, и меня с собой брала. Я ей помогал на прополке: подбирал травку и таскал к меже. Когда её перевели дояркой-скотником, и я с ней работал.

Сестра Елена

В 1935 году сестра сошлась с таким же несчастным, только при нём его мать. Они переехали к нам, стали жить вчетвером. Бабушка привязалась ко мне, как к родному, и я ей платил тем же. В 1936 году у Гели родилась первая дочь, и мне прибавилось забот. И только в 1937 году меня приняли в школу. А до этого не принимали – сын «врага народа»… Но к 40-му году я уже хорошо успевал. Хотя чаще всего уроки делал на пастбище, среди коров. Я ведь помогал сестрёнке ухаживать за коровами, замещал на выпасе вторую доярку. Вначале просто так помогать ей ходил, а в 1940 году меня правление колхоза официально зачислило в штат бригады скотников. Стали начислять трудодни, раз в день кормили. Это для меня уже большое достижение. Член рабочего коллектива - превыше всего.

И вдруг в начале 1941 года на собрании правления колхоза председатель предложил принять меня в Комсомол. Ну, это для меня было, что чуть ли не герой. Я о большем и не мечтал. Мечтал только военным стать. В нашем селе в конюшнях одно время стоял кавалерийский эскадрон. И вот они и обучают, а когда почистят лошадей, белым платочком протрут – чисто. Обцеловывают их ой-ой-ой. А как музыка заиграет, эти лошади прямо не идут, а танцуют. Только музыку услышим, сразу бежим к шляху. Вот глядя на них, у меня и зародилась мечта – стать военным. Это был предел мечты…

В мае я окончил 4-й класс с похвальной грамотой. А ещё до этого председатель колхоза – Илья Васильевич Плащенко дал «полуторку», чтобы свозить отличников на экскурсию в Полтаву. Побывали в краеведческом музее, на месте Полтавской битвы, где Петр I-й разбил шведов. Радости и впечатлений было очень много. В довершение заехали в райком комсомола, и классная руководительница повела меня в кабинет к секретарю. У них видимо была договоренность. Он очень ласково принял меня, извинялся о несправедливом осуждении отца, пособолезновал о родителях и моём сиротстве, и в конце говорит: «Совсем скоро тебе исполнится 14 лет, и ты сможешь вступить в комсомол. Готовься!» Записал мои данные в какой-то журнал и обещал лично приехать к нам в колхоз. 25-го мая меня приняли в Комсомол, а через месяц началась война…

Мы сейчас к этому подойдём, а пока давайте вернёмся чуть назад. Почти все ветераны мне рассказывали, что примерно к 1940 году жизнь заметно улучшилась.

С 36-го и в колхозе, и в магазинах, и по всему жизнь стала лучше. Было многое, только деньги плати. Если урожай хороший, госпоставку сдали, а остальное высчитывали, сколько на трудодень полагается. Но ведь и не каждая работа оценивалась как трудодень. Работы попроще и по 0,75 и по 0,5. А те работы, где круглые сутки: пастухи, конюхи, доярки, там уже по 1,25. Всё посчитают, и тут уже говорят, по сколько граммов на каждый день полагается. На трудодни много чего давали, даже мёд, так что жить стало хорошо.

С этим понятно, ну а вот вы с сестрой как жили?

Ну, как… Вначале у нас коза была. Сама большая, рога большие, куда захотела, туда и идёт. Как даст, летишь кубарем… Сестра со свекровью на работу уйдут, а я козу не могу выгнать с огорода. Ест капусту или что там ей нравится. Я её и прутом, и так, ноль внимания. Бабка подходит: «А ну пишла отсюда!» Та её бах и выбила палец. Ходила потом инвалидом…

А потом дядя Леонтий смилостивился, поменял нам эту козу на годовалую тёлочку, и с 38-го или 39-го года у нас была уже дойная корова. И поросёнка держали. Да ещё у каждой новой усадьбы 61 сотка, там и огород и сад. Даже немного зерновых там выращивали, чтобы свой хлеб иметь.

У нас же в 1939 году стали строить сёла по шляху. Вышел такой указ – хутора снести и всех переселить в единое компактное село. В 1940 году у шляха Одесса – Кременчуг – Полтава выделили место, и там, я забыл уже, то ли 136, то ли 176 дворов нарезали. Всем под усадьбу выделили по 61 сотке. Построили три улицы, потом ещё поперечная, но только в 1940 году начали переселяться и строиться. По воскресеньям общими усилиями перевозили дома. Но что такое украинские хаты? Старой соломой ведь обратно не покроешь. Стены – плетёные с глиной и соломой, только столбы дубовые. Ну, разобрал ты эти стены, так что почти ничего не могло пригодиться для нового дома. А это же всё нужно покупать, доставать, выписывать. Так что переселение только началось. Некоторые достраивались уже при оккупации, но всё-таки переехали. А мы, например, не успели, потому что мужа сестры ещё в 39-м забрали на финскую, и он вернулся уже после войны. Семь раз раненый, контуженый… И мы с Гелей, её тремя дочерьми и свекровью поначалу жили у одних вдовушек. Когда война уже началась, Геля попросила председателя: «Илья Васильевич, дайте подводу, хату построить». А он раздражён, не до того ему, и ей так ответил: «Вот немцы придут, тогда и достроишь…» И новый дом мы достраивали своими силами. Соседи немного помогали. Обмазали кое-как, начали печку топить, сушить, и к зиме 41-го уже жили в своей хате.

А в тот момент уже было какое-то предчувствие, что скоро начнётся война? Может, ходили какие-то слухи?

Вот, например, гуляют девушка с парнем. Проходят с улыбками, а сами кидают в колодцы ампулы с отравой… Поэтому вышел указ, накрыть колодцы сараями, и закрывать их на замок. И везде стали это строить, поэтому все знали, что кругом предатели. И в армии то же самое. Спрашивается, почему командиров отправляли в отпуска, технику разбирали на ремонт…

Помните, как узнали о начале войны?

У нас в село электричество стали проводить только в 1947 году. А до этого всего один провод из города шёл. До сельсовета. Туда позвонят, а уже дежурная бежит и должна сообщить кому что. Если что-то тревожное, бежит в колхоз к бригадиру. Вот так из села в село передавали новости. Почти сарафанное радио. И тогда, наверное, также передали. Народ в селе – война… А уже назавтра с военкомата верховой привёз повестки.

А не знаете случайно, сколько из вашего села забрали, и сколько погибло?

Нет, такой арифметики я не знаю. У нас от силы 15-20 дворов без мужей были. А в остальных и муж, и сыновья, и зятья, но не всех же сразу забрали. Но если так прикинуть, то где-то половина не вернулась…

А помните своё ощущение, когда узнали? Многие ветераны, особенно те, кто тогда совсем молодые были, признаются, что испытали большой душевный подъем. Чуть ли не обрадовались – вот мы сейчас немцам дадим…

Не могу сейчас сказать, но точно не обрадовался. Ну как можно радоваться, если кулак идёт на сближение с мордой? Тем более, когда война начинается, каждый рисует своего врага в зверином обличье. И когда они вошли, звери, как звери… Передовые прошли, вроде ничего, а вот задние тут уже начинают… Но это уже потом, а до этого много чего случилось.

Где-то через полтора месяца после начала войны вышел приказ – весь колхозный скот эвакуировать в глубокий тыл. Стали составлять эвакобригаду, но ведь трудоспособных мужиков в селе совсем не осталось. Одни старики и инвалиды. А все доярки-скотницы – это детные мамки оставшиеся солдатками, их не пошлёшь. Вот председатель колхоза и набрал в основном подростков. Человек пятнадцать. Меня в том числе. А возглавили отряд сам Илья Васильевич и его заместитель. Их в армию не забрали, потому что они оба инвалиды. У председателя не было пальцев на правой руке. А у его заместителя и парторга Дорошенко Григория Андреевича вся правая рука изуродована и не гнётся.

Ну что, в первых числах августа собрали скот и пошли. Но ведь все основные дороги забиты войсками, беженцами, поэтому приходилось гнать скот в обход, какими-то окольными дорогами. Но самое страшное другое. Ведь что такое пеший перегон скота? Лошади, тёлочки и бычки, ладно, те идут нормально. Но как идти дойной корове? У неё вымя распирает, надо останавливаться и доить, да где там... Если корова с таким выменем день по жаре пройдёт, у нее вымя распёрло, ракицы разбила, между ними сразу кровь появилась, а это уже ящур - страшная болезнь. Она бедная на землю падает – обездвижена. Ну, дай ей глоток воды, а воды нет и жара… Ладно, мы гнали только лошадей и коров, ни видели, что гнали и овец, и свиней, и даже табун гусей. Но разве его далеко угонишь? Это же абсурд! Вот всё это и пропало. Вся дорога была выстлана трупами скотины…

Мы успели дойти до Северского Донца. По прямой там километров 125, но мы же на юго-восток шли. Через Лозовую, Миллерово, лесом, дорогой, так почти на каждом метре коровы лежали… Это же ужас смотреть на страдания животных… Живая смерть страшная… Жуткое дело творилось, я даже вспоминать это не могу… Как говорится, поздно доктор пить боржоми, когда почки провалились…

Но до реки мы не дошли километров пять-десять, там уже на подступах всё забито битком. Войска, беженцы, скот, но на переправы допускали, прежде всего, организованные воинские части. А если без штаба и командования тех в сторону. Хоть лоб разбейся! Что там творилось, словами не передать… Там не то что мат, там и за оружие хватались, и всё, что хочешь. А немецкие самолёты круглые сутки утюжат переправу.

«Мессершмидты» чуть не по головам ходят и из пулемётов поливают. Одна эскадрилья заходит, мост пробомбили, и давай на бреющем косить всех подряд… Эти уходят, сразу другие прилетают, и так весь световой день. Да и ночью не давали покоя. Ведь по ночам сапёры пытаются навести переправы. И так изо дня в день несколько суток. Мы из своего оврага в этих беспрерывных налётах даже носа не высовываем, но всё равно оглохли от бомбёжек. А пойдёшь поближе к переправе, насколько глазу видно – всё кверх ногами… На этой жаре трупы людей и животных издавали такой «аромат», что и в противогазе спасу нет. Нет таких слов, описать, что там творилось…

Наш Илья Васильевич посмотрел на это уничтожение всего живого, собрал всех и говорит: «Путь на восток нам отрезан. Что будем делать?» Решили пробираться назад. Ну, и пошли. А к нашей команде там прибилось то ли одиннадцать то ли тринадцать солдат. Ведь Северский Донец очень каверзный, берега обрывистые, и не каждый взрослый мужчина мог его переплыть. Вот солдаты к нам и примкнули. С люшнями, но патронов нет, их просто в болото бросали и всё… У председателя колхоза с собой гербовая печать и маршрутный лист. Всё туда записывал, и их тоже записал как гонщиков скота. И вот так все вместе стали пробираться обратно. Но тут уже не по дорогам, а по кустам, по оврагам, в обход фрицевского скопления. С нами же эти солдаты в военной форме. Поэтому по сёлам, где, что могли, добывали им одежду. Вот тут меня уже держали за разведчика, всё время посылали вперед: «Сашко, узнай, нет ли на хуторе немцев? И понюхай, чтобы хоть чем-то покормить людей». И будут сидеть в кустах, пока я их не позову.

Примерно в конце сентября вернулись в село, но их же надо где-то разместить. А Григорий Андреевич уже видимо знал, что где-то организовываются партизанские отряды, и он поручил мне развести этих солдат по пяти окрестным деревням, которые к лесам тянутся: Шевченки, Решетняки, Судивка, Буланова и Нижняя Вильшана.

Если можно, вернёмся чуть-чуть назад. Сестра или кто-то из людей рассказывали вам, как пришли немцы?

Наше село оккупировали ещё в середине августа, 15-го что ли числа. И мне рассказывали, что когда немцы входили, вдруг появились два наших самолета. Пробомбили их, и они потом нескольких погибших похоронили у школы. Но один самолёт немцы сбили, и сразу на мотоциклах ринулись в лес, куда он упал. Видели, что парашют раскрылся. Но не знаю, чем закончилось. А наши пацаны нашли упавший самолёт, начали стрелять из пулемётов, так немцы сбежались на выстрелы и их там чуть не перестреляли.

Встали на постой и к нам. Корову со стайки - «Век!» Своих лошадей туда загнали. Везде начали лазить, пшеницу лошадям насыпали. Хорошо мы до этого успели закопать в огороде мешки. Сколько могли, не всё, конечно. Сами немцы расположились в хате, а всех наших на сеновал. Так переночевали, а лошадь от этой съеденной пшеницы раздуло, даже выйти оттуда не могла. Поэтому разбивали двери, чтобы вывести её. Стали гонять её, чтобы просралась. В итоге уехали.

А коровёнка просто пошла в балку, там стоял в копнах скошенный овёс. Паслась там. А на той стороне ставка (ставок – пруд, укр.яз.), туда понаехала конница. Увидели корову, и хотели устроить ей секир-башка на ужин. Тётка увидела, подошла к ним: «Пан, киндер маленький!» Немец как закричал на неё, но корову отпустили. А так бы всё…

Ладно, эти уехали, а внизу в кустах, в роще, там паслись штуки три свиньи. Старые, которых из-за этого и в эвакуацию не погнали. Они сами ходили и паслись, где хотели. Так немцы их увидели, приехали на телеге, и предложили кому-то деньги. Не поняли, что колхозные. Но люди шарахнулись, страшно же брать у врагов.

А из села хоть кто-то немцам обрадовался?

Был у нас сосед – дед Маркиян. До этого хорошо с ним всё, девчонки у него чуть постарше меня. Так в оккупацию немцы отмечали какой-то праздник, день рождения Гитлера что ли, не помню. Сами гуляют, шнапс попивают, и всех нас на праздник выгоняют. Мачехи объединяет четыре села, вроде как райцентр, и там на площади они устроили концерт. Согнали туда народ, но на каждом дереве сидели немцы с оружием. Как грачи…

Так этот Маркиян и сам с женой нарядился в праздничное, и девок своих нарядили, и вышел торжественно к немцам. На руках рушник большой, и паляница (праздничный хлеб из пшеничной муки – укр.яз.) Встречает, раскланивается… И вот он с женой и дочерьми пел им песни. Там и другие хоры были, но я смотрел на него и удивлялся – ведь был же нормальный колхозник, а тут оказывается ой-ой-ой как… Это как сейчас казаки. Откуда они только эту форму достали?

А с ним потом как?

Он так и жил в селе, вроде никак не наказали. Да я и не помню, чтобы у нас хоть кого-то за связь с немцами наказали.

А старостой вначале назначили Наума Козуба. Пожилой человек. Мы с его сыном Иваном вместе в школу ходили. Так его старостой назначили, а сына Миколу - полицаем. Не рад он был этому, а что делать? Со слезами выполнял приказы немцев. В том числе присылал Геле и на меня повестку, чтобы отправить в Германию. – «Появляется?» - «Да он там у старенькой тётки в селе, помогает». – «Сделай так, чтобы и не появлялся…» Как мог, помогал людям.

Наша хата нависала над этим яром, и кто шёл через яр, чаще всего попадали к нам. А ходило же много разных людей, но без разрешения старосты на ночлег не разрешалось принимать. А много же разных пленных без всяких документов, и некоторым он отказывал в ночлеге. Но ведь и его понять можно, немцы же совсем рядом, в школе. К тому же многих-то всё равно отправили в Германию, так их родные им припомнили: «Вот ты такой-сякой, отправил моего в Германию…» Ну, это и понятно, раз выполнил приказ сверху, то снизу на тебя будут косо смотреть.

И как-то ночью по нашему селу партизаны проходили, и зашли к нему. Что, чего, вроде проехали и всё. И вдруг через полчаса его хата горит. Оказывается, они заехали к нему, все ставни подпёрли, дверь завязали, и подожгли, чтобы вся семья сгорела… За что, спрашивается? Он же и сам не рад был, проклинал всё на свете: «Хоть бы бабахнул кто из-за угла в затылок, чтобы всё это закончилось…» К тому же в доме не только дядька Наум, с ним две дочери и два сына. Старший сын блаженный. Ни учиться, ни работать не мог, овечек пас. Но их тогда спасли. Соломенная крыша загорелась, а глиняные стены и потолок нет. Люди сбежались, и вытащили всех. Вот после этого режим ожесточился.

Но ведь когда немцы пришли, вернулись и многие из тех, кого в коллективизацию раскулачивали. Где эти куркули жили, бог его знает. А тут вдруг появились: «Где моя хата?» - «Вон отсюда!» В том числе вернулся и Охтесенко с двумя сыновьями. Ярый такой куркуль, вот его и выдвинули в старосты. Так вот он был рад всех плёткой пороть: «Вы разграбили наше хозяйство! Да вы на наших животах…» Много у него зла было. Народ за людей не считал – за рабов! И вот его поставили старостой. Но когда фронт уже подходил, когда земля уже дрожала, они запрягли лошадей и уехали на Сорочинцы. А там по пути стога сена стояли. И каким образом вышло, неизвестно. Может напились они, но факт тот, что они остановились ночевать, и сгорели все в том стогу… И староста и полицай. Так рассказывали, во всяком случае.

А ваш «дорогой кум» Ефим Белоконь случайно не пошёл в полицаи?

И он сам и брат его – Сергей оба жадные, но безынициативные. Да и по возрасту для полиции не подходили. В полицию ведь старались брать молодых, бойкущих. Чтобы сами землю носом рыли. Как говорится «Шаг влево – агитация! Шаг вправо – провокация! Прыжок считаю за пробежку, стреляю без предупреждения! Пуля не догонит – собака догонит. Собака не догонит – я разуюсь и догоню!» Но если бы они только добровольцев брали, никогда бы не набрали. Поэтому в облавах собирали молодёжь, в телячьи вагоны и до Киева. Там построят, и на кого укажут – «Век!», тех в сторону. А остальных обратно в вагоны и в Германию.

А этих никто и не спрашивал, хотят, не хотят - в школу полицаев. В том числе так попал и мой двоюродный брат Василь – сын дяди Гавриила. Его в облаву схватили, на построении на вокзале отобрали, и после полицейской школы он работал где-то в Киеве. Но мы про него ничего не знали. Думали, вместе со всеми в Германию увезли. И только после войны всё это узнали

Точно также попали Гергель Иван и Гергель Алексей, но они служили в Полтаве. Иван мне потом не попадался, а с этим Алексеем Алексеевичем отдельная история. Он был старший брат моего друга Василия, с которым мы жили на одной улице. Он на два или три года постарше, но мы с ним тоже хорошо общались. Так вот он в Полтаве дослужился до какого-то чина, стал чуть ли не герр-полицмейстер. А он же приезжал к родителям, гостевал, и мы с ним встречались. Со мной он был на ты, потому что в детстве мы катались на одном велосипеде, на санках. И однажды я ему намекнул, а как насчёт помогать? – «Пожалуйста!» И перед какими-то акциями против партизан и подпольщиков он старался приехать к родителям и сообщить мне. Рассказывал секретные сведения из гестапо, какие контрмеры планируется предпринять против партизан. Одним словом, много чего интересного через меня передал.

Мы об этом ещё поговорим. А вот допустим, немцы, когда пришли, они устроили какие-то показательные акции устрашения?

Вроде не было. У нас и было-то всего два коммуниста, председатель и его зам, оба инвалиды, но их обоих тогда и не было. Мы же ещё не вернулись. Поэтому вроде никаких репрессий не устраивали.

Потом собрали сходку, и какой-то немец выступил: «У вас теперь будет не колхоз, а «десятидворки». На каждые десять дворов во главе с десятником, а во главе староста. Но чтоб был порядок, надо и полицая выбрать. Кого рекомендуете?» И назначили одного – Курилко Николай. Хотел, не хотел, не спрашивали. И потом через этого старосту шли все организационные вопросы. Сверху спускают приказ, а он ответственен за исполнение. И установили процент. Не помню точно, но, по-моему, так – 10 процентов тебе, а 90 фюреру. Но с хлебом были. Так что в оккупацию работали ещё больше, но на армию фюрера. Каждый десятник искал и думал, чтобы его «десятидворка» работала хорошо, обрабатывала землю и выполняла план. Выполнять надо, а никакой же техники нет. Так все старались, чтобы иметь тягловую силу, но не у всех было. Поэтому обрабатывали землю не только коровами, но и сами на себе пахали женщины… Как говорится, живой в яму не полезешь…

А допустим, вы знали, как немцы поступают с евреями? Может, видели что-то, слышали?

Милый мой, да я такое видел, что и не верит никто… Когда мы вернулись, то сестра сразу перепугалась: «Кругом облавы, тебе надо бежать!» Потому что сразу прошёл слух, что пацанов забирают в Германию. Тем более комсомолец. И она мне собрала вещичек, продуктов: «Иди в лес!» А там уже много разных людей, и я прибился к одной группе: «Ну-ка мальчик, иди сюда! Ты кто такой?» Расспросили, что, чего, как. И когда узнали, что я комсомолец, взяли меня в одну группу, которая впоследствии стала отрядом: «Ты самый младший, будешь у нас разведчиком!» Одели в лохмотья, дали котомку: «Нищих сейчас пруд пруди, на них никто не обращает внимания!» Тогда же таких оборванцев миллионы скиталось. Вот так я стал и разведчиком и связным. Ни по имени меня не называли, ни по отчеству, только так – «глаза и уши». И вот меня везде посылали, что-то посмотреть, разузнать. Причём, я старался оказаться к немцам поближе, чтобы услышать, о чём они говорят, и может быть понять. Мы же в своей группе связи и разведки немецкий язык изучали каждую свободную минуту. И никакого оружия, это ни в коем случае. Только глаза и уши, что ты увидел и услышал, вот и вся арифметика. Всегда беру с собой верёвочку, мол, корову ищу: «Пан, мутер – кранк! Киндер – маленький! Эссен…» Случалось и пинка кованым сапогом получишь, а иной немец и несколько галет вытащит, угостит. И вот как-то меня послали в Полтаву. Не помню уже точно когда, наверное, в конце сорок первого. Дали команду: «Надо проверить! Говорят, из города каждую неделю уводят колонны евреев на расстрел». Ну, пошёл я.

Прихожу в Полтаве на улицу Шолом Алейхема. Иду себе, смотрю, колонна евреев стоит. А по этой стороне бабки-украинки. Стоят, шмыркают, слёзы утирают. Подхожу к ним: «Что за скорбь?» - «Так вот, гонят их в Супруновский яр копать траншеи под какие-то овощехранилища. В предыдущие дни такие же колонны уводили, но никто не вернулся…» Как потом выяснилось, в Полтаве этот Супруновский яр был, как в Киеве Бабий… Туда их приводят, лопаты выдают: «Арбайтен!» Как выкопают, строят всех у предыдущей траншеи: «Всем раздеться наголо! Лицом к яме!» Но вначале проверяли зубы – у кого золотые, тут же вырывали… Где серёжки, где цепочки, всё в ведро.

Ладно, давайте сменим тему. А в начале войны был момент, когда бы вы подумали, как станем жить, если проиграем?

До нашего умишки, не будем говорить ума, это не доходило. Об этом могли думать взрослые грамотные люди, а мы рабы божьи. Нам проще – прошёл мимо немца, прожил до вечера и, слава богу…

Расскажите, пожалуйста, про ваш партизанский отряд. Чем занимались, в каких операциях участвовали.

Когда мы вернулись в село, к нам стали примыкать солдаты, бежавшие из плена, окруженцы, так у нас организовалась группа - 17 человек. В другой – 14, а вместе мы один подвижной отряд «Юг». Совместно выполняли задания. Той группой командовал Макуха, вроде Иван, солдат-окруженец. Даже не знаю, остался ли он жив. А нашей группой избрали командовать Гусака Егора Антоновича – бойкущего парня из нашей деревни, настоящая сорвиголова. Потом его почему-то сменили на другого. Но тот немного поруководил, ясно, совсем не то, и Гусака вернули. Наш отряд преимущественно жил по квартирам, как обычные жители, и собирались только на боевые задания. Уходили по извещению – сбор там-то. Все сразу достают оружие из тайников, и вперёд. Бывало, что сутками не ешь. Никто там столовую не открывал и столов не накрывал. Из дома приносили хлеб, картошки вареной, и дай бог, если кусок сала. Вечно голодный, холодный…

Так что я партизанил, а сестра вроде связной была и ещё пекла хлеб. Старались ей зерно или муку переправить ночью. На санки кучу хвороста, а под ней мешки. И как напечёт, с хлебом идёт в лес, а обратно с хворостом, вроде как за дровами ходила.

Насколько я знаю, по всей Полтавской области действовало 44 отряда и множество подпольных групп, и всем этим руководил партизанский штаб на хуторе Весёлом. Это аж на границе с Сумской области. А подпольный обком Комсомола остался в Полтаве, и он нам определил район действий – между рекой Псёл, и по Ворскле до Кременчуга. А потом стали и до Черкасской области ходить.

Но в январе 42-го немцы предприняли большую операцию против партизан, и на хуторе Весёлом погибли шесть отрядов, которые действовали в районе Полтавы и руководство подпольного Обкома… Все они сражались до последнего патрона, но немцы даже авиацию против них бросили, и в неравном бою полегли смертью храбрых… Хутор Весёлый стал Пепелищем…

А потом какая-то иуда выдала группу во главе с Лялей Убийвовк, и всех после пыток повесили… (Убийвовк Елена (Ляля) Константиновна (1918-1942) - летом 1941 года, после окончания 4-го курса харьковского университета, приехала в Полтаву к родителям, где её и застала война. Оказавшись в оккупации, создала подпольную комсомольско-молодежную группу «Непокорённая полтавчанка», в которую первоначально вошло девять человек. Вскоре к ним присоединились подпольщики окрестных сел и деревень, и численность группы достигла 20 человек. Группа имела два радиоприемника, с помощью которых принимались, а потом распространялись листовки со сводками «Совинформбюро». За полгода своей деятельности группа распространила до двух тысяч листовок, организовала помощь военнопленным, находившимся в лагере на Кобылянской улице, в Полтаве: снабжали их штатской одеждой и продуктами питания, 18 военнопленным помогли бежать и переправиться в партизанский отряд. Проводили диверсии: вывели из строя электростанцию, повреждали станки на механическом заводе, где ремонтировались немецкие танки, взорвали управление по вывозу молодежи в Германию.

В поиске подпольщиков оккупационные власти задействовали группу «Цеппелин», карательные отряды эсэсовской дивизии «Мёртвая голова», шпионскую школу «Орион-00220». 6-го мая 1942 года одновременно были арестованы и подвергнуты пыткам наиболее активные члены подполья. Всего за 20 дней Лялю Убийвовк пытали и допрашивали 26 раз. 26-го мая 1942 года за городским кладбищем в Полтаве были расстреляны шесть подпольщиков: Ляля Убийвовк, Сергей Сапиго, Борис Серга, Сергей Ильевский, Валентин Сорока и Леонид Пузанов…

В 1965 году Елене Константиновне Убийвовк было присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно) - https://ru.wikipedia.org )

Не знаю, правда, или нет, но я слышал, так рассказывали, что всю группу выдал дядя этой Ляли Убийволк. Не пожалел родную племянницу… И когда после освобождения вернулся её отец, и узнал, кто выдал, пришёл к нему, и весь диск до последнего патрона в него выпустил…

Вначале я месяца полтора побыл связным. Обеспечивал связь с четырьмя сёлами: Шевченки, Решетняки, Буланова и Нижняя Вильшана. А знаешь, как связь держали? Я знал всех наших партизан в этих селах, но чтобы не заподозрили, ни в коем случае нельзя заходить к ним во двор. В условленное время встречаемся, но чтобы не разговаривать, и не рассказывать на пальцах, или под воротник или куда-то еще, зашивали бумажку с донесением. И у второго такая же. Начинаем пилить дрова у «двоюродной» тётки. Зипуны скинули, распилили, а потом он берёт мой, а я надеваю его. Вот такая связь.

А если назревало что-то серьёзное, я шёл на сближение с мачехским связным – «стариком». Но только потом я узнал, как его зовут – Иван Иванович Мосиенко. А уже он имел доступ к «Коту», который жил у городского кладбища. Вот такая передаточная связь. Мы-то его не проведывали. Нам «дальним» это не по рангу. Тем более, после того, как группу армий «Юг» возглавил генерал-фельдмаршал Фон Рейхенау, Полтава стала непроходной. Город немцы охраняли исключительно. Чуть ли не у каждого дома стоял часовой, и на каждом шагу облава за облавой. По приказу Фон Рейхенау немцы понастроили в городе большое количество виселиц, и если попадался хоть чуть-чуть подозрительный человек, немцы его сразу хватали, и после ужасных пыток, полумёртвого вешали… Да ещё для острастки населения, неделю не разрешали снимать… Поэтому в Полтаве подпольщикам было очень сложно довести до конца боевое задание. (Вальтер фон Рейхенау – генерал-фельдмаршал Вермахта (1940) известный своим непримиримым отношением к славянским народам. Автор печально известного приказа «О поведении войск в восточном пространстве» (Das Verhalten der Truppe im Ostraum). В приказе говорилось, что в обязанности солдата на востоке входит больше, чем обычные военные задачи. Задачей солдата является искоренение азиатского и еврейского влияния на Европу, и он определяется не только как боец за идеи национал-социализма, но и как мститель «за зверства» по отношению к немецкому народу. В нем приказывалось любой ценой и без оглядки на потери среди мирного населения подавлять партизанское движение и на месте уничтожать захваченных партизан. Также запрещалось делиться продовольствием с местным населением. Приказ разрешал рассматривать советскими агентами всех тех, кто отказывался активно сотрудничать с оккупационными войсками» - https://ru.wikipedia.org )

А ваш отряд, какие задания чаще всего выполнял?

И на штабы нападали, и на базы, и засады на дорогах устраивали. Причём, часть отряда залегала с одной стороны от тракта, и часть с другой. Немцев обстреляли, они бегут на одну сторону, а тут их тоже огонь встречает. Вот таким образом обхватывали. Но я в основном занимался разведкой и связью, и в боях участвовал нечасто. За всё время помню две большие операции.

Расскажите, пожалуйста, об этом подробнее.

В мае что ли 42-го, мы получили приказ, подорвать хоть какую-то технику на новосанжарском перекрёстке. Это в 20 километрах от Полтавы. И вот, одно крушение совершили, другое, и на нас устроили облаву. На этом Санжарском перекрёстке стоял то ли лагерь, даже не знаю, как назвать, но немцев там было полно. А весь отряд был разделён на четыре группы по 14 человек, и нашей дали задание обложить его минами. Ну что, напали на него и началась такая война… Нас спасло только то, что там в сторону Полтавы шёл грузовой состав, небыстро, и мы успевали за него цепляться. А те, кто не успел, там и остались… Половина группы…

Загнали нас в решетиловские болота. С одной стороны речка Случь, с другой шлях, а позади болото. И вот пришлось в нём полежать… Но партизанская война это же леса, болота, и трубочка из бузины всегда с собой. На случай, если попадёшь в облаву. Ведь немцы в облаве всегда вперёд пускали собак, и спасения от них нет, только в болото. Прячемся сразу, потому что где немец не пройдёт и собака не достанет, то пуля точно достанет. Поэтому ищешь чистую лужайку воды, плюхнешься, во рту трубка. Тогда я плюхнулся вроде нормально, но под ногой оказалась кочка, и колено осталось над водой. И в этом сплошном автоматном и пулемётном огне пуля зашла и вышла… Нога вначале болела, ведь когда пуля только ударит, тебя вроде как острой проволочкой ковыряют. А потом как задубела, но ведь боишься даже шелохнуться. Сколько пролежали, не знаю, несколько часов, наверное, но когда всё утихло, я поднялся, а вода вокруг меня вся красная… Ребята помогли выбраться. Спрятали меня в подполье на соломе за бочками, но рана заживала хорошо, и я быстро поправился.

Вернулся домой, а тут уже немного другая обстановка. Тот самый фон Рейхенау, который понастроил на каждом шагу виселицы, умер. Люди рассказывали, что он очень любил своего коня, и каждый день занимался выездкой. Но однажды конь что-то отказывался исполнять команды, и он до того запсиховал, что получил инфаркт и через несколько дней скончался. Вместо него назначили Паулюса, того самого, сталинградского, а тот совсем другой по воспитанию, и он сразу возмутился – зачем эти виселицы? И все до единой убрали. Запретил беспричинное издевательство и мародёрство над гражданским народом. И довёл до того, что солдаты стали предлагать деньги за продукты. Мало того, разрешил солдатам помогать крестьянам пахать землю. А у нас же при отходе ничего не жгли, и колхозные конюшня, скотный двор и телятник немцы задействовали под свой ветеринарный медсанбат. С фронта пригоняли сюда на лечение раненых и истощённых лошадей. Причём, при этом медсанбате работали власовцы в немецкой форме. Все хозяйственные работы на них, немцы только обкатывали лошадей. В школе они штаб устроили, казарму. Но кругом же лес подходил к селу, так они до того боялись, что требовали вырубать деревья даже во дворах, потому что из-за каждого куста партизаны мерещились. И близко к полотну железной дороги заставляли деревья вырубать. Но жили как свои, чуть ли не дружили. Некоторые вдовушки, которые остались без мужей, даже ходили с ними.

В общем, навезли этих двухлемешных плугов, и объявили – «Кто желает, может взять лошадей из ветсанбата». Причём, не каких-то там, а бельгийских битюгов. Но с одним условием - чтобы в девять утра уже заглубили плуг на поле. А ровно в 16-00 лошадей освободить. И вот пахали с 9 до 16 без остановок, не дай бог, надзиратель увидит, что остановился покурить. Только увидит, что лошади остановились, как палкой даст, аж пыль пошла с этого куряги… Не имеешь права остановиться! У них нет такого, чтобы перекуры - «Арбайтен!» и всё. Как заводной механизм работали!

И что интересно, пшеница уродилась не то, что сейчас, а высотой с человека. Колос крупный, и урожай собрали небывалый. Снопы свозили на молотилку, вроде от колхоза она осталась. На скошенных полях пошёл спорыш с травой, и его скосили на корм скоту. Целые копны накашивали. А Илья Васильевич ходил под страхом божьим и ждал опасности из-за каждого куста. Всё боялся, что кто-то его немцам сдаст. Так он, молча, всё косил и косил, и бабкам раздавал, чтобы его не заложили. И арбузы уродили, будь здоров. Народилось столько, что всё поле в чёрных кучах. Развозили целыми арбами по домам, накатывали на чердак, и они до самой весны лежали там в соломе. Это всё в 42-м. А в 43-м уже скучно. На день рождения Гитлера заикнулись, но фронт уже шёл на запад, и немцы когда им пятки жгут, уже не такие щедрые.

А полицаи, допустим, не интересовались, где вы столько времени пропадали? Всё-таки вас долго не было. Или тех ребят, что погибли, может быть хватились, искали?

Раз они работали на немцев – возили на заготпункты, то имели все документы и право на свободное передвижение. А потом вдруг пропали. Где, что, неизвестно… Их особо и не искали. К тому же это было такое время, когда миллионы людей сорвались с насиженных мест. И моя сестра тоже как-то отбрехивалась: «Он у тётушки на дальнем хуторе, помогает по хозяйству…» Правда, один раз я попал под раздачу без всякого повода.

В 1942 году немцы устроили какой-то праздник на площади в Мачехах. А мы пацаны там что-то делали, и нас похватали и бросили в полицию. Почти за диверсантов приняли. И вот представь, там на полу и стенах такой слой крови, что если ударят, то прямо прилипаешь к стене, не оторвёшься. А если на пол упал, сам себя не отдерёшь. Вот такая камера пыток…

И выбросили меня оттуда с заднего двора уже без чувств. А что характерно, там уже бабки дежурили всё время по очереди. Если летом так с тележкой, если зимой, на санках увозили. И вот меня выбросили, дверь закрыли, и они меня подобрали. Несколько суток отлежался, спасли меня. Но главное, я же ничего не сделал, хлопцы просто так поупражнялись от души…

А вторая операция?

В феврале 43-го дали нам задание - поджечь Кременчугскую нефтебазу. К этой операции готовились не один день. Кто-то там наверху придумал план, но разве нам об этом говорили? Ну что, пошли в рейд. Надо пробираться сто километров, а кругом же немцы… Я всегда впереди, меня тогда уже перевели в группу разведки. Пройдёшь сколько-то, и если всё спокойно, подаёшь условный сигнал, и вся группа за нами идёт след в след, чтобы никакой дорожки не оставалось. А чтобы сохранить полную конспирацию, шли только в тёмное время суток, и все сёла и хутора обходили стороной. Ни в один дом не зашли погреться или переночевать, даже продукты взяли с собой.

С большим трудом дошли, а там кругом всё оцеплено. Стали наблюдать и понимаем, что факела надо очень быстро устроить и немедленно скрыться. Потому что кругом оравы немцев с пулемётами, собаками, и если замешкаешься, от них ноги не унесёшь… А пока наблюдали, знаешь, как связь держали? Коробок спичек, и суровая смалевая нитка, воском промазанная. До сих пор удивляюсь, как по этому «аппарату» говорили.

Ну что, нефтебазу-то мы подожгли, но из 17 человек оттуда выбралось всего семеро… Немцы преследовали, а мы драпали, по оврагам прятались, отстреливались, прежде всего, уничтожали собак. 23-го февраля, когда до Полтавы оставалось всего 20 километров, мы вышли к шоссе Полтава - Кременчуг. Нам его нужно пересечь, а зима выдалась на редкость снежная и суровая, и шоссе замело метра на два-три. Я такого ни до, ни после не видел. Все сёла выгоняли расчищать дороги, но снег такой высоты, что его даже не перебросишь. Это шоссе выглядело как самый настоящий тоннель в снегу высотой метра в три, мы видели только крыши грузовых машин.

Ну, в Клыменковском лесу стали ждать пока все проедут, а рёв не прекращается. Как потом узнали, это немцы спешно отступали от Харькова, и машины шли одна за другой. Но тогда мы посчитали, что это по нашу душу. Ведь нефтебаза горит, наверное, до сих пор… Командир построил всех, посчитали боеприпасы, и приказал выдвинуться к опушке. От неё до дороги всего метров пятьдесят. Ребята говорят: «Давай, на дуб лезь!» Гусак всегда следил, чтоб у нас непременно кошка была, чтобы в любой момент на дерево могли забраться и в бинокль посмотреть. Подсадили меня, верёвку подали, чтобы привязался. Я в бинокль глянул, а там едут грузовые машины полные солдат. Как селёдка стояли в кузовах… Ребятам крикнул, они подумали, и командир даёт мне команду: «Как машина подходит – кричи!», а сами в это время открывают огонь.

Сколько-то машин так обстреляли, а потом одна остановилась, и солдаты выскочили, все в белых маскхалатах. А листьев же нет, я этот дуб обнял, но дело уже на закат, и мой бинокль прямо на солнышко, и видимо бликнул. И то ли снайпер или просто хороший стрелок попался, но пуля попала прямо в штатив бинокля. Спасло то, что сам бинокль был большой, увесистый, а пуля то ли разрывная, то ли что, и все осколки пошли мне в лицо… Щеку всю избороздило, и задело вену на запястье, кровь хлещет… Пока ребята меня смайновали, вторая пуля попала в ногу. Но руку и лицо мне как-то перемотали, а за валенок никто и не взялся.

Тут солнце зашло, а как только темнело, немцы сразу прекращали любое движение. Всё затихло… Преодолели шлях, и ребята меня на плащ-палатке отволокли на хутор к двум бабкам. Одна тётка Аришка, а другую даже не помню, как звали. После войны они стали жить в нашем селе, а тогда эти сёстры жили в одиноком домике в лесу на отшибе. С одной стороны Суденивка, с другой Решетняки, по старому Старые Санжары, как раз у Волчьего Яра, называется Воронина балка. А через шлях километрах в четырёх мои родные Шевченки. Оттуда прибежала сестра Гусака - Анастасия Антоновна, она работала фельдшером в нашем селе.

Стали раздевать, и только тогда заметили, что меня оказывается, и в ногу ранило. Левый валенок полон запёкшийся крови, в ней кусок вырванной мышцы и берцовая кость торчит… Понятно, что надо зашивать, но наркоза же никакого нет. Достали самогон, а я не пил совсем, пацан же ещё, а тут мне наливают стакан крепчайшего первача: «Пей!» Так меня отключили, потом ребята придавили, и медсестра меня почти всю ночь штопала…

Потом ребята ушли, а меня оставили на попечении этих бабок. В подполе хорошо замаскировали. А эти сёстры были знатные травницы, и они стали меня лечить. Делали всякие полоскания, а раз в месяц приходила фельдшер и меняла перевязку. Но бинтов же не было, вместо них полотняные сорочки рвали, потом снимали, стирали и вновь перевязывали. Вот так меня лечили всю весну. Только летом встал на ноги. Стал выходить на солнышко, когда вокруг никого нет. Но я ещё на костылях прыгал, а Анастасия Антоновна мне говорит: «Надо менять место – облава за облавой идут!» И меня ночью перевезли в другое место.

Но пока я лечился, наш отряд ушёл в черниговские леса на соединение с партизанскими отрядами Федорова и Ковпака. Я потом узнавал, они туда благополучно добрались, но во время знаменитого рейда все там погибли… Во всяком случае, родители Гусака показывали мне извещение за подписью самого Ковпака - «погиб при выполнении особо важного задания…»

А с кем вы больше всего дружили в отряде?

Там общая дружба. Сегодня как мы с тобой, сидим, хорошо разговариваем, а завтра привет-привет. И по именам не называли, дразнили друг друга псевдонимами – «Глаза и уши, пехота, привет!» Никто ничего не записывал, но в уме знали, кто ты, откуда. Но сейчас по именам и фамилиям уже не вспомню. Вроде солдат был окруженец, с под Оренбурга, Перелетов что ли, так он был такой… Гончаров тоже солдат. Очень строгий. Если что не так, пизд..нет кулаком…

Но можете сказать, что чью-то смерть переживали тяжелее всего?

Там особых переживаний не было. Мы все ходили по лезвию бритвы, и жили одним днем. Прожил день и слава богу… Вернулись – хорошо, а не вернулись, ну что ж, царство небесное…

В общем, пока я лечился, отряд ушёл, и я остался совсем один. Летом начал расхаживать свою раненую ногу, и обошёл все тайники и конспиративные точки, но везде пусто. Никаких вестей и сведений. А фронт уже приближается, и по всей округе началась суматоха. Немцы свирепствуют, в городе начали разрушать административные здания, учреждения, школы. Гнали скот на запад, а людей из тюрем вывозили душегубками. Пока я там бродил, в Сорокивской что ли балке такое видел. Она глубокая такая, и подъехала такая крытая лайба, открывают заднюю дверку, и вываливают уже мёртвых людей… А если будет хоть какое-то шевеление, сразу добивали… Потом облили бензином и подожгли…

В такой обстановке все мужики опять ушли в лес, в буераки. И многие пацаны, захватив своих коров, тоже ушли в лес. В один день моя сестра мне сказала: «Давай!» И вот вечером потемну, я взял корову, кобылу Майку, и увёл их в лес.

Пришли в Кленову балку, а тут как раз немцы отступают, и там прямо столпотворение. Переночевали там, а утром, часов в десять со всех сторон нас окружили верховые. Пальцем подзывают, весь скот сгоняют в кучу, а нас «Век!» Мы с пацанами как раз кучей сидели, и нас под плёткой погнали.

Что характерно, у меня кобыла была в железных путах на замке. Сама она красивая, молодая, вороная, они вокруг неё ходят, и так, и эдак, но никак замок открыть не могли, чтобы её взять. Спрашивают чья? Все молчат и я тоже. Так она и осталась. А в кустах телёнок-сосунок, и дядьки Гаврилы двухлетняя тёлочка. Они стайкой стоят, телёнок сосёт корову. У нас не было такого, что телёнка отлучают, чтобы можно было доить корову. Я их отогнал в сторону, и они в кустах так и остались. А коров, что могли, и нас всех, погнали…

Несколько суток гнали: Полузорье, Левадьевка, Плоская, в общем, в сторону Черкасской области. В каждом селе притормаживают, каждую стайку открывают, коров сгоняют, лошадей, пополняют и пополняют. А ведь чужие коровы друг друга колют, быки, ой бля, что там творилось… А у меня же нога ещё не зажила полностью, не могу шагать. Немец плёткой как взмахнёт - «Шнель!» А рядом верхом ехал власовский солдат, чернявый такой, и он мне говорит: «Ты коня поймай, и верхом сядь, я же вижу, ты не можешь идти…» Я так и сделал. Поймал коня, какую-то уздечку соорудил, и тем самым спас себя. Плёткой мне уже больше не попадало.

Вот так мы шли. На ночлег остановимся, они часовых выставят, утром снова идём. И дошли мы, то ли до Золотоноши, сейчас даже и не вспомню. Там лесистые болота, шаг в сторону с дороги, сразу ноги чавкают, с трудом выбираешься. А тут дождь разошёлся, полянка такая, на ней остановились, и верховые уехали вперёд к своей фуре - повозке с начальством, на совещание. И с нами остался только этот власовец. А Квитка моя вертится с самого края стада, она же ручная. Я её позвал: «Квитка, Квитка», и представляешь, она вот так глаза закрыла, хоть ты её стреляй, и понеслась ко мне прямо через кусты, через болотистые кочки... И дальше мимо меня пронеслась. Она же помнит, что у неё там ребёнок остался. Хорошо этот сел за куст оправиться, и я за ней, вроде как перегонять. А у неё же вымя распёрло, сколько суток ведь не доена, но так понеслась, что я за ней только и успевал. Нам вслед стрельба, бах-бах, но дождь ведь такой, в общем, удалось кустами уйти.

Стал я её звать: «Квитка, Квитка», а она всё головой кивает и на ногу прихрамывает. Приласкал её, набросил верёвку, я же подпоясанный верёвочкой. Стал смотреть, а на холке, где ярмо ложится, у неё пулей прошито, и это она от боли кивает… И нога, чуть выше раковки, тоже пуля… Ну, я её как-то забинтовал, засыпал рану молюхой. Это мне сестра ещё подсказала: «Возьми на всякий случай несколько молюха!» Это вроде грибов, только если наступишь – коричневая пыль. - «Заверни в бумагу, она лучше, чем стрептоцид помогает!» Я засыпал раны этой молюхой, ногу завязал, а шею-то я не завяжу.

Повел её, но не по дороге. Умный уже. И стал её потихоньку отдаивать. На третий день вымя уже стало нормальное, и я смог молоко пить. Сам в сёлах просил что-то покушать, а она травы поест. Но как только немцев увижу, сразу в кусты с ней. Ведь если наскочим на идиота, застрелят и её и меня…

Вот так за несколько дней добрался обратно. Там в балке живут наши ребята и среди них Махтей, это мой сосед и друг. У него пароконная телега, и корова, и кобыла, как и у меня тоже остались незамеченными. А моя кобыла так и пасётся в этих железных путах. А мужики в лесном байраке прятались. Все подкопались, под корнями деревьев попрятались. Махтей к ним ходил: «Не вздумайте никуда ходить!» Но что делать, не знаем.

А я-то знаю, что сестрёнка ни минуты покоя не знает, как меня забрали. Она там рыдает и рыдает. Думаю, будь что будет. Отмыкаю замок с кобылы, и с коровой и телёнком подаюсь на поле. Там высокая кукуруза, выше человека.

И вот я добрался до Искощивской балки, там тоже заросли, бузина, кусты, но там бабок с коровами много. Они меня увидали: «О, Сашко, ты вернулся! А моего угнали в Германию…», рыдают… Тут уже темнеет, и я решил переночевать с ними в этих кустах. Переспал до утра, а чтобы скотина вела себя спокойно, её утром надо напоить.

Я их вниз к водопою веду, напоил, и опять же в эту кукурузу угнал подальше. Только угнал, через полчаса смотрю, кругом всё горит, боже мой, не продохнуть… И слышу гул. Спрятался, смотрю, это едет немецкая бронетанкетка – спереди колёса, а сзади гусеницы, и на ней несколько немцев. И они поехали как раз к тому месту, где я корову поил. А эти бабки увидели, что я напоил корову, и они за мной тоже повели поить скотину. И тут как раз эти немцы подъезжают и по ним из пулемёта – ни одной живой коровы не осталось… Боже мой, эти бабки остались без ничего…

Пошёл я дальше. Вокруг пожары, горят хлебные снопы в копнах и скирдах. Прохожу, смотрю, наша 6-крылая мельница горит. Крылья как свечи вспыхивают и такой красивый фейерверк… А над Полтавой вовсю гремит канонада.

Иду дальше по этой стороне ставка, там, где конюшня стояла. Тут как раз дождь пошёл. Постоял под крышей, думаю, ну куда же мне идти? Где сестру с детьми искать? Бабки же мне подсказали: «Ищи их у Кузьминой балки». Там дубы огромные, вербы, вязы. Всё это заросшее и на горе стоит дом Кузьмы.

Постоял немного в этой конюшне, но дождь не прекращается, а мне надо идти. Только пошёл, и вдруг оказался у миномётного гнезда, где под плащ-палатками сидели два немца. А я когда в кукурузу корову завёл, повстречались мне три всадника. Я ещё подумал, ну всё, пиз..ец… Они же в аляпистых немецких плащ-палатках. Остановились возле меня: «Ну что? Да ты не бойся, мы свои!» И вытаскивают пачку «Катюши» – папиросы. Я только рот раскрыл от удивления – наши… Они спрашивают: «Где дорога на Ореховск? И как нам лучше пройти?» Я так понимаю, это была разведка какой-то дивизии, которая бьётся за Полтаву. Я им показал, как лучше добраться, про себя немного рассказал: «Я же сам разведчик…» И один из них вдруг даёт мне ревнаган: «На, чтоб не страшно было ночевать!» И я с этим наганом попал к этому гнезду. В общем, я даже не успел ничего сообразить, как у одного из-под плащ-палатки показалось дуло автомата. А у меня же наган в руке, и я в ту же секунду нажал на курок. Вперёд его автоматной очереди. И сразу второй раз… В это время где-то далеко рвутся снаряды, а тут на моё счастье как раз рядом бабахнуло, и в соседних гнёздах не услышали, что стрельба была. И думаю, бл..дь, что же делать? Выхватил у первого автомат и кубарем покатился вниз. Обошёл ставок выше, через заросли, там в бурьяне автомат и спрятал. А наган со мной.

Обошёл Кузьмину балку, стал искать сестру, мне подсказали: «Так Геля вон там!» Подхожу, они там ямку выкопали, сколько сил хватило. И впятером: трое детей, бабка и Геля в одной этой ямке. Детишек на коленях держат, а сверху в этот дождь закрылись ряднами домоткаными. Геля меня увидала: «Ой, Шурик!» Взял лопату, быстренько себе ямку выкопал. Потом говорю им: «Знаете что, раз дождь разошёлся, давайте поднимемся на нашу улицу». А наши хаты пока не тронули, но один угол села сожгли. То ли он под обстрел попал, не знаю. И я решил их поднять на гору, в хату бабы Кати. Думаю, если со стороны Полтавы снаряды будут лететь, чтобы мы не оказались у них на пути в первом же доме. А так вроде за двумя стенами. Поднялись туда, там, где овцы я сено разостлал. Только легли, и вдруг два немца шлёп возле нас: «Гитлер капут! Гитлер капут!» Они промокли под дождём, бросили свой миномёт, и прибежали спасаться в эту хату. Ну, а я же при семье не стану их стрелять. Пусть лежат, х..й с ним…

Ну, раз они здесь легли, своим говорю: «Давайте тогда перейдём через улицу!» Там стоял дом деда Трофима, а у него был хороший широкий погреб. Я это знал, потому что там Григорий Сергеевич жил, которого при немцах трактором убило. Штифт делали, чтобы он крутил молотилку. Это надо сбоку приделать вал, на него деревянную болванку, на который надевается ремень. И вот они там мороковали, а потом тракторист сразу дал высокие обороты, и он крутанулся не так, а вот так, и как дало в лоб, не трепыхнулся даже… А ведь хороший человек был.

В общем, перешли мы туда, спустились в погреб. Кадушки к входу передвинул, всех рассадил. А бабульки остались караулить свои хаты. Как бабахнет, они вылезают, смотрят, где, что. Мы сидим, тут бах, и посыпалась земля на нас. Оказывается, снаряд угодил в конец стены, но не в потолок, а в место, где балки лежат на стене. Все перепугались… А я же уставший, в углу сел, задремал. Детишки тоже. А эти две соседки и Геля контролировали улицу. Тётя Алиана залазит: «Боже мой, с моей хаты дым идёт…» А что получилось? Снаряд попал ей в крышу, но не разорвался, и хата уцелела.

И тут уже на рассвете крики: «Наши в селе!» Танки по улице прогромыхали. И по дворам офицер ходит и кричит: «Кто живой, вылезайте!» Боже мой, как начали обниматься, плакать…

А мы давай по улице пробираться, нам до своей хаты четыре дома надо пройти. Пришли – хоп, а в хате навалено соломы и на ней солдаты вповалку спят. Все до единого храпят. А в углу, где печка топится, всё уставлено автоматами ППШ. И часовой сидит на лавочке. Автомат держит, а сам спит… Геля ему говорит: «Солдатик, приляг, а я покараулю!» - «Ой, спасибо!», автомат положил и тут же уснул…

А я говорю сестре: «Пойду, откопаю рыбу!» Немцы, когда отступать стали, у ставка воду выпустили, чтобы вся рыба погибла. А мы босиком стали ходить, эту рыбу собирать. Но карась тот закапывается в ил, а карпы, здоровые такие индюки, так лежат, и я принёс домой целую корзину рыбы. Перечистили, посолили и закопали в огороде в картошке. И я решил эту рыбу откопать, всё же первая еда.

Утром перекусил, и пошёл корову искать. Солдаты меня обгоняют, смеются: «Что, идёшь немцев выгонять?» Корову нашёл на другом месте, у байрака, где мужики прятались. Кобыла на лугах пасётся, а корова с телёнком в другом стаде. Я их на поводок и пригнал домой. Вот так нас освободили…

Ну что, освободили нас 23-го что ли сентября, а через пять дней созвали общий сход, собрание - стали организовывать колхоз. Встаёт председатель – Илья Васильевич: «У нас теперь военная дисциплина! Никаких часов нет, так что как солнце взошло, чтобы все уже были на работе в поле! Солнце зашло – прекращаем работу! А до захода солнца все работаем на полях…» Так что был такой 16-часовой рабочий день. А чем работать? Вот коровёнки у кого остались, стали для них ярма делать. Начали обучать в одном ярме ходить, потом стали бревно привязывать, чтобы натяг имели. Потом потихоньку стали в телегу запрягать, снопы возили, и так потихоньку дошли до плуга. Но ведь две коровы плуг не потянут. И только кое-где появились кони. Поэтому запрягали двух коров и впереди на пристяжку кобыла. Вот такой тройкой один плуг таскали.

Стали жить поживать, работали от зари до зари. Немцы же уходя всё разрушили: школу взорвали, все колхозные постройки сожгли… Из стариков сформировали плотницкую бригаду, и я попал к ним. А в декабре к нам в село на переформирование вывели артиллерийский дивизион 4-й Гвардейской Армии. Землянки кругом понастроили. Как утро, они в одних брюках выскакивают, и снегом растираются. А для обучения молодого пополнения им потребовалось изготовить макеты танков, на передках от телег, и меня как плотника отправили к ним в помощь. Но пока там работали, разговорились, и я попросил: «Возьмите меня к себе. Хочу на фронт!» По возрасту мне ещё рано, но стали меня расспрашивать, как, что, чего. И когда узнали, что я прошёл партизанский отряд, дважды ранен, да ещё сирота, решили меня зачислить сыном полка. Зачислили в хозвзвод, обмундировали в солдатскую форму, кое-что ушили, выдали английские ботинки с обмотками, и комбат Зуев отправил письмо в штаб Армии, чтобы меня зачислили официально.

Сын полка (январь 1944 г.)

Три месяца я с ними занимался, учился наравне со всеми артиллерийскому делу, но от ежедневных напряжённых занятий у меня рана на ноге стала нарывать. Положили меня в мачехскую больницу. Там хирургом был Коробко, кажется Иван Васильевич. Звёзд его я не видел, но запомнил, что он ногами мучился, у него были отбитые пятки. Но хирург отличный. Он мне рану вскрыл, а там такая дрянь… Стали чистить и нашли в берцовой кости осколочек, который стал гнить. Хорошенько прочистили всё, зашили, но пока я там лечился, а тут приказ об отбытии. В середине марта дивизион уехал на фронт, а я остался в мачехской больнице.

После госпиталя вернулся в колхоз. Стал работать в плотницкой бригаде, в поле-то мне нельзя. Ходил с трудом. А лес валили женщины вручную. И меня назначили к ним десятником – вести учёт и точить пилы. Стволы сдавали государству, а ветки на продажу селянам. Это всё раскрыжовываешь по размерам. Вечером идёшь, точкуешь кучи. Всё замерил, записал, и потом беру пилы домой, чтобы заточить, как следует. Вот так работал, как вдруг в феврале 45-го появляется Степан Костюк, которого мы с Гелей спасли в начале войны.

Он из плена удрал, и мы его на сеновале положили, и выходили. Вместе партизанили в одном отряде, но потом наши дорожки разошлись. Вначале меня ранило, потом его. Оказывается, он также как и я, из-за ранения не ушёл в тот рейд, где все наши погибли. После освобождения повоевал немножко, но был ранен, и после госпиталя его направили в СМЕРШ и дали направление в Ровенскую область. А там ему потребовалась надёжная молодёжь, и он вспомнил обо мне. Он сразу к председателю колхоза: «Я его с собой забираю!» В колхозе каждая пара рук на вес золота, но Илья Васильевич же мне как отец. Уступил он ему, выписал мне справку с гербовой печатью, которая заместо паспорта.

А ещё до моего второго ранения мы со Степаном как-то убили двух немцев на мотоцикле. На ольхивском переезде, как раз переходили по ольхивской балке, какое-то у нас было задание, вышли к шляху. Посмотрели, всё чисто, решили перейти и вдруг мотоцикл. Степан говорит: «Давай!» И обоих с автомата… Мотоцикл кубарем, а этих быстро сволокли подальше в яр. Ведь если найдут труп солдата, полицая там или старосты, это значит, подвести всё село. Каждый шаг на посягательство властей заканчивается тем, что всё село сжигают… Поэтому старались рядом с селом не убивать. Но уж если убил немца, то старались затащить его и спрятать, чтобы никто не нашёл. Закопать, как медведь добычу зарывает…

В общем, этих двоих прикопали в какой-то яме, ветками забросали. Прождали в кустах час, как реагировать будут, хватятся или нет? Вроде тихо. А мотоцикл куда девать? Степан стал пробовать его, заведётся ли? Задрынчал. Но поскольку вокруг тишина, никого нет, то решили откатить его в Волчий яр. Люди туда боялись ходить, потому что волков там много водилось. Под дубами их норы. Загнали в какую-то пещеру, на попа поставили и укутали в плащ-палатку. Обложили дёрном, а снаружи ветками и травой загребли всё.

Раскопали с ним тот мотоцикл. Только аккумулятор вышел из строя. А остальное - железо, что ему сделается? Вытащили и вручную толкали его по снегу на гору. Там километров пять. А потом уже до Полтавы своим ходом. На вокзале закатили его на грузовую платформу эшелона, и вначале приехали в Киев, а потом уже и дальше.

В Ровно Костюк меня представил: «Вот, привёз бывшего разведчика!», и меня определили в подчинение капитана Цыкуна в Дубровицком районе. Вот он меня пристроил в село Бережки к одной женщине – Миланке Коваль: «Запомни, это твоя тётя. У неё четверо детей, а ты её племянник. Родители, мол, погибли, а ты приехал к ней жить». Её дети помладше меня. Яшка тот коня уже запрягал, а остальные мал мала меньше. А муж – Коваль Андрей погиб на войне. И меня приписали к ней как племянника. Там же никто не контролировал. Ну, живёт племянник, да и живёт себе, работает по хозяйству: пашет, косит, в лес за дровами ездит. Как по-домашнему, в единой семье. А ночью я уходил на задания. Бандеровцев караулили.

Если можно, расскажите об этом подробнее.

Ну что рассказывать… Село расположено по реке Случь. Село большое, почти пятьсот дворов и километров на пять длиной. Старое село на горе растянулось по берегу, а над крутым берегом новое и ветряная мельница. А внизу слобода. Таких как я в слободе семь человек, в новом селе ещё, в общем, у нас человек до пятнадцати набиралось. Самый старший – Костюк, он в Бережках жил у своей сестры. У него семьи ещё не было.

И вот, например, поднимают нас по тревоге. Надо выставить засаду вокруг каждого подозрительного дома. Ведь если хозяин не на войне, ясное дело - в лесу. А жрать-то хочет, значит ночью приходит. Придём четыре-пять человек, Костюк нас по местам расставит, и караулишь его. И без выстрелов не обходится, он же вооружён. Стрельба, туда-сюда. И у сельсовета нужно выставить караул. Сельсовет только чуть где прохлопали, непременно разгромят. И что интересно. Всё разгромят, телефоны побьют, провода порубят, портреты Сталина в клочья изорвут, а портреты Ленина не тронут…

Так по вечерам председатель сельсовета и налоговый инспектор, который подписывал на займ, вынуждены были уходить куда-то к бабке, куда условятся, закроются там. Но за ними ведь следят, и перекрёстным огнём в это окно и в это. И в том числе погибает бабушка-хозяйка, которая сидела у печки, и её дочь с ребёнком… Так что не один раз приходилось выбирать нового председателя сельсовета… Советская власть там никак не приживалась, не давали.

Но когда я в 47-м уезжал, там уже все меры принимались. И вылавливали, и что хочешь. Вроде чуть-чуть утихло, и сразу дали команду организовывать колхозы. Но это тоже безголовщина. На тех-то землях… Там же не земля, а белый песок, и весь навоз от коровы в марте начинают вывозить на поле и застилают плотно, как ковер. Плуг прошёл, бабки раз-раз граблями, картошку засадили, и опять привалили. Всё поле в полосках – по четыре-шесть метров, вот так обрабатывали. А в колхозе? Трактор проехал, и на этом песке ничего не росло…

И вот когда меня ранило, ко мне в больницу Миланка приходила, и рассказала: «Организовывают колхоз!» Но я ей сразу сказал: «Ну и что из этого получится? На этой земле никто и колоска не соберёт…» Ладно, все овощные, просо, сеяли на болотах. Бороздки делали и сеяли. Но весна пришла, и опять этих бороздок нет, потому что всё заливается водой. Опять надо траншеи копать. Это тяжелейший ручной труд, в колхозе так никто работать не будет. Да ещё стали отбирать скот. А с особенно подозрительными семьями и разговор другой.

Как у нас в оккупацию вывозили в Германию, так у них вывозили в Сибирь. На станцию Дубровица подают товарный эшелон. Посреди состава ледник с продуктами и кухня. Ночью всех сажают, и вперёд… Я знаю, что много западенцев вывозили в Восточную Сибирь. От Иркутска пешим ходом гнали. После демобилизации я остался там жить на станции, и со своей бригадой, наша смена 27 человек под моим руководством, дают бортовую машину и отправляют строить телятники что ли. Привезли в совхоз «Имени Фрунзе», а там на окошке лежат рулончики газет. Я посмотрел, а среди прочих «Радяньска Украина». Оказывается, там было много высланных. Тут дверь открывается и заходит такой мордатый. У-у, думаю, земляк… А вечером они ходят отмечаться. До 55-го года отмечались, а потом Ворошилов их раскрепостил, и с этих пор они расползлись по всей Украине. Вот так вся Украина оказалась засрана этой нечистью…

А как думаете, почему они так ненавидели Советскую власть?

Так они под Польшей стали поляками. В своих лесах жили себе спокойно, самостоятельно, как они говорят, самостийно, свободно, никаких тебе репрессий. И они за эти 20 лет под Польшей знали только пан-пан, и потом вдруг приходит советская власть. А нас они даже за украинцев не признавали: «Ты – москаль! Вы – восточники! По вашему спички, а по нашему бочка запалок. Але по вашему харба, а по нашему фира» и т.д.

Но днём они ходили ласковые «Добрыдинь, пан!» А ночью достаёт винтовку или автомат, и идёт творить… Ненавидели Советскую власть! Когда поймаешь такого: «За что, чего? Чего вам не хватает? Ну, разве вы не понимаете, что вам не победить?» - «Нет! Мы за самостийную Украину и Степана Бандеру!» Вот такой у них настрой был, не хотели подчиняться. И до сих пор так, и вот к чему это привело… (интервью состоялось в сентябре 2013 года – прим.ред.)

Может, какая-то операция вам больше всего запомнилась?

Ну, этих схваток ночных там было ой-ой-ой. На пост встанешь, а на Украине же ночи тёмные. Млечный путь пройдёт, а потом хоть глаз выколи. Фигуру чуть-чуть видать, а ни лица, ничего не видно. Лежишь в засаде, и рядом будет стоять человек, но ты его не увидишь. И если не ты, то он тебя…

А сколько на вашем счету бандеровцев?

Трудно сказать. Думаю, больше десяти положил… Ведь и у сельсовета как-то целая группа попалась. А однажды на переправе, на перекате, моста там не было, шли один за другим. Как волки. Те тоже вплавь переправлялись. В кустах сидят, наблюдают, как скотина пасётся. И потом раз-раз переплывают. Случай запомнился.

У мельника был конь, который оставили проходившие части. Его забрали, а раненого в ногу оставили. А на той стороне в лугах паслось фактически три стада: слободское, старосельское и новосельское, так этот конь сам ходил туда пастись. И вот как-то в воскресный день мельник вернулся с базара в Дубровицах, коня спутал, тут же он рядом пасётся, а сам играет в карты под вербой во дворе. И через речку волк переплыл к нему. Но волку надо, чтобы конь голову поднял, так ему не за что схватить. А этот не поднимает. Так волк ложится впереди и хвостом его по морде – подними голову. Конь всё равно не поднимает, а потом раз, прыгнул, и пузом его придавил сверху. Пока мужики с вилами прибежали, волк передними лапами прямо яму вырыл. Но его прихватом за шею прижали, потом добили, но даже фотографа пригласили – всё-таки конь поймал волка.

А там была постоянная банда бандеровцев?

Представляешь, при немцах там был партизанский край, и немцы даже не совались туда. А потом уже поменялись местами, и бандеровцы всё контролировали. Чего они там только не делали… Помню, с озера вытаскивали молодых девочек… Они пошли ягоды голубицы рвать, так их снасиловали обоих и в озеро бросили… А им может, лет по двенадцать, страшное дело…

Село большое, и каждая слобода назначает своего частника – отвезти молоко в город. И однажды один поехал вокруг болота, и потом его нашли… Все фляги на траву вылили, а голова молоковоза на кавун надета… И ни следов, никого…

А сколько при нас эшелонов ушло под откос… Это же 46-47-й года, самое голодное время. Я тебе скажу, что голод 47-го почти как 33-го… Почти вся Украина голодала, и везла сюда свои лохмотья, чтобы обменять на хлеб. Тут же колхозов ещё не создали, и у людей хлеб был. И все поезда шли облепленные. Люди и на крышах сидели, и везде, как грачи. А эти как пустят такой эшелон под откос, где рука, где голова, боже мой… Но об этом молчали, даже в соседних сёлах не знали. Нас только поднимали по тревоге.

А доводилось их живыми брать?

Приходилось. И несколько раз присутствовал при допросах. А мне ведь пришлось видеть и допросы немцев, и полицаев, и с бандерами. Так вот одинаково, что полицаи, что бандеры. Сидят набычившись, с чубами как у казаков, и хоть пальцы ему ломай, хоть что, он за Степана Бандеру и самостийну Украину: «Я вас видеть не хочу, и плевать на вас хотел…» Настоящий немец всё тебе сразу расскажет, и Гитлер – капут, а эти бык быком. Понимают, что всё равно ему не уйти, всё равно в расход, и ничего ты из него не выбьешь…

А на вас там не покушались?

Так никто и не знал, кто я на самом деле. Я же никогда не ходил ни в форме, ни с оружием. У меня-то оно было, но я его дома и держать не имел права. Только в тайнике. Жил как самый обычный человек. И даже мою хозяйку, она ведь бойкущая была, и как вдову ветерана войны и патриотку, её избрали депутатом сельсовета, но её не трогали.

Получается, вы в Бережках день Победы встретили?

Да, помню, в Дубровицах устроили митинг. Там любой праздник сопровождается ярмаркой. Тут же праздник, тут же церковь, тут же с телег прямо продают. А я вроде с хозяйкой отметил. У неё-то ведь муж на фронте погиб. Тем более она хороший самогон гнала. Что характерно, они берут мешок ржи, замачивают в кадушке на несколько дней. Как только ростки появились, воду сливают и выстилают на брезент и сушат на солнце. Потом этот солод мелят, и самогон из этой муки лучше, чем из сахара. И что ещё я подметил, чего у нас на Восточной Украине не видел. Они усовершенствовали самогонный аппарат - из одного сухопарника в другой, и в змеевик попадает уже чистый спирт. На расстоянии спичку поднесёшь, и она вспыхивает…

А понравилось, как там люди живут?

У хороших хозяев и усадьба хорошая, и хозяйство, но видимо муж у неё был не из таких. Детей-то четверых настрогал, а вот по хозяйству не очень. Половина хаты жилая, а вторая половина под скотину. Конь вместе с коровой стоял, вот и вся усадьба. Всю картошку что собрали, тут же копают яму – скопец, выстилают соломой, потом землей, и картошку засыпают. Вот такой погреб… Ничего особенного я там не заметил. Беднота… И о том, чтобы остаться там жить, даже мысли такой не было.

С кем-то дружили там?

С местными, конечно, общался. Но танцев не было, никто там нигде гармошку не растягивал. Из развлечений только в церковь пойти. Пасха подходит, надо костюм пошить. У хозяйки станок был, и она ткала. Вечером в церковь идём, а утром возвращаемся.

У соседки лет сорока прибился бродячий мужик – Колька из Проскурова, и мы с ним сдружились. То ли он играл на балалайке, то ли девчата, и когда собирались, песни пели потихоньку. Вот и все наши развлечения… А как потом, даже не представляю. Я ведь с ней не переписывался, даже не знаю, грамотная ли она была.

Невесты у вас там не появилось?

С девушками там было опасно. Бандеровцы заражали их триппером, поэтому многие ходили на молочный укол. И вот если прижмёшь и за ляжку возьмёшь, чувствуешь, там всё в пузырьках от уколов… Значит всё, отойди, там уже триппера полно. А знаешь, как триппер лечили? Бабки рекомендовали так – натолки стекла до состояния пыли, через материал пропустить, и пить эту пыль. С ней и кровь и гной вылетают, но человек от боли на стену лезет… То же самое с ольховой корой. Натолкут, в чугунном котле кипятят, и она становится чёрная, как дёготь. Горькая такая, что в рот нельзя взять, но тоже очищало лучше, чем молочный укол.

Получается, сколько вы прожили у этой женщины в Бережках?

30 месяцев. А если бы меня не ранило, даже не знаю, сколько бы ещё там прожил. Знаешь такой анекдот? Один цыган пишет брату: «Вот посадили меня в тюрьму…» А тот ему отвечает: «Тебе хорошо. Тебе хоть срок указали. А меня в колхоз загнали, и срок не указали…»

А как вас ранило?

Летом 47-го чуть ли не каждую ночь самолет барражировал, сбрасывал тюки на их костры. Но наш СМЕРШ это дело выцепил, выследил где, что, как, и в августе 47-го устроили большую операцию.

Первое кольцо – это части пограничников. А второе кольцо – мы, гражданские. Выдали нам оружие. Стали прочесывать и вышли на крупную базу. Ну, фронтовики сняли часовых, но когда приблизились на определенное расстояние, началось… Там же их не три-пять человек, а ой-ой-ой сколько. Человек триста, наверное, и не то что перестрелка, прямо война началась… Досталось и нашему кольцу. Кто-то на нас выскочил ну и … Мой командир Степан Костюк погиб, а меня опять в ногу ранило.

Привезли меня в Дубровицы, положили в городскую больницу. Охрана в больнице есть, но если только бандеры узнают, что кто-то из чекистов там лечится… По ночам окна бьют, сначала гранату кинут, потом заскакивают, из автоматов ды-ды-ды и всё… Поэтому врачи несколько раз просили: «Скорее уезжайте, а то если узнают, что мы вас лечим…» Месяца два я у них лечился, но как только поставили на ноги, говорят: «Всё, поезжай в Полтаву. Там уже долечишься». 5-го ноября что ли я оттуда уехал.

До Киева меня сопроводили, а дальше уже сам. А из Киева до Полтавы ходил пригородный поезд. Двухосные телячьи вагоны. Посадили меня в самый дальний уголок. В рюкзаке у меня новое обмундирование, а сверху лежала новая зеленая телогрейка с цветным подкладом. Нога у меня забинтована. И тут капитан, который меня провожал, даёт мне пакет с пятью сургучными печатями: «А вот это главное! Это – твоя жизнь! Это с комитета Гозбезопасности Ровенской области надо передать в Полтавское управление МВД. Тут всё – береги его!» И денег дал. Я же всё это время ничего не получал, жил у хозяйки. Не помню, сколько там было, но целая пачка. Я её бинтом к раненой ноге прибинтовал. А пакет на живот, под рубашку.

Поехали… Вечером наш паровозик остановился на станции Яготин, там стоянка 5-10 минут. Открывается дверь, заходят человека четыре с фонариком: «Деньги есть?!» А я в вагоне совершенно один и главное без оружия. Все карманы мне вывернули, всего обшарили, вещмешок из-под меня выхватили, пакет и деньги вырвали, и уже на ходу из вагона выскочили… И вот я еду и думаю, боже мой, что теперь будет?.. Тогда же за утерю секретных документов – до пяти лет. За утерю оружия – до семи, это даже к бабке не ходи…

Приехал в Полтаву и побоялся пойти и сказать, что у меня всё украли. Боялся даже рот раскрыть… В партизанах и в Бережках в таких переделках участвовал, но слово страшно я как-то не признавал. Страшно, не страшно, надо идти, выполнить, и всё, как-то боязнь словно отключили. А тут перед своими… Органы внутренних дел и Комитет это дела не шутейные. Мы их боялись…

В общем, приехал я совершенно пустой. И главное, понимаю, что мне нельзя дома показываться, ведь сразу отдадут под суд… Поэтому уехал в другое село к двоюродной сестре. Но пока я залечивал раны, мой 27-й год ушёл в армию. А у меня ни документов, ничего… И я ей говорю: «Таня, ты меня в сельсовете запиши как новоприбывшего с 29-го года». Я всё-таки горел уйти в армию, чтобы стать настоящим солдатом. Это сейчас все ходят в этой аляпистой форме, и вахтёр, и охранник, и не поймёшь, кто солдат, а кто нет. А в то время совсем по-другому.

В конце концов, она меня зарегистрировала, и я пошёл на курсы в МТС. Там меня тоже записали с 29-го. Окончил курсы трактористов, и весной 48-го выехали на поля, стали работать по колхозам.

Как-то с Мишей Пасюком из нашей 9-й бригады выехали в колхоз «имени Шевченко». Стали пахать поле на взгорке перед селом. И пока я остановился, заправлялся что ли, он заехал в уже пропаханную борозду, отъехал метров на триста и как еба..уло… Полетели куски трактора в разные стороны – противотанковая мина… Хотя это поле несколько раз обрабатывали минёры. Боже мой, как его разорвало, всего ничего осталось… А пошёл бы я первый, меня бы разорвало. Опять меня смерть миновала…

В общем, проработал трактористом с 48-го по 50-й год. Стал бригадиром. А ещё в 49-м призывают 29-й год. Меня как тракториста записали в 4-ю часть – тяжёлая артиллерия. Из одного села нас три человека: Андрей, Алексей и я. Ну, радуемся. Назначили нам число, когда явиться на комиссию, потом отбой – «Стоп! На трактористов пока «бронь» не снята!» Ребята ушли и служили в артиллерийской части в Евпатории что ли. А я остался. До 1950 года пахал, и только в июне месяце вызывают в военкомат. Помню, человек десять стоим в коридоре, а в комнате несколько девушек и секретарша. Тут майор командует: «Заходи! Раздеться! А чего в кальсонах? Догола!» А один из нас упёрся: «Пока девчонки не уйдут, я кальсоны не сниму!» - «Да это же врачи, осмотреть тебя должны». – «Не знаю, я при них не буду!» - «Ладно, девчата идите, я сам его осмотрю». Эти четверо вышли, а машинистка как сидела за машинкой, только пригнулась и всё. Из-за машинки её и не видать. Он разделся, а у него такой дурак до колена… Майор сам ох..ел: «Ладно, пойдёшь служить в ограниченный контингент в Германию!» Тут машинистка голос подаёт: «Чу, что ни хорош товар, то сразу за границу…» Ну это так, комедия…

В общем, проходим комиссию, а потом вдруг майор Закузённый ко мне присмотрелся: «Постой-постой! А ты в партизанах не был? У Гусака в отряде?» Оказывается, он тоже воевал в этом отряде, только в другой группе. А я же об этом везде утаил, что воевал, что раненый… Когда про шрамы спрашивали, приходилось изворачиваться, это за плугом, за бороной, лес рубили и так далее. Говорю ему: «Я хочу в армии служить!» Он на меня: «Е.. твою мать, вот же дурак! Ты же по ранению должен быть комиссован!» - «Хочу служить в армии! И хоть боком, хоть через других, всё равно пойду служить! Я круглый сирота…» - «Ну, хрен с тобой, служи!» И с моим делом куда-то пошёл. Я думаю, бл..дь, ну влип… Возвращается: «Раз ты был с этим связан, пойдёшь в особые войска!» И тех ребят в одну сторону, а меня в другую.

Так я попал служить в Иркутскую область на секретную стройку. Сейчас это город Ангарск, а тогда СУ-16 МВД СССР. Там всё строительство под землей - расщепление атома. Людей после работы по 40 раз моют, все в белом. Работают только по два часа в сутки. И три года я там отслужил в конвое. Без выезда, без отпуска, все письма строго проверяются. Кругом одни лагеря… Наш взвод то ли оперативный, то ли комендантский, забыл уже. Подъём-отбой, задание такое-то, и молчок! Никаких лишних разговоров! Вот в таких войсках пришлось послужить…

А вот такой вопрос. После войны из молодёжи, угнанной в Германию кто-то вернулся, что-то рассказывали?

Много, конечно, не вернулось, но многие и вернулись. Например, старший брат моего друга - Гриша Махтей вернулся, он потом в колхозе бригадиром работал. С ним, кстати, интересно получилось.

У них в доме стояли на постое немцы, ну их мама там варит что-то и нажарила на сковороде картошки. Спрашивает одного: «Пан картошку будешь?» - «Нихт, картошка век! Век!», не понимали нашей еды. Они свои бутербродики, чашка кофе и всё. Также как и лошадь. Дашь охапку сена или килограмма два овса, и они перегрызали толстые дубовые перегородки. Такие голодные! Также и человек. А потом немец попробовал, зажаренная картошка на сальце – «Картошка гут! Гут!» А так они как мы не привыкли. Миску борща взял, у них такого нет. У них желудки не растянутые. Бутербродики, галетики. В общем, она его накормила, и он распробовал. Потом ему дают отпуск. А она получила от Гриши письмо из Германии. Он написал, где и кем работает. И она этого немца попросила со слезами – сын, мол, в Германии. Тот посмотрел адрес: «Матка – гут, я его увижу. Пиши письмо!» Она написала, и тот уехал. Возвращается из отпуска и привозит фотографию, они вдвоём сфотографировались как два друга, оба улыбаются… И письмо привёз. Так что и такие немцы попадались, всех под одну машинку стричь не нужно.

Много девчат вернулось. Одна, не буду называть её имени, стеснялась потом раздеваться, потому что у неё на рёбрах были большие рубцы. Стали расспрашивать, откуда, и она рассказала…

Оказывается, она в Германии работала в хозяйстве у одного бауэра. Всего их там было десять девочек-рабынь с Украины, и все они работали с коровами и свиньями. На фермах автопоилки стояли, кругом всё побелено, чистота, коровам вымя протирали чистыми полотенцами, одним словом порядок идеальный. Кормил их нормально, но чтобы не скучали, он им придумал «развлечение»…

Вечером, после ужина выводил их на полянку, раздевал наголо и ставил раком. А что поделаешь, не подчинишься – получишь. И сбежать нельзя, никуда ты оттуда не денешься и надо выполнять, что хозяин сказал… В общем, ставил их так и выпускал десять кобелей-овчарок. Они подбегают, понюхали, и давай… Но кобель же когтями подтягивает, вот отсюда и эти шрамы на боках…

Неужели она сама это рассказывала?

Да. Мало того, народ у нас любопытный и её спросили прямо – как ощущения? Так она ответила, что кобель удовлетворяет лучше, чем мужчина. Во-первых…

Стоп, этого вполне достаточно.

Какой ты нежный. Сразу видно – городской.

А хоть кто-то отзывался хорошо о жизни в Германии?

Вот этого я не знаю, но из Германии все возвращались с чемоданами вещей. Чаще всего с отрезами сукна. Муж сестры – Саша вернулся, привёз отрез, и Геля пошила мне костюм. Кто, что мог, привозили. А некоторые старшие офицеры отправляли целыми вагонами…

А что с вашим двоюродным братом и теми приятелями, которые служили в полиции?

Им дали по 25 лет высылки. В Мордовии что ли лес валили. И потом Василий вернулся, а что с Алексеем даже не знаю. Где он, какова его судьба…

Вася жил в другом районе, я потом его случайно встретил в нашем городе в 60-х годах. У него уже было две дочери. Валя как раз только родилась, они с моим Юрой ровесники, и он меня позвал в кумовья. Сам он столяром работал, а жена его кондуктором на автобусе. В разговорах он не жаловался, а у меня к нему было нормальное отношение. Одно дело сам вызвался, а когда заставляют, любой бык пойдёт… Я же рассказывал, везли эшелоном, потом начали сортировать – «ты ростом подходишь, ты, ты, ты - ком сюда!» Хотел он этого? Не хотел! Приказали и никуда ты не денешься. Рада б мама за пана, да пан не берёт… Так что винить кого-то, когда такого насмотрелся… Поэтому какая обида, тем более на брата? Ну, хорошо, был в полицаях, но как ты себя вел там? С охотой, или наоборот, помогал людям?

Говорят, к пленным полицаям отношение было ещё хуже, чем к немцам. А могли полицая в живых оставить?

Если его брали специально, то это уже до свидания… А если он не вредный, то вполне.

А могли бывшего полицая взять в отряд?

Слухи такие ходили, что некоторые перебегали и их принимали. Но их вначале проверяли, будь здоров. Ну, клянётся, ну землю на коленях грызёт: «Простите! Мы же не сами пошли…» А кто его знает, что у него за душой? Послушаешь такого, поёт как соловушка. Без мыла в жопу лезет – да я… А потом оказывается совсем другой мотив… Свой, а хуже чужого. Ведь был же человек как человек, верили ему, а оказался сволочь из сволочей… Слышал, что в соседнем отряде был такой случай.

Надо девушке пройти за сведениями в село. И один вызвался: «Я буду сопровождать!» А дорога неблизкая, пришлось и речку переходить, и в копне сена заночевать. И там он своё дело сделал, и всё её агитировал: «Пойдём, хватит нам по лесам скитаться… Сколько можно?» А как в то село пришли, он сразу полицаям под козырёк: «Вот, я привёл!» Что с ним потом, даже не знаю, но такой вроде преданный был…

Как считаете, немцы хорошие вояки?

Они хорошие на асфальтовой дороге, на ровной площадке и в хорошую погоду. Тут они сильные вояки! Но против их силы наша хитрость находится. Вы так, а мы эдак. Вы эдак, а мы вот так. Вот эта наша хитрость, изобретательность помогали ломать их силу. Если бы мы не перехитрили, то не победили бы.

А вам только с немцами приходилось сталкиваться?

И немцы, и мадьяры, и румыны, даже грузинская дивизия нам попадалась, но мы их особенно и не различали. Видишь – посторонись! Но те же мадьяры ещё хуже немцев! Если настоящего арийца в плен возьмёшь, его допрашивать легко. Он тебе сразу всё расскажет. Плачутся: «Гитлер – капут! Гитлер – капут!», мол, послал нас на смерть. Но если возьмёшь этих прихвостней, так они хуже самих немцев. Возьми этих крымских татар. Это же настоящее зверьё! Даже немецкие солдаты отворачивались, когда видели, что татары творили с нашими пленными. На живот клали, привязывали, и от шеи до жопы срывали полосы кожи… Живьём сдирали! А ещё накаляли до красноты звезду и выжигали на спине. Это разве люди?! А лишь Сталина не стало, этим бляд..м разрешили вернуться в Крым: «Это наша Родина!» А так бы он им показал… И калмыки тоже сволочей наделали. А грузины? Сейчас этот Саакашвили хуже Ющенко! И от дня Победы отказался, и от советских праздников, мол, мы вечно страдали под советским игом. А ведь Сталин тоже грузин, но они, оказывается, под гнётом жили…

А вы к Сталину как относитесь?

Сейчас всякие радзинские и шендеровичи, чего только на него не наговаривают. А мы знаем при нём только победы. И при Сталине всё шло по дисциплине. Что положено, всё исполнялось. Никаких повышений цен, только понижения. Вот как после всего этого ты будешь плохо говорить о Сталине? И в войну мы победили только с помощью его жесткой дисциплины! Выиграли вследствие правильного руководства. Хотя и у него, конечно, ошибки случались. Во многом вина Сталина, в его несговорчивом характере, что не доверял людям, донесениям разведки. Но я за свою жизнь скажу – мы шли в бой за Родину! За Сталина! Как нас с детства воспитывали, так мы и выросли патриотами.

Вы столько всего пережили, как сами считаете, что вам помогло выжить?

Судьба! Потому что в голоде, холоде, в крови, даже не рассчитывал, что доживу до завтрашнего дня. Прекрасных деньков в моей юности было мало… Как говорится, прошли сладости, остались одни гадости…

А в Бога верите?

Ну, я-то крещёный с детства, но никогда не афишировал, что верю. Я же с 41-го года комсомолец. А раз комсомолец, значит, атеист. Член партии, значит, атеист. Приходилось приспосабливаться.

Правдивые фильмы или книги вам попадались?

Если что-то читаешь, то веришь, что так и было. Что мимо пропускаешь, что нет, но как в той песне поётся – много книг прочитано, но не про нашу любовь… Но, кстати, один фильм мне очень здорово помог.

Я когда демобилизовался, сильно сглупил. Когда получал по военному билету временный паспорт, с Иркутска в Полтаву сделали запрос – «подтвердите…» Приходит ответ - «В войну документы не сохранились, подтвердить не можем!» Если б я дурак, тогда признался, что родился в 27-м, но в связи с таким положением получилось так-то, и пусть бы комиссия разбиралась. А я не подумал толком и мне паспорт выписали на основании военного билета, и с тех самых пор по всем документам числюсь 1929-го. Поэтому и на пенсию позже вышел, и как ветеран не считался, никаких льгот не имел. И так бы я и не числился ветераном войны, если бы мне не попался один человек.

В 1994 году я лежал в пансионате, и как-то прохаживался по коридору, остановился у комнаты, где телевизор работал. Как раз шёл какой-то фильм про партизан и бандеровцев на Западной Украине. Тут какой-то эпизод, и я чертыхнулся: «Это же враньё! Там всё по-другому было!» Там человек вдруг спрашивает: «А вы что, знаете?» Усадил меня на стул, и начал расспрашивать – а где, да как, да что. Так и так, говорю, пока не ранило, принимал участие… Познакомились, звали этого человека - Монтиков Александр Павлович.Он полковник КГБ в отставке, живёт в Иркутске. Оказывается, после войны он тоже ловил бандеровцев в Ровенской области, был капитаном. В общем, познакомились, разговорились, и он меня спрашивает: «Хорошо, какую ты сейчас пенсию получаешь?» - «Какую пенсию? У меня ни документов, ни статуса, ничего…» И я ему открыл все карты. Рассказал всё, как тебе сейчас. А он вдруг говорит: «Зря ты боялся, там же были все копии твоих документов. Я знаю это, потому что я же их все и готовил. Там на тебя наградные документы, справка из колхоза, свидетельство о рождении и прочее». Потом подумал: «Не переживай, всё это мы найдём. Дай только срок». Сходил в областной военкомат, и говорит мне: «Мне как частному лицу неудобно, напиши запрос от своего имени». Продиктовал мне всё. Военком отправил на Украину запрос, оттуда приходит справка из Ровенской области, подтверждение - да, был такой на излечении в Дубровицкой больнице…

Это, что касается борьбы с бандеровцами. - «И про партизан мы тоже наведём порядок!» Сделал запрос, приходит ответ, что да: «… в таком-то отряде осталось семь человек. Шестеро достигли, а одного оставили в подполье. Но при выполнении особо важного задания все они погибли, в том числе и командир отряда – Гусак Егор Антонович. Других сведений не имеем…» Он говорит: «Этого достаточно!» Собрал все документы, отправляет в Министерство Обороны, и оттуда приходит приказ и коробка с медалями и удостоверениями… Вызвали меня в облвоенкомат, вручили всё, но это уже 1995 год.

Копии наградных документов

А если бы не он с военкомом, ничего бы не получил. У меня был один знакомый полковник, бывший интендант, трепач каких мало, но они же все трепачи, и как-то он подходит ко мне: «Я звонил в Москву своему знакомому. Он проверил по спискам воевавших, тебя в них нет!» Представляешь?! Эта крыса тыловая, который живых немцев и в глаза не видел, не побоялся сказать мне такое… А вскоре из Москвы мне пришла медаль «За отвагу». Через 62 года нашла меня…

Копии наградных документов

Неужели вы свою историю никому не рассказывали?

Никогда. Ни жене, ни друзьям, никому ни слова. Я же, собственно говоря, всё время жил со страхом перед КГБ, и только ждал секир-башка… Александр Павлович был первый, кому я всё рассказал.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Отслужил три года. Командовал отделением – 14 человек. Был у нас, кстати, один, который в войну служил на границе с Маньчжурией. Так он рассказывал, что японцы чуть ли не каждую ночь проникали, и бывало, что вырезали целые погранзаставы голодных солдат. А их горе-командиры пьянствовали, и возникавших солдат без свидетелей расстреливали… Всё-таки очень много чёрных пятен в нашей истории…

В армии

Дважды меня хотели направить в офицерское училище. Первый раз в Калининград, но я отказался: «Понимаете, у меня всего четыре класса образование. Я не потяну…» - «Ничего, справишься!» И тем более рассказал Ане, будущей жене, она в слёзы: «Ну, если уедешь, то всё, больше не вернёшься… Тогда расстаёмся!»

В 1953 году демобилизовался, сразу женился и устроился на Восточно-Сибирскую железную дорогу. Четверть века проработал диспетчером, но потом врачи, по состоянию здоровья, запретили мне ночную и нервную работу, и меня перевели на завод радиоприемников. Там проработал по 1992 год. На пенсии много занимался общественной работой в ветеранских организациях.

Большая у вас семья?

Мы с Анной Павловной уже 60 лет вместе. Воспитали троих детей, есть семь внуков и пять правнуков.

С женой – Анной Павловной

Войну потом часто вспоминали? Может быть снилась?

Снилась, и не раз, но как-то вскользь, что-то расплывчатое… А вспоминать до сих пор вспоминаю, чего тут говорить… Обидно только, сколько всего партизаны сделали, а когда война закончилась, их на второй план задвинули. Даже на праздники не зовут, вроде и не ветераны… И ещё хочу сказать.

Я уверен, если бы те люди, что погибли, дожили до этих времен, этой бы вакханалии не случилось. Но ведь когда голову отрубишь, то руки и ноги ничего уже не сделают. Так же и с народом. Голова нужна! Если в 17-м году у нас нашёлся Ленин, а потом и Сталин, то сейчас таких людей у нас не нашлось… Всё из-за угла. Почему-то если более-менее грамотный человек, то почти наверняка предатель. Раньше коммунистом был, а сейчас он братцы-демократцы… Кого сейчас сверху не возьми, так гад из гадов, мусор человеческий! И сейчас мы в этом своём безволии докатились вот до чего… Сидим, как тот премудрый пескарь, который боится из своей норки вылезти. Вот так и мы сейчас - да ладно, жить можно… Такие времена настали, человеку лишь бы желудок набить…

Вот поэтому сейчас мы и обросли такой клеветой и фальсификацией, от окружающих нас «горе-историков». Эти радзинские и сванидзе, эти «доблестные защитники русского народа», которые за свою жизнь дальше своего носа ничего не видели и не пережили. Зато добравшись до микрофонов на телевидении рады всех переговорить, всех опорочить и всю историю России наизнанку вывернуть. Открыто глумятся над руководством страны, которые в те трудные годы, в тяжелейших условиях в кратчайшее время вывело страну на передовые позиции в мире. Оплёвывают с трибун былую бесценную страну, перед которой преклонялся весь мир. Развалили на части нашу многонациональную Родину, чтобы буржуи смогли завладеть её богатствами.

Во время интервью

Раньше жили небогато, но почему-то больше радости было. Правильно в народе говорят - чем лучше почта, тем хуже письма. Сейчас вроде неплохо живём, а радости нет. И главное – каждый сам за себя. Отгородились друг от друга железными дверями да заборами, вот почему народ забыл, что такое дружба и добрососедское отношение, открытость во всех смыслах жизни. Не слышны человеческие песни и народные гуляния с песнями. Даже свадьбы как похороны… И какой же это русский человек, если он не знает ни одной русской песни? А в былые годы, в годы лихолетья, народ даже горе заглушал песней. С почтением относились к пожилым людям. А что сегодня творится?

Этот Ельцин - самый первый преступник. Купили элиту, и нет сейчас этого веника – СССР, который мог ударить. Остались прутики по отдельности. Каждому своя лампочка светит… По тихому обдурили нас. А главное, отучили народ работать. Мы-то ладно, своё прожили, а вот как внукам будет жить?..