Шер Арон Лазаревич

А.Ш. - Родился 23-го февраля 1921 года в городе Бердичеве.

Отец был портным, работал на швейной фабрике. Старший брат Юда, был кадровым военным, до войны служил на Дальнем Востоке и погиб в 1943 году при форсировании Днепра. Младший брат работал в железнодорожном депо в Джамбуле и на фронт не попал, так как находился на положенной по закону "брони" для железнодорожников.

В 1935 году я окончил школу-семилетку и поступил на учебу в механический техникум химического машиностроения. Завершил учебу и был направлен на работу в конструкторский отдел завода "Красный прогресс". На заводе выпускались установки для химического оружия. Я, как и многие мои сверстники, мечтал стать военным. Летом тридцать девятого года поехал поступать в Киевское училище связи(КУС) имени Калинина. Конкурс был - 8 человек на место. С завода я уехал самовольно, и если бы не поступил в училище, по законам того времени, меня бы по возвращении домой, скорее всего, арестовали бы и посадили. Видимо, помог случай. Абитуриентов разместили в палатках.

В свободное время от подготовки к очередным экзаменам и зачетам, мы играли в волейбол. Я тогда был атлетом, крепкого телосложения, и, наверное, выделялся на фоне других. Вдруг, на спортплощадке, подходит ко мне политрук Филлипов, спрашивает, какими видами спорта я занимался. Ответил на его вопросы, и услышал от комиссара: "Нам нужны крепкие ребята". Не знаю, насколько это сыграло свою роль, но после сдачи экзаменов я увидел свою фамилию в списке зачисленных на учебу. Я гордился собой и был счастлив в ту минуту.

Г.К. - В воспоминаниях бывших курсантов Вашего училища я прочел, что училище считалось секретным. Насколько это соответствует действительности?

А.Ш. - Нам действительно запрещалось рассказывать даже своим родным об изучаемых предметах и мы носили курсантские петлицы красного цвета, но не маскировались и не скрывали сам факт, что учимся в КУС. На моем курсе училось 350 человек. Я считаю, что нас готовили к службе в войсках отменно. Стрелковая подготовка, знание топографии и прочее - все было на высшем уровне. Одними из первых в армии мы получили на изучение винтовку СВТ, считавшуюся тогда секретной. Я уже не говорю о специальных дисциплинах. Курсанты владели всеми видами и аппаратами связи того времени, умели работать на рациях, аппарате БОДО, СТ-35. Тренировали нас работать "вслепую", закрывали в затемненных классах. Каждый курсант в темноте мог собрать любой прибор связи. Так что, жаловаться на то, что нас плохо перед войной учили - я не могу. Может техника была устаревшей в сравнении с германской, но уровень знаний полученный нами был высоким, по стандартам того времени. Еще одна интересная деталь.

В училище был взвод служебных собак и голубиной связи. В середине июня сорок первого года нам присвоили звания лейтенантов и весь курс направили в приграничные западные округа. Из нашего выпуска почти никто не уцелел. После войны встретил своего однокурсника Якова Самитера, пережившего немецкий плен, слышал еще об одном выжившем из моего выпуска...., ... и все...

Вечером 21 июня 1941 года я прибыл к месту службы, в бывший польский город Ломжа, в отдельный дивизион связи 6-го Кавалерийского Казачьего Корпуса имени Сталина, находившегося в составе 10-й Армии. Мне указали место ночлега, и сказали, что утром, я должен вступить в командование военно-телеграфной станцией... А в четыре часа утра началась война...

Г.К. - Что происходило с Вами в первые дни войны?

А.Ш. - Ломжу разбомбили рано утром. Многие солдаты и командиры метались по военному городку, не зная, что делать. Проволочную связь диверсанты перерезали сразу. К полудню командир дивизиона капитан Костромин собрал весь личный состав и объявил, что он, лично, своей властью, отдает приказ на отход на восток. Мы пошли колонной в сторону Гродно. Про то что происходило на дорогах июньского отступления в Белоруссии мне даже не стоит рассказывать... Про весь этот ужас ... Уже на второй день мы бросили в овраг все свои аппараты и установки связи, предварительно сломав их. Я не успел получить оружие в части, так подобрал кем-то брошенный на дороге револьвер "наган". Уже 25 июня стало ясно, что мы находимся в полном окружении. Бомбили нас беспощадно. За день наша колонна подвергалась бомбардировкам по нескольку раз. Немецкие пилоты ходили "по нашим головам" на бреющем полете и сбрасывали на нас не только бомбы и листовки, с призывом сдаваться в плен. Кидали пустые бочки и плуги, издававшие жуткий и дикий вой, сводивший с ума и парализующий волю. Кругом царила паника. Если в первые дни мы еще рыли окопы, в ожидании приказа занять оборону, то вскоре, красноармейцы, неорганизованными толпами, просто шли лесами к Неману, в надежде прорваться к своим. Я не видел ни одной попытки организованного сопротивления, ни одной целой воинской части занявшей оборонительные рубежи. Небо было закрыто немецкими самолетами. Переправлялись через Неман днем, вплавь, под огнем немецких пулеметов.

Вода в реке была красной от людской крови. И это не метафора...

Наша колонна таяла как снег, прямо на глазах, трудно было понять, кто убит, а кто ушел сдаваться в плен. Провианта не было, мы ничего не кушали по трое-четверо суток. Убитых никто не хоронил. Раненых оставляли у крестьян, не питая особых иллюзий о их дальнейшей судьбе. Масштабы той июньской катастрофы уже много раз обсуждены историками, что тут еще добавить...

Наше моральное состояние было подавленным... Но даже не страшные потери и кошмарная неразбериха ломали наш боевой дух. Видеть, как "непобедимая и легендарная Красная Армия" отступает и беспомощно мечется в окружении - мне было невыносимо больно. К 8-му июля нас осталось примерно 50 человек из дивизиона, и мы пробились в Валовниковский лес, в 45 километрах юго-западнее Минска, и оказалось, что мы полностью окружены. В лесу прятались многие сотни красноармейцев и командиров Красной Армии, окруженцы из двух армий. Немцы непрерывно обстреливали лес из орудий и минометов. Тысячи листовок летели на наши головы с текстом "Бей жидов-комиссаров, сдавайся в плен!".

Люди молча вставали с земли и уходили из леса сдаваться к немцам.

9 июля, утром, нас осталось уже всего 12 человек из дивизиона, десять красноармейцев и из комсостава только двое: младший лейтенант Мамедов и я. В этот момент мы увидели, как большая группа окруженцев собралась вместе, и несколько капитанов и майоров стали между собой обсуждать, что делать дальше. От них поступил приказ - те, кто предпочитают смерть позорному плену, должны свои комсомольские и партийные документы уничтожить, проверить личное оружие и приготовиться к атаке на прорыв. Это был не бой, а бойня, кромешный ад, из которого нас прорвалось 5 человек... Месяц мы еще скитались по лесам, боясь заходить в села. Компаса не было. Шли на юго-восток, голодали. Рядом с нами двигалось немало подобных групп. Кто-то оставался в селах, в "примаках", кто-то уходил в плен, исчерпав все физические и душевные силы, потеряв желание бороться. Страшные дни... Я был фанатичным патриотом, преданным Советской власти до мозга костей, и решил идти до конца. Немцы устраивали засады в лесах и на дорогах, вылавливая окруженцев. Уже вовсю действовала местная полиция.

8-го августа, в районе местечка Гресск, мы попали в такую засаду. Окружили нас в чистом поле, на насыпи два пулемета стоят... Единственное, что я успел, так это сорвать с гимнастерки петлицы с лейтенантскими "кубиками".

Пригнали нас в деревню Пухово, на сборный пункт, а оттуда погнали пешком в преисподнюю - в Слуцкий лагерь военнопленных...

Г.К. - Как Вам удалось скрыть в плену, что Вы еврей и командир РККА?

А.Ш. - В свою часть я прибыл за день до войны и "в списках не значился".

Никто не знал моей фамилии и имени, обращались ко мне по званию - "товарищ лейтенант". Внешне я был похож на славянина, голубые глаза, русые волосы.

Из листовок, и по рассказам окруженцев, уже успевших побывать в плену и сбежать, я знал, что ожидает еврея, попадись он к немцам.

Моя комсоставская гимнастерка к тому времени напоминала лохмотья. Перед выездом из училища я постригся "наголо". У немцев был свой критерий - если с шевелюрой - значит, командир: или в "расход" или в "офицерский" лагерь.

Но моя голова ничем не "отличалась" от голов простых красноармейцев, те же остатки стрижки - "нулевки". Когда нас пригнали в Слуцк, на входе в лагерь был устроен "фильтр". Предатель, поволжский немец, ходивший в гимнастерке с интендантскими петлицами, обходил строй новоприбывших, зорко вглядываясь в лица пленных. На кого он указывал пальцем, выталкивали из строя и отводили в сторону. Евреев убивали сразу. Комсостав отправляли в отдельный "загон".

Этот немец остановился перед мной и секунд десять смотрел на меня. Для меня эти секунды казались вечностью. Он отвернулся и пошел вперед, вдоль строя .

Дальше сидели за столами писаря-учетчики, записывавшие личные данные поступивших пленных. Я назвался: "Максименко Иван Захарович, родом из Казани, рядовой красноармеец, украинец". По-украински я говорил без какого-либо акцента. Догола раздевали только пленных, во внешности которых были семитские черты. Одним словом, я проскочил этот "фильтр" .

А дальше... был лагерь...Собрали нас там сорок пять тысяч пленных.

Люди мерли как мухи... Если в августе в лагере люди еще как-то держались, то в сентябре начался повальный мор, пленным выдавали раз в три дня по одному черпаку баланды. Хлеба не было. От голода многие теряли рассудок...

В ноябре в лагере начались случаи трупоедения, каннибализма...

Лежит еще неостывший труп, а уже с ноги кто-то срезал кусок мяса...

Продолжалось повальное предательство, голод довел людей до самого низменного состояния души, за буханку эрзац-хлеба в лагере вовсю выдавали немцам на расправу евреев, командиров и политруков. А потом создали лагерную полицию из предателей, так туда подобрали отъявленных зверей, которые были еще хуже, чем немцы. Единственной возможностью хоть как-то выжить - было попасть на работу. Немцы стали собирать группы по 400 - 500 человек и куда-то увозить, но мы не знали дальнейшей судьбы этих товарищей, куда они пропадали - были расстреляны или направлены на работу или вывезены в Германию? Люди толпились возле лагерных ворот в надежде попасть в рабочую команду, и в ноябре, в один из дней, охрана лагеря "отсекла" от толпы пленных группу, в которой был и я, нас окружили и вывели за колючую проволоку. Нас пересчитали - 95 человек, потом построили в колонну и погнали. Привели нас в район деревни Новодворцы, где находились раньше советские армейские склады, которые немцы перепрофилировали для своих нужд. Нам сказали, что мы, отныне, - бригада грузчиков, и загнали в небольшой лагерь для военнопленных, организованный рядом с деревней. Предупредили, что за побег одного, будут расстреляны все до единого. После нам стало известно, что все военнопленные оставшиеся в Слуцком лагере были расстреляны, а частью сожжены живьем. После войны называлась даже цифра - шестнадцать тысяч человек уничтоженных только зимой 1942 года... Из лагеря в Новодворцах нас пригоняли на склады, мы разгружали машины и вагоны, при этом немцы-конвоиры все время повторяли, что если они увидят, что кто-то поднимет хоть спичку с земли или сворует хоть какую-то мелочь из грузов - будет убит на месте. Такое случилось несколько раз, когда кого -то из наших заподозрили в краже и застрелили прямо в строю. Физически многие не выдерживали. Кормили нас все той же пустой баландой, и как мог пленный доходяга таскать на себе мешки, например, с рисом, когда такой мешок весил 110 килограмм... Всех, кто уже не мог работать, увозили из лагеря навсегда.

Но мы все равно искали объедки, что-то воровали и такой "едой" только и спасались... Переводчиком на складах был расконвоированный военнопленный, молодой двадцатипятилетний парень, украинец, называвший себя - Владимир Петрович Шпак. Я как-то заметил, что он тайно передает еду моему товарищу по плену Ивану Даниловичу Стрельцу, скрывавшему свое армейское звание - политрук. Другой раз я случайно стал свидетелем разговора между Шпаком и нашим "старшим" немцем, "цальмастером" Науманом.

Шпак обратился к нему и попросил для себя утюг, и при этом спутал немецкие слова "пресл" и "прессайзен", иначе сказать, использовал слово из идиша.

Я выждал момент, и, оставшись с ним наедине, сказал Шпаку, что в следущий раз такая ошибка в немецком языке ему будет стоить жизни. Шпак очень пристально смотрел на меня и вдруг прямо сказал, что его зовут Абрам Борисович Пак, что он еврей, бывший учитель, а политрук Стрелец служил с ним в одной роте, и что Стрелец, считает, что мне, "красноармейцу Максименко", можно полностью доверять. Я назвал Паку свое настоящее имя и звание.

Оказалось, что Шпак (Пак) состоит в подпольной организации Слуцка и через несколько дней на дальних складах он устроил мне встречу с двумя подпольщиками: Александром Фоминым и Константином Станкевичем. Зашел разговор о партизанах, но мне подпольщики сразу заявили, что в отряд, с которым они связаны, без оружия не возьмут. Мне было поручено организовать в лагере подпольную группу из надежных людей и готовиться к побегу . Людей в группу я отбирал с особой осторожностью, и не только потому, что в лагере были провокаторы. В лагерь стали постоянно наведываться представители русских и украинских воинских формирований, составленных из изменников, наподобие РОА, и немало пленных, от отчаяния и голода, стали записываться на службу к предателям. Были среди них такие, как Колтухин и Губарев, которые пошли в предатели, а ведь я до этого момента считал их советскими патриотами, а не подлыми шкурами...Одним словом, в подпольную группу вошли самые проверенные люди, всего 20 пленных, разбитых на четыре пятерки. Политрук Стрелец, Федор Фоменко, Николай Гончаров и другие мои товарищи. На случай провала, все было сделано так, что каждый из группы знал только членов своей пятерки. Мы выжидали удобный момент для побега, подпольщики через Шпака передали нам две гранаты. Мы сделали себе ножи. Шпак должен был уйти в лес вместе с нами. 22-го ноября 1942 года, я с несколькими своими ребятами, ночью зарезали пятерых немцев в караулке, забрали у убитых оружие, проползли за конюшню и преодолели проволочные заграждения. Все 20 человек из подпольной лагерной группы незамеченными выбрались из лагеря и достигли леса, где нас ждал проводник от партизан.

Мы пришли в Орликовский лес, в район Вызна, где базировался партизанский отряд "Дяди Васи" (ставший впоследствии партизанской бригадой им. Ленина), которым командовал капитан-пограничник Васильев.

Г.К. - Как встретили в партизанском отряде?

А.Ш. - Пришли в отряд, встретили нас довольно спокойно, мы по одному заходили в штабную землянку. Я, как организатор группы и побега, зашел первым. Испытывал на сердце небывалую радость, ведь я наконец-то вырвался из цепких лап смерти и теперь смогу отомстить за все страдания, унижения, лишения, и за всех погибших товарищей. И эта эйфория сыграла мне плохую службу.

Я зашел в землянку и лихо отрапортовал: "Лейтенант Арон Шер!", и, увидев, как сразу изменились лица у некоторых командиров, сидевших напротив меня, я понял, что совершил ошибку, лучше бы мне было оставаться Максименко... Эти лица выражали одно - неприязнь, мол, да лучше бы ты погиб... В землянке находились командир отряда Васильев, начальник штаба отряда имени Фрунзе Могилев Иван Михайлович, особист Боран-Сорока Григорий Степанович и комиссар отряда Иван Васильевич Зиберов, бывший учитель из Сибири, законченная сволочь. Еще кто-то из командного состава отряда находился в штабной землянке, но сейчас точно не припомню, кто именно.

Я рассказал свою биографию, и командиры, узнав, что до войны я закончил техникум и полный курс военного училища, дали мне первые задания: наладить выпуск партизанской газеты, ... начать обучение новичков, ... заняться пристрелкой оружия и пулеметов "Дегтярева". В отряде был типографский шрифт и партизан, бывший печатник, и уже через две недели вышел первый номер газеты "За Родину", которую через связных стали распространять по округе.

А новичков надо было обучать обращению с оружием, ориентированию в лесу, хождению по азимуту, и еще одной очень важной вещи - сигналам и жестам, применяемых для опознавания "свой-чужой" в лесу. Ведь по лесам тогда кроме "советских партизан" шастала уйма всякого народа, включая мелкие банды "анархистов", руководимые всякого рода "царьками и атаманами", которые не входили в партизанские отряды, "жили и гуляли сами по себе" и творили что хотели. Например, встречаются в лесу две группы вооруженных людей, друг друга не знают, кто это? - партизаны, переодетые полицаи или просто лесная банда мародеров? - заранее не определишь. Поэтому была выработана система опознавательных жестов. Бойцы отряда Васильева при встрече с незнакомыми поднимали правую руку с оружием, согнутую в локте, и если с ответной стороны на этот жест не было такой же реакции, значит, чужаки, надо быть начеку.

Шпака назначили командиром разведки отряда имени Фрунзе.

Месяц ко мне присматривались, а потом Васильев поручил мне создать и возглавить отделение подрывников в отряде у Кочемарова. Я отобрал в отделение 12 человек из тех, с кем вместе сбежал из лагеря, позже ко мне попросилось еще пять человек, которые и составили подрывную группу. Мы выплавляли тол из старых снарядов и мастерили самодельные мины. Первым моим боевым заданием было нападение на мелкую группу полицаев, двигавшихся по грунтовой дороге.

Через некоторое время, оставаясь командиром отделения подрывников в отряде имени Фрунзе, я был назначен инструктором по подрывному делу и диверсионой работе, и обучал все подобные отделения в отрядах бригады. Позже в отряде были созданы еще два отделения подрывников, под командованием Леонида Кизика и Николая Пшеничного. В начале 1943 года началась немецкая блокада, до этого мы штурмовали крупный населенный пункт Красная Слобода. Немецкие части вместе с полицейскими подразделениями, образовали "кольцо" -120 километров по периметру, и проводя тактику "выжженной земли", уничтожая все и вся на своем пути, прочесывали леса, в которых находились партизаны. Мы прорвались из окружения в Лунинецкий район и оказались в деревне Гаврильчицы.

Как хорошо зарекомендовавший себя в боях, в том числе и при прорыве блокады, ранней весной сорок третьего года я был принят в партию.

Г.К. - У меня есть архивные данные по отряду Васильева за 1941-1942 год.

В декабре 1941 года в отряде насчитывалось 32 человека, все кадровые командиры и красноармейцы-"окруженцы". В марте 1942 года в отряде уже было 62 человека и три пулемета "максим". По другим документам в отряде уже в начале сорок второго года было 150 человек, и партизаны, находясь в Орликовских лесах, в Краснослободском районе Минской области, готовясь к активным масштабным действиям, занимались в этот период сбором оружия, нарушали проводную связь и истребляли предателей-полицаев.

В конце 1942 года в отряде 250 человек, а еще через год, сформированная на базе отряда бригада имени Ленина насчитывала в своих рядах 1470 "активных партизанских штыков" (в другом источнике фигурирует иная цифра - 700 партизан в боевых подразделениях бригады, и, возможно, что тут речь идет об одноименной бригаде из Барановического партизанского соединения), в нее входили отряды имени Фрунзе (командир Иван Спиридонович Кочемаров), отряд имени Дзержинского (командир Николай Ломейко), отряд имени Чапаева (командир Федор Цыганков?) и другие отряды. Как Вы можете прокомментировать динамику численности партизан Вашей бригады?

А.Ш. - Когда мы прибыли в отряд Васильева, он еще не был бригадой и состоял из четырех небольших боевых отрядов. Было в них, в общем, чуть больше двухсот человек и на 80% отряд "дяди Васи" был сформирован из бывших кадровых красноармейцев и командиров, окруженцев и бежавших из концлагерей.

Местных было немного, только партийные активисты, советские и комсомольские работники. Были еще в немалом количестве местные евреи, сбежавшие из гетто. До определенного момента Васильев принимал к себе в отряд молодых евреев с оружием и без, а потом, под влиянием комиссара-антисемита Зиберова, в бригаде постепенно появились антиеврейские настроения, и евреи стали уходить в другие отряды, оставаясь только в отряде Ломейко, где отношение к ним всегда было хорошим, терпимым, без унижений, оскорблений или выстрелов в спину. Весной 1943 года после того как немцы закончили зачистку Пинских лесов в отряде стали появляться большими группами крестьяне из уничтоженных карателями деревень, многие уже со своим оружием.

В бригаду потянулись мелкие группы "анархистов", шатавшиеся раньше по лесам, не подчиняясь никому. Такие группы проверял Особый Отдел бригады.

Стали приходить "примаки", осевшие по дальним лесным деревушкам и хуторам еще во время летнего отступления в сорок первом году или после побегов из лагерей. В мае 1943 года в Гричинском массиве был установлена советская власть и меня назначили комендантом деревни Гоцк, где был проведен первомайский партизанский парад, и стал действовать "бригадный военкомат", в отряды не только зачисляли желающих воевать с немцами, но и проводилась мобилизация. Численность отрядов все время менялась. Например, свыше 100 человек, сводная группа из трех отрядов бригады, была направлена на Днепро-Бугский канал, для организации партизанской войны на канале. Начиная с лета 1943 года в отряды стали приходить с повинной группы полицаев с оружием, проситься в наши ряды, чтобы искупить свою вину. Один раз одномоментно пришла сдаваться рота полицаев, почти 70 человек. И многих из них, к моему недоумению и возмущению, после проверки зачисляли в отряды ... Перебегали к нам и нацмены, служившие немцам в "азиатских" восточных батальонах, и "власовцы"....

Я не помню, чтобы нас пополняли десантниками с Большой Земли, все "московские" диверсионно-разведывательные группы всегда действовали самостоятельно, не присоединяясь к местным партизанским бригадам.

К лету 1944 года личный состав нашей бригады был очень пестрым...

Ну, и, конечно, на численность отрядов влиял главный фактор - боевые потери.

Из тех партизан, кто воевал в бригаде осенью 1942 года, до соединения с частями Красной Армии дожило всего процентов тридцать.

В качестве примера - из 20 человек бежавших вместе со мной из плена, двенадцать погибло в партизанах.

Г.К. - Давайте коснемся Вашей партизанской деятельности в качестве подрывника. Судя по воспоминаниям партизан бригады, до конца 1943 года отряды Васильева не получали мины и взрывчатку с Большой Земли, и даже операция "рельсовая война" проводилась минами, изготовленными кустарными методами партизанскими специалистами-минерами. Как удавалось в таких условиях постоянно проводить подрывы немецких эшелонов на железнодорожных магистралях, пускать поезда под откос?

А.Ш. - Мины с Большой Земли поступали еще в 1943 году, но на партизанском аэродроме мины делили по бригадам и нам мало что перепадало.

Выплавляли тол из старых снарядов, сами делали взрыватели, подрывы проводились шнуром. Эти мины-самоделки были опасны и для нас самих, могли сдетонировать внезапно от неосторожного обращения, и при постановке такой мины подорвались и погибли два моих товарища по лагерю военнопленных - Атылин и Коля Бектемиров. И даже когда не было тола, все равно мы находили выход. Хорошо запомнился один случай, который можно назвать операция "Клин". Летом сорок третьего года в отряд вернулся со своими разведчиками Абрам Пак и сказал, что на станции немцы готовят к отправке эшелон с оружием и боеприпасами. Состав из 18 вагонов. Вечером в моей землянке собрались ребята из нашего и соседнего отряда и стали обсуждать данные разведки. Взрывчатки у нас не было. В углу сидел наш пулеметчик Саша Мельников (Абрам Гарбуз), талантливый художник, и рисовал карандашом на листе бумаги портрет вернувшегося с задания партизана Иосифа Черниковича, местного партизана, уроженца Краснослободского района. Внешне Мельников оставался безучастным к нашему разговору, но когда наступила пауза, он, не отрываясь от рисования, сказал: "Чем спорить попусту, лучше подумайте, как свернуть эшелон". Именно так и сказал - свернуть, а не взорвать. И ночью у меня это слово не выходило из головы, мне вспомнилось, как мальчишкой бегал на железнодорожную станцию.

И мелькнула мысль - "А что, если сделать примитивную переводную стрелку из двух рельсовых клиньев, прикрепленных захватами к основным рельсам". Ведь при помощи такой стрелки действительно можно "свернуть" состав под откос. Пришел к нашему отрядному оружейному мастеру Жене Зелинскому, это был умелец-самородок в самом высоком смысле этого слова. Зелинский попросил меня начертить примерную схему стрелки, что-то сам дорисовал, подумал, и сказал: "Можно". Мы вдвоем пошли докладывать наш план командиру, и тот дал добро на проведение операции. Женя ковал клинья в нашей кузне, а я был за подручного. Каждый клин весил примерно 16 килограмм. Мы ждали, когда Пак получит от наших агентов на станции точное время отправки эшелона. И когда это удалось выяснить, то я повел 10 своих подрывников к железнодорожной станции Люсино. С собой взяли ПТР, и, пройдя через болотный и лесной массивы свыше 50 километров, ночью мы подобрались к железной дороге. Эшелон дожен был пройти еще до рассвета. Все были в сильном напряжении, ведь укрепить клинья к рельсам сейчас было нельзя, их могла обнаружить патрульная команда, которая с натренированными собаками, как правило, проверяла участки дороги перед следованием поезда. Поэтому стрелку было необходимо поставить быстро и незаметно, уже перед самым подходом эшелона. Когда мы заметили, что поезд приближается, то поставили и закрепили стрелку, а сами скатились с насыпи, отползли и стали ждать... А потом страшный грохот, скрежет, шипение пара и отчаяные крики. В общем шуме мы несколько раз выстрелили из ПТР, и тут раздался взрыв, в небо взметнулся огромный столб пламени, пуля из ПТР попала в вагон с боеприпасами. В конечном итоге сгорели все 18 вагонов... Мы смогли отойти в отряд без потерь.

Г.К. - И часто приходилось что-то придумывать подобное?

А.Ш. - В любой самой безвыходной сложной ситуации находили решение. Зимой 1943 года ударили сильнейшие морозы и замерзло Маковское болото, это за Малыми Чучевичами. Если раньше, мы, идя на задание на "железку", пересекали это болото площадью 17*12 километров, идя по грудь в болотной жиже, то теперь все было сковано льдом. В радиусе 100 метров от полотна железной дороги весь лес был вырублен, полностью открытое место, да и болото уже не могло нас замаскировать. Но приказ на подрыв немецкого эшелона был получен и что-то надо было предпринимать. В голову пришло фантастическое предложение.

Из простыней пошили себе белые маскировочные халаты, в деревнях собрали несколько пар коньков, и ночью, как "белые призраки", на коньках незамеченными домчались до полотна ж/д, установили заряд и подорвали эшелон.

Г.К. - Подрывники "работали" только на железной дороге?

А.Ш. - Конечно, нет. Мины ставились на грунтовых проселочных дорогах, на шоссе, для подрыва машин. Один раз пришлось провести подрывы "лыжневки".

До войны дорога из Лунинца в Барановичи занимала более суток, несмотря на то что расстояние между этими городами всего примерно километров сто.

Дело в том, что эти небольшие города связывала грунтовая дорога, которая пролегала по заболоченной местности, петляла вдоль опушек леса, была усеяна буграми и впадинами и была малопригодной для автотранспорта, а в распутицу и вовсе становилась непроезжей. Этой дорогой в основном пользовались местные крестьяне для подвозки на небольшие расстояния скошенной травы и овощей, выращенных на клочках земли, пригодной для огородов. Когда в 1942 году немцы решили покончить с пинскими партизанами, то такое положение вещей их не устраивало, отсутствие нормальной дороги лишало части вермахта и карателей возможности маневрировать, взаимодействовать и оперативно реагировать на партизанские диверсии. Чтобы выйти из такого затруднительного положения в начале сорок третьего года немцы приступили к прокладке односторонней деревяной дороги, которую местные жители прозвали "Лыжневка".

По этой самой "лыжневке" немцы планировали также обеспечить быструю и бесперебойную доставку грузов к железной дороге. На строительство этой дороги было согнано местное население из окрестностей и вся работа проводилась в спешном порядке . Дорога проходила в непосредственной близости от железнодорожной магистрали, и для ее охраны, с целью обеспечить полный контроль и наблюдение за прилегающей местностью, был полностью вырублен лес на расстоянии до 150 метров с обеих сторон дороги.

А непосредственно на "железке" немцами были сооружены ДЗОТы и блок-посты. Нам приказали взорвать "лыжневку" на большом расстоянии, чтобы восстановление дороги заняло у немцев как можно больше времени. У нас тогда не было ни взрывчатки (за исключением НЗ из толовых шашек), ни инструментов, ни каких- то средств механизации. Только пилы и топоры, которые нам с неохотой отдавали местные крестьяне, которым топоры самим были крайне нужны в хозяйстве. Было решено отправить группу партизан на оставленные в 1941 году артиллерийские позиции Красной Армии, разыскать и собрать на месте боев уцелевшие и неразорвавшиеся снаряды. Из добытых снарядов мы выплавляли по 100-150 грамм взрывчатки и изготовили самодельные взрывные устройства. Ночью, по только нам известным тропам, мы подобрались к "лыжневке", с интервалами 15-20 метров заложили наши самодельные взрывные устройства на значительном расстоянии, попутно спилив столбы связи на протяжении двух километров, а затем взорвали "лыжневку". Восстановление дороги заняло у немцев два месяца, и пока весь местный гарнизон был брошен на охрану дороги, наши подрывные группы взорвали толовыми шашками большой участок железнодорожного полотна на перегоне Люсино-Люща, и движение по этой ветке было остановлено на три месяца.

Г.К. - Были случаи, что операции на железной дороге проводились силами всей бригады, а не отдельными подрывными группами?

А.Ш. - Весной 1943 года была проведена бригадная операция по захвату немецкого эшелона с продовольствием. В марте закончилась крупная немецкая карательная операция, невиданная по своей численности, зверствам и масштабу.

Я уже, кажется, говорил, что немцы привлекли к этой операции 45.000 человек только из частей вермахта, снятых с фронта или движущихся к нему. Потом немцы в своих газетах писали, что с партизанами Полесья покончено раз и навсегда.

Но в этой акции большей части партизан удалось вырваться из кольца, и, в основном, жестоко пострадало мирное белорусское население. Там где прошли каратели - ничего живого не оставалось. Скот угнан, продовольственные запасы разграблены. Захваченное врасплох население деревень, те, кто не успели уйти в леса в семейные лагеря, было уничтожено. Уходя немцы раскрыли картофельные бурты, чтобы картофель не достался ни партизанам, ни местному населению.

В отрядах бригады начался голод и когда мы узнали, что немцы готовят отправку эшелона с продовольствием, то командование бригады придало особое значение операции по захвату этого эшелона. Васильев собрал весь командный состав и объявил, что на операцию пойдут два отряда :имени Фрунзе и имени Дзержинского. Наш отряд имени Фрунзе шел головным и я со своим отделением находился впереди колонны. На рассвете мы скрытно подошли к "железке".

Здесь нам была поставлена общая задача: заминировать дорогу, подорвать железнодорожный путь, остановить эшелон, продовольствие забрать, насколько возможно, а что на себе не унесем - уничтожить. Каждому взводу была поставлена отдельная задача, выделен свой участок. Поскольку наш путь к дороге пролегал через топкое Маковское болото, то мы не могли воспользоваться гужевым или вьючным транспортом. Прошли между деревушками Маково и Большие Чучевичи. На привале ко мне подсел наш начштаба Могилев и сказал: "Давай, Андрей (так он меня называл), посидим, покурим, потолкуем", хотя Могилев знал, что я не курю. По волнению начштаба я понял, что он предчуствует беду, а интуиция Могилева почти никогда не обманывала...

Мы заняли позиции на исходном рубеже, согласно боевому приказу. Интересующий наш эшелон должен был двигаться третьим. Рассвет приближался. Я лежал в засаде рядом с командиром отряда Кочемаровым, и тут рядом бесшумно появился командир бригады Васильев и стал что-то шептать на ухо Ивану Спиридоновичу, видимо вносил какие-то коррективы в намеченный план, в соответствии со сложившейся обстановкой. А затем, вдруг, Васильев прижался к земле и показал нам знаком, не шуметь и не двигаться. Вскоре, справа от нас, донесся какой-то шум, видно, что у комбрига был отличный слух. Шум этот оказался умышленным топаньем ног, покашливанием и говором группы людей, подгоняемой полицаями с винтовками. Это был обычный немецкий трюк, гнать впереди патрулей местных крестьян, в надежде, что по гражданским мы огня не откроем, и уже тем более не будем ничего подрывать. Мы сразу поняли, что эти звуки адресованы нам, на всякий случай, мол, люди добрые не трогайте нас, мы свои, мирные, нас силой гонят, чтобы проверить, не заложили ли партизаны мины на путях. Такой способ проверки - живыми людьми, немцы применяли постоянно на "проблемных участках" дороги. А если мина взорвется, для немцев не беда, они мирных жителей никогда не жалели... Патрули прошли, шум затих. Нас никто не заметил. Затем наступила проверка №2. По дороге пошли патрули с собками по два человека с каждой стороны полотна. Собаки были специально обучены на обнаружение заложенных мин. Но эта проверка прошла также благополучно, поскольку взрывчатку мы пока не закладывали. Прошло еще минут десять, как послышался шум приближающегося поезда. Обычно на этом перегоне Люсино-Ганцевичи немцы вообще ночью составы не пускали из-за опасности подрыва, а днем составы шли с малой скоростью, 20-25 километров в час. Но это шел ложный состав-"испытатель", впереди две платформы с песком, сзади паровоз. Своеобразная проверка пути, если мина заложена и сдетонирует, то урон минимален. Поезд ушел к станции Люсино. Мы знали, что обычно, немцы, перед тем как открыть движение для воинских составов, пускают еще один поезд, составленный из пассажирских и товарных пустых вагонов, для введения нас в заблуждение и создания впечатления, что вот она цель, воинский эшелон, подрывайте на здоровье, "дорогие камрады-партизаны". Но мы не поддались на эту уловку. Следующий эшелон должен быть нашим, именно тот, который мы так ждали. Интервал по времени - не более пяти минут. Шепотом, по цепи, как "по ниточке", была передана команда - "Приготовиться!". Слева от нас к полотну бесшумно ринулась группа подрывником во главе с Леней Кизиком. Они быстро заложили мину под рельсы, протянули шнур и залегли в невысоком кустарнике рядом с дорогой. Послушался шум поезда. Наши нервы на пределе, тут требовалась особая выдержка, усилие воли, а то были случаи, когда у партизан сдавали нервы, кто-то открывал огонь без команды, срывая свои неосторожным выстрелом всю операцию. Эшелон приблизился к месту, где была заложена мина, потом - сильнейший взрыв. Мы открыли огонь из всех стволов по эшелону, в ответ немцы отстреливались изо всех сил. Мы заранее не знали, что помимо охраны в этом составе был отдельный вагон с немецкими солдатами. Ожесточенная перестрелка продолжалась минут тридцать, потом группа смельчаков из отряда имени Дзержинского подползла незаметно к стоящему эшелону и забросала немцев гранатами . Раздалась команда Васильева и мы дружно поднялись в атаку. Эшелон был разгромлен, мы собрали двадцать пять немецких трупов, остальные немцы в утреннем тумане смогли убежать в лес. Зеленой ракетой был дан сигнал к отбою. Пока шел бой, никто не заметил сигнала от правого боевого охранения, а сигнал этот означал - непридвиденная опасность, срочно отходите. А мы стали грузить на себя мешки с крупой и мукой, ящики с консервами, галеты, масло. И когда первая большая группа партизан отошла от разгромленного эшелона метров на 100-150, на наши головы обрушился ураганный огонь из орудий, минометов и пулеметов. Мы не могли ничего понять, что произошло. В спешном порядке стали отходить дальше в лес, потеряв убитыми при обстреле 17 человек и многие были ранены. Моего друга Сашу Буга тяжело ранило в левое бедро. Так что же там произошло? Оказывается, как впоследствии нам стало известно, в ту ночь на станцию Ганцевичи из Барановичей прибыл бронепоезд, который в срочном порядке был направлен на станцию Лунинец. Наши связные-железнодорожники не успели нам сообщить об этом. Услышав в Ганцевичах взрыв, немцы догадались, что произошло нападение на эшелон и послали свой бронепоезд на выручку, что и решило трагический исход нашей операции... Когда мы стали отходить под огнем, то я заметил лежащего на земле, раненого, окровавленного Сашку Буга.

Я наклонился к нему, он дышал, но был без сознания. Взвалил его на плечи, поднял с земли его автомат и пытался догнать ушедших вперед своих товарищей. Ко мне на помощь вернулся мой боец, Иван Иванович Козин, и вдвоем мы несли тяжелораненого Буга через все Маковское болото, по пояс в мутной жиже, часто проваливаясь в топь. И тут Сашка очнулся, пришел в сознание. Он стал нас умолять: "Братцы! Пристрелите! Христом Богом прошу! Я уже не жилец, вы же себя погубите! Пристрелите, братцы! Лейтенант, ты же друг мне, прошу, добей!". Но у партизан было свой закон - раненых не бросать, для них попасть в лапы к немцам или к полицаям, означало одно - верная и мучительная смерть. Шли дальше по болоту и любое резкое движение доставляло Бугу нестерпимую боль, он часто терял сознание, а потом совсем ослаб от большой потери крови и затих. Мы с Козиным выбились из последних сил, но несли Сашу, хотя сильно сомневались, донесем ли его живым. Принесли его в свой лагерь совсем плохим . Отрядным врачом у нас была терапевт из Ленинграда Софья Артемьева, которая раньше с такими ранениями не сталкивалась, а Бугу требовалась срочная операция. Самым страшным была не нехватка медикаментов, а отсутствие в санчасти отряда необходимых хирургических инструментов. В делах, так сказать, "хирургических", нашему доктору всегда помогал отрядный фельдшер Аркадий Никифорович Прима, человек неторопливый, рассудительный и уравновешенный.

Можно было бы попробовать доставить тяжелораненого на партизанский аэродром вблизи деревни Хворостово, но до самолета он бы не дотянул, тем более, как передали из штаба бригады, в ближайшую неделю самолетов с Большой Земли не ожидалось. А у Саши Буга началась гангрена. И тогда, Артемьева с Примой, еще раз посоветовавшись между собой, решились на отчаяный шаг, ампутировать Сашке ногу имеющимися средствами - обычной пилой! Вместо наркоза Сашку напоили самогоном до беспамятства. Операции длилась два часа, и многие партизаны, находившиеся в этот момент в лагере, стояли возле землянки санчасти в ожидании окончания этой невиданной и неслыханной операции в лесных условиях. Саше ампутировали ногу почти до самого тазобедренного сустава. Еще через сутки Буга переправили в штаб соединения, где он неделю дожидался самолета из-за линии фронта, а потом живым отбыл на Большую Землю, где, как потом выяснилось, ему сделали повторную операцию. Тогда его след потерялся, но после войны я случайно встретил живого Сашу Буга в Пинске, он шел на протезе с палочкой в руках. Мы стояли на площади Кирова, обнявшись, и слезы сами текли из наших глаз. Сашка все время повторял: "Лазаревич, дорогой ты мой!", а проходящий мимо народ останавливался и смотрел на нас. Саша какое-то время жил и работал в Телеханах, а потом куда-то уехал и связь с ним прервалась.

Доктор Артемьева после войны вернулась в Ленинград, а отрядный фельдшер Прима закончил медицинский институт и работал хирургом в городе Новомосковске Тульской области.

Г.К. - Немцы часто использовали бронепоезда для защиты железнодорожной магистрали от партизанских диверсий?

А.Ш. - С бронепоездом нашему отряду пришлось еще столкнуться в августе 1943 года на разъезде Мальковичи. На диверсию вышли три подрывных группы, которые планировали провести подрывы на расстоянии10-15 километров друг от друга. Главная цель - эшелон с продовольствием и оружием, который должна была пустить под откос с высокой насыпи возле Мальковичей группа Пшеничного. С этого состава в бригаде рассчитывали добыть для отрядов провиант и боеприпасы. К насыпи был более-менее сносный подход, и само место позволяло подогнать к месту ожидаемого крушения поезда подводы и загрузить их трофеями. Две другие группы должны были подорвать полотно в разных участках дороги с востока и с запада, чтобы воспрепятствовать быстрому появлению немецких саперов и подкрепления на месте крушения. Одним словом - западня.

Моя группа, пройдя по топи два километра, вышла в районе разъезда Люша, заминировала железнодорожный путь со стороны Лунинца. Мы окопались, на случай если придется принять бой. Примерно через два часа мы услышали отголоски сильного взрыва, через некоторое время звук еще одного. Прошло еще полчаса и мы услышали отдаленную артиллерийскую стрельбу, что там с отрядом? Но чем мы могли помочь?, если нас разделяло от места взрывов где-то 15 километров и до конца боя мы не имели права покинуть свои позиции.

Потом, уже когда вернулись в отряд, мы узнали от товарищей, что как только партизаны стали "потрошить" попавший в ловушку эшелон, снова появился тот злополучный бронепоезд. Но дозорная группа успела предупредить о его приближении, и партизаны, после того как подожгли еще целые вагоны лежащего под откосом эшелона, быстро ушли в лес. Бронепоезд остановился на расстоянии метров 700-800 от места крушения, и стал "гвоздить" из орудий и минометов по горящим вагонам, где партизан уже след простыл. Отряд не понес потерь в этой операции.

Г.К. - Насколько я понимаю, "заготовительные операции" были одними из наиболее важных в партизанской деятельности.

А.Ш. - А куда было деваться. Попробуй прокорми полторы тысячи душ в бригаде. Мародерством мы не занимались, да и местные белорусы-крестьяне уже сами обнищали до нитки и проели все свои запасы, и кто-бы из них если и бы захотел от чистого сердца с нами поделиться - не мог, нечем... Картошки, и той не хватало... На польских хуторах продовольствия еще было в достатке, но силой брать его мы не могли, не имели права, да и многие из местных прятали свои запасы в ямах и в схронах. Так не допросы с пристрастием нам же было устраивать, мы же все-таки были советские партизаны, а не бандюги какие-то... Поэтому, голодать в партизанах приходилось часто... Но операциям по заготовке провианта придавалось такое же значение, как и боевым, подрывным, диверсионным действиям. Весной 1944 года, как мне запомнилось, от каждого отряда бригады выделили по 100 человек, и мы напали на совхоз "Огаревичи", где немцы организовали для своих нужд молочную ферму, на которой было 150 коров, племенное стадо. Мы завязали бой с гарнизоном, специальная команда стала перегонять коров в лес, но часть коров по ошибке завели в болото, в итоге в отряд доставили только 120 из 150, так у наших раненых появилось молоко и мясо.

Сам бой в совхозе закончился быстро, мы потеряли только семь человек убитыми и раненых было полтора десятка. Но в Огаревичах был свой небольшой спиртзавод, да еще крестьяне "поделились" самогонкой. Сначала напилось наше начальство, потом и простые партизаны из боевых взводов. Немцы быстро перебросили в Огаревичи подкрепление, завязался нешуточный бой, и в итоге, нам за этих коров пришлось заплатить очень дорогой ценой...

Г.К. - Пьянство в отрядах не запрещалось в приказном порядке?

А.Ш. - Такой приказ, появись он в соединении, в первую очередь проигнорировали бы сами командиры и штаб. Пьянство было сплошным...

Пили по-черному, когда было что пить. Один раз, возвращаясь с боевого задания, в деревне Охово, мы у поляка-мельника обнаружили спрятанное советское армейское обмундирование 25 полных комплектов формы и 25 пар хромовых сапог. И что самое интересное - в каждом сапоге была припрятана бутылка спирта. Где он все это добро украл-раздобыл, мы даже не стали интересоваться.

Я оделся во все новое, и мои ребята стали в шутку меня называть: "Лейтенант, ты таким варшавским франтом выглядишь. Мы тебя теперь будем звать -Антек Польский!". Сидим, выпиваем, закусываем, поляк-мельник рядом суетится, боится, что спросим с него "за армейское имущество". И тут кто-то прибегает и кричит: "Каратели идут!". Смотрим в окно, а к селу подходит колонна, навскидку - человек 150. Мой пулеметчик Гриша Кириченко сильно напился, начал "выступать", попытался в одиночку выскочить из дома с пулеметом наперевес с криком: "Да я вас, суки, сейчас всех положу!", но я успел ему врезать в челюсть, "охладить боевой пыл". Кириченко выплюнул на пол три выбитых зуба и притих. Мы осторожно и незаметно покинули село, тем самым сохранив свои жизни. Шансов у группы из двенадцати человек с ограниченным запасом патронов продержаться в бою с такой большой группой карателей не было даже теоретически. Кириченко после подошел ко мне и стал благодарить, за то, что я спас ему жизнь. Да еще мои ребята с ним "поработали", предупредили, что если еще раз он займется "самодеятельностью", они его сами пристрелят в первом же бою.

Г.К. - Такая "больная тема", как "еврейский вопрос" и антисемитизм в партизанских отрядах Западной Белоруссии, о котором часто упоминают бывшие партизаны, уроженцы "панской Польши", ныне проживающие здесь.

На сайте есть два интервью с партизанами из отряда Щорса Зимаком и Шепетинским, которые с 1943 года вместе с Вами воевали в бригаде Васильева, но в других отрядах бригады. С их слов, в бригаде имени Ленина, антисемитизм был более умеренным, в сравнении с некоторыми другими бригадами в Брестской и Пинской партизанской зоне, но тем не менее, негативное отношение к "польским евреям", к так называемым "западникам", ощущалось постоянно.

Вы - "русский еврей", кадровый командир РККА.

А каким было отношение к Вам в "национальном аспекте"?

А.Ш. - Я не застал период "бандитского разгула", который был почти повсеместно в белорусских лесах западнее Минска в 1942 году, поскольку, почти до конца этого года я находился в лагере. И как немцы истребляли "польских жидов" скрывающихся по лесам, и как наши партизаны нередко убивали евреев в этот период, я узнавал только из рассказов таких же партизан, как и я. Пришлось услышать жуткие, страшные вещи, в которые не хотелось даже верить...

Комбриг Васильев был порядочным человеком, сам по себе он не был настроен против евреев, но был у нас такой комиссар Зиберов, жестокий пьяница, человек со злобным характером, который постоянно "давил евреев", не разделяя их на "польских" и "русских", и категорически возражал против приема евреев в бригаду. Дело дошло до того, что даже два еврея, кадровых пограничника, воевавших вместе с Васильевым с июня сорок первого, ушли из отряда.

Один из них был по фамилии Рейнгольд.

В бригаде наблюдалась следущая картина - в отряд к Ломейко евреев принимали без долгих разговоров, а в наш отряд с весны 1943 года Кочемаров, под влиянием Зиберова, вообще перестал брать евреев, бежавших из-под расстрела из гетто. Отказывали в зачислении в отряд даже тем молодым парням из гетто, кто пришел с оружием. Приток в отряды местных белорусов, уже в немалой степени пропитаных немецкой пропагандой, только усиливал ненависть к евреям.

Тут есть еще один немаловажный фактор, о котором многие забывают - когда немцы евреев сгоняли в гето и истребляли их всеми способами во время акций по ликвидации, то местные жители, белорусы и поляки, захватывали пустые еврейские дома и грабили "жидовское имущество", а тут тебе такая незадача, вот они, евреи, живые и в партизанском отряде, да еще с оружием, а если они после войны придут и спросят за свое добро?... Кому нужны были живые свидетели...

Ну и вдобавок сами представьте - когда у тебя в отряде еще четверть партизан из бывших полицаев или из уголовников, то вы сами можете представить себе атмосферу ненависти к евреям . Общее отношение к евреям было в бригаде враждебное, нелояльное, и большинство евреев просто уходило от нас в другие отряды, например за Телеханы, где их брали в 208- й партизанский полк, и где они создали свой отдельный еврейский батальон, или в Минскую партизанскую зону.

Про меня все в бригаде знали, что я еврей, но в для большинства командиров и для русских партизан, я был "свой", советский, "красноармейской закваски", и после того, как я показал себя на диверсиях и в боях, ко мне лично отношение было довольно ровным и дружественным, но партизанское начальство упорно называло меня Андреем, а не Ароном. Только один раз, пьяный командир взвода Парамонов решил надо мной покуражиться, начал нести ахинею про "жидов, окопавшихся в Ташкенте", так я еще не успел встать и отреагировать на его слова, как мои ребята-подрывники избили Парамонова, пообещав пристрелить его как бешеную собаку в следующий раз. После войны в 1947 году я случайно столкнулся с Парамоновым в Минске, он кинулся ко мне обниматься: "Товарищ капитан!", - но я оттолкнул его и сказал: "Ты еще жив, сволочь. Пошел отсюда!"...

"Польским евреям" конечно приходилось очень тяжело. Они в какой-то степени считались "чужими"... Им и в спину нередко в бою стреляли... Всякое бывало, а потом все это всплывало в виде слухов или фактов. Шила в мешке не утаишь...

Идет наш отряд на задание, а навстречу идет группа партизан-евреев из отдельного национального отряда. Сразу начинают им кричать: "Эй, жиды-недобитки, где ружья с кривым дулом нашли?" и все ржут. В отряды приходили "польские" парни, выросшие в небольших местечках и городах, не имеющие опыта лесной жизни и никакой военной подготовки, физические слабые после гетто или неловкие от рождения, почти не знающие русского языка, и поначалу малоприспособленные к жестокой партизанской войне... Идем на задание, переходим по бревну через реку, и тут один "поляк" плюхается в воду, падает с бревна. Сразу раздаются "соответствующие комментарии": "Это тебе, сволочь жидовская, не в лавке торговать!". Я всегда пытался заступаться, но что могли сделать я и Пак в одиночку, когда, например, у партизанского костра слышали вот такой разговор. Обсуждалось зачисление бывших полицаев в отряд и тут один взводный, бывший старший лейтенант, говорит при всех, меня ничуть не стесняясь: "Надо их в отряд взять, они против немцев себя хорошими бойцами покажут. А то, что они жидов расстреляли, так туда жидам и дорога!"....

В отряде имени Фрунзе кроме меня и Пака было еще несколько евреев не скрывавших своей национальности, и человек пять, выдававших себя за русских и белорусов. Пулеметчик Саша Мельников оказался на самом деле Абрамом Гарбузом, а, например, другой еврей, из красноармейцев, шел по спискам как Юрий Максимович Киселев... Мне было трудно все это переносить, и когда в бригаду прибыл секретарь подпольного обкома Клещев для проведения партийного собрания, я встал, назвал свое звание и должность: "Лейтенант Шер, командир отделения", и рассказал о махровой антиеврейской атмосфере в бригаде, что никто в отрядах по-настоящему не хочет бороться с антисемитизмом, и если мы считаем себя советскими людьми, интернационалистами, представителями армии и партии на оккупированой территории, то где наша совесть коммунистов? Говорил я, наверное, минут пять. Клещев меня послушал, улыбнулся, и продолжил дальше - "по повестке собрания" ...

Да еще этот комиссар бригады Зиберов... У нас в отряде был свой комиссар, мордвин Светкин, и секретарь парторганизации Максим Беляй, из подпольщиков. Но Зиберов "стоял над ними" и диктовал свою волю. Когда зимой 1943 года мы прорывались из блокады, то пожилой еврей из отрядного обоза, ездовой Абрам Шульман, во время долгого перехода потерял в болоте мешок соли, весом килограмм на десять. Мы остановились на привал и тут обнаружилось, что одного мешка не хватает. По приказу Зиберова Шульмана за этот мешок расстреляли перед строем. Соль ценилась в лесах на вес золота, но сколько стоила тогда человеческая, партизанская жизнь? Особенно еврейская?

Осенью 1943 года нам сбросили с самолетов на парашютах мешки с ПТР и ручными пулеметами. Я и командир роты Савицкий вместе с пулеметчиками стали пристреливать пулеметы, проверять точность боя. После стрельбы я с ротным пошел проверить мишени, как вдруг раздалась пулеметная очередь. Савицкий был убит на месте, а мне только прошило пулями шинель в трех местах. Как потом выяснилось, это пулеметчик Гарбуз случайно нажал на спусковой крючок. Сразу появился Зиберов, и заявил, что это евреи хотят ликвидировать командный состав отряда и встать во главе его. По его распоряжению я был арестован и меня вели на допрос через весь бригадный лагерь со связанными за спиной руками, как какого-то предателя. После проверки всех обстоятельств ЧП выяснилась вся абсурдность подобного обвинения в мой адрес.

Я был освобожден из под ареста и вернулся к исполнению своих обязаностей.

А Гарбуза, после соединения с частями Красной Армии 31/7/1944, с "подачи Зиберова" отправили в штрафной батальон. Как раз нашу бригаду вывели на расформировку в деревню рядом с Пинском. Здесь партизанскую молодежь направляли в полевой военкомат, бывших рядовых красноармейцев-"кадровиков" - сразу в Действующую Армию, кого-то из бывших командиров РККА на "госпроверку" в Особый Отдел Белорусского ГШПД, а остальных - на восстановление народного хозяйства и на советскую работу.

Вот тут наш комиссар Зиберов развернулся вовсю, стал строчить доносы на всех своих "недругов", и в первую очередь на бригадных евреев. Он написал донос на командира разведки отряда имени Фрунзе Абрама Пака (Шпака), что, мол, он служил у немцев переводчиком по своей воле, а не по заданию подпольной организации. Разбираться никто не стал. И разведчика Пака, орденоносца, человека участвовашего в многих боях с немцами и полицаями, одного из самых смелых и заслуженных партизан бригады, отправили в штрафной батальон, "смывать свою вину кровью". В штрафниках его тяжело ранило, за последний бой он даже был награжден орденом Красной Звезды, но после этого ранения на всю жизнь Пак остался инвалидом. После войны Пак жил в Симферополе и мы с ним неоднократно встречались.

А один раз Зиберов сознательно решил подвести меня под расстрел. Через нас шло на запад соединение С.А.Ковпака, и ковпаковцы продвигались по наиболее безопасному маршруту, по партизанским зонам. В одной из групп обеспечивающих их проход, находился и я . И тут подошли ко мне два ковпаковца, оба евреи, и стали меня звать к себе в батальон. Мол, о тебе все отзываются как о грамотном и авторитетном командире, хорошем подрывнике, а нам такие люди нужны, переходи к нам, к Ковпаку. Мы еще долго сидели в землянке, разговаривали о разном, но я сказал ковпаковцам, что из отряда не уйду, тут мои ребята, я уже хорошо знаю округу, и мне этот переход ни к чему.

Вышел из землянки, и, помню, что испытывал сомнения, а может все-таки уйти к Ковпаку, евреи там считаются за равных, а боевого опыта мне не занимать.

Я еще не успел дойти до своего отделения, как был тут же арестован Особым Отделом бригады. Один из наших партизан Петр Волошин, уже успел "настучать" особистам, что я встретился с ковпаковцами-вербовщиками. Начальник ОО Боран-Сорока отнесся к этой информации спокойно, но в дело опять влез Зиберов и по его требованию меня арестовали. Трое суток я сидел в землянке под охраной, и за это время бригадные особисты допросили 13 человек партизан, и все они подтвердили, что я был против ухода к ковпаковцам. Но если бы на допросе, хоть один партизан сказал бы обо мне что-то плохое, я был бы немедленно расстрелян. Был незадолго до этого события печальный пример. Лейтенант Николай Перепелкин, кубанский казак, с пятью бойцами решил покинуть бригаду и организовать свой партизанский отряд для борьбы с немцами. По приказу штаба бригады он был арестован и расстрелян вместе со своей группой, по приговору с мотивировкой - "за дезертирство"... Добавлю следующее - после войны Зиберов спился, потом был исключен из партии и осужден на длительный срок за уголовное преступление. Чтобы долго в тюрьме не сидеть, он полгода провалялся в пинской больнице, имитируя онкологическое заболевание. Ему "скостили" срок до полной актировки или амнистии, и Зиберов снова запил и помер, как..., и слова то не подобрать.... Хоть здесь восторжествовала справедливость...

Г.К. - Вы как-то обмолвились, что в 1941-1945 годах в Западной Белоруссии шла настоящая "гражданская война". Это "образная фраза" или Ваше личное убеждение?

А.Ш. - Нет, это не "красное словцо". Я вспоминаю бои в которых мне довелось принять активное участие, в операциях по уничтожению полицейских и жандармских гарнизонов в селе Красная Слобода в Минской области, в деревнях Великий и Малый Рожны, в Гоцке, Орлике, Старине, Чучевичах, Чудине, Гаврильчицах и во многих разных других местах, и могу сказать следующее - в большинстве случаев нам противостояли не немцы, а бывшие советские граждане: белорусские и украинские полицаи, солдаты из различных "власовских формирований". Одно время в нашей зоне появились мадьярские охранные части, но с ними на какой-то период мы даже договорились, было заключено что-то вроде перемирия. После войны стали часто писать о немецких ягд-командах, специализировавшихся на охоте на партизан.

Может, в 1941-1942 годах такие подразделения действовали самостоятельно, истребляя партизанские мелкие отряды и группы. Но ведь никто честно не сказал, что эти команды, в 1943-году без помощи местных полицаев никогда вглубь леса не заходили, а ночью вообще носа не казали из своих гарнизонов.

И даже когда блокаду партизанской зоны проводили регулярные части вермахта, немцы впереди себя всегда пускали местные полицейские батальоны.

Но что сказать о "власовцах"? Я не могу забыть, как мы взяли в плен двух предателей, молодых парней, бывших лейтенантов Красной Армии, выпускников Ленинградского пехотного училища. Мы ожидали, что они, как и многие другие "власовцы", сразу начнут каяться, просить о пощаде, но эти двое просто пылали ненавистью к Советской власти, и проклинали нас последними словами, посылали матом, не страшась смерти. У меня не укладывалось в голове, ведь это мои сверстники и бывшие армейские командиры, откуда в них такая злоба к Советам... Командир отряда приказал привязать их к лошадиным хвостам, а потом лошадей пустили по кругу... А один случай, вообще, ... хоть кино снимай...

В начале 1944 года, возвращаясь с задания, мы взяли в плен на дороге семерых "власовцев", на блок-посту. Они даже открыть огонь не успели, мы сработали четко, незаметно подобрались, окружили и - "руки вверх!". Собрали оружие, построили пленных в ряд. "Власовцы" стояли бледные, напряженные, они прекрасно понимали, что их сейчас ожидает... Мой подрывник Гончаров посмотрел на одного из них и спрашивает его: "Эй, ты, изменник Родины, мать твою-перемать. Ты, случайно, не Ивана брат?" (он еще назвал фамилию, но ее я не хочу сейчас упоминать). "Власовец" ответил: "Да, и тебя я помню, ты с моим братом на заводе вместе работал". И мне Гончаров говорит, что хорошо знает его семью, жили они на соседней улице, а старший брат предателя, товарищ Гончарова по заводу, еще перед финской войной поступил в летное училище. Что делать...

Всех связали и повели с собой в бригаду, убивать на месте не стали.

Передали "власовцев" в Особый Отдел, потом оттуда приходит парнишка, помощник Боран-Сороки, и спрашивает нас: "Какого черта вы их за собой тащили? Они же все из карательного батальона! Там у каждого из них руки по локоть в крови!". Короче, всех их расстреляли в штабе бригады.

Через тридцать с лишним лет, еду из Москвы поездом, и в моем купейном вагоне оказываются бывшие летчики-штурмовики, которые направляются на встречу однополчан, человек семь, все в орденах. Среди них два полковника в отставке, Герои Советского Союза. Разговорился с ними, и когда один из них представился и назвал свою фамилию, то я сразу не придал этому значения. В разговоре он упомянул город, в котором жил до войны, и я сказал, что у меня был в партизанской группе подрывник Гончаров, тоже родом оттуда, с двадцатого года рождения: "Гончаров? Коля? Высокий такой?" - "Да, Николаем звали" - "Так мы же с ним товарищами были, вместе росли и работали! Мир тесен! А Колька, хоть живым остался?"

И тут меня как током ударило, случай из 1944 года предстал перед глазами. Я сопоставил все, фамилию полковника-летчика, фамилию "власовца", и до меня дошло, что это были родные братья. Действительно, "мир тесен". Спрашиваю у полковника: "А семья до войны большой была?" - "Был еще младший брат, но он пропал без вести в 1942 году"... Мы ехали дальше, говорили о всяком-разном, но я не мог, не имел морального права рассказать полковнику, что знаю, как закончил жизнь его родной брат и кому он служил перед смертью...

Все время писали в газетах и книгах, что стар и млад помогал партизанам.

Куда там... В Слуцке, семидесятилетняя старуха, мать начальника полиции Семенова, была немецким агентом, ходила под видом беженки по партизанской зоне, все рисовала и записывала.... А сколько раз партизанам приходилось "пускать в расход" пленных или добровольно пришедших в отряд полицаев, "не отходя от кассы". Узнавали, кто из них запятнан кровью, и убивали на месте. Потом Особый Отдел соединения утверждал, уже приведенные в исполнение приговоры... А сколько тех же самых полицаев помиловали, если он могли доказать, что попали в полицию по мобилизации, а не вступили в нее по своей воле... Понимаете, я сегодня эту тему не хочу затрагивать, но в моей памяти подобных эпизодов сохранилось немало. В августе 1944 года, после расформирования бригады, меня вызвали в военный отдел обкома партии.

Сначала я прошел парткомиссию, где было принято решение окончательно утвердить мое членство в рядах ВКПб. Эту комиссию в обязательном порядке проходили все партизаны, принятые в партию отрядными и бригадными парторганизациями. Генерал-майор Клещев сразу меня узнал, похвалил, сказал, что запомнил по выступлению на партсобрании в бригаде в 1943 году.

Меня спросили, какие есть пожелания, и я ответил, что прошу отправить меня на фронт, в Действующую Армию. Но в военном отделе, проверив мое личное дело, мне сказали: "Хватить тебе уже воевать, товарищ лейтенант. Останешься в области", и меня направили служить ... командиром кавалерийского дивизиона в отдельный батальон войск НКВД по борьбе с бандитизмом, расположенный в Пинске. До середины 1948 года, еще четыре года, я воевал в лесах с бандами националистов и полицаев-недобитков в пинских лесах и в зоне Днепро-Бугского канала. Я просто вспоминаю те дни, и мне кажется, что после войны я потерял больше боевых товарищей, чем во время своей партизанской службы. Один раз мне пришлось хоронить своего бывшего товарища по партизанскому отряду, ставшего после войны председателем колхоза. Бандиты ему лопатой отрубили голову... Так что это было, если это не "гражданская война"?

Я просто не имею желания говорить об этом подробно. Не хочу...

В 1948 году, когда из-за последствий контузии и ранений я стал полностью глохнуть, меня в звании капитана демобилизовали из войск НКВД, а еще через четыре года я переехал из Западной Белоруссии в Прибалтику.

Г.К. - Когда Вы были ранены?

А.Ш. - В 1943 году в бою с карателями я попал под сильный минометный обстрел, мина разорвалась рядом, меня крепко контузило, осколками прошило ноги, но кости не перебило. Я потерял зрение на несколько недель, оглох, мне перекосило лицо. Через месяц все вернулось, кроме слуха, глухота со временем стала прогрессировать и меня в 1948 году демобилизовали из армии, как инвалида войны.

Г.К. - Женщины, находившиеся в отрядах бригады, участвовали в боевых операциях?

А.Ш. - Да. Молодые девушки воевали, как обычные рядовые бойцы.

Одной из таких девушек я обязан жизнью. В начале 1944 года я заболел сыпным тифом. Меня поместили в отдельную землянку, где 18 суток я пролежал без сознания. Меня выходила дочь командира отряда имени Дзержинского Мария Ломейко, все эти дни находившаяся рядом и ухаживавшая за мной, беспомощным и безнадежным. Когда я живым вышел из этой "сыпнотифозной" землянки, мне мои товарищи сказали: "Теперь ты обязан на ней жениться".

Но через неделю Мария погибла в бою... Но всю жизнь я помнил о ней...

Г.К. - Сколько эшелонов пустили под откос подрывники бригады и сколько подорванных эшелонов на Вашем личном счету?

А.Ш. - Насколько я знаю, на счету подрывников бригады было 27 эшелонов.

У меня - 5 личных эшелонов пущенных под откос и еще 12 в группе.

Г.К. - Мне партизаны из Вашей бригады сказали, что после соединения с Красной Армией многих бойцов из бригады Васильева обошли наградами за участие в партизанских действиях. В чем причина?

А.Ш. - История некрасивая получилась... В августе 1944 года весь архив бригады и все наградные листы были отправлены в Главный Штаб Партизанского Движения Белоруссии под Минск. Понимаете, в бригаде до соединения со своими, почти никто не имел наград. Заполнялись в штабе наградные листы, приказ о представлении к наградам зачитывался перед общим строем, но наградные знаки к нам в бригаду с Большой Земли не присылали.

Мое имя в таких приказах было упомянуто 4 раза, я был представлен к орденам Красной Звезды, Отечественной Войны, к медалям "За Отвагу" и "ЗБЗ".

Кроме того, все бойцы воевавшие в отрядах с 1942 годы были представлены к медали "Партизану Отечественной Войны" 1-й степени.

Машину с документами сопровождали начальник штаба Кистюнин и писарь Сергей Сапожников. Через какое-то время был подписан приказ о награждении партизан Васильева и к нашему удивлению, только единицы получили боевые награды. Мне вручили медаль "За Отвагу". Но, например, мой командир отряда Иван Спиридонович Кочемаров, воевавший в лесах 3 года, вообще ничего не получил, даже медали. Бывшие партизаны были возмущены, но нам сказали, что высшая награда это то, что мы остались живы. Вскоре всех партизан "разбросали", кого куда. Еще тогда показалось подозрительным, что Кистюнин и Сапожников получили по два ордена и по медали, когда большинство заслуженных партизан, разведчиков, подрывников и просто отличных, лучших бойцов, вместо орденов получили "шиш с маслом" и справку об участии в партизанском движении.

В 1956 году Сапожников по пьянке проговорился, что тогда, в 1944 году, они с Кистюниным сильно напились, пьяными сбились с дороги и загнали машину в болотную топь. Пока машина не ушла в трясину, они успели достать из кузова пару ящиков с документами, а мешки с наградными листами, так и утонули в болоте. В одном из спасенных ящиков был горстка наградных реляций, по которым и были вручены регалии, а Кистюнин на себя и на писаря заполнил в Главном Штабе новые наградные листы... Когда Сапожников все это рассказал, ему бывшие партизаны бригады даже морду бить не стали и не спрашивали, почему он все время молчал. И 12 лет уже прошло, да и не за ордена воевали, а за Родину... За нашу советскую Родину, которая тогда была у нас одна.