Я родился в 1925 году в деревне Величковичи, бывшего Сторопинского, ныне Солигорский района Минской области.
Наша деревня стояла на советско-польской границе. Точнее – старая деревня была на советской стороне, в двух километрах от границы, а новая на польской. И такое лет пять длилось, пока не произошла демаркация границы и новая деревня тоже отошла к СССР, но за это время отец успел отслужить действительную службу в польской армии.
В 1933 году у нас в деревне произошла коллективизация. Тогда же был голод, но его мы, по сути дела, не видели. Разумеется, варили и крапиву, и лебеду, но хлеб у нас никогда не выводился, отец каждый день нам давал по кусочку хлеба. Вообще, от голода у нас больше пострадала старая деревня, а новая, она была похожа на хутора, она стояла на реке, так что нас выручала рыба, кроме того мы собирали грибы и ягоды. В новой деревне как такого голода не было, а вот в старой женщины, после работы, не могли идти. Наша хата стояла рядом с дорогой, так они до нее дойдут, лягут, отдохнут немного, и потом идут дальше. Им тогда на трудовой день дадут по 100-200 грамм зерна, а это очень мало. В основном, выживали за счет приусадебного участка.
Вообще жизнь в деревне была крайне сложной. В 1937 году репрессировали моего отца, я в семье остался за старшего, кроме меня еще было три сестры и брат. Отца я позже нашел в Благовещенской области, на Дальнем Востоке. В наши органы писал – никаких данных нет. В конце концов написали из Благовещенска, что да, имеется личное дело Тарасевича Адама Антоновича, осужденного тройкой на 10 лет. В марте 1938 года он скончался от крупозного воспаления легких.
Когда отца забрали, я в семье стал за хозяина. Школу пришлось оставить, работал в колхозе. В это время как раз началась политику укрупления хуторов. До этого у нас хуторная система была, а тут – хочешь не хочешь, а иди в село. В колхозе была сформирована специальная бригада, которая разбирала дома и переносила их на новое место, колхоз отводил место под дом и приусадебное хозяйство. Так и жили.
В 1942 году погибла мать. Мы же на оккупированной территории жили, а там кого только не было – и банды, и полицейские, и немцы. Пришли к нам как-то вооруженные люди, начали обыскивать хату, а в хате ничего нет. Мать не сдержалась, закричала на одного: «Ты, грабитель, такой-сякой», – так он ее застрелил и запалил хату. Я был недалеко. Смотрю – хата горит. Прибежал. Младшие на улице стоят, рядом мамина сестра, а соломенная крыша уже опустилась. Крышу разгреб, мне ведро воды подали и я бросился в хату. Тут же натолкнулся на маму. Через окно вытащил ее, положил на улице. Она на меня в последний раз посмотрела и умерла.
- Иван Адамович, давайте вернемся немного назад. 1939 год, воссоединение Западной Белоруссии. Через вашу деревню войска шли?
- Да. В 1939 году я был конюхом и вот мы как раз были в ночном. Лошади пасутся, рядом болото, и тут появляются несколько солдат, которые спросили где застава? Застава была метрах в 500 от деревни, так что мы дорогу показали и дальше лошадей пасем.
На рассвете мы услышали стрельбу. Оказывается, уже в бывшей Польше, в урочище Песчанка одна польская застава оказала сопротивление, в результате чего погибли пять пограничников, два курсанта и старший лейтенант Вишневецкий из Ленинградского топографического училища. Они летом проводили топографические работы, наносили на карту пограничную полосу и, когда наши войска пошли в Польшу, вошли в подчинение начальника заставы. Причем, польская застава в Дубоцах сопротивления не оказала, в Плечеках тоже сдалась без боя, а у нас вот воевали…
- В 1939 году беженцы с польской территории были?
- Ну какие беженцы. У нас же у многих в Польше были родственники. До 1939 года о них не говорили, а тут наоборот появились и двоюродные, и троюродные. Они, сперва, к нам ходили, в магазине соль покупали, у нас она дешевле, чем в Польше была. А потом снова начала функционировать пограничная застава, все движение запретили.
На работу в Западную Белоруссию мобилизовали комсомольцев, мой дядька там работал, строил доты. А потом ему пришел срок служить в армии. Он вернулся в деревню и из деревни его уже направили в войска. Во время войны погиб где-то под Ленинградом.
22 июня 1941 года мы работали в старой деревне, после зимы картофель перебирали, и тут пришел кладовщик и говорит: «Братцы, война началась». Мы, сперва, не поверили, а потом как не поверишь, когда стали летать немецкие самолеты… Обстановка сразу изменилась, мы поняли, что надвинулось что-то страшное…
Дня через 3-4 появились первые отступающие. Сперва шли по 2-3 человека, а, спустя где-то еще день, уже организовано. Идут через деревню, устроят привал. Мы для них телят зарежем, приготовим обед. Раненным и ослабшим давали подводы, чтобы они доехали до следующей деревни. Одновременно с этим, немцы начали разбрасывать листовки, а по ночам кто-то эти листовки на стены домов клеил: «Солдаты, сдавайтесь в плен, мы вас обеспечим и питание, и медицинский уход. Уничтожайте комиссаров, коммунистов. За укрытие евреев, комиссаров – расстрел!» Но солдаты уходили, хотя, конечно, находились и предатели, мир не без уродов. У нас в деревне был один такой. В августе, немцы уже подходили к Смоленску, но у нас их не было, а отступающие продолжали идти. Так этот где-то нашел оружие и убил отступающего капитана.
Надо сказать, через нашу деревню отступающие войска шли где-то до начала августа, а потом все прекратилось. Этот предатель сразу же стал организовывать полицейских, а на территории заставы разместился партизанский отряд, он пришел откуда-то с юго-запада. Где-то месяц стояли на заставе, а в конце сентября к нам в деревню пришли немцы и с ними полицейские с запада. Предатель рассказал немцам о партизанах и они начали наступать на заставу, но партизаны бой не приняли и рассеялись по лесу.
В деревне я жил до марта 1943 года. А 15 марта 1943 года сожгли нашу деревню. Всех, кто был в деревне, немцы согнали в колхозный коровник, а потом расстреляли. Из старой деревни в живых только два человека осталось, а в новой 222 или 223 человека погибло, а в живых осталось человек 60, выжили те, кто тогда дома не ночевал. Мы утром вышли из леса, видим – немцы окружают деревню, и снова в лесу спрятались.
После этой катастрофы оставшиеся в живых молодые хлопцы, 17-18 лет, ушли в партизанский отряд. Командир Пинского соединения Василий Захарович Корж решил, что в каждом районе должен быть постоянно действующий партизанский отряд. Нашу группу, где-то 35 человек, направили в Логишинский район. Из этой группы потом вырос партизанский отряд имени Орджоникидзе, который вошел в партизанскую бригаду имени Куйбышева.
В отряде я, сперва, был рядовым бойцом, потом подрывником, выполнял задания по разведке, в конце концов вошел в отделение разведки. В 1944 году наш взвод стоял на хуторе и наблюдал за передвижением немцев в Пинск и Логишен. В апреле 1944 года, в бою за деревню Липники я был ранен. Лечился в бригадной санчасти, а потом, после освобождения Логишена, в районной больнице.
После освобождения Пинщины наш отряд расформировали, подавляющее большинство партизан ушло с Красной Армией, а меня, после выздоровления оставили в милиции, в Давидгородском РОВД. В милиции я работал до 1948 года, но никакого роста не было, у меня же отец репрессирован.
В 1948 году бывший комиссар нашего отряда, Захаров, он был заведующим финансовым отделом в Логишенском исполкоме, говорит: «Давай, Ваня, оформляй увольнение, я придержу для тебя место». Я говорю: «У меня же образования всего 5 классов. Я и на счетах считать не умею». «Ничего, Ваня, научим». Я из РОВД уволился и стал финансистом. Очень я благодарен заведующему общим отделом Логишенского исполкома Ганусевичу. Он, когда меня принимал, посмотрел учетную карточку и говорит: «Ну, что, Ваня, граматешка у тебя слабенькая, но в нашей работе главное честность. Через твои руки будут проходить миллионы рублей, но это государственные деньги и, если хоть копейка прилипнет»… Я это четко запомнил.
Работал счетоводом. Потом, уже женатым, поступил на 7 класс школы рабочей молодежи. После окончания школы пошел в заочный техникум, а потом уже, после техникума, заочно окончил Московский юридический институт. В январе 1965 года меня назначили заведующим финансовым отделом, кем я и проработал до 1990 года, ухода на пенсию.
- Спасибо Иван Адамович. Еще несколько вопросов. До войны у вас в семье корова была?
- В семье две коровы было, а вот лошадь уже колхозная.
- Что на столе было перед войной?
- У кого как. Но, надо сказать, что чтобы сразу на столе и первое и второе было – такого нет. Одно блюдо – или суп, или варили картошку. Иногда, жарили картошку с салом, мы же каждый год кабанчика откармливали, которого забивали на коляды, это перед Рождеством. Самое лучшее сало в кубрик на косовицу, а остальное ели. От отела до отела было молоко.
Надо сказать, мы в деревне обязательно выдерживали посты, на Пасху красили яйца, хоть у нас церкви и не было.
- В 1939 году в состав СССР вошла Западная Белоруссия. Вы говорили, что у жителей вашей деревни много родственников проживало в Польше. После воссоединения вы сравнивали жизнь на польской и советской территории? Была ли разница?
- Конечно, была разница. У нас же колхоз, а у них личное хозяйство. Они имели по пять коров и лошадей.
- То есть, особой радости, что попали в СССР, они не испытывали?
- Основная радость была в том, что близкие родственники снова общаться могли.
- Вы сказали, что вскоре после воссоединения, восстановили границу. То есть, до самой войны существовала граница между Восточной и Западной Белоруссией?
- Да. Как буферная зона.
- Войну ожидали?
- Никто не ожидал. Знали, чувствовали, что война будет. Чувствовали напряженную обстановку, но потом появилось выступление ТАСС, о том, что немцы концентрируют войска, но войны не будет.
- Когда началась война, как восприняли отступление наших войск?
- Сложно.
Отступающих солдат жалели, они же измученные шли, голодные. Поили их молоком, делились всем, что было, у нас же в деревне, в каждой семье, если не сын, то родственник был в Красной Армии.
В то же время, у нас до войны была политика «Малой кровью, могучим ударом», что будем бить врага на его территории, а тут, числа 24 или 25 июня эвакуируется застава. Причем, идут и поют песню: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону» – а сами отступают на восток. И смех, и грех…
- Отступавшие в деревне оставались? В примаках?
- Оставались. Часть из них была мобилизована в полицию, часть ушла в партизаны.
- Когда впервые увидели немцев?
- В сентябре 1941 года, когда они рассеяли партизанский отряд. А в следующий раз мы их уже в 1942 году увидели. Приехал, из жандармерии что ли, в деревенском кожухе, холодно ему было, мороз.
А так, по сути дела, немцев у нас в деревне и не было, только полицаи.
Правда, в 1942 году Корж организовал по нашему району рейд партизан, они где-то на 200 подводах шли. Когда партизаны подходили к нашей деревне, из старой деревни полицейские сбежали и сообщили о партизанах немцам. Партизаны у нас где-то два дня стояли, а потом в старую деревню пришло немецкое подразделение, около 150 человек. Но они прибыли и сразу убыли.
Так, мы, преимущественно, всю войну с полицаями разбирались. Потом появились литовские каратели.
- Какая власть была в деревне?
- С властью сложно было. Из Капецевичей как-то приехал председатель сельсовета, переписал людей. А потом он ушел в партизаны. Оккупационная власть наведывалась к нам с осторожностью. Бывают, приедут с полицейскими, а ночью сматываются – могут придти партизаны. Так и получалось – днем одна власть, ночью вторая.
- Немцы назначили какие-нибудь налоги?
- Наша деревня ничего не платила, ни зерна, ни картофеля.
- Встречаются упоминания, что в некоторых районах немцы сохранили колхозы. Как было у вас?
- До 1942 года у нас в деревне колхоз сохранился. 1942 году немцы дали команду упразднить его. Но работать продолжали вместе, а что посеяли, то делили по количеству едоков.
- Многие жители оккупированных территорий вспоминают, что, во время оккупации, были очень большие проблемы с солью.
- Это да, с солью была беда.
Но, когда уже в партизанском отряде был, опять случай произошел – и смех, и грех. Пошли с товарищем на задание. Зашли на хутор к женщине, есть охота. Она сало жарит, выливает на сковородку пару яичек. Говорит: «Сейчас все будет». Мы просим, хоть немного яичницу подсолить. Она посолила, на стол поставила – есть нельзя. Такое соленое сало было, да еще добавила соли. Всегда недосол был, а тут такой случай…
- На оккупированных территориях какие деньги ходили?
- Деньги никакой цены не имели, шел натуральный обмен. Советские мы собирали и отправляли в Москвы.
- В 1941 году была информация о том, что происходит на фронте?
- Первоначально нет. Немцы кричали, что взяли Москву, дошли до Ташкента. Потом хлопцы где-то раскопали приемник на батарейках, послушали сводки, оказалось, что врут. Потом появились партизаны, информацию мы уже от них получали.
От партизан же узнали про победу под Москвой. Ходили слухи, что кавалерия Буденного прорвала фронт и ведет наступления, что они могут дойти до нас.
- Когда у вас в районе появился первый партизанский отряд?
- Знаете, уже на пятый день войны будущий командир Пинского партизанского соединения, Корж, на подступах к Пинску дал бой немецкой регулярной части. Подбил танкетку, взял в плен офицера.
- У вас в деревне была налаженная связь с партизанами?
- Сперва они просто к нам в деревню приходили, мы им готовили бычка или еще что-то другое. А в декабре 1942 года у нас в деревне появилась партизанская комендатура, комендантом которой был Иван Григорьевич Никулин, потом он был командиром нашей группы и нашего отряда, пока нас не разбили.
Эта комендатура у нас была с декабря по март, когда началась карательная операция. В марте она ушла, и мы остались на произвол судьбы. Мы, молодежь, тогда уже были уже были кандидатами в партизаны, ходили с хлопцами из комендатуры в караул, но когда они уходили, не смогли нас с собой взять, мы балластом были бы – у нас же оружия нет. Так что, комендатура ушла, а мы остались, правда, партизаны предупредили нас о карательной операции, так что вся деревня ушла в лес. Потом к нам один дедок пришел, говорит: «Немцы ушли на запад». Мы вернулись в деревню, но сразу поняли, что добром дело не кончится – немцы всех собак постреляли, угнали несколько коров. У нас компания была, 12 хлопцев, так мы на ночь в лес уходили, у нас там бивак был оборудован, а днем возвращались в деревню. И вот, 15 марта, мы, рано утречком, возвращались в деревню, видим – и немцы в деревню идут.
Мы сразу подальше в лес ушли. А потом, где-то через полчаса, услышали стрельбу. В конце концов – из деревни только несколько человек спаслось.
Немцы, сперва, всех стали сгонять, сказали, что на собрание. Никто и не думал, что их на расстрел ведут. А когда стали к колхозному коровнику, один односельчанин, участник финской войне, там был ранен, так он закричал: «Нас же на расстрел ведут!» Схватился с конвоиром, стал у него отнимать автомат, получилась заминка. Мой дядя Демьян схватил своего сына, Павлика, и побежал через поле. За ним еще несколько человек побежали. Немцы начали стрелять, убили несколько бегущих, но дядя с сыном сумел добежать до леса. Еще несколько человек сумело спастись, одну семью отпустил сердобольный немец, но все остальные были убиты…
Потом, когда мы узнали, что немцы ушли из деревни, мы в нее вернулись, надо же наших похоронить и такое увидели…
Кого в коровнике расстреляли, некоторые пытались бежать, их на бегу застрелили. Кого-то в колодец кинули и там добили Девчат понасиловали, специально в отдельные хаты водили, мы там потом трупы находили. Просто изверги в человеческом облике..
Я пытался кого-нибудь из своих найти, у меня же три сестры и брат. Как будто, узнал останки сестры…
- Полицейские в этой операции участвовали?
- Нет, их не было. Это была чисто немецкая карательная операция, без полицейских.
- Вы говорили, что, когда ушла комендатура, вас не взяли, потому что у вас не было оружия. А как вообще партизаны добывали оружие?
- У врага. Я в марте попал в отряд, а винтовку получил только в июне.
Немцы в нашем районе стали стоить аэродром. Охрана у него была соответственная, но на самом аэродроме работали поляки. А у меня был друг, Яшка, так он по-польски говорил так, что его нельзя было отличить от поляка. Мы вели работу по разложению немцев и рабочих аэродрома и, в конце концов, поляки нам передали винтовку и два револьвера. Вот эту винтовку мне и вручили.
А так – добывали в боях.
Позже уже, нам стали поставлять оружие с Большой земли, винтовки, автоматы. Тогда проблем с оружием уже не было.
- В лесах оружия не было?
- В первые дни, может, и было. А потом не найти. Все подобрали.
- Винтовку вы получили в июне, но в отряде были с марта. Вот в этот период у вас было какое-нибудь оружие?
- У меня были две гранаты. Одна большая, противотанковая, и Ф-1. С этой гранатой у меня очень неприятный случай был.
Впятером пошли на связь с паном, чтобы узнать подходы к железной дороге, шоссейную дорогу перешли, немцы, обычно, по ней ходить боялись, а тут засаду устроили, в которую мы и попали. Мы с Яшкой от группы отбились, перешли через дорогу и попали в болото. Ходили-ходили, уже светать начало. Увидели следы, ага, думаем, наверное, тут наши прошли. Мы по этим следам. Какое-то время шли, а потом заметили, что третий раз через одну и ту же колоду перелазим. Я говорю: «Яшка, это же наши следы!» Пошли в другую сторону, вышли к хутору. Кругом гарнизоны. Решили у хутора залечь, переждать день. Под елочкой пролежали, а когда стемнело, пошли на хутор. Зашли в хату, Яшка сразу в кладовку полез, мы же целый день не ели, а мне приказал, чтобы я охранял хозяина, он нас должен был до реки вывести, а там мы уже как дома. Яшка кусок хлеба отломил, ест, а у меня слюнки текут. Я от хозяина отвернулся, тут он в окно и был таков. До реки нас повела хозяйка. Отвела до реки, угостила хлебом с маслом и мы дальше пошли. Идем по лесу, противотанковая граната у меня на поясе висит, а эфка Идем по лесу, я на пояс посмотрел, е-мое, стоит ветке за кольцо зацепиться и все, конец нам с Яшкой. Я задрожал, гранату с пояса снял, вынул запал и положил его в карман.
- Иван Адамович, какая была численность отряда?
- Когда отряд был уже полностью сформирован – около 120 человек, две роты, два командира роты.
- А какие люди были в отряде?
- Разные. Попадали и случайные. Были и те, которые перед войной отбывали наказания и их не успели эвакуировать. Я в партизанах много блатных песен нахлебался, и «Мурку», и «Гоп со смыком». Примерно 20% были бывшие военнопленные, которые бежали из лагерей. Нормальные хлопцы.
- Женщины в отряде были?
- В хозвзводе. Кроме того, медсестры, врач. Красивые женщины.
- Романы были?
- Почему же нет. Жизнь продолжалась. У нас в деревне девчонки были, танцы были, и гуляли и танцевали и ночевали с девчатами.
- Евреи в отряде были?
- Были. Рядом с нами был еврейский отряд имени Кагановича. Потом его расформировали, часть бойцов передали к нам в отряд, а часть в отряд Барубского.
- Некоторые ветераны вспоминают, что у партизан было прохладное отношение к евреям.
- У нас такого не было, ни к евреям, ни к полякам. Никакого различия. В отряде Щорса воевал мой друг Яшка Шепетинский и его сестра Райка. У нас в отряде был Давид Епштейн, он потом переехал в Израиль и сейчас уже умер, но до его смерти мы с ним переписывались.
- Вы упомянули поляков
- Да, рядом с нами действовал польский партизанский отряд. Там у ребят были белорусские фамилии, но все они были католиками.
- Польский отряд подчинялся общему партизанскому командованию? Или был отдельным? Вообще, у вас в районе были отряды «зеленых», которые никому не подчинялись?
- Нет. Таких отрядов не было. Все подчинялись общему командованию.
- Какой был быт партизан? Как кормили?
- Нормально. У нас в отряде всегда в запасе было несколько коров, женщины их доили, молоко было. Но могли и голодать по несколько дней.
Вот, когда мы шли на запад, нам на дорогу выдали по куску мяса и сухарю. Мы это в первый же день съели, а потом несколько дней питались подножным кормом. Когда подошли к деревне, послали несколько человек, принести хлеба, сала. Порезали, поели.
- Как к вам относилось местное населении?
- Я же в партизаны в своем районе пошел, меня знали, принимали как своего. Когда, где-то в конце мая 1943 года, пришли в Логишенский район, там нас, сперва, несколько насторожено приняли. А потом уже к нам в группу пришли хлопцы из Логишенского района, из деревень Липинки, Пучины, Бобрик. Мы в эти деревни ходили, организовывали танцы, читали листовки. Тогад нас уже как своих стали принимать.
- Местное население само вас кормило, или приходилось отнимать?
- Заходим в хату, поесть есть что-нибудь? Шукают поесть. Население нас поддерживало. Силой мы ничего не отбирали. Обычно, интересовались в деревне, у кого три-четыре коровы, у кого можно взять корову, бычка, кабанчика. Кроме продовольствия, могли взять полотно для масхалатов. Слухи о мародерстве до нас доходили, но в нашем отряде его не было.
Были попытки изнасилования, но как такового изнасилований не было.
Командиру отряда как-то доложили, что Шевченко зажимает дивчину. Он к нам в разведку прискакал: «Тарасевич, со мной!» Шевченко обезоружили, посадили на гауптвахту, в штрафную землянку. Он стал писать объяснения. Ему расстрел грозил, но не расстреляли, хотя дисциплина у нас была суровая, военная.
- Вши были?
- Конечно. Баню мы только перед самым освобождением построили. А так, огонь разожгешь, рубашку через дым пропустишь – вши и осыпаются.
Еще любили рубашки из парашютного шелка шить. У меня две пары такого белья было. Я всегда просил хозяйку простирнуть.
- Иван Адамович, вы сказали, что были подрывником. Как строился подрыв эшелона?
- Группа пять человек. Скрытно подходили к дороге, изучали как ходят поезда, какая охрана, дорогу, обычно, охраняли мадьяры.
Помню, нам связные с Марковичей сообщили, что пойдет эшелон. А зима была, мы по болоту шли, вылезли на островок, по пояс мокрые. Мы опоздали, эшелон должен был уже пройти, но, слышим – чихает. Думаем что такое? Позже узнали, что эшелон к рельсам примерз, и никак двинуться не мог. Прошла охрана. И тут как ударили из пулеметов. Мы на земле лежим, на нас ветки сыплются. Позже узнали, что немцы, перед эшелоном пустили бронепоезд, и он, на всякий случай, причесал кусты.
Стрельба прекратилась и со стороны Марковичей появились огни. Мы быстро побежали к полотну. Поставили мину «на шомпол». Закопать-то – это время надо, да еще патруль обнаружить может, а так – рядом с полотном поставили ящик с миной, от него чеку к шомполу и шомпол в землю. Немцы тогда уже стали перед паровозами поездами платформу толкать, но оси платформы они выше бампера паровоза были, а на шомполе специальная метка была, как углублять. Платформа над шомполом проходит, паровоз цепляет за шомпол, выдергивает чеку и срабатывает мина.
Мы мину поставили и обратно в лес, а вдоль дороги, метров на 50, все деревья и кустарники вырублены. За спиной вспышка, взрыв, опять бронепоезд вернулся, стал лес причесывать, но мы уже успели уйти.
Причем, у нас на одном подрыве такой случай был. С нами Колька Бурлаков шел, красавец-гармонист, душа отряда. Когда шли на дорогу, он говорит: «Хлопцы, мне плохо, болит живот». «Давай обратно, в отряд». Мы эшелон подорвали, сутки на хуторе погуляли. Возвращаемся в отряд – на похороны Кольки… Его, после возвращения, послали на задание в Хатыничи, организовать связь. А там была засада и двоих наших разведчиков убили. А останься он с нами – может и по сей день был бы жив…
- Как патрулировалась железная дорога?
- Иногда ходила дрезина, но чаще всего пешие патрули, когда с собаками, когда без.
- Вы знали с чем идет эшелон?
- Нам сообщали связные со станции, но выбирать было некогда. Потом уже, после подрыва, связные сообщали результаты, они же на станции работали, так что их направляли на ремонт дороги.
- За эшелоны представляли к наградам?
- Партизан вообще очень мало награждали, как правило, командир объявлял благодарность.
В 1944 году меня наградили медалью «Партизану Отечественной войны», привезли с Большой земли и вручили.
- Вы сказали, что дорогу, преимущественно, охраняли мадьяры. С ними столкновения были?
- Рядом стоял отряд Игоря, их забросили из Москвы, так в его отряде был один перешедший мадьяр, его сагитировали. Этот мадьяр писал прокламации, призывы к товарищам не ввязываться в бои. В отличии от немцев, мадьяры особенной агрессивности не проявляли.
- Какие были взаимоотношения с заброшенными отрядами?
- В нашем районе был отряд особого назначения Льдова, так однажды Льдов застрелил майора Нищенкова, командира одного из отрядов.
В начале войны Нищенков командовал полком, защищал Жабинку, был контужен. Некоторое время его женщина на хуторе выхаживала, а потом он стал командиром отряда. За что его Льдов застрелили – так никто и не знает. В 1965 году, тогда партизан еще много было, у нас собрание партизан было, на котором Сенкин, командир бригады, поднимал этот вопрос. Но ответа так и нет.
Я думаю, Льдов у Нищенкова людей в свой отряд потребовал, тот отказался, и он его застрелил. Был такой случай… В одном отряде Льдов пришел в штабную землянку и потребовал себе в отряд людей. Отобрал пятнадцать человек. А когда переходили железную дорогу, нарвались на засаду. Льдов со своими бойцами смогли пройти, а эти пятнадцать человек вернулись в свой отряд. Так Льдов потом требовал их выдать на расправу. Хорошо, приехал Сикорский, секретарь Брестского подпольного райкома партии икомандир Брестского соединения. Узнал про это, вызвал к себе Льдова и говорит: «Ты, полковник, герой, но хозяин здесь я! Мне предоставлены полномочия распоряжаться и отрядом и бойцами». А то могли бы этих хлопцев пострелять.
- А вообще, часто такие расстрелы бывали?
- В 1942 году человек мог пропасть как муха. А в 1943 у нас появились Особые отделы, так что, даже на расстрел полицая, или человека, связанного с полицией, требовалась санкция.
Помню, как-то лежали в засаде, ждали полицаев и тут на нас вышел дядька с лыком. Лазутчик, не лазутчик – кто знает? Командир отряда говорит: «Позовите Лыжкова». Я думаю: «Ну все, дяденька, спета твоя песенка», – Лыжков у нас приговоры исполнял. Не вовремя дядька подвернулся… И полицаи по этой дороге не пошли.
Потом еще случай был – из соседней деревни к нам в отряд пришел парень, его сразу зачислили. А когда отряд должен был уходить, командир отпустил его домой, попрощаться. А парень не вернулся. Командир отряда собрал группу, в которой и я был. Пришли в деревню, нашли парня дома, так командир отряда там его и застрелил, не церемонясь.
- Вам приходилось исполнять приговоры?
- Мне не приходилось.
- К кому хуже относились к немцам или к своим полицаям?
- Ко всем одинаково. Те – предатели, а эти фашисты.
- Немцы в плен попадали?
- Да.
- Что с ними делали?
- Сажали на самолет и отправляли в Москву, видимо, они представляли ценность. У нас только один раненный лежал. Когда бригада пошла перекрывать дорогу отступающим немцам, он попытался бежать. Его догнали и убили.
- А партизаны попадали в плен?
- Да. Однажды, двух наших разведчиков поймали живьем. Мы хотели их обменять на трех пленных немцев, незадолго до этого в соседнем отряде провели работу по разложению полицейского гарнизона, который перешел в партизанский отряд, взяв в плен немцев. Но, покуда мы налаживали связи, немцы наших разведчиков, Пашку и Гришку, замучили.
- Немцы засылали в отряд агентов?
- У нас таких случаев не было.
- Иван Адамович, вы сказали, что ваш отряд был разбит. Как это произошло?
- У нас еще не было опыта боевых действий. Встали недалеко от деревни, в урочище Крестилово. Стояли, не прячась, ничего не стесняясь. К нам на пост приходили люди, они прекрасно знали где мы стоим.
А там местные полицейские были, они знали местность. Немцы лагерь окружили. Нам разведка доложила, что немцы вышли, и мы пошли на них цепью, в зоне видимости друг от друга. А немцы уже к лагерю подошли… К лагерю шла просека, так немцы спилили две сосны и за этим завалом поставили миномет и пулеметы и как стали бить по лагерю… У нас почти никакого сопротивления не было, драпали как только могли… Там Пашка Демидович погиб, он до последнего отстреливался, убили одного парня из хозвзвода, троих ранило. Мы раненных не бросили, с собой понесли, но один, Васька вихров, по дороге умер. Кстати, раненных мы потом в отряде имени Кагановича оставили.
Но и у немцев четыре человека погибло. У нас был артиллерийский снаряд, лежал в одной из будок. Так когда будки загорели, снаряд и взорвался. Видимо, сыграл он какую-то роль. Факт в том, что на подводах они повезли четырех убитых.
- А когда вас ранили?
- В конце апреля 1944 года, немцы тогда проводили крупную карательную операцию, старались зажать партизан, но им это не удалось, у нас тогда уже крупные силы были –208-й партизанский полк имени Сталина, наша бригада, в ней три отряда.
Кроме немцев, в операции еще участвовали власовцы, мы их называли казаки, они, преимущественно, были на лошадях.
Наше разведотделение на хуторе стояло, а тут немцы начали наступление на Липники. Деревня к обороне была подготовлена, но станковый пулемет отказал, дал две очереди и заглох… Хлопцы отступили в соседнюю деревню, а там уже был 208-й полк, а это мощная сила – три батальона, кроме того у них была 45-ка.
Мы вели наблюдение со стороны Доброславки, там дорога была через болото. Смотрим, к нам связной, еще подросток, скачет. Прискакал, говорит: «Командир отряда приказал вам сниматься, следовать в отряд». «А где отряд?» «Занял оборону из Липники на Рудню». Мы вдвоем с Андрюшей к окопам подъезжаем – в первой линии наших нет. Я говорю: «Андрюша, что-то подозрительно». Слезаю с коня, а из деревни в деревню такая гряда идет. Я Андрею отдал коня, сам спустился вниз и иду по опушке, чтобы посмотреть следующие окопы. Только я подошел, как по мне из пулемета огонь открыли. По ноге сразу как кнутом стеганули. Я выстрелил один раз, Андрей тоже стрелять начал. Раза три выстрелил, а я отступать стал. Тут меня ранило во вторую ногу. Я в кусты зашел, ноги плохо слушаются. Влез в болото, перелез на ту стороне. Только из кустов высунулся – по мне опять два раза выстрелили. Я обратно в кусты. Дошел до хутора – а оттуда стрельба не унимается. Оказывается, наш отряд те окопы покинул. Они видели, как мы скакали, махали нам, но мы не заметили.
Я дошел до хутора, порвал рубаху, на мне рубаха из парашюта была, стал перевязывать раны. Смотрю, едут двое – наши разведчики. Я стал им махать. Они меня увидели, остановились. Костя Шляшко посадил на коня. Поехали в деревню, в которой санчасть 208-го полка стояла. Едем, а нам навстречу батальон этого полка идет, занять оборону в Рудне, на которую власовцы наступают. Заняли оборону, не пропустили власовцев.
Мы до польской лесопилки доехали, а там немецкая «рама» летает, беспрерывно по крыше бьет. Хлопцы кинули меня, сами в кусты. Я думаю: «Там меня не добили, так эта «рама» добьет». Но повезло, уцелел. Пришел наш доктор, Иван Иванович, осмотрел мою рану, перевязал. Потом меня отправили в семейный лагерь, там же в деревнях никого не осталось, ушли в лес. В лагере меня молочком напоили, я там переночевал, а утром за мной приехали, забрали в отрядную санчасть. Там Евгения Ивановна, еще один врач, долго в моих ранах ковырялась. Меня же разрывными ранило, если бы в попало в кость… Я бы тогда не смог двигаться, и меня бы добили, или я сам бы подорвался на гранате, в плен я сдаваться не собирался.
- Как встретились с Красной Армией?
- Меня раненого привезли в Лагишин. Наша бригада ушла перерывать дорогу отступающим немцам, а раненных и больных в районную больницу отправили.
К этому времени я немного мог ходить, так ребята меня на парад в Пинске взяли. Посадили на коня, а хлопцы. Тоже на конях, с двух сторон поддерживали.
- После расформирования вас заставляли писать отчет о деятельности бригады?
- Я к этому не имел никакого отношения. Был начальник штаба – это его работа. После каждой боевой операции мы передавали оперативные данные в бригаду.
- До 1948 года вы служили в милиции. С националистическими бандами сталкивались?
- Да. В Давыдгородокском районе были Мерлинские хутора, они на 60 км тянулись. А это граница с Ровенской областью, и там вот были украинские националисты. Убили милиционера Маринича, убили оперуполномоченного из отдела по борьбе с бандитизмом из Минска. Мне дважды приходилось участвовать в перестрелках с националистами.
- А в ваших родных краях националистические банды были?
- Был у нас такой Павлович, уроженец Рудни. Во время войны он, с братом и сестрой, в полиции служил. Когда немцев погнали – он с ними не пошел, сколотил банду. Так эту банду только в 1954 году ликвидировали. В банду наш человек был заслан, он сообщил, что она в одной деревне перезимовать собирается. Деревню окружили, банду ликвидировали.
А так – я до 1961 года с винтовкой ходил. Сопровождал налогового инспектора. Только в 1961 году винтовку сдал, когда меня перевели.
- Война продолжает сниться?
- Я много встречаюсь со школьниками, рассказываю о настоящей жизни, как надо любить Родину, а про войну не люблю рассказывать – тяжело…
- Что для вас было самым значимым периодом? Война или послевоенный период?
- Война. Во время войны очень хотелось пережить, чтобы потом посмотреть чем закончилась война и какая после войны наступит жизнь.
- Дожить надеялись?
- У меня было какое-то чувство, что выживу.
- Спасибо, Иван Адамович.
| Интервью и лит.обработка: | А. Драбкин, А. Пекарш |
