Йена Михаил Михайлович

Я родился 7 августа 1927 года в 5 часов утра. Правда, по официальным записям мой день рождения – 8 августа, но моя мама мне с самого рождения говорила о том, что я родился на день раньше. Место моего рождения – Симферополь, здесь я с родителями прожил в течение пяти лет. Затем мой отец окончил школу мастеров, и в 1932-м году его направили на работу в Бешаран-Кирей (ныне исчезнувшее село Джанкойского района Крыма, расположенное в степной части полуострова, примерно в 3,5 км к востоку от современного села Яснополянское.), а оттуда – в карьер, расположенный у села Новый Котур (ныне Карьерное) Сакского района. Мой отец был очень ответственным и серьезным работником, поэтому вскоре его по направлению от руководства карьера, где он работал, направили в Москву, в промышленную Академию им. Кагановича. Два года отец проучился в данном учебном заведении, после чего его направили на практику в Новороссийск. И вскоре он снова прибыл в Симферополь, где стал работать уже десятником на карьере, расположенном в пригороде.

Так что Симферополь – это мой родной город, здесь я начал учиться в школе, в 1937-1939-м году мы с мамой, пока отец учился, жили в Симферополе. Как и все другие мальчишки моего возраста, я часто любил бегать в городской кинотеатр. Причем именно бегал, ведь никакого общественного транспорта тогда и в помине не было. А самому пройтись по молодости вроде нормально, это сейчас на улицу выйти тяжело. Единственное, бывало, ездил на трамвайчике «двойка», который тогда ходил по ул. Лермонтова и ул. Калинина. Он был без прицепа, как другие трамваи того времени, только на маршруте «двойки» стали делать развилки и трамваи начали ходить с прицепом.

В 1941-м году ощущалось, что обстановка изменяется, в городе подготовили систему тоннелей-укрытий. Мы, пацаны, все эти тоннели прекрасно знали и излазили все, что только можно. У меня был друг, Ваня Семенов, мы жили в одном доме, тогда дома строили по типу бараков, и вместе с ним где только не лазили. Но по поводу ощущений насчет приближения войны отвечу честно – ничего такого не помню. Тогда очень большое внимание уделялось мирному строительству. Мы еще были мальчишками, и мне особенно запомнилось, что буквально за месяц до начала войны, весной 1941-года нам показывали новенькие комбайны, а их водители проводили для школьников специальные ознакомительные экскурсии. Раньше-то были молотилки, и зерновые на полях косили вручную. Было ощущение мира, спокойствия.

- Как вы узнали о том, что началась война?

- У нас в школе была образована очень хорошая и активная пионерская организация, поэтому мы в выходные не были предоставлены сами себе, для нас постоянно организовывали совместные мероприятия. В воскресенье 22 июня1941 года мы как раз были в клубе, а вот радио чего-то не было включено. Мы только начали проводить собрание, и тут пришла мама Шурки Токмакова, часов в 10, она и рассказала, что по радио объявили о начале войны. Честно говоря, мы не сразу поняли, в чем дело, и только ближе к обеду заметили, что взрослые стали сходиться и о чем-то друг с другом переговариваться. Тут же начали быстро и оперативно организовывать различные штабы, пошли призывы военнообязанных. Все мобилизационные мероприятия начались очень быстро. Надо отметить, что в советское время организация была поставлена великолепно. Даже мы, хотя и мальчишки, привлекались к общей работе, начали помогать в организации дозоров. Наш учитель, Григорий Степанович, распоряжался, когда мы будем дежурить. К примеру, заходил к нам в клуб и говорил, что сегодня мы будем дежурить на карьере, где работал мой отец. Там был домик, в котором размещался конторский отдел и магазин. Здесь мы и дежурили, плюс тут же располагалась начальная школа. Мы сделали отверстие в крыше и поставили лестницу на горище, откуда осматривали окрестности. Здесь, я думаю, надо сказать, зачем же нас посылали в дежурство. Вначале войны в Симферополе началась настоящая десантомания, постоянно говорили о том, что немец собирается высаживать десанты. И ходили самые невообразимые слухи о том, где и как немцы высаживали своих парашютистов.

Естественно, мы дежурили не одни – прямо под домом стоял взвод кавалерии, который менялся ежедневно. Что уж говорить, мы с ними активно общались, за лошадьми помогали ухаживать.

- Как советские люди встретили начало войны?

- У нас народ был настроен по-боевому. Не прятались от призыва, многие сами шли в военкоматы. Все считали, что война закончится быстро. Сильно помогало позитивное отношение к партии и Сталину, ведь он считался нашим отцом и в его слова о скорой Победе сильно уверовали.

В начале сентября 1941-го наш отец перевез семью в с. Дружное, которое раньше называлось Джафер-Берды, где проживала мамина сестра. И я начал в школу ходить, в Мамут-Султан (ныне с. Доброе). Потом пришли немцы и мы все бросили школу. Начали работать в колхозе, приняли нас хорошо. Вскоре выбрали старосту, дядю Петю Чигвазова, надо сказать, что сельским сходом был выбран очень хороший мужик, он помогал людям прятать продовольствие он немцев. К примеру, молотилка что намолотит, он сразу развозил людям по домам, а немцам отдавал остатки. Кстати, советская власть тоже отметила его работу – он стал одним из немногих старост, кого не посадили. Был суд, его туда специально вызвали, но односельчане пришли на суд и засвидетельствовали, что он не хотел быть старостой, его люди заставили, потому что он умел разговаривать по-немецки. Очень хороший человек. К примеру, копаем картошку, и если ты с поля что-то несешь себе домой, то он ничего никогда не скажет. Молодец.

- Когда вы увидели первого немца?

- Сразу после того, как отступили советские войска, правда, они через наше село не проходили, мы просто знали, что отступают, приехали на мотоцикле два немца в деревню. Мы были у тетки дома. Вели они себя довольно-таки нагло. Сначала мы, мальчишки, вроде бы боялись, а потом ничего, даже подошли и пытались разговаривать с ними. Вскоре следом за немцами пришли румыны, те были уже на бричках и лошадях, их время от времени начали расквартировывать в деревне. Они, в отличие от немцев, никакого страха не вызывали, были очень похожи на наших солдат. Шинель да пилотка на них была, зимой шапки. Шинели прямо как наши красноармейские, только желтого цвета. Вели себя спокойнее, чем немцы, но тоже до 1943 года задирали носы и считали себя победителями. Хотя без немцев им бы нас ни в жизнь не отбросить от границы! И оружие у них было не лучше, а даже хуже, чем у нас в первый год войны – одни винтовки с примкнутыми штыками, автоматов почти не было.

Тем временем заканчивалась осень, мы начали заготавливать продукты на зиму. Немцы не располагались в нашей деревне, если и бывали, то только наездами. А вот румыны у нас, как я уже говорил были, но тоже сильно не отягощали – побыли немного, и уедут. В полицаи дядя Петя также набрал только своих людей, никто никого не трогал. Кто бы ни пришел из оккупационной власти, у нас никого не трогали. Правда, честно признаюсь, партизаны к нам не приходили, я в деревне сдружился с Петькой Лукьяновым, он был на год моложе меня, кругом вместе бегали. Надумали найти в лесу партизан. Ходили-ходили-ходили, осмотрели все окрестности, даже в чащу забирались, а партизан нигде не находили. Только один раз мы столкнулись с отголосками партизанской работы - в Сергеевке как-то поднялась сильная стрельба, после говорили, что туда партизаны пришли, кто-то сразу донес и немцы прибежали за ними. В общем, их там побили. Но у нас их за всю оккупацию не было. Или, что вероятнее, я просто не знал, кто расскажет такое мальчишке?

В конце 1943-го года в связи с тем, что советские войска подошли вплотную к Крыму, немцы взялись жечь деревни, и тогда все жители начали уходить в лес. Я, мама, и мои сестренки, старшая и младшая, ушли в партизаны. Долго брели по лесу, и тут наткнулись на передовой пост 17-го партизанского отряда. Не скажу, что нам там прямо-таки обрадовались, но в гражданский лагерь определили. Я, естественно, попросился в боевой отряд. В первое время даже не хотели слышать об этом – объясняли, что мы пацаны, и толку от нас не будет. Потом мы пришли на Дедов курень, и тут нас как комсомольцев привели к присяге. А в октябре 1943-го наша 6-я бригада была реорганизована, и нашу группу перебросили в другое место. Я ничего не знал, отстоял в тот день ночь в дозоре, только вернулся, и тут Миша Енчин мне говорит: «Мы уже пойдем в другой отряд, 22-й, старший так приказал». И мы отправились на гору Калам-Баир. В этом отряде мы находились с 8 ноября.

Прибыли в новое месторасположение, через какое-то время меня отзывает в сторону командир отряда, и прикомандировывает ординарцем к начальнику особого отдела отряда, старшему лейтенанту Мишину. Обычно днем-то ничего, а вечером, начальник практически каждый день приказывал – лошадей готовь, поедем в штаб бригады. А штаб 6-й бригады располагался в 17-м отряде. Ночью туда едем. У меня пистолет, а у Мишина автомат. Он мне сам дал этот пистолет, а до того у меня была иранская винтовка, которая постоянно давала осечки при стрельбе. Я даже подошел к оружейнику нашего отряда, Жене Макарову. Несмотря на то, что он попал в плен и немцы заставили его служить полицаем, он при первой же возможности бежал в лес и был назначен командиром первой группы. При это Макаров неплохо разбирался в оружии, и он все сделал, после чего я пошел стрелять, и ничего, получилось. Была у меня и СВТ-40, но она была не совсем исправная – после нескольких выстрелов нужно было шомполом гильзу выбивать из ствола. Почему так получалось, не знаю – немецкие, иранские и японские винтовки, которые также были на вооружении у партизан, имели нормальные патроны, а у наших советских патронов у гильз почему-то обрывались края. Так что я отдал эту самозарядную винтовку и получил иранскую.

А вот с пистолетом связана целая история, которую я расскажу очень подробно. Как-то пришли ко мне из штабной землянки и приказали срочно явиться к особисту. Я схватил свою иранскую винтовку и побежал, а старший лейтенант мне говорит: «Миша, пойди, позови Макарова!» Я пошел в первую группу, подошел к Жене Макарову, и привел его к особисту, только подхожу, а особист мне кричит: «Да не этого, пойди, позови летчика Макарова». Выяснилось, что наш отрядный проводник Бахтияров привел группу желающих поступить в партизаны из Симферпололя, и как раз сам остался у нас в отряде с теми, кого привел. Я прихожу, мол, кто летчик Макаров, но никто не отзывается. Во второй раз кричу, мол, кто летчик Макаров, тогда из задних рядов раздается голос: «Я летчик Макаров». Пригласил его к начальнику особого отдела. Тот пошел к нему, а я отправился готовить лошадей, т.к. мы должны были как обычно ехать в штаб бригады. Через некоторое время особист меня вызывает, и тихонько так говорит: «Миша, возьми автомат и последи за этим летчиком». А я как раз случайно так поставил лошадей, что шалаш с группой, где сидел этот летчик, был очень хорошо виден. Смотрю – через некоторое время этот Макаров вышел, ходил-ходил, все на меня посматривал, а я с автоматом рядом нахожусь. Туда-сюда сунулся, видит, что я наблюдаю, и зашел обратно в шалаш. Потом меня зовет особист, я ему все рассказал, он в ответ: «Зови сюда этого Макарова».

Он опять пришел, был какое-то время один на один с Мишиным, и тут особист меня вызывает и говорит: «Миша, во-первых, расседлай лошадей, мы сегодня никуда не едем. Во-вторых, иди на склад, принеси пачку папирос и строп парашютный». Я пошел на склад, там как раз толклось много народу, попросил пачку папирос и строп парашютный. Кладовщик начал упираться, мол, некогда. Только когда я пригрозил, мол, особист просит, а он не дает, и я все доложу. Только тогда он достал стропы и пачку. Позднее я выяснил, что он не хотел папиросы отдавать, потому что их где-то добыла первая группа, раскурочили какой-то немецкий пост и как трофеи привезли в склад, а оставалось уже мало.

Особист очень долго разговаривал о чем-то с этим Макаровым, ну действительно очень долго, я рядом сижу. Потом меня вызвали, приказали этому липовому летчику ноги и руки завязать, только очень хорошо и крепко. Потом выяснилось, что наши партизаны в основном ушли на вылазку, и поэтому я его буду охранять. Особист приказал, что можно дать закурить, но ни в коем случае нельзя развязывать. И вот так я с ним целую ночь просидел. Потом пришли и меня подменили. Потом на допросы к нам съехались чуть ли не все особисты из 6-й бригады. Он был заслан к нам, но его рассекретили и расстреляли. Даже Бахтиярову досталось: «Ты кого привел?!» А допрашивал вражеского агента Павел Рындин, он очень сильно его лупил, а Мишин спокойно разговаривал. Я был рядом с землянкой, и поэтому постоянно слышал, как Макаров, если это была его настоящая фамилия, орал, на чем свет стоит. Я тогда со всеми особистами перезнакомился, даже в шалашах им костер помогал разводить. Только я заходил, Макаров, или как там его на самом деле звали, моментально переставал кричать. А Рындин любил покрасоваться – у него всегда был при себе автомат, на поясе маузер, сбоку на ремне ТТ. Тогда-то Мишин и сказал: «А чего у тебя какая-то плохонькая винтовка и непонятный пистолет?» Я честно ответил: «Какой пистолет дали, такой и есть, другого нет». А у меня действительно был малокалиберный пистолет, он, правда, с 20 метров деревцо пробивал насквозь. Единственное – был очень тяжелый, им, разве что только по голове и можно было ударить. Короче, после этого разговора Мишин принес мне ТТ.

- Как рассекретили вражеского агента Макарова?

- Мишин взял его под подозрение, а потом во время допроса тот сам сознался, что никакой он не летчик, его специально послали в лес, он из Симферополя, и немцы его подослали в группу Бахтиярова. Кстати, особисты догадались, что немцы рассекретили Бахтиярова, и поэтому он также остался в лесу. Так что этот Макаров был заранее внедрен. Единственное, что очень всех интересовало, почему Макаров представился летчиком. Оказалось, в гестапо ему специально придумали такую мудреную легенду, мол, его сбили немцы, он попал в плен, а потом начал пробираться к своим, в партизаны. А летчики ведь в основном были офицерами, им было больше доверия и уважения со стороны партизан. Вот Макаров и назвался летчиком. Надо отметить, что на моей памяти это был единственный случай, когда в отряд заслали вражеского агента. Сегодня читаешь воспоминания партизан – так этих вражеских агентов ловили пачками. Но лично я даже не слышал о таком, хотя неотлучно находился при особисте. После долгих допросов агента Мишин лично отвел его в штаб бригады, где он был расстрелян. Шлепнули его в лесу. После этого Мишина забрали в штаб бригады, а к нам пришел Галкин, у которого я точно также был ординарцем.

Вскоре, в 20-х числах декабря начался прочес, и мы начали отступать. Хорошо помню первое столкновение с немцами во время прочеса. Как раз утром лес вокруг нас пробомбили немного, а потом нас перекинули к Малой Бурульче, где мы начали рыть себе землянки. Кстати, 30 декабря 1943 года меня решили принимать в комсомол, где комсоргом отряда была учительница, и тут 29-го числа начался сильный прочес. Правда, немцы во время прочеса шли не на наш 21-й отряд, а на 17-й, в котором располагался штаб бригады. В той стороне много стреляли, до темна вели огонь. Когда мы снялись с места дислокации, сестра и мать находились в гражданском лагере, работала мать поваром, а маленькая сестренка была с нею. Там также находилась наша тетя. Моя старшая сестра находилась в первой группе отряда, где выполняла роль санинструктора. До 31 декабря мы беспрерывно отступали, время от времени отстреливались. Галкин мне приказал, что я должен находиться возле него, и водить его лошадь. В первый раз мне в составе партизанского отряда довелось столкнуться с румынами, которые зашли на прочес – мы быстро отстрелялись, и дальше начали отступать в лес. Помню, честно говоря, смутно - начинается бой, стрельба, я тоже немного пострелял, и все, в кого попал или нет, не знаю. Мы уходим и уходим, как вдруг во время одного из боев у нас один человек погиб, и лошадь командира отряда разбила баян – она на запятки встала при выстрелах, баян сзади упал и раскрылся, начал играть, она еще сильнее взвилась и в итоге копытами раскурочила весь баян. В ходе прочеса убило одного бойца. Похоронили мы погибшего бойца, он был из Сергеевки, наскоро, спрятав тело в листьях. Он раньше ходил на разведзадание, и был очень злой на немцев. Как-то ни у кого из партизан не оказалось ножа, и он румыну бритвой горло перерезал.

Наконец 31 декабря мы пришли на запасную позицию – усталые, немывшиеся, ведь при отходе спать невозможно, хоть подстилки с собой и носили, но постоянно шли бои. Но тут мы остановились, я привязал лошадь к дереву, а сам лег рядом. Ночью прошел снег, утром встал, проснулся, вскочил как обычно, лошадь рядом стоит и фыркает. И тут я упал, ничего не могу понять. Опять поднимаюсь – опять упал. Ноги подводят - такое ощущение, как будто я стою на шариках, и потому не могу на ногах удержаться. Тут я по совету одного из старших партизан начал лежа на спине топать ногами, и вскоре ощутил дикую боль – оказалось, что мои ноги замерзли. Я еще легко отделался, а так у многих пальцы или даже часть ноги поотрезали. Мне старшая сестра, 1924 года рождения, позже рассказывала, как одного из знакомых партизан, Ивана, отправили на самолете на Большую землю, и ему отрезали ноги. Я его уже после войны встречал в 80-е годы на партизанской маевке, он был на костылях.

Моего начальника, Галкина, в это время в партизанском отряде уже не было. Кстати, до этого особист не отсиживался при штабе, а в случае боя мы вместе с ним шли туда, где идет бой. Помню, как-то несут одного партизана на плащпалатке, ноги и руки перебиты, а тут как раз Галкин назначает Гришу, партизана в расчет ПТР, и раненый кричит: «Товарищ капитан, не отдавайте ему мой ПТР, я из него еще постреляю!» Представляете, ноги-руки перебиты, а он все еще воевать хочет! Такой у нас был народ, героический.

В отряде было несколько раненых и обмороженных. Их нужно было отвезти в Васильковскую балку, где располагался партизанский госпиталь. Мы срочно двинулись туда, Галкин так и не появился, а единственных лошадей в отряде, мою, особиста, и командира отряда, за которой ухаживал его ординарец Вовка Карпенко – всех реквизировали. В итоге мы отвезли раненых в балку. Старшие партизаны помогли раненых подсадить, я, пацан, не смог – сил не было. Оказалось, что моя сестра раненых принимала, они находились в охотничьем домике, мы их передали, а коней, моего Серого и вовкиного вороного, по кличке Черный, привязали рядом,  себе же постелили что-то типа ложа из пальто. Как раз рядом было пересохшее русло реки, и мы решили тут переночевать. Утром встали, смотрю, самолеты немецкие в небе пролетают, потом с другой стороны заходят и один из пулемета строчит, при этом следующий бомбу бросает, а третий – сразу три бомбы. И такое впечатление, что эти бомбы летят прямо на нас. Я как глянул на это дело, Вовку сразу же оттолкнул в обрыв и сам лег. Прогремели взрывы – мой Серый падает, а вовкин Черный стоит. Я выскочил посмотреть, а вокруг валяются куски тел, это были наши раненые из партизан. Охотничьего домика и в помине нет, из медперсонала тоже никого нет. И вдруг с северо-западной стороны балки, а она шла с севера на юг, началась стрельба. По нам били, куда оставаться, надо тикать. Кстати, в отряде как раз перед тем, как мы уехали, позабирали у всех иранские винтовки, и у меня даже пистолет забрали, а дали винтовки Мосина, но к ним не успели выдать патроны – что с ними делать? Тогда под стрельбой я затвор из винтовки вытащил и выкинул, и ее выкинул – а что оставалось с ней делать? Решили бежать туда, где отряд был. Тут смотрим, прямо в небе перед нами немецкие самолеты заходят на второй круг, и тогда мы бросились и легли ничком – Вовка первый, я второй, сзади еще один партизан из раненых, который к нам прибился, фамилия его была Лелюшенко, а кличка Пантюшка, лег. И вдруг смотрю, вокруг нас ложатся очереди воронок от крупнокалиберных пуль. Видимо, накосую шли, из самолетов стреляли. И тут само по себе мне голову повернуло – я не хотел, как-то само собой случилось, вижу, что прямо по мне стреляют. Скатился вниз, а тут стоит Вовка и связывает себе шинель, на ремень ее берет. Говорю ему: «Пошли к отряду, что здесь делать?» Вижу, рядом с Вовкой лежит Пантюшка, струйка крови откуда-то идет, я ему говорю, мол, вставай, а он не встает и все. Что делать, вместе с Вовкой побежали вперед, никого не видим, тут слышим крики «Цвай манн», и все. И там внизу в кустарнике, где-то в 200 метрах от нас, расположился немецкий пулемет. Я прямо на месте упал, мы были на лесной дорожке, а Вовка успел назад отскочить, он сзади был. И лежит немец за пулеметом, не стреляет. И я лежу. Видно, они там устанавливали миномет, я потом присмотрелся. Когда стемнело, отполз назад, Вовки уже нет, что делать, не знаю. Пошел я, а куда идти, сам не знаю, ведь тут раньше никогда не был. Разорвал на себе брюки, у меня под низом были еще одни, белые, чтобы теплее было, но зато идти неудобно. В кустах ходил, Вовкину шинель нашел. Луна светит, прямо ясно, почти как вечером. И тут мне спать захотелось. Я собрал листьев и лег, шинель сверху на листья кинул. Смотрю - самолеты прилетели, гудят, слышу. Потом повесили «светильник» Тогда я понял, что это прилетали наши самолеты, они сбрасывали груз по ночам. Куда они скинули груз, кто его знает, я искать не решился.

Куда идти, не пойму ничего, «светильник» светит, но дороги не знаю. Честно признаюсь, пошел вперед наугад, потом спать захотелось, поспал немного, и снова пошел вперед. Услышал какой-то разговор, видимо, кто-то прятался. Судя по всему, это были люди из гражданского лагеря одного из партизанских отрядов. Но могли быть и местные жители из отрядов вспомогательных немецких войск. Так что я обошел их и двинулся дальше. В итоге попал аж под Баксаны. Смотрю, там часовой что-то бегает. Спрятался у дороги, лежу, как вдруг сзади кто мне подобрался румын и штыком в спину ткнул. Мол, стой. Ну, куда же ты денешься, еще в кармане Вовкиной шинели у меня были стропы от парашюта. Я их быстренько незаметно выкинул. И также было увеличительное стекло, уже у меня в брюках, его я пожалел. Как-то в отряде закрутил цигарку, очень курить хотел, и кто-то мне дал стекло, чтобы разжечь огонь. Ничего не получилось, но стекло я так и носил, хотя это было бессмысленно, ведь зимой солнышко сильно не светит. Привел меня румын к командиру, начали допрашивать, мол, кто я такой. Ну, кто я, отвечаю, мол, человек. Главное, надо было им спокойно отвечать. В итоге разговорились, румын мне даже прикурить дал и поинтересовался, хочу ли я кушать. Кончено, хочу, ведь я ел только перед прочесом, где мы заняли оборону, мать два пирожка принесла. И с тех пор все, больше я ничего не ел. Только Вовка где-то нашел затирку муки, мы ее просеяли через вовкино маленькое ситечко, воды нет, снега растопили, и в этой воде сварили затирку. А тут румын достает мне консервы, открывает их – еще и хлеб дал. Я покушал, и привели меня в Баксаны. А потом утром привели в лагерь, тут костры горят, и народу там было море, в основном из гражданских лагерей. Встретился я там и с Бахтияровым, отрядным проводником.

Утром нас повели конвоиры на лошадях, мне дали женское одеяло нести. Думаю, ведут нас к противотанковому рву, вырытому в оккупацию, там постреляют и все. Нет, ров прошли, ничего, привели в Зую. Привели нас ночью, я надел шинель, а одеяло, что мне дали, осталось у меня, потому что всех рассортировали, и я не смог найти того мужчину, что мне одеяло передал. В итоге я остался с Бахтияровым, мы хорошо знали друг друга после той истории с допросом липового летчика. Утром встаю – а нас уже полицейские вместо военных охраняют. Смотрю, один из них – мой знакомый, Ленька Стеблюк. Мы поздоровались, я ничего ему не говорю, он же полицай. Попросился у Леньки в туалет, чтобы он пустил, он отпустил, я прихожу, он меня шепотом спрашивает: «Ты в лесу ни у кого золотишка не видел?» Я отвечаю, что не видел ничего, хотя на самом деле видел у мужиков, они постоянно золото перепрятывали в отряде. Но ему ничего не сказал. Он же мародер, так что ясно, кто это такой по натуре. Через некоторое время вижу, водят начальника тыла штаба партизанского соединения. Я его откуда знал – он к Галкину приходил, и они спирт вместе пили, а я им за водой ходил в р. Малая Бурульча, чтобы они смогли его развести. Я, кстати, каюсь, пока за водой ходил, в фляжке спирта немного оставалось, я попробовал уже разведенный – ну прямо пробирает до костей, такой хороший спирт был. Не знаю, где они его достали, откуда привезли. Я ведь почти не употреблял, только в оккупации немного самогон гнали, так что я пару раз пробовал.

Начальник тыла меня тоже узнал, и его к нам с Бахтияровым бросили. И представляете, эта гнида хотела меня выдать – ведь он знал, что я при особом отделе партизанского отряда находился. Он на меня посмотрел так, прицениваючись, и тут рядом ходит один из старших полицаев, Сашка, он как-то возглавлял отряд, который к нам в деревню приходил. Тот пытается до полицая докричаться: «Господин полицай! Господин полицай!» К счастью, тот торопился куда-то, только отмахнулся: «Да ну тебя!» Сел на какую-то машину и уехал. Вскоре нас также посадили на грузовики, поставили в кузове на колени, и куда-то повезли. Зима, а мы на коленях, дрогнем. На крыше пулемет, на нас направленный, и сзади тоже сидят полицаи. Привезли нас сразу в совхоз Красный в Симферополе, где загнали в какую-то казарму. Вши, клопы, у Бахтиярова плащ был, а у меня так и осталось одеяло. Шинель, кстати, содрали, заявили, что я полицая убил, хотя шинель-то была Вовкина. Может, ее действительно с какого-то мертвого полицая и сняли, по крою она была похожа на немецкую.

Там мы находились какое-то время, ложились спать на длинные нары. Мы с Бахтияровым на одеяло, а сверху плащ. И слышно ночью, как клопы сверху падают, как пулеметные очереди. Утром приносят нам на шесть человек булку хлеба, мука с отрубями, – у кого есть банка, налили баланды, а если нет, то так и оставайся не жравши. И так мы там сидели до февраля месяца, или даже до начала марта. Потом начали распределять по другим местам, и я попадаю к старикам из своей деревни, я ведь сказал, что я 1929-го года рождения. Я же худой и голодный, мне поверили, на работы не погнали. Считай, три месяца там пробыл, с января до марта. Нас повели, с дядькой Ванькой, до тюрьмы, но там прямо перед нами какую-то группу завели, а нас назад в лагерь вернули. В результате мы попали в симферопольские эскадронные казармы, и нас завели на пятый этаж. А тут более свободно, нас, пацаном, одногодков, посылали на работы на кухню – воды принести, дров наколоть. Тут уже женщин-повара из местных жительниц нас прикармливали. Кстати, женщин немцы из лагеря отпустили, и мою мать, и теку. Так вот, как-то тетка Маруська принесла мне покушать жареной картошки. И женщины в немецкой столовой постоянно давали что-то перекусить, мы же вечно голодные. Кстати, я в первый раз как наелся, что ночью чуть не кончился там. Потом ничего, привык к нормальной еде. Вечером приходит новая охрана, с ними Митька Приколенко, тоже его знаю, он полицейский, охраняет нас. Я его попросил, он мне передал от мамы брюки, и пообещал меня вечером вывести отсюда. Моя мама и бабушка пришли, ждут меня, Митьку подставлять не хочу, надо самому как-то уйти. Около выхода была длинная уборная, и стоял какой-то незнакомый полицейский. Причем еще не было загорожено, а люди стоят рядом и кричат своих детей. Я выскочил к матери, полицейский меня видит, поэтому я быстренько заскакиваю в туалет, в другую дверь и за угол. Мама подбегает ко мне, раз на меня плащ и платок. А про брюки-то забыли, он торчат из-под плаща! Тогда подошла бабушка, а мать говорит, мол, она пойдет и будет заговаривать полицая, чтобы он нас не видел. Другие женщины тоже подключились, полицай зашел в туалет, увидел, что меня там нет, махнул рукой и вышел. Вскоре мать догоняет меня, а мне еще одна женщина, когда мы воду носили, дала марки оккупационные, честно говорю, не знаю, почему она это сделала. А курить хочу, не могу, не курил ведь нигде. И на куйбышевском рынке себе купил папирос и закурил. А мать со мной идет, ворчит, что непонятно на что деньги потратил. Пошли дальше, а там на ул. Сергеевка стоял шлагбаум, мы не стали идти напрямик, там могла быть проверка, и мы через колхозные поля пошли по тропинкам, по грязи пришли в дом. Меня даже в хату не запустили, сразу воду нагрели и отправили в сарай. Там когда-то корова стояла, так что большой был сарай. Искупал меня дядя Ваня, он меня хотел обстричь полностью, но я не дался, упросил его, чтобы он немного волос оставил. Вычесали меня, вшей убрали, одежду всю сожгли.

В общем, я себя первое время очень плохо чувствовал, потому что от того переедания в тот раз у меня началась изжога, сильно болел живот. Но ничего, потом отошел. Вскоре в апреле 1944 года пришли наши войска. Мы их встречали, я все смотрел, когда же наши появятся. И тут как раз перед освобождением полицаи по деревне все лошадь гоняли, но как налетели наши самолеты, то они попрятались, а я на этой лошади приехал в Симферополь. Тут мне довелось быть свидетелем интересной картины - румыны отступали на бричке и один из них даже сапог скинул как увидел наши самолеты. При этом торопится, второй снимает, но не успел его снять и так и уехал на бричке в одном сапоге.

Вскоре после освобождения Крыма меня вызвали на комиссии и перекомиссии, потом призвали в армию и направили в 160-й запасной стрелковый полк, где стали готовить на пулемет «Максим». Я попал в Днепропетровск, где в ходе учений таскал станину в 32 кг. Если нагнулся, то уже не поднимешься. В первый раз я так с непривычки нагнулся, не удержался, и чуть не дошел до пола. Потом ребята меня подняли и поддержали. Как Будапешт взяли, нас перестали гонять на занятия по 12 часов, стали по 8 часов заниматься. Правда, за нами остались постоянные караулы и патрулирование города. Потом закончилась война, о чем нам сразу утром 9 мая  объявили перед строем. Естественно, поднялась большая радость, пошла стрельба.

Рядом с нашей частью находилась Чичеринская тюрьма, построенная еще при Екатерине. И в День Победы стрельба поднялась, ужас. А заключенные выглядывали из окон и кричали: «Ура! Ура! Победа! Победа!» Тогда охранники, сидевшие по углам на вышках, начали по окнам стрелять. Не знаю, попали ли в кого, но крики сразу закончились.

Вскоре после конца войны наш запасной полк расформировали, «покупатели» приехали и забрали меня в г. Дзержинск Горьковской области. Я там первоначально попал в четвертый взвод, но как отличника боевой и физической подготовки меня перевели в первый взвод, и нас, группу из первого взвода повезли в 15-ю стрелковую дивизию, которая дислоцировалась в Австрии. Командовал нами генерал-майор Иванов, преподаватель Академии Генштаба, до войны он был генерал-лейтенантом. Его Сталин в 1937-м разжаловал, но после начала Великой Отечественной войны он попал на фронт, где дослужился до комдива. Уже после войны ему присвоили звание генерал-майора и дали Героя Советского Союза. Нас даже называли «банда Иванова», настолько мы были преданы своему комдиву.

- Когда вы попали к партизанам, каков был средний возраст партизан?

- Были всякие, и под 60 лет, и молодые мальчишки, такие, как я. Это же не армия, тут дело было не в личных умениях, даже стрелять, по большому счету, учились самостоятельно.

- Как вы были одеты?

- Кто в чем гражданском был, тот в том и оставался, никакой формы нам не выдавали. Я потом как-то ходил к лесному аэродрому, и там нам выдавали новые автоматы и патроны, плюс несколько комплектов  формы, но вовсе не так много, как сейчас некоторые «партизаны» рассказывают. Меня брали только в один такой поход, и то только потому, что я был при особисте. С каждого отряда приходили группы и получали равномерно оружие и патроны.

- Как пополнялся боезапас?

- За счет трофеев, плюс прилетали наши самолеты. Особенно в 1943-м году помогали советские самолеты. Кстати, иранских винтовок было очень много, а вот с патронами к ним была напряженка.

- Крымские татары служили в партизанских отрядах?

- Были, хотя и немного. Межнациональной розни никакой не было. И в школу я ходил вместе с маленькими татарами, вокруг того карьера, где работал отец, располагались татарские деревни. Мы жили дружно, помогали крымскотатарским старикам цапать.

- Помните свой первый бой?

- Первый раз я применил оружие, когда отступали перед румынами, участвовавшими в прочесе. А там я тоже выходил на бой с Галкиным, его сопровождал, так что сам сильно не стрелял. Но во время прочеса сильных боев не было, мы отстреливались и сразу же отступали, потому что чуть только задержишься, немцы сразу начинали бить из минометов и даже артиллерии. И попадали, надо признать, хорошо.

- Пленные к партизанам попадали?

- Было дело. В основном расстреливали. Одного как-то оставили, и он сбежал, после чего привел к другому отряду немцев. В лесу трудно за всеми уследить. Кстати, румыны покормили и напоили многих после того, как мы попали в плен. Вот татары – немецкие добровольцы, те всех расстреливали. Отношение румын к пленным было нормальное, керченские полицаи в основном нас охраняли и добровольцы, они вели себя совершенно по-другому - привыкли под жопу ногой давать, когда сопровождали, и ты бегом в казарму и из казармы несешься.

- В оккупации новости до вас доходили?

- Ничего такого не было, мы знали только то, что сводки передавали о том, что немцы воюют. А в партизанах постоянно получали информацию о том, что вот-вот Крым возьмут. Что-то говорили и о положении на фронтах, но нас, сами понимаете, интересовал только Крым.

- Какое настроение было среди партизан?

- Боевое, упадничества не было, были комиссары, они занимались политподготовкой, проводили политбеседы. Драк не было, рукоприкладства тоже.

- Со случаями воровства или мародерства сталкивались?

- Нет, никто у своих не крал. А что ты будешь красть?! Наоборот, делились, чем могли. С провизией в 1943-м было попроще, потому что в гражданских лагерях было мясо, ведь туда согнали скот из деревень – барашек, коров. Каждая группа в партизанском отряде имела своих кухарок. Вот уже после прочеса ничего не было. Старшая сестра, которая осталась в лесу, рассказывала, что было туго, жили только на том, что скидывали с самолетов на парашютах.

- Как мылись, стирались?

- В речке разве что, и на костре прожаривали одежду, чтобы вшей убить. А воду утром на умывание особисту я специально приносил из речки.

- Были ли приметы, предчувствия?

- Нет, даже когда меня взяли в плен, я фаталистски подумал: «Если захотят – расстреляют». От судьбы не уйдешь.

- Какие-то документы партизанам вручали?

- Нет, ничего такого не было. Может быть, у начальства и были какие-то мандаты. Но у нас, простых партизан, ничего не было. И денег нам никаких не выдавали.

- Как относились в отряде к особистам?

- Нормально, особист свое дело делал, его не боялись. Единственное, держались с ним более официально, чем даже с командиром отряда. А так, вызвали, поговорили с тобой, и все. Каков эффект от их работы? Мне сложно судить. Как я уже говорил, случай рассекречивания агента я видел только один.

- Как лечили раненных?

- В основном на Большую землю старались отправлять. В бригаде был хирург, но он, насколько я знаю, лечил только легкие ранения.