В.Б. - Родился в мае 1925 года в Ленинграде. Мои родители тогда учились в Ленинградском институте политпросвета, и по окончании учебы их направили на работу на Украину, в город Проскуров. Но вскоре отца забрали на партийную работу, и наша семья переехала на Дальний Восток, в приморский поселок Шкотово, где отец стал секретарем райкома. Начались гонения на "троцкистов", посадили многих партийных работников, когда-то останавливавшихся в нашем доме, и отец не стал ждать, когда за ним придут, а сам поехал в Крайком партии к первому секретарю Варейкису. Только он уехал, как к нам домой за ним явились с ордером на арест районные энкэвэдэшники. Варейкис приказал отца не трогать, и он вернулся в Шкотово только со строгим партийным выговором "за связь с троцкистами". Мой отец был идейным коммунистом, честным идеалистом, но эта история его немного сломила. Он ушел с партработы, мы переехали жить на станцию Угольная, под Владивосток, где отец работал учителем географии в школе, а мама преподавала историю. В 1938 году наша семья перебралась на Кубань в город Невинномысск, и, возможно, только этот переезд спас отца от новой волны арестов 1937-1938 годов, а так бы и до него добрались, "по старой памяти".
В Невинномысске родители работали учителями, там нас и застала война. Когда фронт приблизился к Кубани, мама с младшим братом отправились в эвакуацию в Таджикистан, а отца, не подлежавшего по возрасту армейскому призыву, еще осенью сорок первого года мобилизовали на партийную работу в Пятигорск. В 16 лет я пошел работать, ответственность за семью легла на мои плечи. Работал токарем, молотобойцем в кузнице, а потом арматурщиком на Невинномысском канале, где делали балки для строительства ДОТов. Когда немцы в 1942 году прорвали фронт и ринулись на Кавказ, я трудился трактористом в МТС села Прасковея (ныне Буденновск), таскал комбайны на сцепке. Местное начальство приказало угнать всю технику в Элисту, мы двинулись колонной, но по дороге главный инженер решил сдать всю технику немцам и приказал повернуть назад. Вернулись в Прасковею. Оттуда я отправился в Невинномысск, пошел к своему другу Радченко, узнал, что тут "под немцами" творится. Ушел в степь, несколько дней работал у станичников на полевых работах, гонял быков босиком по стерне. Решил, что любой ценой доберусь до своих. Еще будучи в Невинномысске, я забрал из своего дома отцовскую подробную карту Северного Кавказа. Шел пешком тристакилометров. Однажды на дороге меня остановили немцы из ремонтной дорожной части. Один из них сказал мне: - "Ком", сунул в руки лопату и заставил работать вместо себя. Я копаю и думаю: сейчас обыщут, найдут карту за пазухой, примут за диверсанта и расстреляют на месте. Но обошлось... Линия фронта проходила по берегу реки Малка, и к реке я вышел в районе станицы Екатеринодарская. Плавать не умел, и что я буду делать дальше, представлял смутно. В прибрежных кустах наткнулся на группу узбеков, то ли бежавших из плена, то ли "окруженцев", и примкнул к ним. Узбеки нашли дырявую, полуразбитую лодку, "законопатили" тем, что под руку попалось, все дыры, и ночью, гребя руками и обломками доски, мы поплыли к нашему "советскому берегу". Выбрались на пустынный берег и все разбрелись в поисках места для ночевки, но в хаты нас не соглашались пускать, и в итоге я заночевал в стогу сена. Утром меня разбудил человек в военной форме, им оказался оперуполномоченный НКВД по фамилии Жиров, и под дулом револьвера он отконвоировал меня в свою "контору". Когда меня привели в отдел, то я стал возмущаться: как же это так, ведь я же сам от немцев ушел?! Но разговор со мной был коротким: - "Разберемся!". Меня допросили, при этом не били и не орали, а потом посадили в подвальную камеру, где уже сидело шесть человек. На следующий день одного из арестованных, еврея по фамилии Рывкин, выпустили из-под ареста, он пошел на рынок, купил там хлеба и передал нам его через решетку. Вот этот момент запомнился, - "хлеб с воли". А на третий день немцы ворвались в станицу, охрана открыла двери камеры, и мы выскочили из подвала. Кругом стрельба. Я заметил машину - "полуторку", покидающую станицу по свободной от немцев улице, побежал за ней, схватился за борт, и красноармейцы в кузове помогли мне взобраться в машину. Оторвались от немцев, доехали до какого-то штаба, и тут опять "особисты положили на меня глаз": - "Кто такой? Как сюда попал? А, может, ты шпион?". А я стоял перед ними - худой мальчишка, голодный и уставший, в грязных лохмотьях, с ногами, сбитыми в кровь, и снова повторял: - "Я к своим шел". Отправили меня в Нальчик в проверочный фильтрационный лагерь, нас четверых "подозрительных" сопровождал один конвоир на коне.
В Нальчикском лагере собрали на проверку человек четыреста, и из них мне запомнился интеллигентный человек по фамилии Метельский, старавшийся мне помочь. Стали допрашивать, но особисты видят, что перед ними совсем пацан, на матерого агента-диверсанта не похож, что с меня взять?, и из лагеря прямиком направили в отдельную гужевую транспортную роту, находившуюся в городе Алагир. В этой роте были собраны люди всех возрастов, всего человек шестьдесят, было немного местных осетин.В задачу роты входило: доставка боеприпасов на передовую, охрана складов и перегон одичавших лошадей с пастбищ в распоряжение армии. Мне выдали винтовку без патронов, красноармейскую книжку. Никакой воинской присяги я так и не принимал. Сначала отступали вместе со всеми, а потом шли за фронтом в осеннем наступлении.
Г.К. - Что запомнилось из этого периода войны?
В.Б. - Дошли до какого-то селения, кажется, до станицы Отрадной, остановились на отдых, и тут ночью меня будят и приказывают доставить пакет в штаб фронта в населенный пункт Грушка.У меня была послушная буланая лошадка, но когда я доехал до горной речки Уруп, лошадь боялась переходить через реку, и на середине скинула меня в воду. Но я ухватился за седло и выплыл с ней на другой берег. Шел снег, дул холодный ветер, началась метель, и я, замерзая в мокром, превратившемся в ледяной панцирь обмундировании, трясся на лошади до этой Грушки, слыша вой волков совсем рядом. Иногда, именно этот момент вспоминаю...
Или вспоминаю, когда мы отступали из селения Верхний Унал, нам приказали спуститься вниз и занять оборону. В это время вдоль реки Ардон, по узкой горной дороге поднимались в горы массы людей, ехали телеги со стариками и детьми, с домашним скарбом, гнали скот, и двигаться быстро против такого потока людей было невозможно. Справа от дороги - отвесная стена, слева - пропасть, а внизу бурлит горная река Ардон. На дороге с превеликим трудом разъезжались две повозки. И немцы нещадно бомбили Алагирское ущелье, по которому двигались многие сотни людей и подвод, в том числе и повозки нашей роты. Свист бомб, крики раненых. От разрывов бомб, падавших на скалы, сверху на узкую горную дорогу летели градом осколки, камни и скальные глыбы. Кромешный ад... Мне почему-то не было страшно в эти минуты, и я, прижавшись к скале, даже спокойно сказал сам себе: - "Вот и пришла моя смерть...".
Зимой нашу роту расформировали, а личный состав передали на пополнение стрелковых частей. Я попал в 545-й стрелковый полк в 389-ю СД, и в составе этого полка прошел все наступательные бои на Кубани.
Г.К. - Почему, по Вашему мнению, многие ветераны, участвовавшие в весеннем наступлении 1943 года на Кубани, с большой неохотой вспоминают эти бои?
В.Б. - Я их очень хорошо понимаю... Зимой и весной 1943 года мы воевали в страшных условиях и несли такие ужасные потери, что если и рассказать, то люди с трудом поверят... На Тамани, в районе поселка Приморский, мы держали позиции, вырыв ямы на склонах оврага, и в снег и в дождь, экономя каждый патрон, голодая и ежечасно теряя товарищей... Разве все это можно передать словами?.. Когда отбирали в полку людей на 1-й десант на захват плацдарма, то ли в Крыму, то ли в Новороссийске, я не попал в число отобранных, то был в душе страшно этим оскорблен. А из этого десанта никто в полк живым не вернулся, потом ам сазали, что всех ребят уничтожили на немецком берегу. Чтобы вам стало ясно, какая война шла в тех краях в тот период, я вам просто расскажу, что творилось на плацдарме в Кубанском лимане. Это возле станицы Крымской. Переправиться на плацдарм было крайне сложно, немцы подпускали наши лодки на середину лимана и потом шквальным огнем пускали их на дно. Когда пришла наша очередь переправляться, то нашлось всего несколько продырявленных полуразбитых лодок, весел не было, и мы гребли досками. Нас посадили в лодку 15 человек, но плыли мы не по чистой воде, а среди трупов, которые сплошным ковром покрыли водную поверхность. Это были всплывшие тела красноармейцев, убитых ранее при форсировании лимана, и эти трупы "спрессовались" один к одному. Весь плацдарм был длиной по фронту метров 150-170, а глубиной метров 50 - 70, находился в низине, и один немецкий автоматчик или пулеметчик мог держать полностью плацдарм под контролем фланговым огнем. Окопаться мы не могли, копнешь на штык лопаты и сразу выступала вода. Немцы засели на высотках и каждое утро плацдарм сначала шерстили ружейно-пулеметным огнем, а потом к делу подключались немецкие минометы и накрывали плацдарм плотным огнем, перемещая его с левого фланга на правый и обратно. Наша артиллерия большей частью молчала, настоящей и эффективной огневой поддержки мы фактически никогда не имели. И мы, голодные, замученные, ждали, когда наступит и наша очередь умирать. Мина разорвалась прямо в моих ногах, меня контузило, забросало землей, но по какому-то необъяснимому везению даже не задело осколками. Ночью меня вывезли на лодке на наш берег, я провел в санбате трое суток, и снова вернулся на плацдарм. Немцы несколько раз предпринимали попытки мощными атаками сбросить нас с плацдарма и утопить в лимане, но мы выстояли. До сих пор не могу забыть постоянный свист немецких мин и запах горящего тола после разрыва. Остаться в живых на этом плацдарме, мало кто надеялся, но мне повезло. Как-то набирали добровольцев в разведку, я тоже вызвался, мы подползли на рассвете к немецким окопам на высотке, и тут старший группы решил повернуть назад.
В это время нас заметили, обстреляли, и мне пуля попала в правую руку. И снова я вытащил "счастливый билет", меня снова живым переправили на наш берег лимана. Санбат, госпиталь, где хирурги вытащили пулю из моей руки. При выписке дали три дня отпуска, и я поехал к отцу в Минводы.Я был всю жизнь на маминой фамилии - Белый , а мой отец Жаринов Виктор Петрович.Нашел отца, он встретил меня сдержанно, молча обнял, и только потом, посмотрев на раненую руку на перевязи, сказал: - "Ничего, главное - ты живой". Через три дня я простился с отцом, прибыл на пересыльный пункт и оттуда меня направили в запасной полк, где в течение трех месяцев меня готовили в учбате на сержанта. Потом приехали "покупатели", и меня направили для дальнейшей службы в формируемую 9-ую Казачью Кубанскую пластунскую дивизию, которой командовал полковник (впоследствии генерал-майор) Метальников. Я попал в 121-й казачий стрелковый полк.
Г.К. - Казачья пластунская дивизия была единственным в своем роде формированием во всей Красной Армии. Кавалерийских дивизий за войну сформировали под сотню, а дивизия казаков-пластунов, если я не ошибаюсь, была только одна.Что это была за дивизия?
В.Б. - 9-я Кубанская дивизия была по сути дела стрелковой, но сформирована по усиленным штатам. Кавалерии в дивизии не было, но был свой 1448-й отдельный самоходно-артиллерийский полк. Вооружили нас до зубов: в каждом отделении по пулемету Дегтярева, на взвод по два штатных снайпера, почти у всех казаков автоматическое оружие. У нас не было деления на роты и батальоны, полки состояли из сотен. В каждой сотне по три-четыре взвода.
Г.К. - Сотни формировались по станичному принципу?
В.Б. - Старались, чтобы в одной сотне большинство казаков были уроженцами одной станицы или хутора, но сделать это было непросто. К моменту формирования дивизии фронт прокатился через Кубань туда и обратно, многие мужчины были давно призваны в Красную Армию, еще в 1941 году, других забрали в Действующую Армию полевые военкоматы сразу после освобождения весной сорок третьего, да еще немало народа ушло на запад с немцами, и поэтому, когда хотели сделать чисто казачьи сотни, укомплектованные исключительно казаками - земляками, то командование столкнулось с трудностями. Половина казаков в каждой сотне была из "иногородних", людей разных национальностей. У меня во взводе был, например, казах, был еще еврей, носивший русскую аристократическую фамилию Оболенский. Санитар сотни, вынесший меня, раненого, в моем последнем бою, тоже был евреем.
Г.К. - В какую форму были одеты казаки-пластуны?
В.Б. - Нам выдали черкески, в газырях вставлены деревяшки, а сверху них колпак из белой жести. Каждый казак получил штык-нож в деревянных ножнах, покрытых черным лаком. Кубанок у рядовых бойцов не было, на голове мы носили обычные армейские шапки-ушанки. Бешметы и башлыки нам также не выдавали. Я прибыл в полк в обмотках, но со временем получил кирзовые сапоги. Возможно, что где-нибудь в обозах и дивизионных складах и хранились комплекты полной казачьей формы для нас, кто знает... Но наши офицеры, например, наш сотенный, молодой парень по фамилии Верболоз, или заместитель комполка майор Прохожай были одеты полностью в традиционную казачью форму, в синие парадные черкески, кубанки, но, вроде, без голубого канта. У многих офицеров были красивые кинжалы в серебряных ножнах, у некоторых даже клинки.
Г.К. - Сколько времени дивизия получила на подготовку к боям?
В.Б. - С осени 1943 года до марта 1944 мы находились в тылу на формировке и в это время проходили подготовку. К нам даже приезжал с проверкой маршал Ворошилов, курировавший Южный фронт еще с начала войны. Меня назначили командиром отделения, но я не захотел, меня сместили с этой должности, и я оставался простым бойцом. Во время формировки меня отправили на двухнедельные снайперские курсы, и по возвращении в сотню я стал штатным снайпером. В марте 1944 года нас перебросили поближе к фронту, и в этот период наши полки были привлечены к боевым операциям против бандеровских отрядов в лесах под Каменец-Подольском. Смутно помню те события. Нас сажали в крытые грузовики, привозили в села, но бандеровцы успевали покинуть эти населенные пункты еще до нашего появления, и каких-то серьезных боев с ними нашей сотне вести не пришлось. А вот другим частям дивизии немного довелось повоевать с бандеровцами. Потом мы находились в резерве Ставки, шли во втором эшелоне к Польше, и в бой нашу дивизию ввели только где-то в августе сорок четвертого года во время захвата Висленских плацдармов в районе города Сандомир.
Г.К. - Кроме казачьей формы, усиленных штатов личного состава и вооружения, чем отличалась от обычных стрелковых частей Ваша Кубанская пластунская дивизия?
В.Б. - Мне кажется, что боевой дух и волевой настрой дивизии был намного выше, чем у обычной пехоты. Тут дело не только в традиционном для кубанцев серьезном и грамотном отношении к войне, или, скажем, в том, что в одном взводе служило немало земляков, и никто не хотел ударить в грязь лицом перед своим станичником. Но у нас действительно собрались хорошие бойцы, которых трудно было заставить отступить.
Помню, как на Сандомирском плацдарме к нам пришел новый взводный, долговязый и белобрысый, то ли финн, то ли эстонец по национальности. Наше отделение поставили на стыке, мы заняли оборону в траншеях полного профиля, но справа и слева мы не имели локтевой связи с соседями, и получилось так, что наши позиции выступали клином к "нейтралке", и немцы все время пытались этот выступ "срезать". Командир взвода был с нами. И хоть услышать в передовой траншее высокую патетику приходилось редко, но наш взводный все время повторял: - "Казаки! Товарищ Сталин дал нам приказ - ни шагу назад! Стоять насмерть!", и его слова доходили до наших сердец как самые правильные и нужные. Неделю мы отбивались там в полуокружении, в живых осталось три человека, но эти позиции мы не сдали.
Г.К. - А в плане снабжения или дисциплины были отличия с обычной пехотой?
В.Б. - Не думаю... Нам также довелось голодать на плацдарме, замерзать в залитых водой окопах. Доходило до того, что искали и ели сгнившие грибы. Спасала смекалка и жизненный опыт старых казаков, воюющих уже вторую - третью войну. У нас был пожилой казак по фамилии Горшков, так он всегда знал, что делать, где укрепить накат захваченного блиндажа, где найти немного провианта для товарищей по взводу.
А насчет дисциплины... В Польше, на подходе к передовой, я со своим товарищем Топорковым по прозвищу "Сокира" отстал на марше и наткнулся на брошенную пасеку. Полезли к ульям набрать меда, пчелы нас покусали с головы до пят, но за то, что мы пытались взять мед, нас арестовали, сняли с нас ремни и привезли в трибунал.В этот момент как раз дивизия вступила в бой, и решили, что судить нас особо и не за что, и нас вернули на передовую в свою сотню. "Сокира" куда-то "слинял" по дороге, то ли дезертировал, то ли еще что-то с ним приключилось - я так и не узнал.
Г.К. - Пополняли дивизию в ходе боев только кубанцами?
В.Б. - Нет, пополнение было обычным, кого наскребли по госпиталям и запасным полкам, тех и прислали. Офицеры приходили из пехоты, а не из кавалеристов.Среди них попадались разные люди. Пришел к нам как-то новый сотенный. Мы как раз стояли во второй линии, и он приказал вырыть ему отдельный ход сообщения, и так далее, разошелся во всю ивановскую. Нам и так в день давали задачу на каждого бойца: вырыть по 11 метров траншеи в полный рост, а тут еще этот, с "барскими замашками". Бойцы сразу сказали, мол, с этим командиром мы горя хлебнем. Но через два дня мы получили новые пулеметы Горюнова. И когда пулеметчик ставил пулемет на повозку, произошел случайный выстрел из этого пулемета, и пуля расколола череп нового сотенного...
Г.К. - Во время боев на Сандомирском плацдарме, Вы, будучи снайпером, занимались, как говорится - свободной охотой?
В.Б. - Да. Мне разрешалось покинуть траншею и выползти на "нейтралку" на охоту. Обычно я занимал позицию перед рассветом и поджидал жертву, не задумываясь заранее - повезет сегодня подстрелить кого-нибудь или нет. До немецких траншей было метров 300-400. Как-то меня обнаружили в засаде, начали обстреливать, пули зарывались рядом в песок, а я, злой на немцев, отступать не захотел и приговаривал: - "Нет! Не возьмете, гады!".
Г.К. - Какой у Вас личный снайперский счет?
В.Б. - Я думаю, что за эти три месяца на плацдарме максимум 15-20 попаданий наберется, не больше, но редко можно было твердо понять: убил ты немца или только поранил. У простых ротных снайперов не было снайперских учетных книжек, никто у меня не спрашивал, скольких я убил на охоте. Только как-то подошел парторг и сказал, что я представлен к ордену за снайперские успехи, но на этом все и закончилось, и где этот орден? Когда пошли в наступление, я, помимо снайперской винтовки и гранат, имел при себе автомат с двумя запасными дисками.
Г.К. - Что произошло с Вами в январском наступлении 1945 года?
В.Б. - 12/1/1945 мы перешли в наступление в направлении на Краков, и за первые шесть дней боев я сильно устал и исхудал, спать нам почти не приходилось. 18-го января мы подошли к деревне Кухары, наша сотня двигалась цепью, перебежками. Нам сказали, что в этой деревне держат оборону свыше двухсот немцев. Когда после очередной перебежки я встал, то прямо передо мной в снег зарылись две пули, и я понял, что попал на мушку снайпера. Упал в снег и притворился убитым, пролежал так несколько минут. Когда поднял голову, то увидел, что остался на поле один, все уже ушли вперед. Перебежками добежал до крайних домов деревни. Выскочил из-за дома и... в сорока метрах от себя увидел большую группу немецких солдат. Я назад, заскочил в дом и забрался на чердак. Немцы меня заметили, окружили этот дом и, стреляя с нескольких мест по чердаку из автоматов, кричали - "Рус! Сдавайся!". И я даже слышал, как кто-то из них рассмеялся.Я понял, что отсюда мне уже не уйти, что это моя смертная последняя минута. Приготовил две гранаты и совершенно спокойно сказал себе те же слова, что когда-то произнес в 1942 во время бомбежки в Алагирском ущелье: - "Ну вот, пришла моя смерть", и добавил: - "Живым не сдамся!". Но ведь сберегла меня судьба...
В эти мгновения, когда я уже приготовился подорвать себя и немцев гранатами, в Кухары на окраину ворвались наши самоходки, и немцы побежали: Я, ошалевший от счастья, что остался жив, в азарте преследования вырвался вперед и оказался лицом к лицу с цепью немцев, изготовившихся к контратаке. До них было всего метров сорок.И вместо того, чтобы найти укрытие или хотя бы отбежать назад, я встал в полный рост и стал расстреливать их из винтовки в упор, одного за другим. Успел сделать четыре выстрела, и тут раздалась пулеметная очередь, я почувствовал удар в ногу и упал. Разрывная пуля попала мне в ногу чуть ниже колена: Я отполз к ближайшему сараю.А там наш солдат с автоматом. У него стучали зубы то ли от холода, то ли от страха, но с дрожью в голосе он повторял: - "Ребята, ни шагу назад, ребята, ни шагу назад". Немцы прошивали сарай насквозь очередями из МГ -34, этот боец пытался открыть в ответ огонь из автомата, но у него заело затвор. Я выполз из сарая, вокруг шел бой, и тут на меня наткнулся санинструктор из нашей сотни. Он крикнул: - "Хватайся за шею!", взвалил меня на спину и потащил. Я повис на нем, но сил не было, и руки не держали. Санинструктор мне: - "Потерпи, Белый, потерпи, немного идти осталось".
Донес до санбата, разместившегося в здании школы, там мне обработали рану, вкололи противостолбнячную сыворотку и положили на пол, на солому.Сутки пролежал, чувствую, что помираю, позвали врача.Он посмотрел на рану и сказал: - "Эту ножку придется отрезать". Я не согласился. Пришел пожилой хирург, стал уговаривать: - "Ты молод, без ноги можно жить, а без головы не получится. Пойми, это единственный выход, у тебя гангрена"
Я от усталости махнул рукой: - "Режьте!". Рядом со мной лежал богатырского сложения молодой парень, командир сотни, также раненный в ноги. Он отказался от ампутации и через сутки умер от гангрены: Мне сделали операцию, перевезли в село Казимеж - Велька, где я несколько дней пролежал в доме местного ксендза. Потом госпиталь в Кракове, санпоезд до Житомира, а оттуда меня переправили в Киев, в специализированный госпиталь для ампутантов. Здесь мне сделали новую операцию - реампутацию, чтобы культя ноги подошла к протезу. Я лежал на госпитальной койке, смотрел в окно на немецких пленных, работающих на восстановлении разрушенного города. Один из них, Фриц Рабштайн, худой, высокий симпатичный немец приходил к нам в палату и рисовал нам карандашом портреты с фотографий. Он был хорошим графиком, мы его подкармливали, чем могли. И пусть это покажется вам странным, но, ни у кого из нас не было злобы к этому немцу. Родители приехали в Киев. Но только через год после ранения, в январе 1946 года, я вышел из госпиталя и увидел их.В руках костыли, на груди орден Славы...Солдатская судьба... Так закончилась моя война.
Г.К. - Вилен Викторович, невзирая на то, что война Вас в 19 лет сделала инвалидом, Вы нашли в себе мужество и силы достичь многого в жизни. Я тут прочел о Вас: профессор, доктор филологических наук, полиглот, выдающийся ученый- лингвист и многое другое. Знаете все основные европейские языки: английский, немецкий, французский, шведский, голландский, испанский, итальянский и так далее, читаете по-японски... - я просто устану дальше перечислять. Поверьте - впечатляет.
В 2000 году Биографический Институт США номинировал Вас во Всемирную энциклопедию "500 великих ученых ХХ столетия", в 1998 году Американский Биографический Институт избрал Вас "Человеком Года США" за труды по истории американской лингвистики. И сейчас Вы продолжаете работать над очередной научной монографией.
В.Б. - Все начиналось очень прозаично. После выписки из госпиталя я устроился работать слесарем-сборщиком на завод газовой аппаратуры, потом работал там же контрольным мастером, а по вечерам, на костылях шел учиться в вечернюю школу рабочей молодежи, чтобы закончить десятилетку. Получил аттестат, поступил на радиофакультет Киевского политехнического института, но через два года окончательно убедился, что ошибся в выборе профессии, оставил политех и сдал экзамены в Киевский университет на факультет романо-германской филологии, дополнительно изучал английский язык на вечерних платных курсах. Университет окончил экстерном, потом преподавал английский язык в школе, в Украинской сельхозакадемии, защитил кандидатскую, заведовал кафедрой иностранных языков в Мордовском университете, в Полтавском педагогическом институте, в Винницком политехническом, а в 1982 году я защитил докторскую диссертацию на тему "Философские и методологические основы американской дескриптивной лингвистики" в Институте Языкознания Академии Наук СССР, стал профессором. Довелось немало поездить по миру на различные международные симпозиумы и конференции. Вырастил сына и трех дочерей. Сын сейчас уже полковник в армии. Всю жизнь работал так же, как воевал на фронте - честно и не щадя себя.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
