Родился в 1928 году в городе Родники Ивановской области. Приписав себе два лишних года, призвался в 1943 году в ряды РККА. Воевал в составе 11-го отдельного лыжного батальона (16-я армия, Западный фронт). После ранения был зачислен в состав 191-го отдельного ордена Александра Невского Нарвского стрелкового полка 201-й Гатчинской Краснознаменной стрелковой дивизии, в его составе участвовал в боях на Нарвском плацдарме. После второго ранения был зачислен стрелком-радистом танка Т-34 в отдельный танковый батальон 24-го танкового корпуса, в составе которого с апреля 1944 г. по май 1945 г. участвовал в боях на 1-м Украинском фронте. Был награжден орденом Красной Звезды (изъят военным трибуналом после войны), медалями «За отвагу», «За боевые заслуги» (медаль изъята военным трибуналом после войны) и др. После демобилизации переехал в город Нарва Эстонской ССР, работал до выхода на пенсию в 1988 году комплектовщиком на мебельной фабрике. Живет в городе Нарва (Эстония).
- Юрий Григорьевич, вы сами откуда родом вообще?
- Родом я с Ивановской области, из города Родники. Родился в 1928-м.
- Расскажите о том, какими были у вас предвоенные настроения. Войну предчувствовали вообще?
- Нет. Мы молодыми были тогда, и в то время учились мы. Но я помню, что у нас был по физкультуре учитель один. Так вот, он говорил нам, что наклевывается дело такое. Мы в те годы изучали винтовки, стреляли по мишеням, противогаз изучали. Это было такое. Ну а потом война началась. И его вскоре на фронт взяли, и он там погиб. Жена его нам в школе немецкий язык преподавала. Но она такая злая была, ее мы не любили. И вот, началась война. Отца взяли моего на фронт, и он под Сталинградом погиб. С матерью у меня не очень отношения складывались хорошо. Она частенько и за правду — неправду наказывала. Ну уговорил я одного после этого, и с ним сбежал из дому. И попали мы с этим человеком под Малый Ярославец, только освобожденный. Там 11-й отдельный лыжный батальон стоял. Нас взяли туда, я в армию попал. И прошли мы с этим батальоном через Орджоникидзе, Брянск, Унечье, Злынка. Это было в 1943 году.
- А как получилось так, что вы с 1928-го года, и попали на фронт в 1943-м году? Ведь вам тогда 15 лет было всего.
- А я доброволец был. Приписал себе два года, что я с 1926-го года. Стал добровольцем, короче говоря. И так и воевал до конца.
- А как приписали себе?
- Я говорю, что удрал из дому в армию. Отец на фронте был. Но ничего не получилось на месте сделать. Я тогда — в Москву. На Киевском вокзале формировалась маршевая рота. Я уговорил меня взять, и мне подписали: 1926-й год приписали. И в красноармейской книжке написали так. Потом шли через Малый Ярославец, Орджоникидзе... Был ранен. И в Ленинграде лежал в госпитале, и там в справке о ранении тоже написали, что я с 1926-го года. И так и воевал я. А когда война кончилась, Меня повезли в танковое училище в Харьков учиться. И в дороге мне фактически исполнилось 17 лет. А по документам было 19.
- А первый бой где был?
- А первый бой в лесах был. Был маленький городишко такой — Орджоникидзе под Брянском. Вот там бой первый у меня был. Были мы лыжники-автоматчики. И вот так и пошло, пошли мы, значит, дальше.
- Где проходил ваш путь?
- Шли фронтом, освобождали вот эти всякие города. Потом пошли на Север. Дошли до местечка Калинковичи. С Калинковичи мы до Днепра дошли, а напротив был Жлобин-город. И там хватануло меня. Ранен был я в ключицу, ну и голову мне тоже задело: глаз мог только самое-самое видеть, а так плохо видел. Это потом нормально с ним, с глазом, стало. Но такое дело, что я раз на фронт добровольцем пошел, скрывал свою непригодность. Стрелял левым глазом. И стрелял довольно удачно. Я за всю войну 23 гитлеровца уничтожил. 23 — это целый взвод. Из них штук шесть, наверное, офицеров. Командовал нами Рокоссовский, это была 16-я армия. Но моего отличия я не замечал: как все воевал.
После ранения на Ленинградский фронт попал. Потом под Нарвой здесь, в Эстонии, у нас были бои. Мы стояли, и с миномета стреляли через реку. Как раз у нынешнего памятника Петровским солдатам мы стреляли, - там немецкие траншеи были. Вот мы по ним били. И довольно удачно. Потом наблюдатели с Ивангорода говорили, что очень точно стреляли, били. Потом они, ну немцы, тоже стали бить. Ну, наверное, с минометов. Потому что мина разорвалась над деревом. Ну там наш один расчет от этого был убит, а я был в живот ранен. И повезли нас в госпиталь, и поехали мы... Привезли нас в Кингисепп, потом в Ленинград. И приехал в тот же госпиталь, из которого выписался до этого. А там была полковник, толстая маленькая женщина. Она была начальником госпиталя. Она говорит мне: «Что-то личность знакомая». Я говорю: «Товарищ полковник, вы меня помните? Помните, со старшим сержантом вы нас на гауптвахту посадили на пять суток? Это девичьи ПВОшники ушли. А нас прихватили. А мы на второй день ножичком крючок подняли и по палатам. Приходят обедом кормить, а нас нет. Мы лежим в палате.» «А, помню-помню это», - она признала. Я говорю: «Земля круглая. Вот так.» Ну и пробыл февраль и март в госпитале. И в конце апреля выписался. И нас на распределительный пункт отправили. И попал я в гороховецкие лагеря, это — в Горьковской области. Там я на радиста учился. Потом одного встретил, он земляк мой оказался, с одного города, и даже очень близкий такой. Он танкистом был. И я попросился в танкисты у него. Это мечта была моя такая: быть танкистом. Ну он поговорил, через три дня меня вызвали в штаб. Меня спрашивают: «В танк пойдете, и чего?» Я говорю: «На радиостанции работать буду.» Меня стали спрашивать что-то вроде: «Какой усилитель тока, чтобы передавать сигналы?» Ну и оставили меня на месяц учиться там, как ключом работать. А потом мы поехали в танке своим ходом. И прибыли мы на Сандомирский плацдарм, на 1-й Украинский фронт, которым Конев командовал. И потом началось наступление, и пошло все поехало. Я даже помню, города какие освобождали: сначала - Краков, потом в Бреслау вошли, потом - Вроцлав. Там заводы работали, изготовляли что-то. Потом дальше пошли. И дошли мы до города Тепельгофа, это - под Берлином, где аэродром стоял немецкий. Там мы подавили много немецких самолетов своими танками. Значит, шли и разрушали им хвосты. Они стояли и не взлетели никуда. Потом нас с этого места сняли, потому что с этой стороны фронт подходил. Жуков с этой стороны, чтоб окружить Берлин, шел. И встретились мы с его войсками в городе Магдебург. Под Магдебургом добивали мы немецкие части, которые хотели с англичанами соединиться. А у нас были танки Т-34, но они были другие уже и орудия на них были мощные: 85-миллиметровые пушки. Длинная такая пушка была на танке. Эта пушка лобовую броню в танке била, но обычно, когда стреляли, сзади подскакивали. Потом наши приходили, смотрели: там дырка и провода оставались сзади на броне у танка. Вот какая мощная была пушка. Там и наши, правда, пришлось потерять танки. И вот так, вели там бои до 11-го мая. 11 мая только закончилось все это!
- Задержались, получается...
- Ну бои были. Добивали их. Все они не капитулировали никак. Пришлось уничтожать. Потом нас в Крюмберг заслали. И там нас, шесть человек, отобрали в танковое училище в Харьков. И поехали мы туда учиться. И вот в дороге мне на самом-то деле исполнилось 17 лет. А по документам-то было 19. Приехали в Харьков, и там я год и три месяца я учился. Ускоренный такой курс был у нас. Мне младшего лейтенанта присвоили. На «холодной горе» такой мы находились. Когда кончили училище, нас повзводно направили в Пятигорск. Это — Северный Кавказ. В 21-й запасной полк. Командовал этим полком полковник Шемякин. Про него говорили: «Шемякинская академия.» Он очень строгий был командир. А потом получилось так. Я ехал в трамвае. И милиционер, который не имел права меня задерживать, за китель схватил. А Гена, который со мной был, говорит: «Что ты смотришь? Дай ему.» Я вытащил пистолет, и он сел — ноги к кренделям. Пришли, а нас уже ждали там, на месте. Посадили на гауптвахту. Вот мы десять дней просидели, и состоялся военный трибунал. И когда запросили личное дело мое, подполковник, начальник трибунала, сказал: «Ты герой! Твой голос не слышит этого. Ты награжден был, воевал. Никуда не денешься.» И дали мне год дисциплинарного батальона, дисбат. А Генке, хоть он ничего не сделал так, дали полтора года, он был с 1925 года. Но на самом деле хотя тот милиционер нас и задержать хотел, он не имел права этого делать: потому что в городе была комендатура, и это ее были полномочия: военнослужащих задерживать. А он просто так хотел задержать.
- Мирное население в Германии встречали?
- Сперва никого не встречали, они убегали. А потом нас столько было, что не успевали убегать: каждый придет, а те сразу на полу спали, и сразу — по несколько семей. Деваться некуда им было. В некоторых местах быстро наступали. Приходили вечером, заходим, фонариком светим, а они лежат. И даже польское население почему-то бегало от нас. И много поляков было, которые с своих насиженных мест уходили. Видимо, причина была какая-то. И вот так мы шли.
- А какие были потери у вас на фронте?
- Вы имеете что? Ранения?
- Нет. Много ли погибало?
- Когда как. Часто зависело от командира, иногда — от обстановки. Иной раз добивали до такого положения, что отправляли на переформировку, чтобы пополнить состав. В иной раз мало было потерь. Это когда в пехоте. А когда я стал танкистом, там нормально было. Но положение все равно было такое, что гнали в хвост и в гриву.
- Как вас награждали на фронте?
- Ну меня наградили орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги». И все. А «за отвагу» дали после войны здесь, за ранение. Но орден и медаль отобрал ревтрибунал. И в звании понизили: до старшего сержанта. И награды забрали. Потом, когда я приехал в свой город Родники, стали мне оформлять документы. Там какой-то капитан, писака сидел. Спрашивает, где и что. Я говорю: «Харьковское гвардейское танковое училища.» А он: «Не может быть гвардейского танкового училища. Документы!» Я говорю: «Вы сам капитан танковых войск, а не знаете, что училища гвардейские бывают.» Разругался я с ним. Он спрашивает: «Так как быть?» Я говорю: «Иди к черту. Запишите, что рядовой, тогда не будете дергать.» Он: «Написал: рядовой.» Я говорю: «Слава Богу!» И не брали меня на переподготовку много лет. Но я на фронте видел столько, что они и не видели. А только в 60-х годах, когда я здесь в Эстонии был, взяли на переподготовку в Клоога. Потом через три года взяли на переподготовку в матросовский полк (254-й гвардейский полк имени Матросова) в Таллин.
- Кормили вас на фронте как?
- Нормально, нормально кормили. Изредка было такое, когда отставали от части снабженцы. Но это очень редко было. А так с этим нормально было. Кроме того, иногда трофеями пользовались, пищевыми трофеями. Так что нормально было с этим.
- А трофеи немецкие брали какие-то из оружия?
- Ну это если только ручной пулемет и пистолеты. Но в иной раз грузили в танк и фаустпатрон.
- Как ваша часть называлась, где вы после первого ранения воевали?
- Я был сначала в 201-й стрелковой дивизии, полк был 191-й Нарвский. Был у меня здесь однополчанин Дмитриев Сергей, он в Усть-Нарве жил. Он был еще у командира полка нашего ординарец.
- Так вы его еще с войны знали? Я ведь с Сергеем Ивановичем тоже как с ветераном войны встречался...
- Да. Мы с ним встречались. Он на фотографиях у меня есть. Он умер несколько лет назад. Последний командир полка был Петухов, а до него был Паршин. Паршина видал, конечно. Потом рассказывали ребята, я уже был ранен, что Паршин был тяжело ранен, когда Плюссу проходили где-то. И Дмитриев с ним сидел. Его в госпиталь направили, а он потом умер. А Петухов заменил его, стал командиром полка.
- В атаку подниматься приходилось, когда были в пехоте?
- Приходилось. Один раз даже в рукопашной был.
- А как это получилось?
- Налетели на окопы, а там немцы были. Кто чем у нас их били, у кого что было. В упор расстреливали. То лопатами били. Кто как мог.
- Какие ощущения испытывали во время атаки?
- Страшные ощущения. После этого боя было так, что кто плачет, кто курит, кто сидит. Морально плохо переносилось это все.
- А возгласы «За Сталина» кричали во время атаки?
- Нет. Вот по радио, в кино об этом говорят. Я ни разу этого не видел. За родину — да. А вот за Сталина — такого не говорили. Это может, где-то какие-то были патриоты, которые так кричали. А в моей практике на фронте ни разу не встречалось это. Другое было. Когда кричали: «Вперед, ребята, за родину!» Чтоб воевали такие герои за Сталина — нет, не помню.
- А вообще как к нему, к Сталину, относились во время войны?
- Относились хорошо к нему: он все-таки руководитель правительства был. Ничего такого, что там убили, там убили, мы ничего этого не знали. Знали его только с положительной стороны.
- А страх испытывали на фронте?
- Конечно. Мне было 16 лет, а у меня уже голова седая была. Я когда начал бриться, посмотрел на себя в зеркало. И говорю: «Васька, у меня волоса седые.» Это от переживаний что ли, черт его знает, получилось так.
- Что больше боялись: бомбежек, обстрелов, еще чего-то на фронте?
- И то, и другое страшно было. Но от орудий можно спрятаться было. А от самолетов же не спрячешься никуда.
- Особисты как-то попадались вам в годы войны?
- Ну при каждой воинской части особисты были. Они в свободное время и занятия проводили с нами.
- Они в бой шли с вами?
- Не видал. Они при штабе находились.
- Нацмены воевали с вами?
- Конечно. Со мной были татары, узбеки, армяне. Вот у меня дружок был один — Владимир Гарнекьевич Асаратян. Он армянин был. Я с ним переписывался после войны, он жил в городе Арташат. Он мне фотокарточку прислал. Потом, к сожалению, умер. Работал банщиком. Разные национальности так что были на фронте.
- А евреи были?
- Были. У меня хороший друг был — капитан Корейша. Замечательный человек. Он такой, что, как говорится, русских таких командиров очень редко найдешь. Он о солдатах всегда заботился. Как только младший его подчиненный офицер что-то не так сделает, он говорит: «Еще такое будет — я тебя застрелю лично!» Вот до чего доходило. Заботился о нас. Хороший был командир. Он бородку носил, а сам как сажа черный был. Вот если бы все командиры такие были хорошие.
- А случаи проявления трусости были на фронте?
- Да. Страшновато было. Не то что бежать хотелось, но страшновато было.
- Штрафников встречали в фронтовых условиях?
- Вот особенно когда мы шли здесь до Белоруссии, налево и направо штрафники были. Рокоссовский их любил почему-то.
- Из высшего командования кого-то встречали?
- Генералов, конечно, видел. И Рокоссовского сколько раз видал! Он был высокий, красавец, хороший, командир такой вот. Сколько раз его видел. И Конева тоже видел.
- А при каких обстоятельствах их видели?
- Ну, например, Рокоссовский все время на машине гонял. Быстро подъезжал, награждал, уезжал. Такой был шустрый был командир.
- А награды он вам вручал?
- Вот «За боевые заслуги» он вручал. А «Красную Звезду» я получил в Германии уже. Уже на германской территории я этот орден получил.
- Когда проходили по Белоруссии, там сильные были разрушения?
- Как и везде. Если удержат какой-то город, так артиллерия бьет. Как всегда! Народ было жалко. Народу погибало много.
- Сто грамм выдавали на фронте?
- Да. Даже фляжки были полные этой водки. Потому что не каждый раз пили. Приходишь, бывает, тебе наливают, а пить не приходится: некогда. Сливаешь это тогда. А потом, когда уже успокоится все, тогда берешь...
- Бывало такое, что напивались на передовой?
- Я такого не помню.
- Были те, которые отказывались?
- Были, конечно. Отдавали, говорили: «Я не буду, и все!» Я тоже в первый раз отдавал, а потом втянулся. И не курил. А потом стал уже. Вот 65 лет курил, и 4 года назад бросил курить. А сейчас не курю.
- Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
- Ну с 1956-го года я здесь. С того года я на мебельной фабрике работал. Потом, в 1988-м году, когда мне 60 лет исполнилось, я в отставку уходил. А Мячин, он на фабрике ракеток был главным, взял меня туда к себе. Помню, спрашивает: «Ты свободен?» Говорю: «Да.» Он предлагает: «Переходи ко мне.» И я у него работал. Если брак какой, устранял, и все. А на мебельной я работал комплектовщиком.
| Интервью и лит.обработка: | И. Вершинин |
