Блинков Николай Алексеевич

Родился в 1921 г. в деревне Федоровка Пензенской области. После окончания педагогического техникума работал учителем в школах. В 1939 году был призван в ряды Красной Армии и направлен впоследствии на учебу в Киевское военно-пехотное училище, которое окончил в июле 1941 года в звании лейтенанта. На фронте — с октября 1941 года. Воевал в составе дивизии народного ополчения (впоследствии — 11-я гвардейская стрелковая дивизия) на Западном фронте (в должности командира стрелкового взвода). Был дважды ранен. После госпиталя был направлен в 90-ю гвардейскую стрелковую дивизию, в составе которой принимал участие в боевых действиях на Орловско-Курской дуге, затем — в составе войск Белорусского и Прибылтийского фронтов. Занимал должности заместителя командира и командира отдельной роты химзащиты, начальника химслужбы 268-го гвардейского стрелкового полка (90-й гвардейской дивизии). Награжден орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» Войну закончил в звании капитана. После окончания войны продолжил службу в рядах Вооруженных Сил СССР. В 1950 году закончил Военную академию химической защиты имени Маршала Советского Союза К.С.Тимошенко. Служил начальником химических войск Уральского, Белорусского военных округов, Группы советских войск в Германии. В последнее время служил в Центральном аппарате Министерства обороны СССР. В 1967 г. получил воинское звание генерал-майора. Был награжден орденом «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» 3-й степени. Живет в Москве.

Как ветеран Великой Отечественной войны я вряд ли что интересного вам могу рассказать. Ведь для писателей и журналистов, как правило, представляют большой интерес воспоминания ветеранов, которые были летчиками, танкистами или артиллеристами. Я же был сначала в пехоте, а потом стал военным химиком. Поэтому, честно говоря, я даже не представляю, что интересного я для вас могу вспомнить из своего военного прошлого. Конечно, кое-что я об этом вам рассказать могу. Разумеется, в целом про роль химических войск в этой войне мне будет довольно сложно что-либо утверждать. Я единственное могу здесь отметить: благодаря усилиям наших химических войск удалось предотвратить применение во Второй мировой войне химического оружия. Вам, наверное, известно, что Вермахт имел большие запасы отравляющих химических веществ, которые, собственно говоря, готовил к применению. В том числе и такие вещества, как табун. В настоящее время эта химия в военных условиях тоже применяется. Сейчас, например, все говорят о применении зарина в Сирии. Это уже более, так сказать, последнее, что связано с применением этих химических веществ. Что же касается табуна в той самой войне, в которой я принимал участие, то его использование немцы готовились сделать где-то к концу её. Я уж не говорю о запасах иприта, лизита и так далее, - эти вещества немцы также собирались использовать. И поэтому только благодаря усилиям химических войск, которые были в Советской армии созданы, благодаря выполнению основной задачи химиков — работы по защите личного состава химическим оружием, противохимической защите, немцы и не решились применить это химическое оружие. Это — по поводу того, что, так сказать, касается заслуг химического оружия в Великой Отечественной войне. Так что самую главную задачу нам, химикам, удалось выполнить достаточно хорошо. Также я могу отметить, что в войну у нас в войсках были бригады и отдельные батальоны химической защиты. В войсках, в которых я служил химиком и всю войну прошел, то есть, в пехоте, были, например, небольшие подразделения химических войск. В дивизии была отдельная рота химической защиты как отдельная часть: там была своя печать, всё своё и так далее. Одна из таких рот была и в нашей дивизии. Когда дивизия стала гвардейской, я к тому времени был уже назначен командиром этой роты, у которой полное наименование звучало так: отдельная гвардейская рота химической защиты. Что же касается стрелковых полков, то там были небольшие подразделения, которые занимались тоже этим химическим делом. Разумеется, если говорить об активных действиях химических войск во время войны, то я могу сказать, что они, конечно, выполняли большие активные задачи. Я имею в виду следующее: постановка крупных боевых дымовых завес над крупными объектами, заводами, крупными районами, а также переправами через крупные водные преграды. Это - одна сторона вопроса. И вторая сторона вопроса, уже более, так сказать, активная – это огнеметные части. В химические войска ведь входили огнеметные части - были отдельные батальоны ранцевых огнеметов такие. Это, так сказать, было у нас такое ручное огнеметное оружие. Туда, в эти огнеметные части, входили и батальоны, и роты фугасных огнеметов. Эти фугасные огнеметы представляли из себя такие большие баллоны, которые обычно зарывались в землю и у которых была, значит, такая трубочка вперед. И вот когда немецкие танки шли на наши войска, кроме фугасных мин против них применялись фугасные вот эти огнемёты. Конечно, значительная часть химических войск была удостоена почетных званий и названий тех мест, где они воевали, а также награждена орденами, - многие химические части, особенно - огнеметные, даже я могу так сказать - почти все, были за свою активную деятельность отмечены орденами. Что касается меня лично, то тут, собственно говоря, мне и говорить особенно нечего, - воевал, как и все. Но я кое-что все-таки расскажу вам о себе.

Сам я по происхождению - чистый деревенщик: родился в 1921 году в Нижнеломовском районе Пензенской области. Отец у меня умер рано: мне было что-то около шести лет, когда мы остались вдвоем с сестренкой, которая была моложе меня, вместе с мамой одни. Мама моя хотя была и грамотная (она умела читать и писать, - поэтому ее считали по селу грамотной), работала как чернорабочая в колхозе. Она нас всё время воспитывала и нашла возможность даже обучить. Поэтому я после неполной средней школы поступил в педагогическое училище и закончил его. В средней школе я учиться не стал: ведь такая школа располагалась в самом Нижнем Ломове, в районном центре, за проживание нужно было платить, а денег особых у нас и не было. Тем более, что матери приходилось двоих нас содержать. А в училище я получал, если не ошибаюсь, что-то рублей 70 стипендию. Так я учился в училище три года, денег от стипендии мне на проживание вполне себе хватало, поэтому его я закончил благополучно.

Так как я до войны был деревенским жителем, я хорошо помню, как проводилась в те годы в нашей сельской местности коллективизация. Сегодня часто показывают такие сценки по телевидению: приезжает мужик в кожанке с наганом и агитирует людей за вступление в колхоз. Но маме нашей как раз коллективизация помогла, потому что иначе без мужа она со своим хозяйством бы не справилась. Ведь работая в колхозе, она все-таки постоянно там трудилось, получала трудодни, ей давали хлеб, - в этом плане маме, конечно, удачно так повезло. А так еще что я могу рассказать о коллективизации? Когда все это дело началось, был у нас не то чтобы кулак, но один из крепких таких мужиков. Так вот, он во время этой коллективизации стал у нас председателем колхоза, потому что только он и мог такое дело у нас в деревне организовать.

Николай Блинков после призыва в армию, 1939 год

Правда, деревушка наша была совсем небольшая — в ней всего-то было пятьдесят дворов. Знаете, в то время народ такой был, что все время друг другу помогал и так далее. Конечно, было немало неприятностей и перегибов, когда у крестьянина могли в этой неразберихе коровенку забрать или чего-нибудь еще увести. Но, тем не менее, я все же считаю, что если бы не было коллективизации в те годы, нам труднее было бы выстоять в этой страшной войне. Ведь поскольку в колхозах что-то собиралось в период коллективизации, это позволило в будущем более крупно обеспечить нашу армию, а это было главным, что нам в то время, так сказать, было нужно. Конечно, были в те годы такие вещи, что если у тебя куры были, которые давали больше чем штук сто яиц, десять десятков надо было сдать в сельпо. Масла тоже сколько-то надо было сдать. Особенно-то и не разбежишься при таких условиях! Но все-таки у нас были своя коровенка и свои куры. Мать наша работала с утра до ночи. Дочка ее, моя сестра, закончила, как и я, педагогическое училище, потом — учительский институт, после работала учительницей. А мне, хотя я и закончил педтехникум, пришлось работать учителем очень мало. Работал в Нижнем Ломове, в Колышлейском районе, куда после техникума был направлен на работу, это — на юго-востоке области.

Затем меня призвали в ряды Красной Армии. Это был давнишний 1939-й год. Мне сейчас уже за 90 лет. Представляете, сколько времени после всего этого прошло? Получилось это так. Раньше учителя освобождались от призыва в армию. Сам я был по гражданской специальности был в то время учитель, - как я уже сказал, окончил педагогический техникум, что приравнивалось, кстати говоря, к полному среднему образованию. Но потом в одно прекрасное время, когда началась Финская война, учителям в нашей стране отменили отсрочку от призыва в армию. В то время министром обороны был Маршал Тимошенко. От него, значит, в то время неожиданно поступил такой приказ: «Учителям освобождение от армии снять!» И все учителя, большинство из которых находились уже в возрасте, были призваны в армию. В то время я состоял на учете в военкомате Нижнего Ломова. Меня туда вызвали. После этого меня отправили в свой район. Но там меня призвали в армию еще не сразу после того, как я туда прибыл, - я еще немного поработал там. Месяца, наверное, два-три я учительствовал в своей родной сельской школе, где когда-то учился. И вот, в 1939-м году, собственно говоря, в конце этого года или даже где-нибудь в первых числах 1940-го меня призвали в армию. После этого меня отправили эшелоном на Украину, в город Житомир. Там, в этом городе Житомире, я служил солдатом в стрелковом полку. Но потом меня как человека, имеющего полное среднее образование, направили на учебу в военное училище. Я, правда, написал заявление, чтобы меня направили в училище связи, но мне сказали, что набор туда закончен. И так, собственно говоря, меня направили на учебу военно-пехотное училище, которое дислоцировалось в городе Киеве. Потом нас перевели с училищем в город Новоград-Волынск, это — на западе Украины. Там, кстати говоря, известные укрепления размещались: большие такие доты. К сожалению, когда началась война, немцы их обошли и они не сыграли той своей роли, которую должны были сыграть. Оттуда нас отправили в Белокриничи. Но потом, видимо, по причине того, что уже чувствовалось, что вот-вот будет война, нас перебросили в город Ярославль. Там, на Волге, я и закончил училище.

Николай Блинков — курсант Киевского военно-пехотного училища, примерно 1940 г.

Надо сказать, в то самое время, когда в училище я проходил свое обучение, дисциплина была там на достаточно высоком уровне. За время учебы всякое бывало. Но, конечно, никаких там побоищ или дедовщины в то время не было. Знаете, времени прошло столько с периода тех событий, что уже ничего не сохранилось в памяти. Единственное я только помню из того времени, что был у нас старшина, который нам все время давал команду: «Рота, подъем». После этого мы, конечно, давай скорей, значит, выходить и строиться прямо с вещмешками. Нелегко, конечно, нам в то время приходилось. Ведь вещмешок, который ты на занятиях носил, заполнялся песочком. Я многого сейчас уже не помню и, конечно, могу соврать насчет того, сколько килограммов он весил, но, наверное, 5 – 10 килограммов его вес все же составлял. И значит, в таком виде мы совершали бросок, допустим, на 10 километров. Со всей ротой каждый день мы выходили, помню, на плац на физзарядку. Еще, помню, кололи мы винтовочным штыком чучела такие специальные. Вот такие вещи были у нас в училище. Все время проводились стрельбы, походы. Это, наверное, и послужило мне закалкой на многие годы, хотя, честно говоря, сейчас я уже чувствую себя неважно.

Известие о начале войны, конечно, не было для нас совсем неожиданным. Война, разумеется, предчувствовалось. Но в то же самое время мы не очень и интересовались-то этим вопросом. Все-таки мы, мальчишки, не увлекались особенно политикой в то время, и ежедневно, в отличие от более взрослых людей, газет не читали. Да и радио, собственно-то говоря, не всегда слушали.

Начало войны застало меня в училище в Ярославле. Я помню день начала войны 22-го числа. В этот день нас пустили на Волгу прогуляться. Мы, значит, туда и пошли. И в 12 часов дня вдруг услышали из специальных громкоговорителей, что началась война. После этого мы стали рыть окопы в районе училища. Потом где-то через 15 дней после этого, 7 или 8 июля 1941-го, нас погрузили в эшелоны и отправили в Москву на формирование. А там уже нас, значит, досрочно выпустили из училища. Вообще-то говоря, срок обучения в училище составлял два года. Но я проучился там всего где-то полтора года. Нас выпустили из училища примерно в июле месяце 1941 года, присвоив звания лейтенантов. В то самое время на фронте была очень сложная обстановка — немцы рвались к Москве. Как вам, наверное, известно, в то время создавались дивизии народного ополчения. И меня, значит, после того, как мы окончили училище, назначили на должность командира стрелкового взвода в одну из дивизий народного ополчения, с которой мы начали потихонечку выдвигаться к Вязьме. Ну а в Вязьме в то время была довольно сложная обстановка. К сожалению, там наши войска попали в окружение. И наша дивизия как раз в район этой Вязьмы и направлялась. С большими потерями ей удалось избежать окружения и она вышла оттуда. Впоследствии она стала именоваться 11-й гвардейской стрелковой дивизией. Потом я после того, как выполнил одну задачу по разведке, получил звание старшего лейтенанта. Это была, знаете, поставлена чисто пехотная задача. А потом я получил новое назначение. Перед тем, как дивизия формировалась, когда мы рыли окопы под Москвой, выдвигались и так далее, я исполнял обязанности командира стрелкового взвода. И тут вдруг меня вызывают в отдел кадров дивизии и говорят: «Лейтенант, мы вас хотим назначить в химическую роту, которая только-только у нас создается». Я говорю им, что я совсем не химик. «Ну ничего страшного, - говорят мне, - там командир роты, - капитан запаса, который сам химик, но - гражданский. Вот ты и будешь у него помощником по строевой части». Короче говоря, меня назначили помощником командира роты химической защиты по строевой части. Так с тех пор я и стал, как говорится, химиком воевать. Конечно, я не был в больших войсках химической защиты как таковых и всю уже войну прошел, по сути дела, в пехоте. Потом после того, как я был назначен в роту химзащиты, мы попали в одну переделку. Штаб дивизии в то время стал куда-то выходить. Когда мы вернулись, штаба на месте не оказалось, и мы, значит, стали отходить. После этого я попал уже в другую дивизию.

Кстати, переделка, в которую мы попали, была следующая. Ночью мы выходим на свои позиции, а к утру, значит, уже с немцами встречаемся. Оказалось, что немцы на машинах выехали и раньше нас заняли местечко в лесу. А что у нас было при штабе? Во-первых, первый эшелон штаба ушел, а во-вторых, при втором эшелоне штаба осталась только одна батарея 76-миллиметровых пушек и больше ничего. Дальше были только мы с этими автоматами и с винтовками. У меня была, например, самозарядная винтовка Токарева, 10-зарядная, СВТ. Я был в то время командиром взвода в этой роте химической защиты. И встреча первая, так сказать, с немцами у меня тогда и произошла. Мне кричат: «Хальт. Хенде хох». Это по-немецки означает: стой, руки вверх. Но я, наверное, не растерялся что ли, так как сразу после этого выстрелил. Это было на опушке леса, где немцы на нас шли. И тут вдруг происходит следующее. Я нажимаю на курок, а выстрела — нет. Все дело в том, что сегодня уже трудно описать то, что тогда со мной происходило. Эти самозарядные винтовки СВТ, которыми нас вооружали, были плохими. В нее, в эту винтовку, если песок чуть попал — значит, она после этого больше уже не срабатывает. Тогда я, совершенно ни о чем не думая (в таких условиях быстро нужно соображать), снова ее перезарядил и опять выстрелил. Немец, который мне кричал «хальт», упал. После этого мы стали дальше отходить на восток. Уже были у нас группы, которые потом, в свою очередь, стали делиться на маленькие группки: как правило, по два, по пять человек. Когда мы отходили где-то неподалеку от Варшавского шоссе, нас в группе оставалось четыре человека солдат. Из них я сам только один был самый молодой парнишка — все остальные были, конечно, постарше меня возрастом. Пока мы шли, изрядно устали. Поэтому решили в одном домике на околице села остановиться. В этом домике, насколько я понял, собирались конюхи и готовились к земляным работам. Они, короче говоря, лошадьми там командовали и так далее. Там, в этом самом домике, мы и задремали. Перед этим я ребятам и говорю: «Давайте мы вот так сделаем: ты два часа спишь, ты — два часа и ты — тоже два часа спишь. По два часа отдохнем. Но кто-то среди нас обязательно будет дежурить». На том и порешили. И вдруг утром рано открываются двери. Появляются немцы. Они нам кричат: «Хенде хох». Оказывается, пока мы свалились в этом домике и заснули, пришли немцы. Они увидели, что в домике спят лейтенант с солдатами, то есть — мы, поэтому и решили захватить нас в плен. Они забрали у нас всё оружие. Но, что самое интересное, когда они нас в плен захватили, не приставили к нам ни конвойных, ни кого-либо еще — видимо, настолько они были уверены, что близки к своей победе. Кругом — немцы, машины, мотоциклы. Немцы нам говорят: «Идите!» Cпрашиваем: «Куда идти?» «В Гжатск!» - отвечают. Сейчас этот город Гжатск называется Гагариным. Там, в этом Гжатске, немецкая комендатура располагалась. Туда и должны мы были, собственно говоря, прийти. Ну и мы пошли. Было светло. Кругом были немцы, но никто нас не конвоировал. Потом, когда мы шли по какой-то дороге, нас вдруг немцы остановили. Спрашивают: «Партиза-аан?» Мы говорим: «Нет». А там кругом лес был. Они нам говорят: «Ну идите дальше тогда». Мы после этого, значит, дальше двинулись. Конечно, когда мы дошли до Гжатска, то ни в какую комендатуру там не пошли. В то время, когда мы там оказались, в городе как раз горел элеватор с хлебом. Из местных сел приезжали туда крестьяне, чтобы хоть какое-то добро собрать и спасти. Мы в это самое время пришли к одной старушке, у которой была повозка с лошадью. Нас уже было тогда двое: два солдата откололись уже, как говориться, от меня, а один все-таки вместе со мной остался. И мы к этой старушке пристроились под видом людей, которые собираются вывозить хлеб на повозке. Это, кстати, нас от плена и спасло. Мы выехали из Гжатска, из этого страшного места, которое немцы заняли, и стали двигаться дальше, выходя, как и многие наши солдаты, из окружения. В то время было известное же окружение! Люди отдельными группами выбирались из него. Я вспоминаю даже такое. Когда мы к Кубинке подходили, наши самолеты сбрасывали нашим окруженцам мешки с сухарями, потому что нашим солдатам ведь все-таки что-то нужно было есть.

Николай Блинков со своими однополчанами (сидит крайний слева)

Потом, когда мы вышли из окружения, в какой-то части нас встретили. И меня отдельно от солдат как офицера направили в резерв Западного фронта. А потом, раз уж я был химиком, назначили командиром взвода химической разведки в отдельную роту химической защиты. 6 декабря 1941-го года началось известное контрнаступление советских войск под Москвой. Так вот, в ходе этого наступления меня ранило. Получилось это, значит, так. Нам поставили задачу выдвинуться вперед. Сейчас я не помню, что за село или деревушка впереди нас стояла. Так вот там, где-то на правом фланге дивизии, мы должны были провести разведку, то есть, посмотреть и проверить: есть ли немцы в деревне или их же там нет? Тогда мы стали вперед выдвигаться. Вместе со мной шло четыре еще человека: это был дозор так называемый. Так вот, когда стали мы выдвигаться, то напоролись на немецкую засаду. Немцы начали нас обстреливать. Мы же, в свою очередь, стали от них отстреливаться. Среди нас было четыре человека, каждый из которых получил по два ранения, в том числе и я. Только один из нас, пяти разведчиков, оказался совершенно нетронутым: вышел из боя без единого ранения. Меня ранило в плечо навылет и в левую ногу также навылет. Кстати говоря, пулька, которая мне в ногу попала, у меня потом оставалась как память о ранении. К сожалению, на сегодня я ее не сохранил. На мне, кстати, были штаны с ватой, когда немцы на расстоянии из автоматов начали нас обстреливать.

После этого я два месяца лечился в санитарном батальоне, потом — во фронтовом госпитале, впоследствии — здесь в госпитале в Москве. Мое лечение продолжалось где-то примерно два месяца. После выздоровления меня назначили на должность заместителя командира отдельной роты химической защиты. На сей раз я попал в 90-ю гвардейскую стрелковую дивизию, в которой воевал уже до самого окончания войны. Здесь я хотел бы подробнее остановиться на нашей работе, работе химиков, в годы войны. В основном, конечно, мы занимались организацией противохимической защиты на фронте. Впрочем, нужно было не только обеспечивать личный состав противогазами, но и делать кое-что дополнительное на расстоянии, во втором эшелоне. Помню, когда мы находились на Западном фронте, роты химической защиты ставили и непосредственно на переднем крае. Так вот рота химической защиты, куда меня назначили заместителем командира, стояла, как и вся пехота, на переднем крае в обороне. Представьте себе ситуацию. В 200-300 метрах от нас стоят немцы. Ночью они пускают осветительные ракеты и так далее. А с нашей стороны не только стояли огнеметные части: просто огнеметные и тяжелые огнеметные. Были такие зажигательные бутылки. Они, кстати, выдавались и просто в стрелковых частях. Так вот, мы ставили эти зажигательные бутылки прямо перед передним краем. Короче говоря, перед передним краем обороны саперы ставили мины, а мы ставили там, где были свободные места, огнеметные бутылки заграждения. Это были, насколько мне помнится, в комплекте две поллитровых бутылки с зажигательной смесью и одна вместе с ними бутылка с фосфором. Еcли бутылка разбивалась, то фосфор загорался. Мои химики в частности этим и занимались. Я этими работами, собственно говоря, руководил тогда. Вот такие, значит, мы ставили на фронте зажигательные поля. Также, я помню, мы где-то в глубине, в проходах, где стояли деревья, делали такие заслоны из тех же самых зажигательных бутылок против немцев. И особенно, помнится, мы занимались этими вопросами противохимической защиты, когда находились на Курской дуге. В то время наша дивизия стояла во втором эшелоне, а это — примерно в 10-15 километрах от переднего края. Короче говоря, впереди стояли стрелковые дивизии, их глубина обороны была где-то 5-6 километров, после шел какой-то разрыв, и затем, значит, уже наша дивизия стояла. Так вот здесь мы особенно занимались противохимической защитой.

Капитан Блинков во время войны

Офицерские землянки нами закрывались и перекрывались, а в траншеях, где находились солдаты, делались перекрытия на случай возможного применения немцами химического оружия. Я уж не говорю о том, что мы делали на переднем крае всевозможные проверки. Но тогда я был, правда, уже не заместителем командира и не командиром роты химической защиты, а уже начальником химслужбы стрелкового полка. Конечно, находясь на этой последней должности, мне пришлось выполнять в том числе и общевойсковые задачи. В чем это заключалось? Cкажем, командир полка ставит мне задачу: выдвинуться куда-то там и уточнить, где находится передний край наших, что там, значит, нужно прикрывать, а что — нет. Я это делаю всё. Вот такие разные задачи, короче говоря, в то время перед нами стояли. Но я, как уже сказал, не всегда находился на должности начальника химической службы полка. Сначала я был командиром взвода химразведки, потом — заместителем командира отдельной роты химической защиты. После же того, как нас перебросили на Курскую дугу, где, значит, мы там отбили противника, когда шли в наступление, а потом нас сняли и пустили, значит, сюда вот, на Прибалтийское направление, я был уже назначен командиром роты химической защиты. Но здесь активных таких действий у нас уже не было. Только был такой эпизод, что мы в районе Бавуской находились. Там как раз речушка какая-то протекала. И тут мне со своей ротой пришлось ставить дымовую завесу: мы обеспечивали прикрытие наступающих войск 1-го Прибалтийского фронта, в состав которого и входили. И вот так, собственно говоря, дивизия наша дальше шла, она уже, как говорят, гвардейской стала, - и я, значит, в этой 90-й гвардейской Витебско-Новгородской дивизии воевал до самого окончания войны. Она, эта дивизия, всю войну прошла. Войну же мы закончили где-то севернее Берлина, - километров, наверное, за 100.

Что же еще интересного такого можно было бы вспомнить о войне? Мне, например, особенно запомнились бои на Курской дуге. В этот период времени я как раз исполнял обязанности начальника химической службы стрелкового полка, который позднее, получив гвардейское звание, стал называться 262-м гвардейским стрелковым полком. В этих боях, конечно, нам пришлось особенно туго, так как это был один из немногих случаев, когда наша отдельная рота химической защиты стояла на переднем крае обороны, - так-то она обычно неподалеку от штаба дивизии располагалась, а это все-таки от переднего края было за 4-5 километров в глубине. Понимаете, в чем дело? Тут мы вместе с полком воевали: и отступали, и наступали, - в общем, всё было. Но, видите ли, когда говоришь про такие вещи, как бои на Курской дуге, вспоминаешь почему-то всё самое неприятное. Вот, скажем, в моей памяти сохранилось следующее. Мы были, короче говоря, там, где располагался штаб полка. И вдруг где-то под вечер немцы близко к нам подошли и начали обстреливать нас болванками. Знаете, такими снарядами, которые не рвутся, а просто свистят и страх наводят. После этого, конечно, штабу полка пришлось ретироваться и начать отходить на восток. Потом все остановились и начали обороняться. После этого дивизия наша, естественно, стала находиться не в первом, а во втором эшелоне. Она, конечно, воевала и отбивалась как могла. Но то, как мы отходили, надо лично самому пережить, чтобы понять, что это такое. У немцев тогда еще, конечно, во многом было преимущество в авиации. И я помню, как их самолеты (это были не «Мессершмидты» - я уже забыл, как назывались их такие пикирующие самолеты) невысоко летели, потом шли в пик и сбрасывали бомбы на нас. И представьте себе, я видел, как он летит, как он сбрасывает бомбы. Что ты делаешь в таких случаях? Ты прижимаешься к земле, но ничего прогнозировать не можешь, конечно же, - у него такая большая скорость, что ты ничего там наблюдать уже не можешь. Вот это, я помню, было.

Окончание войны, как я уже сказал, меня застало под Берлином. Чем этот день мне запомнился? Я не помню, чтобы в этот день какой-то салют в честь Победы бы устраивался. А так радость, конечно, большая была от того, что закончилась война, что победили фашистов и живыми остались. Также я помню, что с командиром роты на машине мы проехались по Берлину. Но мы его, можно сказать, проскочили только. Конечно, сфотографировались и у рейхстага. Там, в Германии, я какое-то время послужил-послужил, после чего меня направили на учебу в Военную академию химической защиты в Москву. В то время она называлась так: Военная академия химической защиты имени Маршала Советского Союза Климента Ефремовича Ворошилова. Потом она стала называться Военной академией химической защиты имени Маршала Советского Союза Тимошенко. А в то, значит, время, когда я там учился, она называлась академией имени Ворошилова. Пять лет и три месяца я в этой академии учился: поступил в 1951-м году, а в декабре 1955-го закончил с дипломом. Мне не хватило совсем чуть-чуть сил на то, чтобы закончить академию с медалью. У меня в дипломе три оценки было хороших, все остальные — пятерки. Все пять лет, пока продолжалось мое обучение в академии, я был старшиной курса. Когда академию я закончил, то был уже в звании подполковника. После этого меня, пожалуй, единственного из всего нашего курса направили уже на полковничью должность в Уральский военный округ - в город Челябинск. Там я был назначен на должность начальника химической службы стрелкового корпуса. В этом качестве я прослужил, наверное, лет около пяти. Затем стал заместителем начальника химических войск Уральского военного округа, после - начальником химических войск того же округа. Оттуда меня направили в Белорусский военный округ. Там, значит, я был снова назначен начальником химических войск округа. Через год мне присвоили звание генерал-майора. После этого я прослужил там тоже около пяти лет. Впоследствии меня назначили начальником химических войск группы советских войск в Германии (ГСВГ). Там я около пяти лет прослужил в городе Вюрнсдорфе. Оттуда меня направили в Москву, в Центральный аппарат, в Управление начальника химических войск Министерства обороны. Здесь моя служба продолжалась шесть лет. Отсюда я и уволился из рядов Вооруженных Сил СССР.

К сожалению, на сегодняшний день я потерял связь со своими сослуживцами. Помню, был у нас такой генерал-майор Вениамин Иванович Зимин. Так я его очень давно не видел. Если не ошибаюсь, он был заместителем начальника Академии химической защиты одно время. С ним, как и со всеми другими ветеранами-химиками, мы встречались 13-го ноября, это, значит, на День химических войск, на наш, так сказать, праздник, и на День Победы. Но постольку поскольку у нас не так давно стал новый начальник химвойск, как-то не получилось у нас в прошлом году собраться. Ну а в этом году на День Победы нас тоже почему-то не собирали. Так что, например, этого генерала Зимина я тоже давным-давно не видел. Я даже сейчас не знаю, жив он или нет. Теперь вот если будет возможность и здоровье позволит, то 13 ноября, может быть, если нас будут собирать, я снова пойду на нашу встречу. А так мы уже не встречались никто очень давно. Правда, есть ребята, которые ведут надо мной шефство. Они мне, конечно, позванивают, поздравляют с праздниками. А так я, например, в Управлении химических войск уже где-то около года не был. А так куда еще можно ходить? Вы, наверное, знаете, что Академию нашу перевели в Кострому - её сейчас нет в Москве. Как-то, помню, меня приглашали туда поехать, но у меня уже и здоровье пошатывало, да и не было возможности, значит, уже такой. Сейчас я только по ветеранской линии еще как-то действую. Вместе с нашим Советом ветеранов мы встречаемся, а меня, значит, еще постольку поскольку я немножко стихплетством занимаюсь, грубо говоря, то есть, сочиняю стихи, то если какое-нибудь мероприятие проводится, мне так обычно говорят: «Николай Алексеевич, давай выступай». И я несколько раз выступал уже со своими стихотворениями юбилейными: ко Дню Победы и так далее. Один раз, если не ошибаюсь, я выступал районе, еще один раз - в Северо-Восточном округе, а еще, значит, как-то раз от нашего Северо-Восточного округа мне пришлось читать свое стихотворение в Театре Советской армии, как он раньше назывался, теперешнее название которого — театр Российской армии.

Николай Блинков вскоре после войны

Вы сказали, что во время войны какое-то время находились в окружении. Не могли бы вы рассказать, что представляло из себя окружение, исходя из, так сказать, личного опыта бывшего окруженца?

Ну что представляло из себя окружение, в котором я находился? Если бы я с высоты на самолете это видел, то понимал бы, как это, значит, выглядело, - и это было совсем бы другое дело. А так что об этом я могу рассказать? Вот под Вязьмой, где мы находились, немцы, значит, потом слева и справа нашу армию обошли и где-то соединились друг с другом. В результате получилось так, что некоторым дивизиям удалось выбиться из этого окружения, а кто-то остался в этом кольце и стал немцам сопротивляться. К сожалению, надо это особенно отметить, мы много людей потеряли там, под Вязьмой, в этом самом «котле». Правда, нашей дивизии удалось сохранить знамя. А в то время существовало такое правило: если знамя воинская часть потеряла, то значит, ее расформировывали. Вот сегодня мы, бывает, всем своим Советом ветеранов бываем в школе, где есть музей 13-й ополченской дивизии, которая понесла в этих боях огромнейшие потери. Так там, видимо, знамя потеряли, так как остатки дивизии были расформированы и пошли на доукомплектование в другие дивизии. Вот это все, что я могу сказать касательно своего нахождения в окружении. А немцы тогда, конечно, очень быстро пробивались. Они ведь оседлали Варшавское шоссе в направлении Москва-Минск и после этого все перли и перли. Машины у них были, конечно, очень громадные. Уже потом, когда я воевал на Курской дуге, мне запомнилось такое. Я сидел на высотке, на наблюдательном пункте командира полка, и видел, как где-то через километр-полтора внизу немецкие танки продвигались для того, чтобы атаковать нашу дивизию, наши передовые части. Правда, когда я тогда находился в окружении, никаких танков там не видел. Машин и мотоциклов было, разумеется, полно. Вот таким было наше окружение, где мы сколько-то находились. Люди, конечно, сопротивлялись там. Я боюсь даже сказать, чтобы не ошибиться, сколько мы из этого самого окружения выходили. Но мы действовали так, что вынуждены были уходить от каких-либо столкновений с немцами, поскольку у нас же все-таки маленькая группа была. Большие группы наших войск, попавшие в окружение, где-то тоже воевали, хотя где-то тоже пытались пройти без столкновений с немцами. Я уже рассказывал вам, что когда мы выходили на Кубинку, наши самолеты даже выбрасывали нам мешки с сухарями, чтобы хоть что-то есть можно было. Однажды, помню, когда мы из окружения выходили, так заходили даже к крестьянам. Одна крестьянка, которая нас приняла, угостила, помню, мясом. А я не привык как-то мясо без хлеба есть. А хлеба у нее не было. Такие вещи на всю жизнь запоминаются.

В особом отделе вас не допрашивали по поводу нахождения в окружении?

Понимаете, в чем обстоит дело? Никаких допросов со мной по этому поводу совершенно не велось. Никто меня туда не вызывал и никогда по этому поводу не допрашивал, - никогда этого не было. Хотя личное дело, конечно, велось. Ведь когда кончилась война, все это приводилось в надлежащий порядок. Раньше в анкетах были такие вопросы: «Был ли в плену?», «Был ли в окружении?» Сейчас таких отметок нет. Так вот, в ответ на первый вопрос я писал «в плену не был», а в ответ на второй вопрос, значит, указывал: «Был в окружении». Конечно, если бы я этого бы не писал, никто об этом бы и не знал. Но я писал честно и просто: «Был в окружении». А потом в анкетах перестали писать даже таких вопросов: «Был в окружении?» Существовал только такой вопрос: был ли в плену? Я писал тогда: в плену не был. Все остальные вопросы были такими: где родился, где учился? Ну и так далее. В общем, нужно было указывать все прохождение службы, - все это, значит, такое было дело. Так что по поводу моего нахождения в окружении никаких не было ни допросов, ни тем более попыток, чтобы, так сказать, уточнить что-то и так далее, - ничего этого со мной не было.

А питались, как правило, чем вы, когда находились в немецком окружении?

Ну питались мы как? Бывало такое, что заходим в деревушку какую-то, а там, значит, домик стоит. И всем, что там было, тем мы и питались.

А лошадей не ели?

Нет, лично у нас такого не было, чтобы лошадей ели. Это, конечно, действительно было с теми большими группами, которые в окружении находились. Было, значит, такое, что когда большие группы выходили от немцев, им там нечего было есть и они ели лошадей. А такого, чтобы мы питались лошадьми, у нас лично не было.

А паники не было у вас, когда вы в окружение попали?

Какая могла быть у нас паника? Война есть война. Какая тут могла быть паника? Тут уже, правда, может, по молодости, какое-то, я бы сказал, безразличие внутреннее у нас было. А паники — нет, не было.

Какими были ваши потери во время войны?

За всю свою часть, в составе которой я воевал, я не могу говорить. Сколько-то людей погибло. А сколько их было точно — я не знаю. Хотя, надо сказать, когда-то я принимал участие в написании книги по истории нашей дивизии. Была когда-то книга такая - «90-я гвардейская». Так вот я принимал участие в ее редактировании и написании. Но потери, конечно, у нас были большие. Что касается моего подразделения, то я помню, что у меня в роте немного было потерь. Два человека за все время мы только потеряли. Один, помню, в Прибалтике погиб: на лошади ехал и на мину наскочил. Шнайдер, кажется, была его фамилия. А один, значит, солдат был убит в то самое время, когда мы шли в наступление уже в Белоруссии - во время артиллерийского обстрела он на тот свет отправился. Кажется, Белоусов, если память не изменяет мне, его была фамилия. Это все было уже очень давно, поэтому многое я могу не помнить..

А в окружении когда вы находились, тоже много у вас погибло, значит, людей?

Сколько погибло у нас людей в окружении, я не могу сказать. Я уже отметил, что когда мы выходили из окружения небольшой группой, нас оставалось всего четыре человека. Впоследствии все мы вышли из кольца окружения лишь вдвоем. Два потом человека отделилось где-то в Гжатске. К сожалению, я не знаю их дальнейшую судьбу. А с одним солдатом мы вышли. Фамилия его, если память мне не изменяет, была Кулянов, он был, кажется, из-под Димитрова. Потом, когда мы из окружения вышли, наши пути-дороги разошлись: я в офицерский, значит, корпус, попал, а он — куда-то в другое место. Воевали мы в ополченской дивизии Ленинградского района города Москвы. Она, дивизия эта самая, конечно, потеряла немало личного состава. Правда, я не могу сказать, сколько точно составили ее потери. Но мне известно точно, что она потом все-таки воевала хорошо, даже здорово, можно сказать, и прошла всю войну. Она стала гвардейской. Это была первая гвардейская дивизия из числа ополченческих дивизий города Москвы. А их было, если мне память не изменяет, десять таких всего дивизий.

Со своим однополчанином. Николай Блинков — справа

А как хоронили наших убитых, погибших на фронте, помните?

Убитых хоронили, значит, так. Вырывали яму, застилали туда всякую листву, ну всякие сучочки там, и, значит, клали туда солдата. Гробов в то время у нас не было. После мы этих погибших закапывали и сверху столб с перекрестьем ставили на месте захоронения.

Как обстояло дело с награждениями во время войны?

Награждали нас во время войны, можно сказать, совсем по-разному. Тут ведь разные были вещи. Командир полка имел право награждать солдата медалью «За отвагу» или «За боевые заслуги». Командир дивизии мог, если память не изменяет, отмечать личный состав орденом Красной Звезды. Но постольку поскольку я был командиром отдельной роты химической защиты, то на меня подавал представление к награде начальник химслужбы. Я знаю, что начальник химслужбы дивизии подавал на меня дважды представление на награждение орденом Красной Звезды. К сожалению, наград этих я так и не получил. Единственное, что я могу об этом сказать, так это то, что в период боев на Курской дуге командир полка представил нас, офицеров, к простым наградам. И мы, я, начальник инженерной службы полка и еще кто-то, получили награды. Кто, значит, был отмечен медалью «За отвагу», кто - «За боевые заслуги». Я тогда получил свою первую награду – медаль «За боевые заслуги». Это было в период боев на Курской дуге. Вот такие вещи были с награждениями. А такие награды, как эти медали, откровенно говоря, у командира дивизии всегда были. Он мог сам вручать их даже безо всяких этих представлений, - просто вручал солдатам и благодарил их за службу.

А вы сами не представляли своих химиков к наградам?

Я давал представления на своих химиков к наградам в дивизию. Например, когда мы дымовую завесу под Баусской ставили, я представил двух командиров взводов своих и кого-то из солдат (не помню сейчас точно, кого именно) к наградам. Во всяком случае, командиры двух взводов получили у меня награды: один - медаль «За отвагу», другой - медаль «За боевые заслуги». Это я, значит, к этим наградам их представлял.

Но у вас, как у командира роты и впоследствии начальника химслужбы полка, мне кажется, очень мало наград, а в боевых действиях вы постоянно участвовали. Почему, как вам кажется, была допущена такая несправедливость?

Конечно, боевых наград у меня было очень мало. Почему? Потому что наша рота была как отдельное подразделение, и мы, видите ли, все-таки задачи решали совсем отдельные. Как артиллерист стрелял куда-то в строгом заданном направлении, как солдат стрелял туда, куда ему было нужно, так и мы свои отдельные задачи выполняли. Конечно же, с наградами, понятное дело, во время войны все было очень сложно. Но вот, наверное, одну все-таки награду мою разыскивали. Я по этому поводу обращался в архив. После войны уже меня наградили орденом Красной Звезды, - им меня наградили, когда я служил в составе Белорусского военного округа начальником химических войск, за успехи в боевой и политической подготовке химиков. Также у меня есть орден Отечественной войны 1-й степени. Но его я уже получил после войны (в 1985 году). И также еще есть у меня орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» 3-й степени, который я получил, когда служил в Управлении начальника химических войск здесь в Москве уже, - я был тогда уже на должности заместителя начальника Управления химического вооружения.

Расскажите о том, как вас кормили на фронте.

Кормили на фронте нас хорошо: всего было достаточно. Короче говоря, единственное, что я об этом могу сказать, так это то, что ни я, ни мои солдаты не испытывали никакого голода в период войны. Даже когда наша рота химической защиты стояла непосредственно на переднем крае, значит, повар подвозил на лошадке кашу и все ее ели. Это происходило обычно ранним утром, когда еще не было светло. В это время все приносили свои котелки и все кормились нормально.

А сто грамм выдавали вам на фронте?

Сто грамм выдавали.

А обычно когда давали, перед боем или после?

С этим у нас было так: как привозили сто грамм, так их и выдавали. Мне, например, сразу выдавали.

Николай Алексеевич, скажите, а вот такая проблема, как вшивость, была у вас на фронте?

Нет.

То есть, получается, что у вас этого совершенно не было?

Знаете, я что-то не припоминаю такого. Нет, не было такого у нас совсем: все-таки мы имели возможность и умыться, и все в этом отношении сделать на фронте. Между прочим, бани у нас во время войны тоже организовывались. Но вы знаете, почему таких проблем у меня, собственно говоря, тогда не было? Дело в том, что в роте у меня был не только взвод разведки, но и взвод дегазации. В этом взводе имелись машины с хлорной известью для дегазации иприта. Кроме того, был взвод дегазации обмундирования и снаряжения, который тоже полным ходом разворачивал свою работу. Так там у этого взвода были бочки, куда можно было опускать зараженное обмундирование и, говоря совеременным языком, дезактивировать его. И для этой работы небольшой специальный домик у нас разворачивался. Так что мы, химики, не страдали этими проблемами. Мы могли развернуть и организовать хорошую баню любому солдату. Да мы периодически это и делали: занимались и такой, значит, работой.

Как к Сталину вы относились во время войны и как относитесь сейчас?

К Сталину как мы относились? С величайшим уважением за его большую волю. Конечно, в те далекие годы мы не могли, по сути дела, давать какую-то политическую оценку Сталину. Мы были в то время молодые совсем еще ребята и такими делами, как разговоры о том, что хорошо сделано Сталиным, а что — плохо, не занимались. Да и после войны не было необходимости делать такие вещи. Ведь мы одержали победу над фашизмом и друг друга поздравляли с этим большим событием. Помню, когда после войны я учился в Военной академии, то во время парада наша академия ходила не строем, а просто как на демонстрации. Так мы, я помню, с величайшем удовольствием ждали, когда Иосиф Виссарионович появится на трибуне Мавзолея, а когда он, в свою очередь, там появлялся, ему с великим воодушевлением аплодировали. Все это я, конечно, очень хорошо помню. И когда в 1953-м году его не стало, мы это событие приняли с большой скорбью. Я тоже принимал участие в его похоронах, находясь в охране: от нашей академии там взвод или рота были выставлены. Мы стояли как раз у Большого театра, где прикрывали путь процессии. И я наблюдал за тем, что происходило. И когда несколько человек там задавило, на месте поставили машины с песком. Это было где-то в метрах 500 или даже в километре от Дома Союзов, где был установлен постамент и где гроб Сталина стоял. И уже только перед самым окончанием всего этого, уже совсем перед похоронами, то есть, накануне вечером, мы смогли пройти туда и проститься со Сталиным. Так что я в числе слушателей академии принимал участие в этом мероприятии. Вот что я могу сказать касательно Сталина и своего отношения к нему. Конечно, я не буду говорить о том, кричали ли за Сталина во время атак наши солдаты: ни да, ни нет, потому что мне с ротой не приходилось ходить в атаку и, к примеру, возгласы «За Родину, за Сталина» подавать. Я, вообще-то говоря, не слышал никогда где-то такого. Возможно, это и было. Просто мне не приходилось участвовать в подобных мероприятиях. Наверное, где-то такое было. Но у нас с подобными вещами обстояли дела так, что тут не до этого было, не до «За Родину, за Сталина»: встретились, обстрелялись, затем снова пошли и так далее. А когда, например, в обороне стояли, то там, значит, тоже не кричали «За Родину, за Сталина». Там ракетами обстреливали ведь нас все время, и было, как говорят, не до этого. А мы, например, ставили зажигательные бутылки перед передним краем. Сейчас много говорят о сталинских репрессиях до начала войны. На моей памяти ничего такого не было. Ни в училище, ни после я такого не замечал, чтобы люди где-то пропадали. Вот даже сейчас, например, много говорят: вот так-то было с евреями в то время. У меня был хороший друг еврей, он вместе со мной учился и закончил военное училище. Но потом мы все разошлись и наш выпуск, кому было, так сказать, около 20-ти лет, почти никто не сохранился, - всех война выбила. Но вот мне удалось двумя ранениями отделаться, так сказать, и сохраниться.

Вы помните тот момент, когда вышел знаменитый приказ № 227 «Ни шагу назад» в 1942-м году?

Конечно, помню.

Он как-то повлиял на общий настрой в войсках? Выскажите свое отношение к нему, опираясь, так сказать, на ваш личный опыт непосредственного свидетеля тех дней.

Я думаю, что на наш настрой в войсках он, этот приказ за номером 227, повлиял. Но что о нем я могу сказать? Я думаю, что он был необходим. Понимаете, в чем, собственно говоря, дело? Война есть война, там существуют совсем другие законы. Вместо любви там — злоба. На войне идет постоянное противостояние, там - кто кого, кто против кого устоит. И после того, когда в некоторых частях не было организовано настоящей обороны или не были использованы до конца возможности сопротивления, нужно было принимать какие-то новые решения. Ведь многие наши части отходили, совершенно не задумываясь о следующем: а как это будет для других частей и так далее? Лично я считаю, что этот приказ был нам необходим. Это уже потом стали частенько делать такие, значит, заявления: «Вот, Сталин издал такой приказ, после этого наших начали расстреливать и сзади идти заградотряды». Ну что я могу по этому поводу сказать? Лично я этого дела на фронте не наблюдал. То, что штрафные батальоны и штрафные роты были, я знал. Это действительно были, значит, такие роты и батальоны. За провинность туда посылали наших людей и там они должны были, как говорят, кровью искупить свою вину. А такого, чтобы когда мы шли, за нами кто-то бы двигался и стрелял бы нам в спину, я не наблюдал. Этого не было!

Из вашей роты никто не попал в штрафные части?

Нет, не было никого из таких у меня. Короче говоря, из моей роты никто в штрафники не попал.

Кстати, а насколько ваша рота была многонациональной? Были у вас в подразделении представители других национальностей во время войны?

У меня были самые различные национальности. Но большинство, конечно, были русские. Помню, служил у меня в роте начальником химической лаборатории Кадыров такой. Так он был чуть ли не кандидат наук. А так особо таких национальностей не было. В начале же ведь и рота, как и вся дивизия, формировалась за счет в основном москвичей. Конечно, в основном это были русские ребята. Хотя, безусловно, другие национальности встречались. Разумеется, никаких таких конфликтов на межнациональной почве у меня не было в роте. Но у меня, по большому счету, не было этих узбеков и разных таких национальностей. Вот один, я вспоминаю, у меня служил человек, который был по национальности казахом. Сам он был специалистом: он был кандидатом наук, химиком. Потом его отозвали: видимо, все-таки поступило распоряжение его забрать, потому что такие специалисты ценились в то время. Правда, в каком году это случилось, сейчас мне трудно даже вспомнить. Потом начальником химической лаборатории у меня стал старший лейтенант Володя Чернышев, кстати, тоже с высшим образованием паренек.

Опишите, исходя из вашего личного опыта, структуру роты химической защиты.

Ну структура в моей роте была прежде всего какая? Рота моя состояла из следующих взводов. Во-первых, из взвода химической разведки, который имел газосигнализаторы, а также анализаторы, которые были предназначены для того, чтобы определять наличие отравляющих веществ в воздухе. Затем шел взвод дегазации оружия и поверхности машины. После - взвод дегазации обмундирования и снаряжения. Но сначала для газирования у меня в роте не было специальных машин. Вместо этого имелись просто деревянные домики, где находились уже готовые бочки, в которые можно было все необходимое опускать и дегазировать. Кроме того, в роте имелись химическая лаборатория и хозотделение, где у нас служили и повар, и даже конюх. Также, как я уже говорил, у нас имелись машины, - их у меня было шесть штук. По численности моя рота достигала где-то 94 человека. То есть, у меня в роте было где-то около ста человек.

Как часто приходилось вам, химическим войскам, делать перемещения, менять позиции и так далее?

Мы делали это по мере необходимости: если надо было, то и отходили. Как говориться, хочешь, не хочешь, а если немцы на тебя прут, то приходится отходить. Когда наступали, то тоже, значит, перемещались. Было в то время с этим делом так: если что-то накопили, то вперед, как говорят, и пошли. Вот идет, к примеру, атака, противник начинает отступать, а мы — наступать, и идем, как говориться, дальше. Конечно, позиции в зависимости от обстановки менялись. Помню, когда я был начальником химической группы полка, запомнилось следующее. Значит, штаб полка мог перемещаться так: или вперед, или назад. Помнится, когда на Курской дуге мы воевали, штаб полка был у нас в деревушке, а командно-наблюдательный пункт, КМП так называемый, находился впереди: где-то километрах в двух от нас на высотке. Так мы тогда, как сейчас помню, могли наблюдать за тем, что там творится. Ну я, знаете, могу целую лекцию читать о том, как организовывалась оборона. Я говорил вам уже, что когда мы воевали на Курской дуге, дивизия наша стояла во второй полосе обороны. Это было, значит, где-то там за 10 – 12 – 15 километров от переднего края. Ну там было, собственно говоря, как? Там шла, значит, глубина до 10 километров, дальше на 7 – 8 километров шел разрыв, и, значит, снова шла оборона. Оборона состояла из трех позиций: шли, значит, сначала первая позиция, потом - вторая позиция, затем - третья позиция. Первая позиция, как правило, состояла из трех траншей, вторая позиция – где-то из двух траншей, а там, где шла третья позиция, в основном организовывались подразделения для контрнаступления и для контрудара в случае необходимости. Так что с обороной было все очень просто: ставились первый полк, второй полк, третий же полк стоял в глубине обороны на второй позиции, - он предназначался на случай, если нужно было контратаковать противника или усилить наши позиции.

А страх испытывали во время войны?

Понимаете, в чем тут , собственно говоря, дело? Про это мне даже как-то сейчас трудно говорить. Во время войны я испытывал то ли страх, то ли что-то на него похожее. Например, когда летел самолет, и, значит, бомба с этого пикирующего бомбардировщика падала, становилось как-то страшно. А так я больше не припоминаю случаев, чтобы меня как-нибудь трясло от какого-то страха. И еще, наверное, было страшно, когда первый бой у меня был: я тогда встретился в первый раз с немцем и в него выстрелил. Я не знаю, ранил его ли я или убил. Вот это первое, так сказать, ощущение опасности было. Но это, знаете, как-то скорее машинально произошло, чем осознанно. Понимаете, в чем дело? Ну что еще можно сказать о страхе? Вот однажды, когда нам поставили какую-то задачу, мы начали выдвигаться и чуть ли не в засаду попали к противнику. Начали, значит, с немцами перестреливаться. Из пяти человек, я уже говорил вам об этом, четыре получили ранения, а один сохранился. Так вот, когда немцы по нам тогда стреляли и мы отстреливались, мы ни о каком страхе не думали. Вот такое было с этим делом у нас положение.

На фронте чего больше боялись: бомбежек или обстрелов?

Понимаете, как то, так и другое было делом опасным для нас. Но с бомбежками было легче. Ведь в этом случае все-таки можно было если не предугадать, то наблюдать, куда пикирующий бомбардировщик бомбы свои бросит. А с обстрелами было совсем другое дело. Эта была вещь, конечно, более опасная. Стреляли непонятно откуда и непонятно куда: ты артиллерийский снаряд мог получить и через три, и через пять, и даже через семь километров. Так что обстрел, конечно, был для нас более опасной такой вещью.

С пленными вам не приходилось иметь дело во время войны?

Нет, с пленными я никаких дел не имел. Мы пленных вообще не брали. Так что не приходилось мне с ними дел иметь: не проводил ни допросов, ни чего-либо такого.

Со своими однополчанами. Николай Блинков сидит справа

А как во время войны вы относились к немцам?

Во время войны как я к ним относился? Ну, понимаете, как мы могли к ним относиться? Как к оккупантам, как к врагам. Это глядя на вас, я про вас же могу сказать: нравитесь вы мне или нет, с уважением отношусь я к вам или нет. А тогда там, на фронте, как можно к немцам было относиться? Только как к оккупантам, как к насильникам, конечно. По-другому к ним и относиться-то было нельзя.

Трофеи брали во время войны?

Я что-то не припоминаю такого. Мне, во всяком случае, никаких трофеев, пока шла война, брать не приходилось. Это уже потом, когда практически закончилась война и кого-то там из людей проверяли, наши солдаты что-то брали себе. И мне, например, мой старшина достал офицерский немецкий кортик. Он до сих пор у меня дома хранится.

А трофейное оружие тоже не использовали у вас?

Трофейного оружия мы во время войны не использовали. У меня в роте, во всяком случае, его не было. Я так полагаю: оружия нам и так тогда хватало. Вот единственное, что я могу по этому поводу сказать, так это то, что когда создавались и организовывались ополченские дивизии, в одной из которых я был, мне вспоминается следующее. Когда мы, молодые лейтенанты, пришли в эти дивизии командирами взводов, то нас так вооружали. Открывали ящики, оставшиеся с Первой мировой войны, где было чехословацкое оружие, и, значит, это оружие в самом начале нам всем раздавали. Дело в том, что тогда нам еще не успевали свое вооружение подвезти, - поэтому для того, чтобы все шло более быстро, нам это оружие и выдавали. А чтобы трофейное оружие при захвате кого-то и чего-то наши солдаты забирали себе, я что-то таких случаев не могу припомнить.

Штрафники вам встречались во время войны?

Мне - нет. У нас, сколько я помню, в соединении не было штрафников.

А с особистами, то есть, с представителями контрразведки СМЕРШ, у вас были какие-то контакты?

Что касается моего общения со СМЕРШем, то, вы знаете, у меня как раз был приятель в полку, который именно этим делом и занимался. Мы с ним просто как два старших лейтенанта, потом капитана, дружили, вот и все. А чтобы кого-то что-то допрашивали и чтобы было прочее, я такого не припоминаю. Но в полках были эти СМЕРШовцы. Насколько я знаю, в каждом полку был представитель СМЕРШа, который все-таки следил за тем, чтобы не было болтовни, не было утечки информации или не было людей, которым не положено было в том или ином подразделении быть.

Вы сказали, что в самом конце войны и намного позднее несли службу в Германии. Вы встречали там мирных жителей? Как складывались с ними отношения?

Знаете что? В Германии во время войны с мирным населением я лично не встречался. Я помню, что после войны мы встречались с товарищами по службе, то есть с Управлением начальника химических войск немецкой армии. Там был у них полковник Хайнц такой, - очень прекрасный человек. Также там было несколько ребят, подполковников и майоров, с которыми мы также дружили и которые приезжали к нам неоднократно на праздники, на которых мы их угощали. Они, в свою очередь, приглашали нас к себе. Ваш покорный слуга, постольку поскольку учился в училище и изучал там немецкий язык, а потом все-таки служил в Германии, совершенствовал свои навыки в языке и однажды на какую-то годовщину Советского Союза зачитал текст на немецком языке, который подготовило Политуправление. Но это было уже после войны. Что же касается военного времени, то тогда я с мирными жителями Германии не встречался.

Война вам снилась?

Знаете, про это даже как-то трудно сказать. Наверное, иногда что-то из военного времени и снилось, а сейчас уже другое снится - старческое. Ты уже думаешь о том, как ты себя чувствуешь, и так далее.

Как вы оцениваете современные фильмы о Великой Отечественной войне?

Знаете, откровенно говоря, я как-то не очень люблю смотреть современные фильмы о войне. Если я и смотрю фильмы на эту тему, то, как правило, выбираю те, которые раньше снимались. Конечно, я думаю, что надо бы посмотреть последний фильм Бондарчука «Сталинград». Мне уже говорили о том, что уж больно здорово он там все показал. А так смотреть про эту смесь любви со смертью, а современные фильмы о войне именно такие, я как-то не особенно люблю. Ну что я сегодня в основном по телевизору смотрю? Я смотрю программу «Время», которую никогда не пропускаю по Первому каналу, смотрю канал «Культуру», раньше еще смотрел передачу «Голос», которая сегодня стала уже, как говорят, совсем не та.

Теперь — такой вопрос. Вообще жили на фронте в каких условиях вы, химики?

Ну мы жили как? В землянках, в машинах, кто - на чем и где-нибудь. И спали точно так же: в землянке, в траншее. А то где же делать это было еще?

Как во время войны у вас складывались отношения с вашими непосредственными командирами и с вашими подчиненными на фронте?

Ну у меня с личным составом складывались всегда самые деловые отношения. Ты ставишь задачу, он понимает ее, выполняет, потом докладывает, к примеру, что это дело он сделал и выполнил. И все шло после этого у меня нормально. Так что у меня очень хорошие отношения с моими людьми складывались. И так — со всеми моими подчиненными с военного времени. Сейчас среди них никого и в живых-то не осталось. Ведь все они были немножко старше меня. Поэтому, думаю, уже никого не осталось из них на этом свете. А из тех, кто после войны служил под моим началом, еще есть живые. И я могу ими похвалиться. Причем, что интересно, все, кто среди них когда-то работал под моим руководством, и сейчас продолжают со мной поддерживать отношения: живым участием интересуются, спрашивают про здоровье и так далее. И с ними у меня не начальственные, а чисто дружеские и хорошие отношения. Вот, например, был у меня в подчинении такой полковник Кукалевский. Сейчас мы с ним - лучшие друзья. Много можно перечислить моих друзей из числа военных. К сожалению, многих уже нет в живых. Судьба моих подчиненных раскидала по всей России: они живут и в Свердловские, и на Украине, и в Белоруссии. И все они относятся с величайшим уважением ко мне. Наверное, у меня характер такой был, что он, так сказать, позволял и мне, и им чувствовать себя не только подчиненными, но и в то же время товарищами.

Встречали ли вы во время войны кого-то из высшего командного состава?

Я лично ни с кем из таких высокопоставленных командиров во время войны не встречался. Единственное, что я могу по этому поводу сказать, так это то, что когда во время боев на Курской дуге наша дивизия стояла во втором эшелоне, встречал командарма армии. Сейчас его фамилия у меня совершенно вылетела из головы. Вот он был единственный высокопоставленный командир у нас, который наблюдал за обстановкой. Ну а я, будучи в то время начальником химслужбы полка, выезжал вместе с другими офицерами под его руководством на все направления, где полк должен был или обороняться, или же - наступать. То есть, проводилась у нас под его руководством так называемая рекогносцировка местности. Почему это так делалось? Да по той простой причине, что наш полк стоял во втором эшелоне, и нам, значит, надо было за всем смотреть: где, что, как, и так далее. Все это проводилось с участием командира полка, начальника штаба полка, начальника химической службы полка, начальника инженерных войск, - короче говоря, мы все, кто входил в штаб полка, там были. Также и начальник разведки с нами был: ведь такие люди, как разведчики, тоже должны были за всем наблюдать, смотреть, и так далее. Короче говоря, все должно было быть согласовано. Вот так и действовали мы тогда на фронте.

А после войны встречались с кем-то из ваших однополчан? Поддерживали как-то с ними связь?

После войны мы все встречались в Белоруссии. Как-то мы там, значит, вместе все встречались. Я уже был тогда генералом и служил, короче говоря, здесь, в Москве. Наши ветераны, то есть, ветераны нашей 90-й гвардейской дивизии, среди которых были кадровые военные, уже тоже ушедшие в отставку, встречались со мной. В частности, на встречи приезжал бывший начальник штаба дивизии полковник Шаманович, он в Киеве жил. По сути дела, эти люди и организовывали наши встречи. Но мы в разных местах встречались: там, где дивизия наша воевала. Это были, конечно, не только встречи однополчан, но и приятное общение с населением в тех местах, где мы бывали. Мы встречались, вспоминали свою прошлую боевую жизнь, фотографировались. Есть даже фотографии в Доме Советской армии, где мы также собирались. Я уже, кажется, тогда уволился в запас. Так мы там у боевого знамени дивизии сфотографированы были.