Элькин Даниил Арнольдович

Д.Э. - Родился 24 апреля1921 года в городе Клинцы Брянской области. Через год после моего рождения умер отец, и мать растила меня сама, с помошью деда, часового мастера. Закончил 8 классов школы и двухгодичный техникум текстильной промышленности. Работал с шестнадцати лет. Был, как тогда говорили, активным комсомольцем, комсоргом потока в техникуме. В городе стояла артиллерийская воинская часть, и к нам в техникум нередко приходили командиры и красноармейцы, рассказывали об армейской службе, и мы, молодые парни, завидовали им. Стремление служить в Красной Армии тогда было общим. Я серьезно готовился к будущей службе, прыгал с парашютной вышки, имел значки ГТО 1-й ступени, "Ворошиловского стрелка" и даже ГСО ("Готов к санитарной оброне"). Призвали меня в октябре 1940 года. Призыв проходил в торжественной обстановке, на вокзале нас провожали с оркестром, искренне говорили напутственные речи и сорок призывников из Клинцов сели в поезд и отбыли в Брянск.

Сначала меня определили в пехоту, но с несколькими товарищами по призыву я оказался в бронетанковых войсках, в 30-й (химической) танковой бригаде, дислоцированной в городе Ярославле.

Г.К. - Какие танки были на вооружении бригады?

Д.Э. - В 30-й бригаде был батальон тяжёлых танков КВ, батальон новых средних танков Т-34 и два батальона, оснащенных устаревшими средними БТ-7 и легкими Т-26.

Г.К. - Какой Вам запомнилась довоенная служба?

Д.Э. - Первый месяц мы находились в карантине, где нас "приводили в чувство". Старшина, "как заведено", попался придирчивый, учил он нас воинским порядкам по своей методике, повторяя неоднократно свою любимую фразу: "Я научу вас, салаг, как надо Родину любить"... Выдали нам ботинки с обмотками, которые мы называли "трёхметровыми голенищами", которые утром успеть быстро и правильно намотать и встать в строй было для нас тяжелой задачей. Учились маршировать на плацу с обязательной песней "Броня крепка и танки наши быстры". В карантине нас распределили по отделениям, и, вспоминаю, как моим первым командиром был младший сержант Свищев, человек с четырехклассным образованием, который, при всяком удобном случае или просто так, приговаривал: "Я вам устрою науку!".

Кормили прилично, хотя поначалу многие брали кусок хлеба в столовой и прятали в карман, "про запас". Перед присягой нам выдали винтовки-трехлинейки со штыком и после этого распределили по танковым батальонам.

Я попал в роту танков Т-26, в которой было 10 боевых машин. Батальоном командовал старший лейтенант Иванов, ротой - старый служака Карачков, которого за его длинный нос танкисты называли между собой "длинноносый".

Жили мы в казармах, в хорошо обустроенном военном городке. Койки в один ряд, тщательно заправленные под строгим наблюдением старшины. Если ему что-нибудь не нравилось - заставлял всё переделывать.За пререкание - наряд вне очереди...

Никакой "дедовщины" тогда в армии не было. Единственными привилегиями старослужащих были - ходить в столовую вне строя, немного поспать после подъёма и каждый выходной ходить в увольнение в город. Получали солдатское "жалованье" - восемь рублей с копейками, которого хватало на папиросы-"гвоздики", а кто не курил - на какие-либо сладости. Разрешалось получать посылки из дома, которые не проверялись, но требовали, чтобы они хранились в каптерке.

На День Конституции - 5-го декабря 1941 года, я получил первое увольнение в город, сфотографировался в красноармейской форме и отослал карточку матери. Вот, посмотрите.

Г.К. - Как Вы оцениваете боевую подготовку танкистов? Чему успели научить до начала войны?

Д.Э. - Все обучение проходило в учебном классе и в парке, где танки стояли на эстакадах. Один раз, зимой (а морозы тогда были суровые), проводились полевые учения, в условиях, как тогда говорили, максимально приближённых к боевой обстановке.

Не помню, насколько мы с первого раза приспособились к этим условиям, но зато хорошо помню, как многие из нас тогда поморозились. Мои ноги иногда, даже в жару, "напоминают" мне об этом... Весной 1941 года бригаду вывели в знаменитые Гороховецкие лагеря, где мы продолжили обучение в полевых условиях.

Ходили с флажками "пешим по танковому" - отрабатывали взаимодействие в танковой атаке, несколько раз провели стрельбы из винтовок. Кроме овладения танковой специальностью, обучались работать на радиостанции (хотя на наших Т-26 их не было), изучали "морзянку", которая нам не пригодилась (на фронте все команды передавались открытым текстом). Самыми трудными для нас были занятия в защитных противокислотных костюмах и в противогазах.

Когда снимали с себя эти костюмы, из резиновых сапог выливали по полсапога пота. Танки Т-26 нашей роты на вооружении имели только пулемёты. Перед началом войны танки перевооружили - вместо башенного пулемёта установили на них курковые огнемёты с дальностью стрельбы до 30 метров. Огнесмесь подавалась по специальным шлангам из двух резервуаров, ёмкостю каждый на 20 выстрелов. Наличие таких танков в бригаде было строго засекречено.

Г.К. - О том, что скоро возможна война, в роте ходили разговоры?

Д.Э. - У нас два взводных были участники Финской (1939-1940) войны и они, иногда, намеками, давали понять, что война неизбежна. Однако, наш ротный политрук Канивец, трижды в неделю проводивший политинформацию, ни разу не обмолвился о возможном подобном развитии событий.

Г.К. - Как Вы лично узнали о том, что началась война?

Д.Э. - У нас в батальоне была своя художественная самодеятельность, свой небольшой оркестр, в котором я играл на гитаре. Мы готовились к бригадному смотру и утром 22-го июня у нас была репетиция. Кто-то вбежал в комнату, где мы репетировали и заорал: "Бросай инструменты! Война началась!" - "Ты что, с ума сошел?!" - "По радио передают!" и мы бросились к репродуктору слушать речь Молотова. Вечером нас вывели из палаток и разместили в укрытиях. А стоящие на открытой местности танки, вместо того, чтобы перегнать их в находящуюся в 200 метрах от нас рощу, начали маскировать деревьями, вырубленными в этой же роще! Хуже не придумаешь...

Из батальона сразу были отчислены четыре танкиста, уроженцы Западной Украины и среди них мой товарищ по экипажу, "западник", еврей Станислав Рыбицкий. Из экипажа остались только я и механик-водитель. За месяц было полностью закончено перевооружение танков на огнеметные, мы усиленно занимались боевой подготовкой, а потом был дан приказ грузиться в эшелоны . Прибыли на станцию Валдай и только сошли машины с платформ, как началась бомбежка . Немецкие " Ю-52", "лаптежники", долго "утюжили" станцию, а мы спасались от осколков под днищами своих танков. Потом нас направили в лес, где неделю бездействовали, находясь в резерве, и в начале августа последовал приказ идти на передовую, к Старой Руссе.

Д. А. Элькин с товарищем по экипажу Станиславом Рыбицким

Г.К. - Свой первый бой помните?

Д.Э. - Первый бой для меня, как танкиста, оказался последним... К Старой Руссе скрытно пошли 15 танков. Двигаясь осторожно, с приглушёнными моторами, неожиданно увидели перед собой немецкие траншеи. Оторопевшие гитлеровцы растерялись. Командир дал команду рассредоточиться и с флангов бить огнём вдоль траншей. Воспользовавшись внезапностью, мы начали атаку. И начался сплошной ад! Выжигая все живое в траншеях, танк давал залп, за ним сразу выдвигался следующий и вновь на немцев летел огненый смерч. Я видел, как горят живьем люди в немецкой форме, но не помню, чтобы испытывал какие-то особые эмоции, все чувства были заблокированы ненавистью к врагу. А потом фашисты опомнились. Заработала их артиллерия, по нам стали бить из пулеметов. А броня на Т-26 - как жестянка от консервной банки, толщиной всего 10-15 миллиметров; такую броню запросто пробивала пуля из крупнокалиберного пулемета, что тогда говорить об артиллерийских снарядах?...Скоротечный бой закончился для нас печально. Немцы подбили все наши танки и только несколько уцелевших танкистов, покинув горящие факелами Т-26, успели скрыться в ближайшем лесу. Моему экипажу "повезло". Когда, с перебитой гусеницей и заглохшим мотором, танк превратился в неподвижную мишень, мы, помогая друг другу, выбрались наружу через нижний люк, раздался сильный взрыв. Это так наш любимый Т-26 в последний раз отсалютовал нам, разлетевшись кусками металла на десятки метров! Я был контужен, механик-водитель Кравченко осколком ранен в руку, стрелок-огнемётчик убит.

Мы долго не могли опомниться, осознать, что произошло, ведь впервые оказались в такой старшной передряге. Лесом пошли на восток, встречая таких же, как мы, красноармейцев, одним словом - совершили "драп-марш" в тыл. Нас задержал заградотряд.

Выручило то, что мы были в танковых комбинезонах, показали красноармейские книжки и объяснили, что нашу роту уничтожили немцы. Нам поверили и отправили на "сортировку", в какую-то деревню в трёх километрах от переднего края. Здесь мы прокантовались несколько дней. Никто из начальства не знал, где находится наша бригада. А еще через пару дней, когда положение на передовой серьезно ухудшилось, нам, танкистам, вручили "в зубы" по трехлинейке и отправили на передовую продолжать воевать, но уже в пехоте. Так началась моя пехотная жизнь на Северо-Западном (как мы называли "болотном") фронте. До середины сорок четвертого года я был рядовым солдатом, первым номером ручного пулемёта Дегтярёва (РПД), а позже сержантом, командиром стрелкового отделения.

Г.К. - Когда фронт стабилизировался, бывших танкистов из пехоты возвращали обратно в свои части? Ведь, кажется, был строгий приказ использовать танкистов только по специальности.

Э.Д. - Один раз такое было. Помню, в начале осени сорок первого года прошел слух, что нас из пехоты будут переводить в танковые подразделения. Мол, техника есть, а воевать на танках некому.

И действительно, со всей дивизии собрали человек двадцать пять бывших танкистов, выдали сухой паек, посадили в грузовик и с двумя сопровождающими повезли в тыл, на станцию Бологое для получения танковой техники. Ехали долго, несколько раз буксовали, вытаскивая машину из грязи. Вдруг над нами низко пролетел немецкий самолет -"лаптежник". Один из сопровождающих дал из пулемёта длинную очередь по самолету, но, высекая искры, пули только отскакивали от бронированного брюха "юнкерса". Самолет развернулся, спикировал на нас и дал несколько пулеметных очередей. У нас сразу четверо раненых. Только успели их перевязать, как самолет сделал второй заход и сбросил бомбу на машину. Прямое попадание, водитель убит. Под проливным дождём мы пешком двинулись на станцию. Прошли километров 15 и заночевали в какой-то деревушке, а на рассвете услышали звуки далеких разрывов. Приходим на станцию, а она разрушена, все в дыму. Мы сразу к коменданту - "Где танки?" - " Ребята, вы что не видите, что нас разбомбили. Три эшелона вдребезги разнесло. Если танки найдете, то они ваши". Мы увидели на путях платформы со сгоревшими танками, только три Т-34 были целы. Сформировали на месте для них экипажи, а остальных, кто был незнаком с "тридцатьчетверками", отправили в какой-то резерв до получения особого распоряжения, кажется, в Максатиху. Мы прибыли туда, прошли проверку, вырыли для себя землянку и целых две недели там торчали, ожидая прибытия танков и направления в часть. Но нам не "повезло" - приказали опять вернуться в пехоту. И до самого конца войны я больше не слышал, чтобы из стрелковых частей отзывали бывших танкистов.

Г.К. - Молодежь, читающая интервью с ветеранами, даже смутно не может себе представить, в каких немыслимо трудных условиях, замерзая и голодая в болотах, считая каждый патрон, наши бойцы два с лишним года держали линию фронта на СЗФ. Давайте попробуем рассказать об этом на примере Вашего батальона. Каким был быт и условия войны в валдайских болотах и под Старой Руссой. Что пришлось испытать?

Д.Э. - Представьте себе, что линия фронта стабилизировалась на малопригодных для более или менее нормальных условий для жизни человека - на островках среди болот, которые даже лютой зимой промерзают на небольшую глубину, а иногда только сверху. Немецкая оборона (плацдарм на восточном берегу р. Ловать, в районе города Старая Русса) проходила почти по суше и выше, господствуя над нами, а наша - внизу, на этих самых островках, в болоте. Находясь на расстоянии 150-200 метров, фашисты свободно просматривали наше расположение и могли прицельно обстреливать нас из миномётов и пулемётов. Условия были таковы, что первое время, пока не приспособились, было ни обсушиться, ни обогреться, ни помыться, ни побриться. Одолевала простуда, фурункулёз, вши. Не было налажено должное снабжение водой,особенно питьевой. Зимой использовали снег, летом выручали дожди. И всё же, несмотря на трудности и лишения, многие старались не унывать и не опускались до состояния скотства. Умывались любой водой, скребли кое-как свою щетину. Некоторые обзаводились даже усами и бородой. Чтобы не болеть цингой, медики ежедневно потчевали нас порцией хвойного отвара из сосновых иголок. Помогало. Заболеваний не было.

В конце 1942 года несколько улучшилось положение с санитарией. Один раз в 2-3 недели роту ночами отводили на суточный отдых в тыл, где в "мыльном пузыре" (так мы называли банно-прачечный отряд), после специальной санобработки тела, белья и обмундирования, которую проводили весёлые девчата, нам устроивали "головомойку" с настоящим мылом, веником, чистой одеждой и в завершение процедуры - фронтовыми 100 граммами и крепким сном в палатке на чистой постели.

"Как в настоящем раю", засыпая, шутили солдаты. А назавтра - опять в болото...

Особой заботой было обеспечение нормальной эвакуации раненых в тыл, доставка на передовую продовольствия и боеприпасов. А для этого нужно было иметь хоть какие-нибудь дороги или что-нибудь подобное (до суши надо было под обстрелом преодолеть местами 5 и более километров по болотным топям). Долгое время всё таскали на себе, на своём горбу. Вспоминаю с дрожью, как с двумя снарядами в обнимку или с чем-нибудь другим на плечах преодолевали этот путь, хлюпая по колени и глубже по воде и болотной грязи. Немало людей потонуло в болотных трясинах при доставке боеприпасов на передовую. Раненых несли поочерёдно на носилках. Пробовали лошадьми на волокушах - не получилось. Лошади проваливались по брюхо в топь и часто погибали.

Для себя мы плели из подручного материала лапти-мокроступы, которые не давали глубоко проваливаться в болото

Нашим спасением были гати из бревен и ветвей. Для их строительства была создана бригада под руководства нашего взводного лейтенанта Семёнова и мастеров-солдат Быстрова и Цыганкова. Строили долго, почти весь 1942 год. Работали ночами, соблюдая тишину. Брёвна носили на себе, натирая плечи до крови, до мозолей. Другая группа солдат занималась строительством укреплений, если таковые можно было так назвать. Вначале это были двойные заборчики из ветвей, в промежутки заливали грязь и зимой, замерзая , эти сооружения служили хоть каким-то укрытием. Потом наш "дед" Быстров, мастер на все руки, предложил делать плотики для пулемётов и сорокопятки, а также и подбрустверные блиндажи и козырьки из тонких брёвен. Всё это маскировалось летом мхом и лапником, а зимой - снегом. Работали ночью, так как днём немцы бдительно следили за нами, открывая огонь по подозрительным местам.

По тем же "болотным" причинам трудно было наладить нормальное питание личного состава, особенно горячее. Из каждого взвода выделялось (поочёредно) несколько человек, которые должны были ночью, преодолев туда и обратно "дорогу жизни" (первое время по воде и грязи, а позже - по гати), доставить затемно термосы с горячей пищей и хвойным настоем. Кормили в лучшем случае один раз в сутки, ночами, в светлое время это было невозможно. Возглавлял это важное мероприятие помощник командира взвода, мой друг сержант Васильев, которого мы называли "начпродом". К сожалению не всегда было так гладко. Нередко бывали случаи, когда подносчики пищи попадали под обстрел и погибали. Приходилось весь день, до следующей ночи, быть голодными.

Хуже было, когда случались перебои со снабжением, иногда продолжительные. Так, например, в 1942 году пришлось испытать настоящий голод.

На день выдавали горсть соевой муки и по три сухаря, иногда пачку галет (подарок наших союзников, в счёт открытия второго фронта). Настоящий праздник наступал, когда убивало лошадь. В котёл годилось всё, от конских ног и копыт и до прочих частей туши. Периодически, в ясные дни, нам и немцам, с самолетов сбрасывали мешки с боеприпасами и провиантом. Когда такой мешок падал на "нейтралку" (между нашей и немецкой позицией), вспыхивали жаркие и кровавые схватки.

В одной из таких стычек погиб наш главный "начпрод" сержант Васильев.

Если нам в основном сбрасывали сухари, сахар и гороховый концентрат, то в немецких мешках и контейнерах часто попадались консервы, шоколад, хлеб в тройном целофане и даже вино. Что ещё можно сказать о наших болотных буднях? Многое забылось, а многое и вспоминать не хочется... Кое-что, конспективно.

Основное оружие пехотинца - винтовка со штыком. Автоматы - один на отделение (и то не всегда). Каски, противогазы - обязательно у каждого. Был в роте станковый пулемёт "максим" и трофейный МГ- 34. У многих ножи из немецких штыков с наборными рукоятками из авиационного плексигласа, которые делали "штатные" умельцы, менявшие свой "товар" на водку, хлеб, махорку и прочие деликатесы. Была в батальоне приданная 45- миллиметровая пушка, которой мы очень дорожили. А дальнобойную артиллерию, калибра 122мм и 152 мм, стоявшую где-то в 8-10 км в тылу, мы слышали только тогда, когда немецкие артиллеристы и минометчики уж очень тревожили нас, лупили без продыху по нашим позициям, и начиналась контрбатарейная борьба. Это хорошо "успокаивало" немцев. Авиацию видели редко. Дожди, туманы, снегопад и облачность, не проходившие целыми днями, а иногда неделями, препятствовали действию авиации.

Если крупнокалиберный снаряд или авиабомба попадали в болото, "нашпигованное" многоэтажными залежами неразорвавшихся боеприпасов - от детонации происходил грандиозный взрыв, уничтожавший всё вокруг. Вполне вероятно, что поэтому, чтобы избежать напрасных жертв, и мы, и немцы, старались ограничивать применение авиации. Независимо от этого, на нашем "спокойном" СЗФ настоящего спокойствия никогда не было. То их разведчики "утащат языка" у нас или мы у них, то саперы подорвут где-нибудь гать, а мы у них заграждение и так постоянно...

Активно с обеих сторон работали снайперы и антиснайперы. Хорошо помню знаменитого на весь фронт таёжника-снайпера Тойгона Санжеева, имевшего на боевом счету более ста убитых фашистов, трагически погибшего от пули немецкого снайпера.

Вскоре этот снайпер был ликвидирован не менее знаменитым нашим снайпером, бывшим охотником, бившим белку в глаз, Семёном Номоконовым

Немцы постоянно пытались нас распропагандировать, склонить к измене. Через громкоговорители шла агитация: "Русские солдаты! Хватить проливать кровь за жидов и коммунистов! Переходите к нам! Обогреем, накормим, дадим закурить и отправим на отдых в наш тыл! Война для вас закончится!". И так почти каждое утро: "Иван? Хочешь хлеба?"...Сверху, с самолетов, с подобным текстом на нас сбрасывались листовки. Издевались они над нами беспощадно. Зная, как мы делим продукты - хлеб или сухари, сахар и прочее, кричали: "Рус, кому? Политруку!" (Делили продукты мы так: кто-то из нас раскладывал на плащ-накидке по порциям положенную норму, все отварачивались и он, пальцем показывал на порцию, спрашивал: "кому?", а я, также отвернувшись, называл фамилию). Всё было честно, по-братски! Иногда нервы не выдерживали и мы открывали огонь по "матюгальнику". На какое-то время они умокали, а потом всё повторялось...

А перебежчиков к немцам или "самострелов" конкретно в нашей роте не было. (Таких, если попадались, мы не жаловали, а самострелов именовали "СС" или просто эсэсовцами).

О положении на других фронтах нас информировали политрук роты, его заместитель, взводные агитаторы читали газеты. Была информация и через "солдатское радио" - то слышим, что генерала Курочкина сняли с должности командующего, то в соседнем батальоне кто-то к немцам перебежал и тому подобное. Почту - письма от родных мы получали "через пень колоду", а вот на чем писать ответ, было проблемой - трудно было с бумагой. Мать была в эвакуации на Урале, не буду же я писать ей ответ на обороте немецкой листовки. О вышестояшем начальстве рядовые бойцы знали очень мало, многие не имели понятия, кто командует нашим полком или дивизией, да и из штаба полка к нам в роту за все время сидения в болотах почти никто не приходил.

Из младшего командного состава всегда видели своего взводного лейтенанта Семенова, доброго и отзывчивого человека средних лет (после войны я случайно встретил его в Москве), и ротного командира, старшего лейтенанта Краснова, вышедшего в офицеры из простых солдат, и нового политрука роты, из бывших сержантов. Несколько раз я просил вернуть меня в танкисты или отправить на другой участок фронта, где идут более интенсивные боевые действия, на что неизменно получал ответ - "Когда надо будет - отзовем тебя в танкисты, а сейчас иди, выполняй приказ!"... В начале сорок второго, за бои под Рамушевым, троих бойцов батальона, и меня в том числе, наградили медалями "За боевые заслуги" (представляли к орденам; потом в шутку друзья говорили: "рылом не вышли"!). После этого, до сорок четвертого года в нашей роте , да и во всем батальоне, никаких награждений рядовых красноармейцев и сержантов больше не было.

Потери в личном составе подразделений восстанавливались пополнением из разных мест: присылали сорокалетних мужиков, казавшихся нам "старыми дедами", или молодёжь из глухих кишлаков Средней Азии, узбеков плохо понимавших по-русски, для которых "болотная война" была адом. Обучали их русскому устно или по специальным разговорникам на их родном языке. Были среди них и такие, которые прилично изъяснялись по-русски. Вспоминаю бойца из моёго отделения узбека Сарымсакова, прибывшего к нам после ранения. Он спрашивал: "Товарищ командир, у меня в плече пуля, а когда я отсюда уйду?"... В ответ мы только покачивали головами...

Иногда нас пополняли бывшими уголовниками, отправленными на фронт прямо из лагерей. Это была публика "особенная", не привыкшая делить кусок хлеба на двоих с боевым товарищем. Бывшие бандиты пытались "качать" свои блатные права, поставить себя в особое положение, но на передовой "шестерок" нет, мы их быстро приводили в чувство и по-солдатски "перевоспитывали".

Следует заметить самое важное - никто из нас не был морально сломлен, мы сохраняли боевой дух даже в самые трудные дни. Не было у нас в роте нытиков, никто не вел пораженческих разговоров и если, иногда, мы и сетовали на свою долю, то это никак не влияло на наш патриотический настрой и желание стоять до последнего патрона на этих гиблых рубежах. "Тыловых крыс" презирали, но сами в эти "крысы" не лезли, продолжая честно делать свою солдатскую работу. Все, что довелось пережить бойцам моего батальона, в сводках Информбюро называлось - "боями местного значения", но какой тяжелой, кровавой ценой мы платили в этих боях, не знал никто...

Г.К. - Вы сейчас сказали - "бои под Рамушевым", за которые Вас наградили боевой медалью. О каком периоде конкретно идет речь?

Д.Э. - В феврале 1942 года, когда немцы пробивали "коридор" из Демянского котла, нас в экстренном порядке перебросили закрывать брешь на участке прорыва внешнего обвода кольца окружения немцев. Сейчас некоторые историки нередко заявляют, что красноармейцы ходили в непрерывные атаки, заваливая своими трупами немецкие траншеи, оставляя на поле боя горы убитых тел. Я такого лично не видел, а вот груды убитых немцев перед нашими пулеметами, в те дни повидал.

Четверо суток непрерывного боя. Пьяные немцы лезли в атаку напролом , через горы своих убитых, а мы их "косили", одурев от происходящего, нам только успевали подносить патроны. Немцы подходили на пятьдесят метров, но через нас пробиться не смогли. Словами трудно описать, что там творилось. Это был сущий ад!

Наши потери были очень велики, но и немцев там уложили многие и многие сотни.

За четыре дня у меня убило четверых подносчиков патронов. Первый был Петров, вторым какой-то украинец, а остальные вообще были незнакомыми...

Я был ранен в голову, но спас танкистский шлем, который я по старой памяти о былой службе носил под каской. Пуля, задев танкошлем, прошла по касательной. После перевязки поле боя не покинул. Скажем прямо и открыто - это была настоящая бойня.

А говорили до этого так: "Сварим в котле немцам настоящую "Демьянову уху"...

Немцы пробили коридор севернее нас и бои под Демянском затянулись еще на год с лишним, до начала 1943 года. Известно, что в ходе этих боёв было уничтожено шесть немецких дивизий, а наши потери кто считал? Вот вам и "тихий" Северо-Западный Фронт!

Г.К. - Вы воевали пулеметчиком РПД. Каким был максимальный боекомплект к пулемету в условиях нехватки патронов? Чем был еще вооружен расчет ручного пулемета?

Д.Э. - Всегда имел при себе 3-4 диска, да еще несколько дисков у второго номера.

Мне другого оружия не полагалось, а у второго была винтовка. Патроны при стрельбе экономили, в "белый свет, почем зря" не стреляли. Бить наверняка из РПД можно только подпустив противника метров на 100-150. Если немцы находились дальше, стрелять по ним из "ручника" смысла не имело.

При себе расчет имел несколько ручных гранат. Как-то на болотной гати я нашел револьвер "наган", сразу положил его за пазуху, но так как мне по штату такого оружия не полагалось, я отдал револьвер взводному в подарок, когда его раненого отправляли в госпиталь.

Г.К. - Револьвер не оставили у себя из-за "пехотных примет и суеверий"?

Д.Э. - Не совсем так. Наган в бою пригодится всегда.

Но никогда не брал разного трофейного барахла или чужого. Был убежден - возьму что-нибудь - обязательно убьет. С войны ничего не привез. Только швейцарские часы с черным циферблатом, да и то это был подарок от полковых разведчиков.

Г.К. - Выжить на войне надеялись? Или были фаталистом?

Д.Э. - По обстановке. Но фаталистом никогда не был.

Бывало и так, что остаться в живых и не чаял. Но старался об этом не думать.

На передовой инстинкт самосохранения быстро притуплялся или полностью исчезал.

Мне много раз приходилось ходить в атаки, а в конце войны, когда я получил офицерское звание, самому поднимать людей в атаку. Перед тем как встать под пули, в голове появлялись "черные" мысли, думал, что, возможно, последние секунды живу на этой земле. В конце войны идти в атаку было особенно тяжело.

Но надо встать первым, ведь на тебя все смотрят, ты офицер, и должен выполнить свой долг, подавая пример подчинённым. Иначе нельзя!

Насчет фатализма... Думаю, нашими жизнями распоряжался "Его Величество Случай".

Вот вам простой пример. Весной сорок четвертого я лежал в госпитале после второго ранения. Из операционной привезли в палату новичка, положили на свободную пятую койку. Он представился - "Пальман, командир "сорокопятки". Остальное расскажу потом" и сразу заснул. На следующий день, по заведенной в госпитале традиции новичок рассказал о себе. Это был Михаил Пальман, двадцатитрехлетний белорусский еврей, сын учителя из Лепеля, кавалер трех медалей "За Отвагу" (третью медаль ему вручали прямо в госпитальной палате). Пальман начал войну 22 июня 1941 под Брестом, будучи кадровым красноармейцем-артиллеристом. Он рассказал об одном эпизоде в бою под Синявино, где получил последнее ранение. В ходе боя были убиты наводчик орудия и заряжающий. Оставшись из расчета один, раненый, Пальман, продолжая вести огонь, уничтожил ещё один пулемёт противника. Бой начал затихать. Вдруг он почуствовал сильный удар в грудь, упал и потерял сознание. Очнулся, когда его подобрали на высоте наши санитары. Пуля немецкого снайпера, летевшая прямо в сердце, попала в медаль "За Отвагу" и рикошетом ушла в сторону... Это спасло его от верной смерти.

Вот вам и "Его Величество Случай"! У меня самого было несколько подобных случаев, когда каким-то непонятным образом я оставался в живых (например, в первом бою под Валдаем, в Демянской "мясорубке" при форсировании реки Великой).

Г.К. - Ваша национальность как-то влияла на отношения с товарищами по роте?

Д.Э. - За всю войну только один раз какой-то боец (который, как я подозревал, сам был наполовину евреем), "прошелся по моей национальности" и обозвал меня жидом.

Я "огрел" его прикладом, и отделался за это только "арестом" в расположении роты. Больше на фронте я ни разу не слышал каких- то словесных антисемитских выпадов в свой адрес.

Г.К. - "Особисты" приходили на передовую?

Д.Э. - Никогда. Они своей драгоценной шкурой очень дорожили. Но вербовать бойцов в "сексоты" пытались. Помню меня как-то вызвали ночью в штаб батальона, где полковой "особист" в сухом блиндаже целых полтора часа меня мурыжил, вербовал в "стукачи", но я отказался. Подумал, ну что он мне может сделать? Я как был пулеметчиком, так и останусь, но доносчиком не буду. "Особист" озверел, и я хорошо запомнил, как он на меня орал при "расставании" - "Если жить хочешь, то не вздумай кому -нибудь рассказать о нашем разговоре!"...

Г.К. - За что Вы получили первый орден Красной Звезды ?

Д.Э. - Перед самым уходом немцев из Старой Руссы нам приказали провести разведку боем и захватить "языка". Соседняя рота , отвлекая внимание немцев, атаковала укрепленную высотку, а наша наступала напрямую, через замерзшее только сверху болото. Мое отделение действовало в составе группы захвата. Без артподготовки, внезапно ворвавшись в немецкую траншею мы захватили двух немцев в плен и под прикрытием второй роты отошли к своим. За этот бой меня наградили орденом Красной Звезды. В этом бою, в группе медицинского обеспечения, участвовала старший лейтенант медицинской службы Лея Соркина, ставшая в 1946 году моей женой.

Г.К. - При каких обстоятельствах Вы получили очередное ранение? И что происходило с Вами далее?

Д.Э. - Во второй половине февраля 1944 года, оставив почти без боя Старую Руссу, немцы, не ввязываясь в серьёзные бои, только "огрызаясь" на временных оборонительных рубежах, начали откатываться на запад, стремясь задержать проникновение в Латвию войск вновь созданного на основе Северо-Западного Фронта - 2-го Прибалтийского Фронта. С этой целью между городами Псковом и Островом, на западном берегу реки Великая немцы создали мощный оборонительный рубеж, названный "воротами в Прибалтику". Немецкая оборона, кроме основного водного препятствия (р.Великая), состояла ещё из двух оборонительных полос: вторая - по знаменитым Пушкинским горам и Святогорскому монастырю и третья - по близлежащим лесопаркам и рощам.

Главной наступающей силой 2-го Прибалтийского Фронта была 1-я Ударная Армия.

Форсирование осуществлялось в середине марта 1944 года, одновременно с нескольких направлений через понтонные мосты, на лодках, плотах и подручных средствах.

Не останавливаясь на подробностях, скажу, что эта операция была осуществлена блестяще, немцы понесли большие потери, и, отступив на территорию Латвии, начали готовиться к обороне г. Риги. Значительные потери были и у нас в батальоне.

Гитлеровцы сильно бомбили переправу. Был убит наш мастер на все руки "дед" Быстров и политрук нашей роты , вступивший одним из первых на западный берег р.Великой и поднявший под ураганным огнем противника своих бойцов в атаку.

Погиб весельчак и плясун Вася Цыганков.

Уже на другом берегу, осколком рядом разорвавшегося шального снаряда я был ранен в ногу. Ввзрывной волной меня подбросило и швырнуло на землю, сильно контузило. Когда пришел в себя, то увидел, что вся моя шинель посечена осколками, но кровь течет только из ноги. Значит жив... Взрывом этого же снаряда убило и ранило ещё несколько человек из моего взвода . В армейском госпитале лечился до середины июня 1944 года, после чего был выписан в запасный полк, откуда, в связи с тем, что вновь открылась рана, был направлен на долечивание в батальон выздоравливающих. Потом, по воле того же "Его Величества Случая", был откомандирован на учёбу на трёхмесячные курсы младших лейтенантов 1-й Ударной Армии. Честно скажу - об этом никогда раньше не задумывался и особенного желания стать офицером не имел. Но так уж получилось...

Начальником курсов был полковник Бычков, замполита не помню, парторгом майор Быховский, комсоргом курсов (внештатным) на период учёбы стал я. Этим, по видимому, объясняется то, что после выпуска , к моему удивлению, я был назначен на должность комсорга 1242-го стрелкового полка 374-й стрелковой Любанской дивизии. Начался новый этап моей фронтовой службы в должности офицера-политработника, в звании младшего лейтенанта. Опыту и знаниям партийно-политической работы учился на ходу у старших и младших сослуживцев. Стесняться было некогда. Полком командовал полковник Хусейн Сулейманович Сулейманов, замполитом был майор Павел Красильников, командиром дивизии - полковник Борис Алексеевич Городецкий, погибший в начале 1945 года и похороненный в Тукумсе. Начальником политотдела дивизии - полковник Струнин. Дивизия находилась на обводе "Курляндского котла" в районе Джуксте, где то ли мы доколачивали немцев в "котле", то ли они добивали нас.

В полку было свыше 500 комсомольцев и, поскольку мне очень часто приходилось заменять на передовой выбывших из строя командиров стрелковых взводов и рот, то комсомольскую работу я невольно перекладывал на комсоргов батальонов. Против нас, между Тукумсом и Либавой (Лиепая), находилась в окружении почти 300-тысячная сильная группировка немецких войск, которой командовал генерал-полковник Шернер.

В конце войны, уже в Чехословакии, возглавляя остатки разбитых дивизий, он прорвался к американцам и сдался в плен. По рассказам пленных, Шернер отличался особой жестокостью, не выполнивших его приказы лично жестоко избивал и срывал погоны. Офицерский мордобой в немецкой армии, с их слов, был ранее делом неслыханным.

Г.К. - Каким по численности был штатный политаппарат полкового звена? Имели ли полковые политработники какие-либо особые привилегии во фронтовой обстановке?

Д.Э. - На полковом уровне было всего 4 политработника: замполит, парторг, комсорг и агитатор полка. Перед боем замполит распределял нас по батальонам.

В батальонах были свои штатные политработники: замполит, комсорг и парторг.

В нашем полку комсоргами батальонов помню были лейтенанты Березюк и Поздеев, из батальонных замполитов запомнился погибший в бою замполит первого батальона старший лейтенант Лемаев.

Насчет привилегий. Замполит полка имел своего личного ординарца, а нам троим полагался один ординарец, им был пожилой старшина из Ачинска Харитоныч. Единственной его обязанностью было принести котелки с едой из полевой кухни.

Других каких-то особых прав и привилегий полковые политработники не имели.

Г.К. - Половина из опрошенных ветеранов заявляет, что политработники были на фронте не нужны, и что большая часть из них была "тыловыми крысами и нахлебниками", или говорят так - "Вот в сорок первом году у нас были комиссары, настоящие люди, а когда их поубивало, то в политработниках остались одни "приспособленцы - трепачи".

Другие ветераны в своих интервью говорят, что политработники были на передовой "лучом света в темном царстве", и с благодарностью вспоминают своих политруков, рассказывая об их героизме и участии в боях . Но про батальонных и полковых комсоргов плохое слово из уст ветерана я услышал только один раз .

Так где "золотая середина" в оценке деятельности политических работников на войне?

Д.Э. - Вопрос не простой. Этой середины нет и быть не может.

Во-первых, наличие партийно-политического аппарата в армии было обусловлено сутью коммунистической идеологии и задачами политико-воспитательной работы, и, во-вторых, оценка их деятельности определялась поведением в бою.

Других критериев в то время не было и быть не могло! Политработники попадались разные, вы правы, ведь "дыма без огня не бывает". Но в нашем полку они ходили в бой всегда и не отсиживались в теплых блиндажах.

Все зависело от личных качеств самого политработника, от его совести, патриотизма , порядочности и готовности пожертвовать собой в нужную минуту. Мне запомнился один такой эпизод. Залегла рота на "нейтралке" под немецким огнем, лежат бойцы на снегу и мерзнут. И тут из тыла под обстрелом приползает батальоный парторг вместе с поваром и тащат с тобой термосы с горячим супом и фляги с водкой. Переползают от солдата к солдату, дают поесть и согреться. А ведь парторгу никто не приказывал этого делать. Только веление души. Если ты настоящий человек, то им всегда и должен оставаться.

Г.К. - О действиях 374-й СД в октябре 1944 года под Ригой немало написано в военно-историческом очерке Г.Г. Полякова "Прорыв через Кишэзерс". Но информацию о боевых действиях дивизии в 1945 году я в Интернете не смог найти.

Д.Э. - Наиболее серьезные бои нам пришлось вести в начале января 1945 года, когда немцы пытались осуществить прорыв из Курляндского "котла" силами двух танковых соединений. Ночью внезапно наш полк отвели от передовой на два километра и сообщили, что немцы готовят прорыв. На рассвете началась канонада и вскоре мы увидели бегущих в панике солдат соседнего полка, многие из них были без оружия. Оказалось, что немецкие танки буквально раздавили передовой батальон и прорвали нашу оборону. На нас неслась лавина обезумевших от страха людей. Командир полка приказал срочно сформировать отряд добровольцев (вызвалось человек сорок) и приказал любой ценой остановить толпу бегущих с поля боя, а в случае неповиновения применить оружие. Дав несколько очередей из пулемета поверх голов бегущих, с криками: "Трусы, предатели, изменники, в окопы!", мы смешались с ними и буквально силой оружия загнали в траншеи и заставили вступить в бой. А когда заговорила наша артиллерия и "заиграли катюши", удалось отсечь пехоту от атакующих танков - стало легче.

Мы перешли в контратаку и ликвидировали прорыв. К сожалению, пришлось прибегнуть и к крайним мерам. Несколько человек, угрожавших нам оружием и пытавшихся бежать дальше в тыл, были застрелены в упор... Другого выхода в сложившейся ситуации не было... За этот бой я был награжден вторым орденом Красной Звезды.

До самого мая сорок пятого постоянно проводились частные операции, разведки боем.

В одной из таких операций нам придали штрафную роту, которой командовал мой товарищ по курсам младших лейтенантов, который уже был в звании капитана. Глядя на своих штрафников, он сказал: "Видал моих орлов. Здесь у нас порядки особые и воюем мы по-особому". Перед рассветом штрафники атаковали перекресток, занятый немцами, а наш первый батальон обеспечивал им фланг. Этот бой оказался для нас удачным.

Последние бои с немцами были на нашем участке 7-8 мая 1945 года.

И когда наши раненые шли в тыл, в санбат, у некоторых выступали слезы на глазах: "Это же надо, так не повезло, - говорили они - в последний день покалечили!".

Все были уверены, что не сегодня, так завтра, войне наступит конец.

Г.К. - Конец войны, а стрелковые батальоны бегут в панике от немецких танков. Редкий эпизод для данного периода.

Д.Э. - Такое объясняется тем, что на заключительном этапе войны на пополнение в стрелковые части прибывали плохо обученные и не особо хотевшие воевать "украинцы -западники", или те, кто в сорок первом , служа в армии, во время немецкого наступления разбежались по селам и подались в "примаки", и после освобождения оккупированных территорий были вновь призваны в армию. Танкобоязнь, как была у них прежде, так и осталась. После этого случая командир дивизии приказал пропустить все батальоны через танковую обкатку, и мы, офицеры, обучали солдат, как бороться с танками противника. Были вырыты траншеи полного профиля, и после "утюжки" танками, каждый солдат должен был метнуть деревянную гранату - болванку по уходящему танку. Так пытались отучить недавно призванных красноармейцев от танкобоязни.

В конце войны, по моему мнению, стали больше беречь пехоту.

У нас в полку был батальон, сформированный из солдат 1927 года рождения.

Был приказ, этот батальон в бой не бросать. Наиболее вероятно, что это было связано с тем, что после окончания войны на западе, этот батальон должен был быть отправлен на Дальний Восток на войну с японцами.

Г.К. - После объявления о капитуляции Германии, как долго еще шли бои на участке Вашего полка?

Д.Э. - Немцы сразу стали группами организованно сдаваться в плен. Колонны солдат вермахта шли через нас с возгласами: "Рус! Плен! Плен!", и мы спокойно пропускали их через себя. Но в плен не сдавались латыши - эсэсовцы и "власовцы". Был строгий приказ - "Пленных не трогать!". Мы стали прочесывать освобожденную от немцев территорию и задерживать для проверки всех мужчин в гражданской одежде старше 16 лет.

Как-то построили одну такую группу латышей, чтобы отконвоировать в штаб, и тут на меня с кулаками набросился здоровенный детина из задержанных, пытаясь вырвать пистолет ТТ из кобуры и убежать. Его поймали. Вместе с тремя другими подозрительными арестованными его передали "смершевцам", а оттуда в трибунал. Выяснилось, что пытавшийся сбежать - латыш-эсэсовец, подполковник из Латышской дивизии СС. Его, вместе с тремя другими поймаными эсэсовцами, по приговору трибунала расстреляли перед строем задержанных для проверки и фильтрации людей.

Мы продолжали зачистку. Попадалось немало "власовцев", которые, сдавшись в плен, жалобно просили: "Не трогайте нас! Мы никого не убивали! Мы у немцев в дальнобойной артиллерии служили, только шнурок для выстрела дергали".

Нередко взятых в плен "власовцев" убивали при конвоировании.

Но большинство латышей-эсэсовцев и "власовцев" дрались до последнего патрона и человека и руки вверх не поднимали. Идет рота по болоту на прочесывание и вдруг с какой-нибудь мызы фашистскими недобитками по нам открывается сильнейший огонь...

Так продолжалось до начала июня и, к сожалению, уже после войны каждая наша рота потеряла по 5-7- человек только убитыми в операции по зачистке. К тому же было немало погибших от случайных выстрелов. Когда всё это закончилось, нам дали целый месяц отдыха. Мы стояли в лесу, жили в палатках и шалашах, испытывая "блаженство рая". Несколько раз приезжали бригады артистов, крутили обалденные трофейные кинофильмы и до начала июля личный состав отмечал Победу. Потом дивизию посадили в эшелоны и повезли в Туркмению, в город Чарджоу. Из холодной лесной Прибалтики мы попали в раскаленные пески пустыни Каракум. Солдат поселили в палатках, а офицеры разместились по квартирам у местных жителей. В Чарджоу тогда еще жило много эвакуированных из европейской части СССР и город был преимущественно русским. Дикая жара, ядовитые каракурты и тарантулы, послевоенный бандитизм...

Несколько боевых офицеров, прошедших всю войну, погибли там в конце сорок пятого года от рук уголовников...

Г.К. - Сколько времени пришлось служить в Средней Азии ?

Д.Э. - Наша дивизия вскоре после прибытия в Туркмению была расформирована и меня направили служить в 201-ю стрелковую дивизию, в город Сталинабад (Душанбе, Таджикистан), на должность комсорга полка .

Через год стали набирать желающих учиться в Смоленском училище армейских пропагандистов. Экзамены сдавали в Ташкенте. Там случайно встретил знакомого полковника, которого в начале сорок пятого года я спас на фронте в одном из боев. Узнав, что я приехал поступать в училище, полковник сказал: "Не переживай, твое дело в шляпе, ты поедешь на учебу". Учеба в Смоленске длилась два года, и после окончания училища, в начале 1949 года я был направлен служить в 114-ю Венскую Краснознамённую Воздушно-Десантную Дивизию, дислоцированную в 25 километрах от города Полоцка (Белоруссия), на должность пропагандиста полка. Наш полк стоял в районе станции Боровуха -1-я (это место в народе называли "станцией женихов").

В 1953 году с третьей попытки был зачислен на учебу в Военно-Политическую Академию. Первых два раза успешно сдавал все вступительные экзамены, но без каких либо объяснений получал отказ. На третий раз сказали открытым текстом, что человека с моей национальностью могут принять только на заочное отделение. Учебу в Академии закончил в 1958 году.

Г.К. - Тяжело было привыкнуть к жизни десантника, начать прыгать с парашютом?

Д.Э. - Нет, прыжки - дело наживное. Первый прыжок совершил с аэростата, после прыгал с самолётов ЛИ-2, ТУ-4 (экспериментальные прыжки), с АН-2 и других.

Всего выполнил 153 прыжка, получил звание инструктора по парашютно -десантной подготовке.

Г.К. - С командующим ВДВ генералом Маргеловым приходилось лично встречаться ?

Д.Э. - Неоднократно. Это был замечательный , уникальный человек. Генерал Маргелов был для десантиков как родной отец. Несмотря на возраст он бегал и стрелял лучше молодых солдат. На инспекции выстраивал офицеров штаба на спортивной площадке, сам делал на турнике "скобку" и отдавал приказ - "Делай, как я". А тем, кто не справлялся, Маргелов приказывал тренироваться месяц и снова сдавать этот "зачет".

Его обожали солдаты-десантники, он всегда находил для них доброе слово, отличившихся награждал часами и отпуском домой. Во всех отношениях генерал Маргелов был для нас образцом для подражания.

Г.К. - Насколько опасной была служба в ВДВ в пятидесятые годы?

Д.Э. - Служба в десанте всегда была связана с определенным риском. Я хорошо запомнил учения Киевского Военного Округа в 1959 году, когда от нашей дивизии для участия в этих учениях выделили два полка, в том числе и мой, 357-й парашютно-десантный полк.. Наш полк прыгал с ТУ-4, с парашютами с установленными приборами для автоматического раскрытия купола на высоте 500 метров, соседний полк выбрасывался с АН-10 на парашютах ПД-47 . Десантирование проходило на глазах у министра обороны, высшего генералитета и министров обороны стран Варшавского Договора.

В тот день произошла страшная трагедия. Из соседнего полка 16 человек разбилось и 16 гробов привезли в расположение дивизии...

Надо сказать, что даже большой прыжковый опыт не гарантирует от несчастного случая. Один из наших офицеров, мастер спорта по парашютизму, имевший свыше 500 прыжков, нелепо погиб при приводнении, он просто захлебнулся в воде.

Другой опытный десантник погиб, когда у него не раскрылся полностью основной парашют, а запасный запутался в стропах основного.

Г.К. - Где Вы заканчивали офицерскую службу? Как складывалась Ваша дальнейшая жизнь?

Д.Э. - В 1961 году меня перевели служить на Дальний Восток, в Приморский край.

В 1966 году уволился в запас по выслуге лет в звании подполковника и местожительством выбрал город Воронеж. С 1967 года и до пенсии, 29 лет проработал в должности преподавателя и доцента кафедры философии Воронежского Государственного Университета.