Ганущак Василий Яковлевич

Родился я на севере Молдавии 14-го ноября 1923 года. Село Гинкэуцы Единецкого района, тогда эта территория входила в состав Королевской Румынии. Я был единственный ребёнок в семье. Мама рожала не раз, просто все умирали в младенчестве. Родился я маленьким и очень слабым, и мама рассказывала, что отец посмотрел на меня и сказал: «Уж если те умирали, то на этого какая надежда?..» Когда мне было лет пять, мама родила ещё Володьку, но и он тоже умер, хотя родился крепеньким. А мне вот уже 92 года исполнилось. Наверное, за всех них живу…

Пару слов, пожалуйста, о довоенной жизни.

Родители были самые обычные крестьяне-землепашцы. Хозяйство небогатое, но и не бедное – имели своей земли три с половиной гектара, одну лошадь, корову, держали птиц, свиней. С самых малых лет стал помогать родителям: пас коров, овец. Недалеко от школы у нас было 20 соток, так, когда осенью шёл в школу, то водил с собой корову на тот участок. А как подрос, постоянно стал ходить подрабатывать. Косил людям пшеницу, ячмень, тогда платили по 20-30 лей в день. Мы организовались, нас было шесть ребят, но все постарше меня. А меня брали, потому что я хорошо пел, голос красивый имел. И косил наравне с ними, даже лучше некоторых, хоть они и постарше. Я же с малых лет работал и привык.

Голод 1932-33 года помните?

У нас его вроде не было. А вот голод 1946-47 годов я перенёс на себе… Я же из госпиталя вернулся как раз в 46-м. Было страшно тяжело, очень много людей тогда умерло. У сестры отца тогда умер муж. От голода…

Сколько классов вы окончили?

Как раз перед войной я окончил 7-й класс. Учился неплохо, был среди лучших учеников. Больше всего любил литературу, потому что всегда любил читать, и читал много.

А как в вашем селе встречали Красную Армию в 1940-м году?

В основном люди были довольны, и встречали спокойно и радостно, потому что старшее поколение знало, какая жизнь была раньше. Но были, конечно, и недовольные. Некоторые даже ушли с румынами. Уехали наш сельский нотариус и заместитель примара. Они так и не вернулись. В целом за предвоенный год жизнь никак не изменилась, все работали в своих хозяйствах, колхозы ещё не начали организовывать. Единственная сложность была в том, что люди постарше знали русский язык, а молодёжь уже нет. Я, например, знал всего два слова – воший (вши) и хлеб. Лишь когда из армии вернулся, тогда уже всё понимал.

Помните, как узнали о начале войны?

Вот конкретного момента что-то не помню. Помню лишь, как мы боялись, глядя, на пролетающие самолёты. Но боёв возле нашего села не было, и фронт прокатился почти незаметно. За всю войну мы в нашем селе немцев даже не видели. Только румыны.

В оккупацию жизнь почти не изменилась. Только то, что евреев … не дай боже, что с ними случилось. В нашем селе жило несколько еврейских семей, так в какой-то момент их всех собрали, и на краю села расстреляли… Людей специально не собирали, но кто был рядом, видели весь этот ужас. Причем, там оказались некоторые ребята, так румынские солдаты давали им винтовку и предлагали: «На, стреляй!» И некоторые из пацанов брали и стреляли…

После такого, конечно, весь народ был страшно запуган. Все крестились – «доамне фереште…» (Боже упаси – рум.яз.) Но некоторые люди прятали у себя евреев. Например, Демьянов Яким, заметил, что в зарослях конопли прячутся дети из одной семьи: мальчик Шлёма и девочка Соня. Так он их спрятал у себя. Не помню уже подробностей, но эти ребята остались живы, и я с ними очень дружил после войны.

Чем вы занимались в оккупацию?

Все три года работал по хозяйству, нигде не учился.

Из вашего села призывали в румынскую армию?

Да, некоторых моих знакомых постарше, всё-таки забрали. Но те, кто вернулись, ничего особенного не рассказывали: «Тяжело…» А некоторые и не вернулись… Могилу одного из них - Папушой Александру, я его до сих пор хорошо помню, наши ребята нашли где-то в Приднестровье.

А вас не должны были призвать?

Где-то в феврале 44-го, перед самым приходом Красной Армии мы уже прошли комиссию, и ждали, что вот-вот призовут. Но 22-й год призвали, а наш 23-й просто не успели. Мы с ребятами не прятались, ничего, но очень боялись, что призовут. Какая может быть румынская армия, если Красная Армия уже на Днестре стоит и нас вот-вот должны освободить?

А где-то в начале марта нас освободили. У нас в селе стояла какая-то часть солдаты и видимо медсанбат, потому что медсёстры были. Так мы ночами ходили к ним и устраивали танцы под патефон. Но разговаривали в основном жестами, кое-как понимали друг друга. Подобный опыт у нас был. У нас недалеко два села: Пояна и Плешкэуць, там и русские жили и хохлы, так мы туда ходили к девчатам, и точно также общались.

А уже на третий день Пасхи нас призвали. Причём, из села мобилизовали всех, кого только возможно. Всех – с восемнадцати лет и до пятидесяти. Отцу моему отцу было уже больше пятидесяти, и он остался, а я ушёл вместе со всеми.

Большой колонной нас повели на восток. Но где-то с неделю водили по сёлам, никак не могли перевести на левый берег Днестра. Когда привели в Атаки, мост ещё не был готов, так мы перешли на ту сторону по натянутым тросам и доскам. На той стороне пришли в село Юрковцы, и там уже проходили последнюю комиссию. Оттуда весь 26-й год отправили по домам. А всех остальных распределили по домам, по восемь-девять ребят, сколько поместится. Но ведь наши родные не знали где мы, и мы ещё с одним парнем, он с 25-го года, но из русской части села, решили – «Давай съездим домой!» Фактически решили сбежать. Предупредили наших односельчан, мол, поедем домой лечиться. Я же там сильно простыл. Но они посовещались, и решили сделать по-другому. Стали уговаривать сопровождающего офицера, и тот уступил: «Ладно, пусть он едет домой!» Ребята говорят: «А как же он поедет? Везде ведь останавливают, а он по-русски совсем не говорит». Тут этот второй говорит: «Разрешите мне! Я его проведу и сразу вернусь обратно». Так мы с ним и уехали.

Пробирались по мосту между машинами, тут как началась бомбежка, и мы как побежали оттуда… Рядом с селом Михалашэнь переночевали в одной скирде. А рано утром нас разбудила собака, и мы по полям, напрямик пошли в своё село. Рано-рано утром вошли в него, но в примарию сразу кто-то сообщил, что видели нас. И тут же к моему дому прибежали женщины. Стали расспрашивать, что, где, как? А примар послал к отцу моего дядю, он как раз дежурил: «Передай, пусть ваш сын останется, будет работать учителем в нашей школе». Но отец ответил: «Нет, где идут все, пойдёт и он!»

И уже на второй день отец запряг лошадь, и мы с тем парнем на каруце (повозка – рум.яз.), и ещё шесть женщин с нами, отправились обратно. Переехали через Днестр, и одну ночь ночевали в Юрковцах. Все наши ещё были там, только уже в вагонах. А на другой день отправились…

Повезли нас в глубокий тыл, и мы очутились аж около Уфы. Лагерь 41-го запасного полка был оборудован в лесу, и несколько месяцев мы готовились к фронту. Готовили на пехотинцев, и я считаю, нас там хорошо подготовили. Шаговали-шаговали, стреляли, плавали через реку Белую, в общем, готовились. Вот только кормили очень слабо.

Нам повезло, что в августе нас отправили в Белебей в какой-то башкирский совхоз. Помочь собрать картошку. Туда привозили кормёжку из части, и вдобавок к этому мы там и варили картошку, и пекли, и благодаря этому ребята хорошо поправились. Вечером с работы идём, так все улицы полны людей, девчат. Специально выходили послушать наши молдавские песни. Мы же пели в строю, а я хоть и маленький, но запевала. Но от такого питания у меня голос стал слабее, так меня даже положили в санчасть, и приносили туда картошку, чтобы я поправился и голос вернулся.

После этого вернулись в полк, ещё немного побыли там, и в ноябре месяце отправились на фронт. Привезли в Польшу, и там всех раздали по разным частям. Я с одним односельчанином - Добровольским Василием и с моим троюродным братом Сергеем Ганущаком попал в 383-ю стрелковую дивизию. Они оба остались живы. А вот брат Сергей не вернулся… (По данным https://www.obd-memorial.ru Ганущак Николай Иванович 1922 г.р. числится пропавшим безвести с марта 1945 года).

Вислу мы переехали по льду, а дальше прошли всю Польшу пешком. Почти до самого Одера боёв не было. Так гнали немцев, что никак не могли их догнать.

Но ещё до Одера начались бои, а уже сам Одер мы форсировали под огнём. А 8-го марта меня ранило в руку. Брали какое-то село. От нас через дорогу стоял дом, так за ту ночь, он несколько раз переходил из рук в руки. То мы их выбьем, то они нас. Только я выглянул из-за угла, как пуля попала почти у самого плеча. Немец поторопился, я не успел показать голову. Рука сразу улетела с автомата, и я отпрянул назад. Ещё счастье, что простой пулей ранило, а не разрывной. Ребята перевязали, и утром меня на машине отправили через Одер в санчасть. Но кость была не задета, и рана очень быстро зажила. Чуть ли не через неделю, вернулся в свою роту, а там уже совсем другие ребята…

А уже 14-го апреля меня ранило в ногу. Мы шли с боями, а потом встали в оборону, и началась долгая подготовка к решающему удару. Даже сам Жуков приходил к нам в окопы. Только мы не знали, что это Жуков. Видели, что ходила группа генералов и офицеров, а потом нам сержант рассказал. Тот спрашивает: «Дети, как служба идёт? Как это, то? Старайтесь, старайтесь, уже немножко осталось. Победа скоро будет!»

А ранило меня так. Уже вот-вот наступление должно начаться, и нас вшестером послали за языком. Меня тогда уже в разведку перевели. Ночью пробрались в первую траншею, а она пустая. А во вторую перейти не можем, всё очень сильно заминировано. Никак не пробраться. И тогда нам дали приказ – провести разведку боем.

И утром только позавтракали, пошли в атаку. Но я даже до второй траншеи не дошёл, попал на мину… А сзади меня шёл парнишка из-под Хотина, беленький такой, мы вместе пошли. И мне этой миной оторвало левую ногу, а его ранило в обе ноги. Мы с ним потом уже встретились. Я даже не понял вначале почему оказался на земле, попытался встать и упал… Тогда я пополз обратно на коленях, помню как свалился в нашу траншею. Повернул голову, и вижу ботинок лежит сзади на колене… Тут я понял, что остался без ноги…

Но я упал очень неудачно, поперёк траншеи, лицом вниз и даже повернуться не могу. А кровь же идёт, нога болит, и в какой-то момент решил снять гранату с пояса, хотел взорвать себя, чтоб не мучиться… Но руки так затекли, что даже гранату не могу из-под себя достать. Мучился просто ужасно…

Но потом появились две девушки, они положили меня на плац-палатку и начали вытаскивать с той траншеи. Тут я потерял сознание. Очнулся уже рядом с другими ранеными, когда какая-то женщина в белом халате кричала: «Этого взять немедленно!» Дальше ничего не помню, и очнулся только в палате госпиталя. Около меня медсестра в белом. Открываю глаза, она говорит: «Не беспокойтесь, всё хорошо!» А я сорвал с себя простыню, смотрю, правая нога есть, а левой нет… Она говорит: «Скажи спасибо, что живой!» Вот так я остался без ноги…

Лежал и в Познани, и в Кракове, нас всё время переправляли. Причем, там медсёстрами были полячки, которые работали в госпиталях и у немцев. Только тут они уже не медсёстры, а просто нянечки. Даже уколы им не разрешали ставить, не доверяли. А заканчивал лечение я во Львове. Там я уже долго пролежал.

В госпиталях я провёл больше года. Рана плохо заживала, мне сделали несколько реампутаций. Вначале-то было здесь, внизу, а в итоге оставили восемь сантиметров до колена. А с коленом я остался только благодаря одной русской медсестре. Она всегда мне делала перевязки, массаж, разговаривала со мной: «Кто у тебя дома? Кто ждёт?» Про себя рассказывала, что в армию её забрали из института. И как-то в один тёплый день все куда-то вышли из палаты, а я ещё не ходил на улицу. Рана всё никак не заживала, у меня же почти не осталось мяса, одни кости да кожа. Даже простую перевязку сделать очень больно, а мне говорят: «Терпите-терпите, завтра снимем!» На второй день перевязку делали под наркозом, потому что всё присохло. За этот год я семь раз получал наркоз. Дошло до того, что последний профессор в Польше предложил отдать ему колено. Именно попросил, потому что отрезать колено без моего согласия они не имели права.

И когда я остался в палате один, стал петь молдавские песни. Плакал и пел… А медсёстры откроют дверь, поаплодируют, и тут же закрывают обратно, потому что я сразу замолкал. А так они похлопают, и дверь обратно, но оставляют приоткрытой, чтобы слышно было. Тут заходит эта девушка, закрыла за собой дверь и сказала примерно так: «Вася, я знаю, что ты плачешь. Но ты не отчаивайся, у тебя рана красная, значит должно зажить. Не давай колено! Пусть лечат, не спеши домой! Если ты деревяшку оденешь, то будешь с одним костылём, и одна рука будет свободная. А если отдашь колено, станешь калекой!» И вот тут я уже прекратил проситься домой, а то очень хотел уехать. И не дал согласия отрезать колено. В конце концов, нога более-менее зажила, но несколько осколков так и не вытащили. Вот, можешь потрогать!

А день Победы как встретили?

В госпитале, но в каком, не помню. Чтобы сильно праздновали, тоже не помню. Почему-то запомнил, что всем дали по два вареных яйца. Там как раз Пасха где-то близко была, и я очень обрадовался. И в целом кормили хорошо. Но самое главное, для раненых в госпитале были созданы разные курсы: бухгалтеров, часовых мастеров. Но чтобы учиться на бухгалтера мне не хватало русского языка, хотя уже бегло разговаривал, поэтому я пошёл учиться на часового мастера. А один поляк стал учить меня фотографии, это мне потом здорово помогло.

В город выходили?

Выходили, но только группами. Ведь были случаи, что и убивали наших солдат. Они уходили на базар и не возвращались… Поэтому только группами отпускали. Соберёмся пять-шесть ребят, все на костылях, и пошли. В Кракове что ли мы выходили из госпиталя на окраину, а там между двумя городами ходил трамвай. Так мы выходили на остановку, садились и играли в карты, пока трамвай не придёт. Потом садимся, и едем в тот город, я там фотоматериал покупал.

И во Львове ходили гулять, хоть и на костылях. Даже сделали в заборе лаз, чтобы выходить в парк. Там очень красивый парк, посреди него озеро с лебедями. А на рынке во Львове, помню, идут цыганята, и спрашивают: «Солдат, а ты какой размер носишь?» - «41-й». Потом смотришь, он приносит правую туфлю. А кому-то левую предложит.

А бандеровцы сильно досаждали?

Они разные шкоды делали. Помню, свет иной раз пропадёт, так врачи выходили из операционной и кричали – «дайте свет!»

И как вам понравилась Польша?

Мне показалось, что очень культурные люди. Хотя надо признать, что когда войной шли, то к нам скверно относились. Даже случай был, когда мы вдвоём зашли в один дом попросить воды. У них же там уже тогда большинство колодцев было с насосом, и так их не видно. И каждый имел своё ведро. Колодец есть, а ведра нет. Так мы зашли в какой-то дом попросить кружку воды, а полячка заводит избитую пластинку: «Нема пани! Ниц нема! Всишко немец забрал!» Вдруг смотрим, стоит ведро, только хотели подойти, как она ударила его ногой и вода разлилась по комнате...

А в Германии я тогда в первый раз увидел домашние закрутки. Мы даже не умели открывать эти банки. У нас же и в помине такого не было. Мы и стеклянных банок-то не видели, только горшки.

А у вас были какие-то трофеи?

Помню, заняли какое-то село, и проверяли дома. Зашли в один подвал, а он полный немок… И были наши солдаты, которые стали снимать с них кольца, серёжки и часы с рук. Кидали в шапку одному солдату…

А в одном месте спустились в один подвал, а там посредине стоят большие ящики. И женщины окружили нас: «Не надо! Не надо! Может, взорвётся…» Открыли ящик, а там дрожащая девушка…

А когда я в госпитале стал ремонтировать часы, так мою койку перевели к окну, и перетянули туда лампу. Так приходили ребята, у которых было по двое-трое пар часов: «Сделай мне из них одни рабочие, а остальное возьми себе!» И на второй день идут и продают на базаре. А многие даже не умели заводить часы.

Ещё случай. Когда шли в наступление, между сёлами, в поле, вдруг на дороге появилась немецкая машина. Ребята сразу начали стрелять по колесам, и она остановилась. Подходим, там два солдата и офицер. Я подхожу к водителю, а те двое, нас трое было, начали тех разоружать. Водитель мне показывает, что оружия у него нет, его пистолет лежит возле двери. Я сунул руку ему в карман, и вытаскиваю кошелёк. Посмотрел, там немецкие деньги и фотография – он, жена и двое детей. Деньги я не брал, но во второй половине кошелька вдруг увидел губную гармошку. Видно, что хорошая, большая, двусторонняя. А я с детства умел играть на такой гармошке. И только попробовал, а он увидел, что я умею играть, и прямо обрадовался, показывает мне: «Бери себе!» Так, когда мы в траншее менялись, только соберусь поспать, а мне ребята говорят: «Давай играй!»

Как вы считаете, могли мы победить с меньшими потерями? Знаете, как сейчас говорят, мол, не берегли людей, трупами завалили.

Да, не берегли… Надо признать, что некоторые командиры не ценили людей. И очень много народу потеряли из-за глупости и неосторожности. Один случай расскажу.

Где-то в Польше заняли мы какой-то спиртзавод. Об этом сразу пошёл звон, и туда со всех сторон стали сбегаться солдаты. Все офицеры кричали, что водка отравлена, и стреляли, и отгоняли, но солдаты стали залезать по лестницам на эти большие ёмкости. Сдвинули люк, попробовали, и стали кричать, что хорошая. Офицеры уже хрипели, не могли кричать, а чтобы наверх подняться уже целая очередь образовалась. Потом те, кто внизу потеряли терпение, стали стрелять в эти ёмкости, и водка так потекла, что речка образовалась. Так некоторые становились на колени, и пили из неё. А наверху, наклонялись, чтобы зачерпнуть котелком, и падали в этот спирт. Ужас, что там творилось…

И на всю жизнь запомнил один случай. Во время наступления у нас на пути лежал раненый солдат. Ему, то ли осколком, то ли гусеницей распороло живот, и он одной рукой запихивал кишки и кричал: «Братцы, не жалейте пулю, застрелите!» Конечно, никто не стрелял, он так и остался там лежать…

В наших огромных потерях обычно принято винить Сталина. Какое у вас к нему отношение?

Я и сейчас отношусь нормально. И тоже считаю, что без Сталина мы бы не победили. Я сам слышал, как люди кричали в бою «За Родину! За Сталина!» Вот только то, что после войны подняли людей… Зачем, спрашивается было выселять столько людей? Ведь пострадало очень много невиновных. Например, в нашем селе один всё время работал пастухом. Так за то, что он якобы с жандармами в войну гонял пацанов по селу, его с семьей тоже выслали… Но он потом вернулся. Оказывается, он там где-то в России, куда их выслали, также занимался овцами, делал брынзу, так ему даже медаль вручили. И таких случаев немало. Но я считаю, в этом виновато местное руководство. Ведь если в селе кто-то имел зуб на кого-то, то его вносили в список.

После начала перестройки стало модным представить дело так, что все успехи Красной Армии достигнуты только благодаря жесточайшей дисциплине. Мол, за малейшую провинность расстреливали. И почти все ветераны признаются, что им хоть раз пришлось присутствовать при показательном расстреле.

Мне тоже однажды пришлось… Когда за Одер переправлялись, на том берегу всё смешалось. А я видел, как этот солдат к нам подходил, искал свою роту. Так его несколько рез направляли в нужную сторону, но он шел совсем в другую. И когда особисты увидели, что он не хочет воевать, собрали людей. Построили буквой П, зачитали приговор, и трое солдат его расстреляли…

А у вас помимо ранения, был какой-то самый явный случай, когда могли погибнуть?

Такой случай могу рассказать. Однажды ночью я сел в траншее, снял шапку с каской, высыпал из сумки коробку патронов, и стал заряжать диск автомата. Но часто приподнимался, выглянуть из окопа, потому что немецкая траншея была совсем рядом, даже слышалась немецкая речь. И вот привстанешь, посмотришь, но коротко, потому что на коленях у меня шапка с патронами. А мы знали фронтовой закон - если в одном месте выглянул, то второй раз уже из другого места. Хоть на метр, но не точно там. А я приподнялся так несколько раз, и когда опускался, мне вдруг по волосам что-то задело. Я даже не понял вначале, подумал, может ветку задел? Но там же деревьев нет, какая ветка? И когда сел, думаю, мэй, это же пуля по моим волосам прошла…

А вам самому убивать пришлось?

Пришлось… Я вначале был автоматчиком, а потом меня перевели подносчиком в пулемётный расчёт. Подтаскивать ленты к пулемёту. И когда в одном бою ранило пулемётчика, то вместо него встал 2-й номер, а я стал заряжающим. Но тот что-то стал говорить, что не может, пальцы что ли болели, и говорит мне: «Давай ты!» Показал, что там ничего сложного, надо просто ствол тянуть обратно, потому что когда «максим» стреляет, пулемёт сам идёт. Нажал на гашетку и лента идёт, и он сам идёт. И вот немцы пошли в наступление, и когда крикнули «Огонь!», я как нажал, и как начал строчить… Только успевал кричать: «Заряжай! Заряжай!», и в один момент словно отключился. Очнулся оттого, что он мне кричит – «Перестань стрелять - атака отбита! Перестань стрелять!» Вот там я как косой косил…

А по ночам к нам ходила их разведка, и однажды я заметил, как солдат бегал с одного дерева на другое. Я начал стрелять, и не видел, то ли убил, то ли он сбежал. А если бы не стрелял, он с этого дерева мог запрыгнуть в нашу траншею.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

В июне 46-го мне выдали протез, но я всего два дня с ним походил по комнате, а на третий день – в субботу, это как раз накануне Троицы, я со всеми попрощался: «Всё, поеду домой!» Начальник госпиталя дал мне свою машину, чтобы отвезли на вокзал. У меня же в чемодане и фотоаппарат, и фотоматериалы. Я себе набрал побольше, про запас, но тогда ведь негативы делали на стекле, а оно тяжёлое. Дали мне сопровождающую медсестру. Она обязана была сопроводить до самого дома, и родители должны были расписаться ей в документе, что приняли меня. И ещё в примэрии печать поставить.

Приехали с ней на станцию Редю-Маре. Ещё светло было, когда сошли с поезда. Я сразу пошёл к начальнику станции и говорю ему на молдавском, чтобы она не поняла: «Поставь ей печать! Пусть она едет обратно!» У меня же в селе есть девушка, и если я приду с медсестрой, сразу пойдёт звон, что я приехал женатый. И он ей всё подписал и поставил печать.

Выхожу со станции, а тогда на каждой станции были грузчики. Так они вдвоём еле-еле потащили до каруцы мой тяжеленный чемодан. И приехал домой как раз на Троицу, после обеда. На протезе и на костылях…

И как вас невеста встретила?

Женился я на другой девушке. У той отец был заместителем примаря, тот самый, который сбежал в Румынию. А мама её все время мне говорила: «Ждём отца! Ждём отца! Вот он приедет, и тогда решим!» Но потом брат её отца уговорил мать, чтобы она не отдавала дочку за меня. Потому что я калека. Я ведь не смогу вспахать, не смогу работать в поле, они не знали, что я уже имею другую специальность. В общем, манили-манили меня, но в итоге отдали её за другого парня… А я потом женился на девушке из другого села.

Один год я проработал заведующим клубом, а потом пошёл в школу соседнего села Чепелеуць, и заново повторил 7-й класс. После этого директор школы направил меня в Бельцкое педучилище. Но учился там заочно, потому что директор той школы взял меня в школу учителем. Два года там поработал и перешёл в школу родного села. Вёл 3-4-е классы. В школах и в клубе я всё время руководил художественной самодеятельностью, и председатель колхоза начислял мне 120 трудодней.

Но потом стали приходить на работу ребята, которые нормально окончили педучилище, и секретарь парторганизации предложил мне возглавить отделение почты. Как раз место освободилось.

Больше пяти лет там проработал, а потом умер отец, матери стало тяжело управляться с хозяйством, и мы с женой решили переехать в Бельцы. В 1959 году продали весь скот, всё, что можно, и купили вот этот самый домик.

Первые два года в Бельцах я не работал, надо было доделать дом, он же совершенно новый был. Я получал пенсию по инвалидности, и ещё подрабатывал фотографом. С утра работал по дому, а после обеда аппарат на плечи, на велик, и ехал в городской парк. Там фотографировал студентов, детей, а жена на кухне печатала фотографии. И с этого я больше зарабатывал, чем, если бы где-то работал.

Но это же была неофициальная работа, и потом я пошёл в горсобес, и меня направили на учебу в индпошив. Там прикрепили учеником к одному еврею. А меня же ещё в детстве один приятель учил шить. И он как увидел, что я и машинку умею крутить, и строчить, и был очень доволен. Год я так проучился, одновременно получал и пенсию и стипендию за учёбу, а потом стал работать. Но там же нет никакой стабильности, есть заказы – работаешь, а нет, сидишь без копейки. И я плюнул на это дело и пошёл работать на электротехнический завод. До самой пенсии работал слесарем-ремонтником по компрессорам.

Большая у вас семья?

С женой мы воспитали дочку и сына. Есть пять внуков и один правнук.

Когда войну вспоминаете, о чём прежде всего думаете?

До сих пор не могу поверить, что я живой остался… Считаю, это Бог меня спас. Счастье моё, что сначала меня в руку ранило. Счастье, что я тогда в окопе не поднялся выше на несколько сантиметров. А как-то бежал в атаке, и вдруг осколок зазвенел в автомате «з-зынь», и мне срезало указательный палец на левой руке… Я положил палец на ладонь, руку в песок, и ранка забилась песком. Только Бог берёг меня. Я ведь и на фронте всё время молился, потому что с детства так приучен. Перед сном, с утра, всегда обязательно молитва. И крестик носил с малых лет, но в армии у меня его не было.