Герасимов Владимир Алексеевич

И.В. В каком году вы, Владимир Алексеевич, родились?

В.Г. Вообще-то говоря, сам я - с 1926-го года рождения.

И.В. А где де именно родились?

В.Г. Адрес моего рождения звучит, значит, так — Горьковская область, Гагинский район, село Утка. Родился я в крестьянской семье. До 1936-го года мы проживали в деревне, а потом переехали в город Горький, в котором я до сих пор живу. Родители мои, увы, уже давно умерли. Через месяц мне исполняется 91 год. В этой квартире, в которой мы с вами разговариваем, я уже давно живу один. Дочь, правда, навещает.

И.В. Семья у вас была большая?

В.Г. Мать с отцом и трое детей. Всего пять человек нас было. Кстати говоря, отец мой участвовал в Гражданской войне. Так он мне так про это рассказывал: «Меня хотели заколоть, а я подбегаю к генералу Деникину, который рядом стоял. Деникин посмотрел на меня и говорит: не трогайте его». И получается, что только благодаря Деникину его оставили в живых.

И.В. Где именно ваш отец попал в плен?

В.Г. Я не знаю. Они воевали на какой-то территории. Но факт тот, что пожалел его Антон Иванович Деникин. А то его хотели заколоть. Потом отца освободили красные.

И.В. Помните, как в вашем селе проходила коллективизация.

В.Г. Да, хоть я был и совсем маленький, а помню. Приехал к нам представитель из района и сказал: «Мы организуем колхозы. Кто уже желает вступать?» Ну некоторые, конечно, сразу стали в колхоз вступать, привели туда там, допустим, корову, лошадь. Так в нашем селе организовалось первое коллективное объединение — колхоз. Это все происходило, по-моему, в 1932-м году.

И.В. Как люди относились у вас к колхозам?

В.Г. Знаете, по-разному относились. Понимаете, в чем дело? Те, которые жили побогаче, еще как-то этому делу сопротивлялись. А вся эта беднота деревенская сразу пошла в колхоз.

И.В. А каким было отношение к советской власти?

В.Г. До войны у нас к советской власти относились всегда с уважением. Почему? Потому что жили, можно сказать, неплохо. В деревне все работали в колхозе. И хоть нам не платили ничего, никаких обид на руководство страны люди не высказывали.

И.В. Предчувствовали ли вы войну?

В.Г. Хотя и был у нас такой разговор, все равно это стало для нас неожиданностью. Ведь мы жили в деревне. Представьте себе, у нас не было никакого радио. Какое там радио? Мы и газет-то не получали. У нас электричества даже не было. Это электричество у нас провели лишь только в 1952-м году. Ближайшая железнодорожная станция Сергач располагалась от нашей деревни в 30 километрах, а районный центр Гагино — в 15 километрах.

И.В. До войны вы работали или только учились?

В.Г. Да где же я мог работать? Когда война началась, мне не исполнилось еще и 14 лет. А уже когда было 17 лет, меня, можно сказать, прямо со школьной скамьи призвали в армию.

И.В. Чем вам запомнилось начало войны?

В.Г. Чем начало войны запомнилось? Это случилось в выходной день. На улице яркое светило солнце, люди даже и не предполагали ничего. По сути дела, о начале войны стало известно лишь после того, как по радио выступил министр иностранных дел Молотов. Вот тогда только мы и узнали: немец напал на нашу страну...

И.В. Когда именно вас призвали в армию?

В.Г. В ноябре 1943-го года.

И.В. Где до этого вы находились?

В.Г. Здесь, в городе Горьком. Как я уже вам говорил, сюда мы приехали в 1936-1937 годах и так здесь и жили. Учился я здесь в местной школе. Там, где мы проживали, стояли старые, в большинстве своем деревянные постройки. Что еще запомнилось — я застал в городе ярмарку, которая проходила у главного дома, на берегу реки Оки. Так что помню я это дело. А работать мне не пришлось до армии. Учился в школе до тех пор, пока в 1943-м году меня не взяли в армию. В Красной Армии я прослужил ровно 10 лет. И только после того, как в 1953-м году меня демобилизовали, я здесь стал работать.

И.В. Где начиналась ваша служба в армии?

В.Г. Служил я в знаменитых гороховецких лагерях, неподалеку отсюда. Слышали, наверное, что-нибудь о них? Нам там очень тяжело приходилось. Жили мы в землянках по сто человек. Там были двухэтажные деревянные, как обычно, нары. На них стелили соломенный матрас, клали соломенную подушку, укрывались одеялом х/б. Все было такое простенькое. Правда, кормили нас, прямо скажем, плоховато.

И.В. Чем кормили?

В.Г. Знаете, во-первых, нам давали какую-то баланду. Это — раз. Во-вторых, кормили мерзлой картошкой. Вот приносят ее, как сейчас помню, два солдата в бочках с сушками. Несли они ее на плечах, которая специально продевалась. Питались мы не в столовой, а прямо в казарме. Для этого у нас существовали специальные откидные доски. Вот ты садишься на нары, откидываешь доски и вот тебе уже столовая: прямо на месте для тебя подают еду. На первое дают какую-то баланду. Ее наливают не в тарелку, а в ржавую чашку, сделанную из консервной банки. Тут же приносят второе в виде картошки. Но она, как говорят, уже мерзлая и прямо вместе с соломой. Этот человек берет и прямо руками к тебе в чашку ее кладет. Сама казарма отапливалась дровами. Но что было делать при их отсутствии? Дрова нужно было заготавливать. Для этого у нас использовали так называемых нарядников, которые за какие-то провинности получали наряд: как говориться, все отдыхают, а ты не спишь и выполняешь какие-то хозяйственные работы. Например, существовали такие деревенские дровни. Так мы четверо в них запрягались и ехали в лес. Там мы пилили все двуручной пилой, потом накладывали все это на сани и везли в казарму, а после раскалывали и клали их в печку. Вот так мы тогда и жили! Занимались по восемь часов каждый день. Кроме того, вечером проводились еще и политзанятия. Также занимались строевой подготовкой: ползали по-пластунски, стреляли... Все это делалось для того, чтобы подготовить нас, молодых бойцов, к фронту. Ведь не войне требуется не просто человек, сразу его, как говориться, не пошлешь, а хотя бы немного обученный своему делу воин. Короче говоря, нас какое-то время подучили, а затем сформировали маршевую роту и отправили на фронт.

Я попал в состав 308-й Латышской стрелковой дивизии. Там, как говориться, воевали и русские, и латыши. Прошел с боями почти всю Латвию, участвовал в освобождении города Риги 13-го октября 1944-го года. Потом еще немного воевали. Но чего греха таить? Вам я так скажу: на фронте латышам не доверяли и мешали их вместе с русскими. Так что мы вместе с ними воевали. Впоследствии меня перебросили на 3-й Белорусский фронт. Правда, туда я уже попал в составе другой части — 1-й Московской Минской Краснознаменной дивизии. Боевые действия мы вели в Восточной Пруссии. Нашим 3-м Белорусским фронтом командовал генерал армии Черняховский. 20-го февраля 1945-го года он был смертельно ранен. Я, конечно, сам его лично не видал. А потом его сменил на посту командующего фронтом Маршал Советского Союза Василевский. Как говориться, он у нас уже и заканчивал войну.

И.В. Помните ли вы первый бой?

В.Г. Да, помню. А как же? Страшно было. Но вы понимаете или нет, в чем тут дело? И днем, и ночью грохотала артиллерия. Бомбили и с той, и с другой стороны. Потом наш Краснознаменный Балтийский флот поддерживал эту операцию. Но я рассказываю вам не о самом первом бое, а о штурме Кенигсберга, который продолжался три дня, начиная с 6-го и заканчивая по 9-е апреля 1945-го года. Скажу больше того. Наше командование даже предлагало немецкому гарнизону, чтобы дальше не проливалась человеческая кровь, сдаться. Они отказались. И только 9-го апреля, когда состоялся окончательный штурм, наши войска смогли ворваться в город Кенигсберг. После занятия города наша часть не пошла дальше на Запад. Мы остались, как говориться, нести гарнизонную службу. Так что здесь, по сути дела, война для меня закончилась. Но, знаете, в городе оставались развалины, в которых жили немцы, отказывавшиеся сдаваться к нам в плен. Кроме того, следовало эвакуировать мирное немецкое население, которое там еще оставалось. Ведь в то время существовала карточная система. Немцам карточек не выдавали. Среди них встречались хорошие портные. Потом их привлекали к работе — зачищать завалы и прочим делам. Но некоторые из них, как наши сегодняшние бомжи, шарили по нашим солдатским помойкам и искали себе кое-чего для пропитания. Вот таким образом обстояли дела!

И.В. Были ли вы во время войны ранены?

В.Г. Я был легко ранен в руку зимой. В то время мы носили трехпалые перчатки. И вдруг разорвалась мина. Мне попало в руку. Оставило, как говориться, рубец. Но, чтобы не отстать от своей части, я в госпиталь обращаться не стал. Пробыл, пока не заживет, в санроте, а потом опять стал в строй.

И.В. Как у вас складывались отношения с латышами, когда вы служили в Латышской стрелковой дивизии.

В.Г. Знаете, когда была советская власть, у нас не существовало никаких различий между разными национальностями. Как-то этого не замечали. Дружили, и все. Я вам скажу так: в этом вопросе все зависит от руководства, от того, как он себя поведет. Что брать народ? Народ — он всегда добрый. С этим делом у нас все складывалось отлично.

И.В. Команды подавались на русском или латышском?

В.Г. Только на русском.

И.В. Встречались ли солдаты, которые русского языка не понимали?

В.Г. Нет, все понимали. По-русски у нас все отлично говорили.

И.В. Страх испытывали на войне?

В.Г. Страх всегда испытываешь. А как же? В 17-18 лет как-то не хочется умирать. Но все равно кому-то надо идти воевать. Это же ясное дело.

И.В. Какие ощущения испытывали, когда шли в атаку?

В.Г. Скажу вам честно: во время атаки почти никаких ощущений нет. Почему? Потому что организм настолько большую испытывает напряженность, что ему становится не до этого. А так, конечно, все было. Как сейчас помню, когда мы форсировали реку Приголье (так она называется), которая разъединяет город Кенигсберг на две части, вышли к железнодорожному вокзалу. По сути дела, он весь оказался объят пламенем. Чего там только не было: какие-то огромные чемоданы и прочее-прочее. Немцы, очевидно, хотели удрать, но не успели. Через какое-то время все затихло. Мне сказали: «Все, немцы сдались!» И я, как только узнал об этом, так сразу упал. Такое сильное, понимаешь, перед этим испытывал напряжение. Ничего не чувствовал. А как все это ослабло, так меня как будто чем-то пронзило. Я уже ничего не понимал. Тебе в такой обстановке все безразлично: убьют тебя, не убьют, все-как-то ослабевает. И плакал я тогда: слезы невозможно было удержать. Ко мне подходят ребята, говорят: «Да что ты плачешь? Война-то, считай, кончилась». Потом все стали собираться и возвращаться к своим прежним делам.

И.В. Среди ваших наград есть орден Красной Звезды. За что его вы получили?

В.Г. Мне его дали за то, что когда командира роты у нас ранило, а командира взвода не оказалось на месте, я, будучи помкомвзвода, возглавил роту. Да и не только — я спас еще и командира, вынес его на плащ-палатке. А потом, как уже я вам об этом сказал, возглавил роту и пошел в атаку. За это мне и дали «Красную Звезду». Вручил мне эту награду перед строем командир полка.

И.В. Как вам кажется, справедливыми ли были награждения?

В.Г. Понимаете, на фронте командиры все видели: кто чего заслуживает. Если командир взвода или командир роты что-то замечал у своего подчиненного, он подавал рапорт вышестоящему начальнику. Награждение шло дальше и дальше по ступеням.

И.В. Приходилось ли вам на фронте встречать штрафников?

В.Г. У нас они были, это да. Причем воевали они здорово, нужно сказать. Сильно воевали штрафники. Обычно они первыми в бой и шли. Среди них трусов, как правило, не встречалось.

И.В. Что больше боялись — бомбежек или обстрелов?

В.Г. Знаете, страшнее всего было идти в наступление. Почему? Потому что тебя и бомбят, и стреляют, опять, же, по тебе, а ты не знаешь, что с тобой будет дальше. Причем около тебя не только рвутся снаряды, но и прямо в тебя стреляют из стрелкового оружия.

И.В. Чем вас кормили на войне?

В.Г. Знаете, кормили нас очень хорошо. Встречалось разное: и каша, и суп. Кроме того, нам давали большие коробки с американской тушенкой. Эта тушенка отличная была. Также давали шпик-сало большими кусками. На фронте хорошо кормили. Мне грех на это жаловаться.

И.В. 100 грамм выдавали?

В.Г. Да, на фронте нам выдавали эти наркомовские сто грамм. Знаете, я до войны, то есть до того времени, как пошел в армию, совсем не пил. И только на фронте стал употреблять. Помню, когда я в первый раз выпил, меня всего вырвало. Организм не стал этого принимать. Потом еще нам давали табак. Но я не курил и менял все это на сахар.

И.В. Какая была обстановка в самом Кенигсберге?

В.Г. Когда закончилась война, я так и остался служить в этом городе. Но в каком он находился состоянии? Он был разбит и дымился. Причем дымился очень долго. Примерно до 1950-го года в нем оставались развалины. Почему такое было? Потому что мы долгое время не знали, нашим он станет или нет. Какая там сложится договоренность между правительствами? Никто этого в то время не представлял. Поэтому он долгое время горел и состоял из развалин. Это уже потом его стали восстанавливать. А до этого даже деревья росли в развалинах.

И.В. Приходилось ли вам сталкиваться с органами контрразведки СМЕРШ?

В.Г. Приходилось. Помню, вызывают меня как-то в органы СМЕРШ. Про себя думаю: «Зачем меня туда вызвали?» Когда же я там появился, мне и говорят: «Вы нам будете помогать». Спрашиваю: «Как, мол, помогать?» «Ну мало ли что! - говорят. - Если ведутся какие-то разговоры среди солдат. Вы нам это будете передавать». «Нет, я не согласен, - сказал я им. - Неужели я своих буду выдавать?» «Ну вот так, идите, - успокоили меня. - Но только вы никому не говорите, что у нас были». Эти смершовцы следили за тем, какие разговоры ведутся среди солдат. Так что все было.

И.В. Какие потери вы несли во время войны?

В.Г. Большие были потери. Просто огромнейшие! Вот когда было наступление на РОА (Русскую освободительную Армию), нас было 100 человек. Осталась в живых одна треть. Понимаете? После таких больших боев, как правило, нас отводят в тыл и пока нам пополнение не дадут, наше место другие части занимают. А мы в это время отдыхаем. Нам надо и помыться, и привести себя в порядок. Все это на фронте, конечно, имело место. И потом. Я помню такой, значит, случай. Приходит ко мне командир роты и говорит: «Слушай, Герасимов, иди в штаб полка». Спрашиваю: «Зачем?» «Иди! - говорит. - Там тебе дадут пакет. Ты пойдешь в тыл и отнесешь его оттуда в дивизию. А там этот пакет сдашь. На конверте тебе распишутся, что приняли. Потом принесешь, что надо, в штаб». Я, как говориться, пошел туда, получил этот пакет. А дело в том, что когда я уходил на фронт, отец подарил мне красивый финский нож с наборной ручкой. Раньше такие вещи умели делать. Я прицепил к себе его за спину. Ну и представьте себе обстановку: иду, значит, я вперед, а за спиной у меня — этот нож и карабин. А там как раз стоял пост пограничников, которые вперед никого не пускали. Они, конечно, сразу же остановили меня. Говорю: «Я иду туда-то и туда-то». Они посмотрели на мой нож и говорят: «Смотри-ка, кинжал у тебя за спиной. Не положено тебе этого носить». «Ну как, - говорю, - не положено?» Они посмотрели на нож и даже по линейке его измерили. «Нет, - отвечают, - очень большой он. Не разрешаем тебе носить такой». В общем, отобрали его у меня. Прихожу я в штаб полка, сдаю все эти документы. А у меня там служили знакомые разведчики. Посмотрели они на меня. «Слушай, Володь, - спрашивают, - а что ты такой грустный?» - «Да, ребят, у меня финку отобрали. Такое дело». «Как отняли?» «Да вот так». - «Погоди, - говорят они, - мы сейчас все сделаем». «Как сделаете? Мы сейчас командира полка...» А командиром полка у нас был Вольф (почему-то носил он такую странную фамилию), а жену его звали Тоней. Они подходят к этой Тоне и говорят: «Тоня, вот такое-то и такое-то дело. У Герасимова Володи финку отобрали». «Сейчас мы все сделаем», - ответила она. После этого она раз — и к начальнику штаба. Тот мне и выдал соответствующую бумагу, в которой было сказано, что Герасимов Владимир Алексеевич является разведчиком и имеет право носить финской нож неограниченной длины. Я взял эту бумагу и показал ее пограничникам. Они посмотрели на нее и вернули мне нож.

И.В. А если так говорить, насколько, все-таки, частыми являлись ваши потери?

В.Г. Потери были частыми. Но кому-то надо было, тем не менее, выживать. Как говорят, на войне всех убить все равно нельзя.

И.В. Вы надеялись остаться в живых?

В.Г. Об этом я даже и не думал. И в голове этих мыслей не держал.

И.В. Вас отводили на формировку?

В.Г. А как же? Обязательно.

И.В. А вам самим в разведку ходить не приходилось?

В.Г. Нет, я пехотинцем был.

И.В. Приходилось ли во время войны брать пленных?

В.Г. Пленных брать приходилось. Ведь когда мы наступаем и ты, как говорят, заскакиваешь во вражеский окоп во время боя, то берешь и пленных. А как же? Когда некоторых пленных брали, они, помню, кричали: «Рус! Я, я, я...» Уже потом мы их допрашивали. Тогда они, как правило, говорили примерно такие вещи: «Да нет, против вас я не хотел воевать. Меня тоже подневольно взяли. Я тоже коммунист, против вас мне не хотелось воевать». Вот это тоже такое встречалось на войне.

И.В. Как к вам относилось мирное население в Латвии и потом в Восточной Пруссии?

В.Г. Вы понимаете, если говорить о Восточной Пруссии, то там люди, конечно, боялись нас: думали, что раз, мол, русские пришли на их территорию, то они будут над ними издеваться и прочее. Так что они казались нам замкнутыми людьми. В общем, у них страх такой по отношению к нам был. А местное население в Латвии относилось к нам отлично. Я вам честно это говорю. Правда, когда перед нами в Латвию и, в частности, в Ригу входили немцы, они их тоже встречали с цветами. Мы вошли — и нас эти же люди принимали с цветами. А в Кенигсберге мы потом жили. Вся наша рота находилась в казармах.

И.В. Местное население после войны оставались при вас в городе?

В.Г. Конечно, оставались они тут. А как же? Их только в 1947-м году вывезли.

И.В. Чем вы были вооружены во время войны?

В.Г. Значит, у меня на фронте имелся карабин со штыком, который, как говориться, в случае чего откидывался. Кроме того, у меня был автомат ППШ. К нему полагался диск с 71 патронов. Патрон, скажу тебе, нормально так в него входил. Кроме того, в качестве личного оружия нам выдавали пистолет ТТ. Короче говоря, вот такое оружие нам на фронте выдавали. Но я хочу еще что сказать? Если немцы носили с собой ранцы, то мы — всего лишь вещмешки. Вместе с доппайком нам давали котелки. Но если они у нас были круглыми и все время болтались, то у немцев они прилегали. Через какое-то время у нас появились фляжки. Но если у нас они были стеклянными, то у немцев — алюминиевыми. Потом и у нас такие тоже появились. И у нас, собственно говоря, получалось что? Мы у немцев отбирали эти фляги и котелки, а свои бросали. Немецкое все в основном брали.

И.В. Трофеи брали во время войны?

В.Г. Знаете, брали. Вот у нас сейчас многие говорят о том, что, мол, в годы войны на нашей стороне не существовало мародеров. Но они были. Бывает, обшаришь убитого немца, вывернешь все у него все карманы и возьмешь то, что тебе нужно.

И.В. Например?

В.Г. Ну, например, часы. У этих немецких часов штамповки, помню, оказывались очень хорошими. Кроме того, они были циферблатом, и, что характерно, со свистом. Так что забирали мы у немцев все, что находилось в их карманах.

И.В. Кого во время войны вы встречали из высшего командного состава?

В.Г. Помню командира дивизии полковника Лютикова. Потом ему «дали» Героя Советского Союза, а еще чуть позже присвоили звание генерал-майора. Я вам честно скажу: для такого, как я, рядового, командир дивизии — это был царь и Бог. А нам какой там было еще больших, чем командир дивизии, начальников видеть? Тем более, чтобы рядовой к таким шишкам явно не обращался. Я, например, знал командира взвода и командира роты, командира батальона, может быть, командира полка. А увидеть командира дивизии — вы что? Для нас значило как дотянуться до Бога.

И.В. Какие самые большие переходы случались у вас во время войны?

В.Г. В Латвии, помню, мы делали большие переходы. Ходили, верите или нет, по пятьдесят километров. Нагрузка во время таких походов у тебя была тридцать два килограмма. Вот и идешь, бывает, в час по пять километров. Как пройдешь это расстояние (5 километров), делаешь небольшой привал. Я уж не помню, сколько времени нам выделялось на отдых. Так что случалось такое, что за пятьдесят километров ходил.

И.В. Встречались ли вам ППЖ (походно-полевые жены)?

В.Г. Конечно, они существовали. Ну у младшего офицерского состава их не было, а у командиров, которые занимали должности повыше, начиная, скажем, с командира батальона, они имелись.

И.В. А вообще женщины воевали среди вас?

В.Г. Только санитарками и санинструкторами. Просто рядовыми они у нас не служили.

И.В. Представители каких национальностей воевали вместе с вами?

В.Г. У нас служили и евреи, и азербайджанцы, и прочие. Отношения у нас, русских, с ними складывались отличные. Мы не разбирали, кто есть кто. Была самая настоящая дружба.

И.В. Некоторые из южных национальностей, как рассказывали мне фронтовики, не выпивали и меняли водку на сахар. У вас это было?

В.Г. Я даже не знаю ничего такого. Но проблем у нас с ними не существовало. Русский язык все хорошо понимали.

И.В. Пожилые солдаты служили у вас в отделении?

В.Г. У меня были солдаты, например, с 1911-го года рождения. Почему у меня, спросите? Я ими командовал: был сначала командиром отделения, а потом помощником командира взвода (помкомвзвода).

И.В. Проводились ли у вас показательные расстрелы?

В.Г. Да, как-то раз у нас перед строем расстреляли одного латыша. Как сейчас помню, нас пригласили в лес. Там уже стоял стол, накрытый какой-то красной тряпкой, и за ним сидело три человека судьи. В то время это так называлось — тройка. Через какое-то время привели виновного вместе с автоматчиками. Тут же для него уже была вырыта яма. Его поставили прямо у ямы, прочитали приговор, в котором, как и положено, говорилось о том, что именем Советской Республики он приговаривается к высшей мере наказания, и расстреляли, а после тут же, прямо на месте, закопали в яму.

И.В. Как хоронили погибших на фронте?

В.Г. Для этого существовала специальная похоронная команда. Именно они, то есть те ребята, которые служили в этой команде, после боя подбирали погибших солдат и офицеров, снимали у них верхнее обмундирование и оставляли только нижнее белье. Затем они прямо клали их в общую яму на специально перед этим постеленные веточки. Сверху они их накрывали плащ-палаткой и посыпали землей. После ставили колышек и устанавливали когда звездочку, а когда крест. Хоронили прямо на ближайшем поле: собирали и, как говориться, отдавали им последние почести.

И.В. Какие у вас складывались отношения с замполитами.

В.Г. Отличные. Они же были те же самые командиры, считай. Слушались мы их. А как же?

И.В. Война вам снилась?

В.Г. Вы знаете, когда закончилась война, ночью случалось такое, что меня поднимали родители. Я во сне кричал: «В атаку!» Долго у меня эта болезнь не проходила.

И.В. Поддерживали ли вы после войны связь со своими однополчанами?

В.Г. Мы переписывались с ребятами. Сейчас никого уже в живых не осталось. После войны был у меня очень близкий друг — Иван Николаевич. Он только в 1998-м году умер. Он дошел до Берлина. Вот с ним я общался. Он был с совершенно другой дивизии. Мы только встретились после войны. Здесь, в Горьком, мы каждый четверг собирались в Совете ветеранов Великой Отечественной войны и обсуждали свои наболевшие вопросы.

И.В. Ваше отношение к советской власти?

В.Г. Конечно, самое лучшее. Только печально, что 100 лет Октябрьской Революции в нашей стране совершенно никак не отпраздновали. Лишь только у нас в «Доме Культуры Железнодорожников» провели какое-то по этому поводу общее собрание. Видите ли, в чем дело? Наше нынешнее руководство не очень с нами вежливо. Поэтому так к людям и относятся у нас.

И.В. Состояли ли вы в партии?

В.Г. Да, состоял. Правда, вступил я туда не во время войны, а в феврале 1953-го года. До сих пор плачу членские взносы. А вот в комсомол я вступил действительно во время войны, в начале 1944-го года. Помню, мы стояли в лесу на отдыхе, как вдруг приезжает, как говориться, кто-то из высших кругов. Нас всех собирают и говорят: «Кто желает вступить в комсомол?» Мы подняли руки. И так, собственно говоря, я и стал членом ВЛКСМ.

И.В. Религиозные люди встречались в годы войны?

В.Г. Ничего не могу вам на этот счет сказать. Лично я не встречал таких людей. Во всяком случае, таких у меня в подразделении не оказывалось и сам я не верил в Бога. Может быть, были люди, которые верили, но они все это дело скрывали. Разве можно об этом в открытую говорить? Скажу вам честно: меня это чувство никогда не посещало. Я как был атеистом, так им и остался. Я, конечно, уважаю чувства верующих, но сам — атеист по убеждениям. Как говориться, был им с малолетства и таким остался.

И.В. Ваше отношение к Сталину?

В.Г. Я считаю, что его нужно не прямо, а, как говорят, двояко понимать. Несмотря на все эти репрессии, у него было много хорошего, что он сделал. Сейчас с этими цифрами, то есть, данными о репрессированных, идет одно вранье. В одну кучу смешали всех: и уголовников, и предателей, которые будто бы невинно погибли, и пострадавших от голода, и сюда же включили даже потери в годы Великой Отечественной войны. Не понимаю, как при таком подходе можно написать по-настоящему правдивую историю нашей страны?

И.В. А вы сами сталкивались с репрессированными?

В.Г. Ну было это во времена мой молодости. Но как сказать, было? Вот, к примеру, поссорился сосед с другим соседом. Тот взял и на него донес. Его за это арестовали. Вы понимаете, какая творилась штука? Люди жили в страхе и боялись лишнее слово сказать. Но вместе с тем благодаря этому существовал порядок. Лично я считаю, что нашим русским людям всегда нужен кнут: для того, чтобы все содержать в полном порядке. А то сейчас люди разболтались как не знаю кто. Законы, как говориться, не исполняют. И все хотят свободы. Но какой свободы? Им нужна свобода воровать. Сейчас у нас нет единства общества. Если бы не разрушили Советский Союз, все бы было совсем по-другому. Лично я считаю, что мы могли сохранить свою страну. Почему? Китайцы, понимаешь ли, сумели это сделать. А там ведь тоже студенты выходили на площадь и хотели устроить какой-то переворот. Тогда правительство ввело войска и уничтожило 500 человек. Мне кажется, нашего сегодняшнее правительство во главе с Медведевым — очень слабое. Правда, не знаю, как там в Москве его оценивают.

И.В. Как так получилось, что вы стали офицером? На форме у вас погоны капитана. Окончили после Победы военное училище?

В.Г. Нет, военного училища я не заканчивал. Просто после того, как окончилась война, поступил приказ Сталина о том, чтобы для укрепления армии тех сержантов, которые воевали, оставлять в кадрах и присваивать им офицерские звания. Я остался и мне это звание присвоили. Прослужил я до августа 1953-го года. А потом к власти пришел Хрущев, который решил: мы, мол, перекуем мечи. И сократил армию на миллион двести человек. Всех кадровиков стали из армии выгонять. Дело доходило до того, что боевые офицеры плакали и стрелялись из-за этого. Почему? Потому что он, к примеру, отслужил 20 лет в армии, а тут вдруг этот проклятый «кукурузник» выгоняет его на улицу. Меня, правда, не выгоняли из армии. Просто нашу дивизию стали расформировывать, а мне предложили продолжить службу в Германской Демократической Республике. Я отказался. После этого меня из армии демобилизовали. Я приехал обратно в город Горький. Отучился один год в местной вечерней школе. Затем поступил в Горьковский педагогический институт, который окончил в 1959-м году. Еще в 1957-м оду со студенческим отрядом, как говориться, побывал на целине и за хорошие показатели в работе получил медаль «За освоение целинных земель». После целины вернулся сюда, окончил институт и поступил работать во «Дворец Культуры имени В.И.Ленина». Там я проработал шесть лет. Затем возглавил Канавинскую районную организацию общества «Знание». На этой должности я пробыл 16 лет. После меня перевели в Управление Горьковской железной дороги, на должность инструктора по воспитательной работе. Там я трудился до 1987 года, а когда мне исполнилось шестьдесят лет, ушел на пенсию. После пенсии я, как говориться, нигде не вкалывал. В общем, вступил в преклонный возраст. В Совете ветеранов в Нижнем Новогороде я по-прежнему, как и раньше, занимаюсь военно-патриотической работай, выступаю в школах и на митингах, которые здесь проводятся. Кроме того, четыре раза я выступал в Кремле у «Вечного огня». Сейчас нас, ветеранов, осталось очень мало. Остались одни лежачие. И поэтому я считаю большим унижением и оскорблением то, что нас, фронтовиков, в общественном транспорте заставляют предъявлять какие-то билеты. Дома у меня, как видите, имеется большая библиотека. Особенно мне нравится Сергей Александрович Есенин. Сейчас много ведется разговоров о том, что он, мол, не по своей воле ушел на тот свет. Но, понимаете, я верю только документам. А документов, которые бы об этом говорили, нет никаких. Все нужно доказывать фактически. Сейчас говорят и про Маяковского, что будто бы он сам застрелился. Еще я очень люблю читать военную литературу. Вот таким путем живу. Сейчас, как я уже в самом начале сказал, мне 91 год.