Грановский Виктор Моисеевич

В.Г. - Родился 3/12/1927 года в городе Гомеле. Я был третьим и самым младшим сыном в нашей семье. В 1930 году моего отца, как рабочего и коммуниста, в послали в числе рабочих -"двадцатипятитысячников" на организацию колхозов, и наша семья переехала в Петриковский район, где отец стал председателем колхоза. Здесь, на берегу Припяти и прошло мое детство. В 1941 году я закончил шесть классов белорусской школы, старший брат Павел (1918 г.р.) находился на кадровой службе в Красной Армии, а средний брат Гриша (1923 г.р.) только окончил школу-десятилетку. Когда объявили о начале войны, то отец, перед своим уходом в армию, успел отвезти нас на станцию Мулярка, что находится рядом с Калинковичами, и отправить к родным в Гомель.

Но в конце июля немцы подошли к Гомелю, город ежедневно бомбили, и мы решили эвакуироваться на восток. На товарной станции стоял эшелон с вагонами-"телятниками", забитыми до отказа евреями, пытавшимися покинуть Гомель, и мы с трудом втиснулись в один из вагонов. И когда уже раздался гудок на отправку эшелона, мы услышали голос отца. Он бежал вдоль вагонов и кричал имя моей мамы - "Ханна! Ханна!". Мы кинулись к папе. Он был с оружием, в военной форме, сказал нам , что еле смог выйти из окружения, и тут состав медленно тронулся. У нас была всего одна минута попрощаться с отцом. Поезд отходил, отец махал нам вслед рукой... Так мы увидели его в последний раз... Мы чуть отъехали от города и наш эшелон стали бомбить.

Горели вагоны, кричали раненые. Клубы дыма над Гомелем...

После войны, когда я нашел своего старшего брата Павла, о котором все четыре военных года мы ничего не знали, он рассказал мне, что отступал со своим полком через Гомель, пришел на нашу улицу и увидел, как догорает наш родной дом, как языки пламени уничтожают все остальные дома в округе...

Под непрерывными бомбежками наш эшелон дошел до Украины. На стоянках мой брат Гриша выскакивал из вагона и приносил нам еду и воду. Доехали до Харьковской области, эшелон остановили, появились военные и приказали всем выгружаться, так как, по их словам, вагоны нужны армии. Нас развезли по окрестным колхозам. Мы работали на сборе урожая, а немцы шли дальше вглубь страны, уже появились слухи, что они взяли Полтаву и скоро будут здесь, но представители властей молчали, ни о какой дальнейшей эвакуации речи не шло Мы продолжали работать, а над полями на высоте 15-20 метров пролетали немецкие самолеты, и я сам видел, как один из летчиков погрозил нам кулаком. В какой-то день поднялась неудержимая паника - "Спасайся кто может!", все толпой кинулись на станцию, как раз мимо проходил пассажирский поезд, и этот поезд брали штурмом, лезли на крыши, в тамбуры, никто из нас не хотел оставаться "под немцем" на верную смерть. В итоге мы добрались до станции Кинель Куйбышевской области, где жил со своей многодетной семьей брат отца. Мы пожили немного у них, посмотрели, как они голодают, и решили не быть им обузой. В эвакопункте нас отправили дальше, в Чкаловскую область, в один из колхозов Новопокровского района.

Мать работала на ферме и в полевой бригаде, а я трудился в поле, пахал плугом, пас лошадей, а позже стал работать колхозным конюхом. Записали меня в сельской школе в седьмой класс, но какая там учеба, только числился: Надо было работать с рассвета до заката, чтобы в колхозе записали трудодни... Колхоз был большим, но тракторов или МТС в нем не было, пахали на лошадях. Всех взрослых мужчин забрали на фронт и уже весной сорок второго в село, домой, после госпиталей, стали возвращаться инвалиды.

На первого из них, безногого, сбежалось посмотреть все село...

Мне поручили пасти табун молодняка, так я еще затемно гнал коней в степь за 20-30 километров. У меня была под седлом кобыла - трехлетка, как родное существо.

Г.К. - Как в колхозе отнеслись к эвакуированным?

В.Г. - В этот колхоз привезли всего две подводы с беженцами, все белорусские евреи.

Нашу семью поселили у бедной многодетной колхозницы, которая делилась с нами куском хлеба. Напряженные отношения были только с местными молодыми ребятами. Мне часто приходилось с ними драться. Постоянно задевали - "Эй, яврэи -вакуянты. Жид по веревочке бежит". Да, что там рассказывать... По-разному к нам относились...

Г.К. - Когда Вы ушли в армию?

В.Г. - В конце 1943 года по радио передали, что освобожден Гомель.

Я у матери тогда один остался. От Павла вестей никаких не было с начала войны.

На отца пришло извещение: - "лейтенант М. Грановский пропал без вести в боях за Сталинград". Папа через своего брата в Кинели нашел нас, в последнем письме он написал - "Дорогие мои, еду на фронт, под Сталинград. За все немцам отомщу!".

Средний брат Гриша в конце сорок первого года ушел в армию, стал курсантом Краснохолмского пехотного училища, и после ускоренного выпуска воевал на передовой. Сначала на отца извещение пришло, а через неделю принесли похоронку на брата. Он погиб там же, в Сталинграде...

И когда я сказал матери, что поеду в Гомель, узнаю, как наши родные, а вдруг кто-то выжил, то мама не хотела меня отпускать, просила остаться. Но я уже принял решение. Добирался до Белоруссии долго, мерз и голодал, ехал зимой на крышах вагонов, в тамбурах, но все-таки достиг своей цели. Железнодорожный мост через Сож был разрушен, и я перешел реку по понтонному мосту, наведенному саперами.

Хоть и Гомель считался прифронтовой зоной, но патруль пропустил меня в город, лишь посмотрев на единственный документ, который у меня был, - свидетельство об окончании седьмого класса. Весь Гомель лежал в развалинах, центральная улица Советская - сплошные руины. Пришел к своему дому, а его нет, все сожжено. Знакомых в городе никого не встретил. Приткнуться некуда, так я пошел в здание разрушенного Дворца имени Ленина, переночевал там на лестничном пролете, накрывшись грудой брошенного кем-то тряпья. Утром вышел на улицу, разговорился с кем-то из местных, а он мне говорит - "Иди в военкомат. Там уже двадцать шестой год рождения набирают".

Военкомат находился в уцелевшем здании на улице Интернациональная. Во дворе полно новобранцев, все с двадцать шестого года, и все с повестками о призыве на руках.

А у меня повестки никакой нет. Я сразу к военкому, говорю ему - "Товарищ полковник. Я гомельчанин, вернулся из эвакуации, а мне даже заночевать негде. Не хочу идти воровать. Заберите меня в армию" - "Ты с какого года?" - "С двадцать седьмого года, декабрьский" - "Да ты что!? Как же я тебя призову, если тебе всего шестнадцать лет!" - "А вы меня двадцать шестым годом заберите, вон, их, полный двор набился" - "Ладно... Раз такое дело... Действительно... Не в урки же тебе подаваться".

Полковник вызвал капитана из четвертого отдела и приказал ему - "Забери паренька в этот призыв. Запиши его добровольцем, год рождения -1926". На следующий день нас отвели на станцию, загрузили в эшелон, и новобранцев повезли на восток. Пошли разговоры, что, видно в Москву везут, но мы проехали столицу, и высадии нас в городе Кировск, где находился запасной полк.

Г.К. - Как подготовили к войне в запасном полку?

В.Г. - Учили нас солдатскому делу с пятое на десятое, дали раза четыре выстрелить из винтовки. В основном - или строевой занимались, или в поле ползали по-пластунски и рыли окопы. Я запасной полк вспоминаю как нечто плохое. Голод, и не передать словами какой. Давали хлеб с овсом и баланду. Счастьем считалось, когда посылали на полковую кухню принести обед в поле для всей роты, потому что, когда ждешь с термосами, то иногда повара могли от щедрот душевных чем-то покормить.

А так, нас систематически морили голодом, как "врагов народа",... целых полгода.

У меня там одна неприятность случилась, кто-то украл затвор из моей винтовки.

Я сразу к сержанту, командиру отделения. Побежали с ним за два километра, на стрельбище, искать затвор, все бесполезно, не нашли. Он - "Только молчи, никому не говори! Ночью пойдешь в соседнюю землянку и там своруешь из пирамиды" - "Да как же это так можно?" - "Ты что, дурак, под трибунал попасть хочешь?! Делай, что я говорю!". А землянки огромные, каждая человек на 200-250. Ночью прошмыгнул мимо дневального "к соседям", и в чужой землянке натуральным образом спер затвор. А через несколько дней, когда объявили погрузку на фронт, одна сволочь из нашей роты, достает из кармана своей шинели мой затвор и говорит - "Ребята, смотрите , что я нашел!".

Из Кировска нас привезли под Минск, в Жодино распределили по частям, и мы совершили пеший долгий и голодный марш к передовой. Я попал служить рядовым стрелком в 664-й Стрелковый Полк 130-й Стрелковой Дивизии.

Полком командовал полковник Переверзев, комбатом был капитан Клименко, а моим ротным командиром старший лейтенант Прохоренко.

Г.К. - Прибытие на передовую запомнилось?

В.Г. - Конечно, разве такое можно забыть. По дороге на фронт я не думал о возможной смерти, наоборот, ходил довольным, что хоть скоро кормить начнут как людей. Был запевалой в роте, все шутил и балагурил всю дорогу. Все бойцы гораздо старше меня, и я их называл: дядя Коля, дядя Петя. Станковые пулеметы мы несли по очереди, так старшие товарищи все время порывались помочь мне тащить станину "на горбе" или ствол от "максима", мол, куда тебе, пацан, посмотри на себя, ты же худющий как смерть, давай я понесу. Километра за два передовой мы услышали разрывы снарядов, а я все еще веселился. Подогнали к передовой ночью, шел холодный осенний дождь. Запустили в траншеи, а там "старички" руки нам жмут, дружески хлопают по плечу - "Спасибо братцы, что пришли заменить. А то нам здесь уже совсем невмоготу". До немецких позиций всего семьдесят метров, впереди и позади нашей траншеи лежат убитые красноармейцы, мне стало не по себе, было боязно смотреть на трупы. Один из бойцов, которых мы сменяли, меня спрашивает - "Тебя как зовут?" - "Виктор" - "Ничего Витя, не переживай, успокойся, все будет хорошо. Вот твоя ячейка, устраивайся поудобнее".

Утром, на рассвете, я выглянул из траншеи, увидел все, что вокруг находится, освоился. И на этих позициях мне с товарищами пришлось держать оборону три месяца.

Сидели в окопах под постоянными обстрелами. Нас заедали вши. На взвод была вырыта одна землянка для отдыха. Мы голодали. Позиции нашего батальона были выбраны неудачно, мы были как бы вклинены в немецкую линию обороны, все пространство за нашей спиной на протяжении двух километров круглосуточно находилось под контролем немецких пулеметчиков, и доставить еду на передовую было сложно. Когда от роты посылали в тыл к полевой кухне несколько человек с термосами, то приходилось перебегать через дорогу, которую немцы накрывали перекрестным огнем из пулеметов. Так бывало, что пойдем втроем, одного убьют, другого ранят, а все термоса продырявлены пулями. Так и сидели голодными, ночью сухари ползком доставят, и то хлеб. Немцы об этом знали, высовывали из своих окопах наколотую на штыке буханку хлеба и орали - "Рус! Иди к нам! Жрать дадим!". Наркомовских сто грамм мы не получали. Отойти с этих поганых позиций, как говорили опытные бойцы, нам не дадут, не позволят, поскольку приказ - "Ни шагу назад". Непрерывно шла снайперская охота. Стоит рядом мой товарищ-молдаванин, вдруг вскрикнул и упал. Снайпер. Правда, повезло, только в руку ему попал. А многих убивало наповал. Я тоже любил наблюдать с винтовкой за немецкими позициями, подкарауливая возможную жертву. Стрелял я неплохо. Ни мы, ни немцы, атакующих действий не предпринимали. Однажды, с правого фланга белым днем началась сильная пальба, пулеметные очереди с двух сторон, и стрельба потихоньку подкатывалась к нам. Я уже подумал, вот началось, а оказывается, это заяц бежит по минному полю на нейтралке и с обеих сторон по нему палят...

Г.К. - Когда Вы узнали, что скоро предстоит идти в наступление?

В.Г. - Ночью стали приходить саперы в маскхалатах, по два-три человека, и потихоньку снимали мины с нейтралки, делали для нас проходы. Их сопровождала молоденькая санинструктор по имени Катя, ждала возвращения саперов в нашей траншее. Мы ее обступали, разговаривали с ней, и сокрушались, что у нас даже угостить ее нечем.

Вдруг взрыв на нейтралке, кто-то из саперов подорвался. Катя перекрестилась, у нее выступили слезы на глазах, она произнесла - "Кого? Неужели Ваню?". Простилась с нами и в белом маскхалате поползла за раненым, метров через десять ее закрыла туманная дымка. Прислушиваемся, вроде взрывов больше нет, стали ждать. Сколько времени прошло не знаю, часов ни у кого из простых солдат в тот период не было, но видим, ползет Катя назад, на спине у нее лежит и стонет сапер, которому оторвало ноги. Катя кричит нам - "Не лезьте!". На следующую ночь пришла новая смена саперов, и на рассвете они вернулись, сказав, что все проходы готовы. Непосредственно перед наступлением в окопах появилось большое начальство, они ходили по траншеям и говорили - "Крепитесь ребятки, не долго осталось, скоро мы им врежем". Приходили замполиты, беседовали с нами, настраивали на бой. А вечером, перед наступлением, приполз старшина из тыла батальона с несколькими бойцами, приволокли ящики с патронами, всем пополнили запас боеприпасов. Старшина записал фамилии тех, кто нуждается в смене обуви. В ту же ночь к нам пришло пополнение, принесли с собой штурмовые лестницы, чтобы легче было выскочить из траншеи в атаку.

Ночь перед атакой у нас никто не спал, а на рассвете началась артподготовка.

Нам впервые за долгое время выдали по 100 грамм водки, а на закуску по кусочку хлеба с маленьким ломтиком сала положенным сверху. Старшина сказал - "У немцев поедите".

Г.К. - Как проходило для Вас январское наступление - прорыв в Восточную Пруссию? Что пришлось увидеть и испытать простому рядовому солдату пехоты в те дни?

В.Г. - Утром началась жуткая канонада, снаряды летели на немцев прямо через наши головы. Я голову из окопа высунул, посмотрел вперед, а у немцев вся оборона как трактором перепахана. Внезапно артиллерия замолкла, в воздухе белая сигнальная ракета, и раздалась команда - "Вперед! Ура!!!". Вылез из траншеи первым, винтовка с примкнутым штыком наперевес, пробежал десять шагов, и заметил перед собой флажки, которыми саперы обозначили проход в минном поле. Обернулся, посмотрел назад. За моей спиной "сплошной стеной" поднимается из траншеи в атаку наша рота с криком "Ура!". Я рванул вперед. Рядом со мной бежал молодой молдаванин, он наступил на мину, и его разнесло в клочья. Куски его мяса, его кровь... все это на меня. Я на бегу лицо рукавом от чужой крови вытер, и дальше, благо, расстояние до немцев всего ничего. Немцы вели редкий пулеметный огонь, но у нас многие подорвались, то ли саперы сработали плохо, то ли бойцы атаковали не по проходам, а напрямую. Врываемся в немецкую траншею, а там, мать честная, вповалку лежат раненые, убитые, контуженные... Всех сразу пристреливали на месте. Кинулся с ребятами вперед по ходу сообщения, видим мощный блиндаж, наверное, в семь накатов. Кто-то орет - "Командир, там немцы!". Лейтенант приказывает - забросать блиндаж гранатами. Выбираешь удобный момент и закидываешь внутрь "лимонку". Потом зачистили следующий блиндаж. Немцы были настолько деморализованы и побиты нашей артподготовкой, что, фактически, серьезного сопротивления в первых двух линиях траншей мы не встретили, "играли на добивание", никто из гитлеровцев на нас в рукопашную не бросался. Вышли из вражеских траншей, преследуем убегающих немцев, бойцы кричат - "Бей фашистов!", "Души их гадов!". Бежим дальше, впереди лес. Заходим в него, и тут по нам наши же минометчики стали бить, сразу появилось несколько раненых, и мы решили послать одного человека к минометчикам, предупредить, что мы уже в лесу, а сами продвинулись еще вперед. Перед нами поляна, и тут мы остолбенели, с противоположной стороны к нам идут с поднятыми руками два немца, и у каждого из них в одной руке по булке хлеба, в другой немецкий автомат. Мы не стреляем, ведь они сдаваться идут. Немцы подошли к нам вплотную, кричат - "Гитлер капут! Нихт шиссен!". Вдруг из нашей массы вперед вырывается какой-то старшина в распахнутом ватнике, я еще заметил, что у него вся грудь в орденах и медалях, и говорит - "Хлопцы, мать вашу, да что вы на них уставились!?". Выхватывает у немца хлеб и бросает в нашу сторону. Мы всей толпой накинулись на булку, разорвали ее по кусочку. Старшина забирает хлеб у второго и снова кидает нам. Опять мы набрасываемся на хлеб, как дикие звери. Все же голодные. Тогда этот старшина поодиночке подтягивает за шиворот обоих немцев к свежей воронке и расстреливает их в упор, каждого короткой очередью из автомата, невзирая на мольбы и крики немцев. Да еще рукой подталкивает, чтобы тело сразу в воронку упало...

Ему говорят - "Старшина, зачем ты это сделал? Они же сдаваться пришли", а он отвечает - "Пусть никто не узнает, что вы, как шакалы, на хлеб бросались!"...

Начало темнеть, и мы застряли в этом лесу, все части смешались, уже не поймешь, кто из какой роты. Офицеров среди нас мы почти не видели. Я чувствовал гордость за себя, ведь сегодня убил несколько немцев, отомстил за отца и братьев. И тут по лесу открыла огонь вражеская артиллерия, обстрел продолжался несколько часов подряд, и чтобы хоть как-то от него спастись, группа бойцов из разных рот и батальонов, человек восемьдесят, и я в том числе, пошли вправо, где было тихо. Встречаем бойцов, спрашивают - "Вы с какой дивизии?" - "Со сто тридцатой" - " Ничего вас занесло, земляки, тут такой нет" - "Так мы пока у вас повоюем" - "Святое дело!". Поделились с нами хлебом. Залегли вместе с ними в цепи, перед нами какое-то шоссе, по всему фронту идет артиллерийская перестрелка. Ночью приказ по линии, офицеры орут - "Встать! Вперед!". И мы, перемахнув через шоссе, тихо, но как стадо баранов, сбившись в одну большую кучу, пошли по полю. Темень. И тут с какого-то бугорка, в метрах ста от нас заработал пулемет. Шквальный огонь, нитки "трассиров" прошивали нашу толпу. Мне пулей сбило шапку. Все побежали назад к шоссе, залегли в кювете, и стали материть командиров - "Суки! Кто нас в это пекло, без разведки послал?!". Человек пятьдесят мы там за несколько минут потеряли. От одного пулемета такой урон понесли... А с поля раздавались стоны и крики-"Братцы, помогите, умираю!", "Санитары!". А подползти к ним нельзя, пулемет всю местность накрыл метким огнем. Кто-то из наших сказал - "Да нахер нам тут погибать! Пошли своих искать, пока нас какой-нибудь очередной мудак из местного начальства здесь не угробил!". Мы встали и пошли в левую сторону. Нашли своих, такая радость.

Нас всех уже погибшими посчитали. Стали обниматься, пришел ротный Прохоренко, взводный, старшина приволок термосы с кашей, нас покормили. Пошел снег, всем выдали маскировочные белые халаты и сказали, чтобы мы были готовы к утренней атаке. На расвете увидели в полукилометре от нас немецкие траншеи. Без артподготовки, по команде - "Вперед! Мать вашу!". Мы побежали на немцев. Слышу сзади крик - "Грановский!", оборачиваюсь, и вижу , как на снегу сидит с гримасой боли на лице наш взводный лейтенант - "Грановский, передай всем, что я ранен" - "Куда вас?" - "Не знаю. На, возьми мой "наган" на память, он заряжен. Давай, Грановский, давай родной, вперед!". По нам ведут огонь, но немцы , видимо, увидев, какая толпа на них прет, стали убегать. Я первым добежал до немецкой траншеи и встал на бруствер. На дне траншеи сидит немецкий солдат, здоровенный, метра под два ростом, и, подняв руки, кричит мне - "Рус, нихт шиссен, их бин коммунист!", еще орет, что он австриец, а не немец.

Я растерялся, колебался пару секунд, а потом точно выстрелил ему из винтовки в грудь, австриец стал наклоняться и сползать по стенке траншеи. Подбегает сзади товарищ -"Витька, что встал?!" - "Да вот, немца прикончил" - "Правильно!", и он еще одну пулю засаживает в "австрийского коммуниста". Мы перемахнули через немецкие траншеи, пробежали еще пару сотен метров и залегли цепью на снегу. Немного отдышались, остыли после боя. Снова почувствовали мороз, день выдался холодным.

И тут из-за бугра появляются немцы. Контратака. Идут весело, цепями, много немцев , человек двести пятьдесят - триста, впереди офицеры. Видно, что пьяные.

Мне сразу вспомнился кинофильм "Чапаев", как там белогвардейцы шли в атаку.

Голову повернул по сторонам, слева и справа уже кто-то не выдержал и начал драпать, хорошо что среди нас были офицеры, они хватали бегущих и пинками и криками -"Стоять, бл...! Назад!", гнали слабых духом обратно в цепь.

Мы действительно были немного ошеломлены таким зрелищем.

Все вернулись в цепь. Я приготовился к тому, что сейчас произойдет рукопашная.

До немцев оставалось примерно сто пятьдесят метров, но мы огня пока не открывали.

И вдруг, внезапно, за нашей спиной, со стороны леса, на прямую наводку расчет орудия выкатил нашу единственную батальонную "сорокапятку". Первым снарядом артиллеристы тормознули немцев, а второй снаряд попал в самую гущу атакующих, и немцы развернулись и побежали назад. Мы их крыли матом и свистели им вслед.

Приказывают нам идти куда-то дальше, и до самого вечера стычек с немцами больше не было, потом командиры привели нас к какому-то штабу, и распорядились - "Всем отдыхать". Мы переночевали в сарае, немного согрелись, а на рассвете к нам подошли четыре танка ИС-2. Прохоренко командует - "Рота! На танки. Залезай!". Солдаты сразу в один голос - "Итить твою мать! Нам только этого еще не хватало!". Но в роте уже оставалось человек тридцать- сорок, все вскарабкались на танки, облепили их, схватились друг за друга, держимся. Танки пошли в атаку. Навстречу шквальный артиллерийско-минометный и пулеметный огонь, раненые и убитые, один за другим, падали с танка, у некоторых не выдерживали нервы, и они сами спрыгивали с брони. Мне было страшно, я только на секунду представил, что произойдет, если снаряд попадет в танк, в нашу кучу, но смог сдержаться и не спрыгнул в снег, решил, пусть будет то, что суждено судьбой. Метрах в сорока от немецких траншей танк остановился, открылся башенный люк, и танкист в черном комбинезоне заорал - "Хлопцы! Спрыгивай!".

Мы соскочили в снег, и шагом, стреляя на ходу, пошли к траншеям. И тут танки дружно повернули и укатили куда-то направо, оставив нас одних. Мы заняли немецкие позиции, всех перебили, и здесь прояснилось следующее: мы находимся под перекрестным огнем, немцы заманили нас в "мешок", а сзади нас остался неподавленный немецкий ДОТ и бравые немцы расстреливают нас из пулеметов в спину. Я стою в траншее, а земля подо мной размеренно, плавно ходит ходуном, как морская волна. Смотрю, да это я прямо на раненом немцем двумя ногами стою, он еще дышит, так отсюда и ощущение, что "по морю плывем". Приставил ему винтовку к спине, нажал на курок, он затих. А положение наше получилось аховое, безнадежное, наши танки нас бросили, связи нет, а из этого ДОТа нас пулеметчики скоро всех посекут. По траншее ко мне подходит ротный - "Грановский, ты у нас самый молодой. Давай, выручай, видишь ДОТ. Надо его любой ценой уничтожить. Действуй, браток". У меня руки замерзли, попросил ребят связать мне две противотанковые гранаты. Винтовку свою оставил на месте. Взял эти гранаты, и у меня еще был бельгийский "браунинг", трофейный, еще с первого дня наступления. Перемахнул через бруствер и пополз к ДОТу, за мной еще один боец, но его убило на первом же метре. Ползу, а по мне стреляют с двух сторон. Но я ползу, не останавливаясь, и матерюсь - "Нет, суки, не возьмете, я умирать не буду, я вас всех еще на куски порву!". Добрался целым до этого проклятого ДОТа, дополз до спуска к дверям. Развязал связку и кинул одну противотанковую гранату под дверь,е сразу взрывом перекосило. Слышу за дверью по-немецки "гыр-гыр-гыр", кричу им - "Хэндэ хох!", а они стреляют в ответ через дверь. Я изловчился и в образовавшийся зазор кинул вторую гранату. Ору им - "Гитлер капут! Ком! Выходи!", и еще что-то на дикой смеси немецкого, идиша и русского.

В ответ, из дыма - "Геноссе Сталин!", и показываются пальцы поднятых вверх рук. Первый вылез без оружия. Показываю ему рукой на траншею, где сидят остатки моей роты, и командую - "Шнель! Бегом туда!". А куда немцу деваться, кругом заснеженное поле, если он в сторону побежит, его наши сразу "снимут". Второй вылезает, я ему - "Туда! Форвертс!". Немцы бегут, по ним свои с боков не стреляют. Потом и мой черед настал. Я рванул назад к своим ребятам, как олимпиец на стометровке, сразу по мне огонь открыли, фонтанчики пуль под ногами, я добежал, плюхнулся в траншею, вроде не задели. Ротный руку жмет, ребята по плечу хлопают. Смотрю на своих пленных немцев, а их уже всех ограбили другие бойцы. Я спросили - "Бойцы, у вас совесть есть? Это же мои немцы!". У нас существовал "свой" неписаный закон - кто немца в плен взял, тот все трофеи с него себе забирает. Ребята моментально вернули мне все назад: часы, пистолет "вальтер", нож, еду из немецких ранцев. Еду поделили на месте между собой. Прошло еще немного времени, и тут появляется наш комбат Клименко, я даже сначала не сообразил, как он к нам смог пробраться. Клименко поглядел на пленных и спрашивает - "Кто немцев взял?" - "Я, товарищ капитан, рядовой Грановский" - "Молодец, боец, будешь представлен к награде". Ротный ему говорит, что я еще ДОТ гранатами подорвал. Комбат Клименко снова подзывает меня к себе - "Грановский, доставишь пленных в штаб полка" - "А где это, товарищ капитан?". Он показывает мне рукой на какие-то дома километрах в двух от нас - "Вон там, видишь фольварк?" - "Товарищ комбат, а как я их доведу. Светло совсем. Нас же сразу перебьют по дороге" - "Ничего не дрейфь. Доведешь. Это тебе боевое задание. Штабу нужны свежие разведанные. Возьмешь еще одного бойца с собой". Вот это я "приехал"... И решил я, что надо идти прямо по полю, в полный рост, вплотную к пленным немцам, почему-то будучи уверен, что немцы по своим стрелять не станут. Вылезли мы наверх, немцы впереди, я сразу за ними, а солдат, которого отрядили идти вместе за мной, через метр упал, как подкошенный, машет мне рукой, мол, уходи, меня ранило. Но по мне стали стрелять из пулемета, и я, думая, хрен вам фрицы, сразу юркнул в кучу немцев, в руке трофейный пистолет. Огонь затих, но за меня принялся немецкий снайпер, пытался попасть наверняка. Сначала он промазал, а потом, вторым выстрелом, задел своего же немца. Тот завалился, упал на снег и наша "пятерка" остановилась. Немцы, как остолбенели, но на меня не кидаются. Я пристрелил раненого выстрелом в грудь из пистолета, матерю немцев, кричу им - "Шнель! Суки!". А что они могли сделать? Даже если бы они накинулись на меня, убили бы или обезоружили, у них не было шансов добежать живыми до своих. Пробежали еще метров пятьдесят, и снова снайпер попадает в своего товарища по вермахту. Я опять добил раненого, и уже вчетвером мы бежали по направлению к штабу. Снайпер прекратил стрелять, решил больше судьбу не испытывать, пожалел своих "камрадов", но по нам стали бить снова из пулеметов. Забегаем в какую-то лощинку, решил отдышаться, пули летят над головой. Смотрю, лежит в лощине наш раненый боец, весь в крови. Увидел меня, просит - "Браток, вынеси". Говорю немцам - "Взять его!". Они понесли раненого. Когда мы вылезли из лощины, огонь по нам полностью прекратился. Раненый тихим голосом стал благодарить - "Спасибо, браток, ты меня спас" - "Да брось, главное - что ты живой". Дошли до штаба, а нас уже встречают полковые разведчики - "Как твоя фамилия, солдат?" - "Грановский" - " Как ты нас выручил, земляк, даже не представляешь. Нам сейчас "языки" позарез нужны". Оставили меня заночевать в штабе. Утром пошел назад к своим, а батальон уже ушел куда-то вперед. Стал догонять, подхожу к какому-то фольварку, а перед ним в поле стоят ровным числом двадцать наших сгоревших танков Т-34, на грязном снегу лежат трупы обгоревших танкистов. У меня в те минуты сердце от боли чуть не разорвалось. Зашел в фольварк, где в одном доме в большую комнату битком набились красноармейцы, все из соседнего батальона. Проходит время, открывается дверь в комнату и на пороге стоит наш танкист, высокий парень, наверное, двухметрового роста. И в это время удар в стену, в дом попадает немецкая болванка, которая прошила обе стены, на нас попадали кирпичи. Пыль осела, смотрим, а танкист лежит без головы. Ему эта болванка голову начисто оторвала...

Догнал своих, уже весь полк двигался гурьбой на запад, на Гумбинен. И тут произошел случай, о котором стоит рассказать. Заняли мы в темноте "хреновые" позиции.

На подводе привезли нам лопаты, всю ночь окапывались, рыли, но земля промерзла, окопы получились неглубокими. Утром смотрим - перед нами открытая местность, заснеженное поле, в 500 метрах от нас идут немецкие позиции, на возвышенности. Немцы вели методичный артобстрел, свистели мины и снаряды. И тут появляются два незнакомых офицера, встали в полный рост над нашими окопами, и один из них, с пистолетом в руках, обратился к нам со следующими словами - "Солдаты! Слушай мою команду! Нам дали приказ выбить немцев с этих позиций. Ребятки, если приказ не будет выполнен, то меня и вот, старшего лейтенанта, просто расстреляют. Не погубите, братцы! Вставайте, пойдем в атаку. Прошу вас". Смотрим на Прохоренко, но наш ротный хмуро молчит. Кто-то из бывалых солдат говорит этому офицеру - "Ты, лейтенант, не охренел часом? Не погубите, говоришь? Хочешь, чтобы тебя пожалели? А ты о нас подумал? Семьи наши пожалел? Да ты сам нас погубить хочешь! Это же предательство! Где артиллерия? Где поддержка? Кровь нашу зазря пролить хочешь? А отдохнуть и пожрать нам кто-то дал? Ты зенки свои раскрой. Мы же до немцев хер дойдем, нас же всех перебьют, это же открытое поле! Всех нас положат на первой сотне метров".

Его сразу поддержали другие бойцы, мол, угробить нас хочешь, гадина, офицер штопанный, за свой орден стараешься и выслуживаешься , и просто "послали" подальше этих двоих бедолаг - офицеров.

Мы их не знаем, это не наши офицеры, и нам наш ротный или комбат никаких приказов не давали. Он ушли, но вскоре вернулись к нашим окопам еще с двумя офицерами из штаба нашего полка. Один из них решил сразу "взять быка за рога", ругаясь последними словами, спрыгнул в окопы и начал тыкать нам в рожи пистолетом, материть всех - "Я приказываю, встать! Е.. вашу мать! Встать!". Он прямо на моего соседа пистолет наставил, я сразу винтовку поднял и направил ему в живот. И тут одновременно человек двадцать подняли свои автоматы и карабины и направили стволы на этих командиров. Второму вообще сказали коротко - "Пошел на...!". Понимаете - коллективное неповиновение... Нашла коса на камень... И так штабных офицеров ненавидели, так они нас еще решили погробить без пользы... Офицеры молча ушли, сначала воцарилась тягостная тишина, прерываемая разрывами немецких снарядов, а потом, те, кто поопытней , говорят - "Не вешай голову ребята. Ста смертям не бывать, а одной не миновать! Ни хрена нам не сделают! Не робей!". Немецкий огонь не прекращался, а мы поглядывали на поле, на котором утром нас хотели в сырую землю навеки уложить. тмнело, стрельба с немецкой стороны затихла, и вдруг кто-то из бойцов произносит - "Ну что братцы, пойдем что ли? А может немцы уже ушли?". Мы поднялись и цепью пошли вперед. Дошли до немецких позиций без единого выстрела, а в траншеях никого нет, гитлеровцы сами отошли назад к Гумбинену, без боя.

Г.К. - За подорванный ДОТ Вас отметили наградой?

В.Г. - В феврале вызвали в комбату, в штаб батальона. Сказали пройдешь по лощине, там разведчики, они тебе покажут где землянка командира батальона. Захожу в штаб, сидят Клименко и начштаба, говорят - "Иди сюда, герой". И комбат прикрепляет мне на гимнастерку орден Славы 3-й степени и медаль "За боевые заслуги". Пожали мне руку, и я вернулся в роту. Почему сразу две награды? - наверное "по совокупности", и за ДОТ, и за "январский прорыв". Орден Славы 2-й степени, за бои в Германии, я уже получал после войны, в конце лета 1945 года, когда нашу дивизию вывели из Чехословакии в Брест.

Г.К. - Когда Вас в первый раз ранило?

В.Г. - В Пруссии. Шел бой за населенный пункт, я перебегал через улицу, и тут мне пуля ударила в ботинок, застряла в мякоти стопы. Я "споткнулся", упал, рядом разорвалась мина, я сразу оглох, почувствовал боль слева в груди. Два осколка попали в меня, один вошел прямо над сердцем, а второй перебил ключицу и застрял в левом плече. Из ушей шла кровь. Меня вытащили, в батальонном тылу бросили на повозку, ездовой гнал километров пять до санбата. И мне казалось, что я уже умираю. В санбате перевязали, кинули на дощатые нары. Пришел хирург, посмотрел на раны, приказал отправить меня в госпиталь. Там вытащили пулю из ноги, а осколки решили не трогать. Провел в этом госпитале три недели, на ногу уже мог наступать. Санитар мне говорит - "Тебя выписывать собираются". А мне это даже в радость, хотел быстрее в роту попасть.

Дали справку о ранении, и иди на все четыре стороны.

А второй раз меня зацепило в уличном бою. Зашли по дороге ночью на окраину немецкого города, залегли рядом с одноэтажными домами. Смотрим, а по противоположной стороне улицы немцы идут, надо было бы подпустить их поближе и расстрелять в упор, но кто-то из наших не выдержал и выстрелил, завязалась перестрелка. Немцы стали отходить к кварталу, где все дома были четырехэтажные, и из окон и с чердаков пулеметчики и снайперы нас просто "выщелкивали", одного за другим. Я стоял за углом кирпичного дома, а напротив, на четвертом этаже, засел снайпер и только я высунусь, сразу бил по этому углу и не попадал. Сзади подбежал ротный с нашим санинструктором. Говорю им про снайпера. Санинструктор мне высказывает - "Да ты Грановский трус! Все давно вперед ушли. Что стоишь тут и телишься!?". Ротный хотел вперед выскочить, но его не пустил, тогда санинструктор решил первым погеройствовать. Только он из-за угла высунулся, сразу снайпер убил его наповал, пуля попала в голову. За ноги затащили труп к себе за угол, ротный говорит - "Спасибо. Спас ты меня сейчас. Но деваться нам некуда, комбат ранен, и мне приказали зачистить эту улицу".

Обогнули дом, забежали в подъезд и начался бой на этажах. Дом за домом.

Подошел танк Т-34. Танкист вылез из люка, и кто-то из бойцов его просит - "Браток, выручи, е... вон по тому дому, там пулеметчик засел, продохнуть не дает". Танкисты выстрелили, дом развалился, сначала меня ударило воздушной волной, а потом большой кусок черепицы врезал по голове. Каски у нас были не в почете, так у меня на голове только пилотка была. У меня сразу голова распухла, отвели в санбат, говорят - "контузия, сотрясение мозга". Несколько дней продержали, отправили в госпиталь, но я оттуда решил побыстрее выписаться. Дали бумагу, мы спрашиваем - "А где наша дивизия? Где мы вообще находимся?". Отвечают - "Пойдете прямо, видите, где дорога идет, там все и узнаете". А на дороге идут войска в два ряда, как раз шла переброска на Прагу.

Нас было девять человек, выписанных из госпиталя, и здесь нам повезло. Идет колонна, спрашиваем - "Кто знает 664-й полк?" - "Сзади идут!". И тут крики - "Грановский, живой?! Идем сюда! А ты живучий, мы то думали тебе крышка!". Это шел мой батальон. Шли в Чехословакию, танкисты пробивали нам дорогу. 9-е Мая мы встретили в пути. Кто-то по рации принял сообщение о капитуляции Германии, сразу крики - "Ура!!! Конец войне!!!", стрельба в воздух, слезы, объятия...

Г.К. - Есть несколько "общих вопросов" к ветеранам, воевавшим в пехоте. Каким оружием воевали?

В.Г. - Я предпочитал винтовку, она была самой надежной. В автомате часто случался перекос патрона в диске. Хоть и в рукопашных мне не довелось участвовать, но штык был при мне постоянно. При себе всегда имел пять-шесть ручных гранат.

Г.К. - Такая вещь, как "танкобоязнь", была в вашей роте?

В.Г - Нам ни разу не пришлось испытать на своей шкуре, что такое немецкая танковая атака. Видеть разбитые немецкие танки, вкопанные в землю и используемые как ДОТы, приходилось, но чтобы на нас танки по полю в атаку шли - такого не было. Бог миловал. Противотанковые гранаты таскали не все, но на взвод десяток всегда можно было набрать. Под конец войны у нас даже в батальоне все ПТР побросали, они тяжелые, да и толку от них ...

Г.К. - Отношение солдат к пленным гитлеровцам?

В.Г. - В конце войны мне довелось на пленных насмотреться вдоволь. В Чехословакии нам сдавались в плен тысячные колонны немцев, которые организованно, под командой своих офицеров шли в плен, в наше расположение. Их не трогали. Забирали у всех поголовно часы, и прочие "цацки", но самосуд не вершили. С "власовцами" я не сталкивался, но вот их бы вряд ли кто оставил в живых.

Кроме того случая с двумя немцами, которых расстрелял старшина в лесу в начале январского наступления, я только один раз был свидетелем расправы над сдавшимися в плен. В Пруссии мимо нас гнали колонну пленных, и тут конвоиры подходят к нам и говорят - "Ребята, выручайте. Заберите два последних ряда, они нам все движение тормозят". Мы их сразу поняли, и кто-то произнес - "А что, сами замараться боитесь?". Но бойцы все же "пришли на помощь" конвою, от "хвоста" колонны "отстегнули" шесть раненых еле бредущих немецких солдат, и сразу нашлись желающие пострелять их - шесть пленных немцев убили из автоматов прямо в кювете... Перед смертью они не просили о пощаде....

Г.К. - Какие потери несла ваша рота, и кем пополняли батальон в последние месяцы войны?

В.Г - Потери у нас всегда были серьезными, несколько раз было такое, что в роте оставалось в строю по пять бойцов. Из тех, с кем я начал воевать вместе в одной роте осенью сорок четвертого, в мае сорок пятого осталось всего три человека: ротный Прохоренко, старшина роты и я. И, кажется, еще сержант Белов, вот он на фотографии.

А пополняли нас постоянно, то "ручейком, то "бурным потоком", мы еще поражались, четвертый год воюем, и откуда еще людей берут, где наскребли?

Осенью 1944 года прислали латышей на пополнение, среди них началось дезертирство, так командиры их к себе, чуть ли не веревкой привязывали, лишь бы те не сбежали.

В основном пополняли бойцами выписанными из госпиталей после ранения, людьми с "освобожденных территорий", в нашей роте, например, были молдаване, западные украинцы. Было немало бывших зеков-штрафников, уголовный элемент. Ну и конечно молодежь 1925-1926 года рождения. В Восточной Пруссии наша дивизия захватила большой военный немецкий завод, на котором работали наши военнопленные.

Народу в полках почти не оставалось, потери мы понесли страшные, и чтобы как-то заполнить передовую пехотой, этих пленных, сразу вскоре после освобождения зачислили в дивизию. Мы ожидали увидеть измученных голодом и лишениями людей, но к нашему удивлению все бывшие военнопленные выглядели сытыми и здоровыми. Оказалось, что все они бывшие "кадровики", попали в плен в Прибалтике в 1941 году, и всю войну проработали у немцев на заводе, где их кормили не так уж и плохо.

Сразу же, те бойцы, которые воевали не первый год, стали их материть и унижать, мол, вы, сволочи, в плену отсиделись, а мы кровью вместо вас четвертый год истекаем.

Между ними и "незапятнанными пленом" бойцами выросла как бы стена отчуждения.

Их, бывших военнопленных, даже обмундировали иначе, чем нас: мы в шинелях, они в бушлатах. На наш батальон выделили таких 150 человек. А перед боем командир роты позвал нас, "старых" бойцов, и прямо сказал - "В атаку пойдем, вы вперед не лезьте, пусть эти субчики свою вину сегодня кровью искупают, сегодня их черед помирать".

А атака получилась очень неудачной, и все это "пленное" пополнение в том бою перебили.

Кстати, к солдатам, призванным с освобожденных "оккупированных территорий" отношение было иное, более мягкое, они составляли большую часть пехоты в последний год войны.

Г.К. - На межнациональной почве были конфликты?

В.Г. - На мое счастье, капитан в гомельском военкомате, оформляя меня добровольцем, вписал мне в графе "национальность" вместо еврея - "белорус", а мое отчество записал как "Михайлович", а не Моисеевич. Так я всю армейскую службу и был - "Витя, белорус из Гомеля", тем более, что я даже по-русски говорил с явным белорусским акцентом, ведь шесть классов школы я закончил на белорусском языке.

А если бы в роте знали, что я еврей, то в первом же бою я получил бы от кого-нибудь пулю в спину... Я не преувеличиваю... Застрелили бы в спину...

Меня поражало, откуда у моих товарищей по роте такая лютая ненависть к евреям?, ладно, часть солдат из уголовников, многие другие побывали по два-три года в оккупации, и возможно немецкая пропаганда так на них повлияла, но у остальных то, у "обычных советских граждан", вся эта злоба - откуда?. И на привале, и в землянке, только и слышишь - "жиды то, жиды се", мол, мы сражаемся, а они, твари еврейские , по тылам жируют. Мне было горько все это слышать, меня трясло внутри от возмущения, но я молчал... Но комбат догадался, что я еврей, и как-то, позвал переводить на допросе пленного, и широко улыбаясь, сидя вместе с замполитом, сказал мне - "Говорят, ваш язык на немецкий похож"...

После войны в армии эти разговоры утихли, ненависть к евреям как-то сама постепенно пошла на убыль, но, начиная с 1948 года, поднялась "борьба с космополитизмом", и весь этот злобный антисемитский шабаш снова захлестнул страну через край, и опять добрался до армии. Когда после демобилизации, в 1950 году, я получал гражданский паспорт по старой сохранившейся метрике, и потребовал, чтобы в паспорте меня записали евреем, то весь паспортный стол сбежался на меня посмотреть, некоторые даже смотрели на меня с сочуствием ...

Г.К. - А к другим нацменам как относились?

В.Г. - Более лояльно. Другие нацмены, татары или узбеки, всегда держались кучкой, к ним относились спокойно. Татары вообще считались как русские. Над узбеками иногда посмеивались, мол, "елдаш", "басмач", но ненависти к ним у солдат не было. У нас во взводе был один здоровый крепкий узбек, прикидывавшийся, что совсем не знает русского языка. Когда стояли в обороне в Пруссии, то погода была ужасной, постоянно, то снег, то дождь, окопы залиты водой. Выйти ночью из землянки и заменить товарища на посту для нас было святым делом, а этот, когда пришла его очередь, начал изображать, что он спит, что его не растормошить от "богатырского сна". Раз он такое проделал, а на второй раз мы его вытащили за руки и за ноги, и мордой стали по снегу и грязи возить, да еще накостыляли, чтобы не повторял - "Моя спать, моя твоя не понимай". Пошли в наступление, так он начал мародерствовать, с трупов кольца снимать, да зубы золотые прикладом выбивать, и по карманам у мертвых шарить. Мы ему говорим - "Ну что ты творишь? Зачем ты это делаешь, узбекская твоя душа? Куда и кому ты все это хапаешь, ведь все равно, ни сегодня, так завтра, тебе убьет", а он отвечал - "Твоя умирать , моя жить будет". Но немцы его укоротили на голову в следующем бою...

Г.К. - Ваше отношение к политработникам?

В.Г. -Хорошее отношение. Я думаю, что они были очень нужны. Приходили к нам в окопы, беседовали, морально поддерживали, агитировали, проводили политинформации, читали газеты. Без них мы вообще бы не знали, что где происходит. Ведь, к сожалению, в Красной Армии, рядовой боец был как пешка, как баран: ничего не знает, куда погонят, туда и идет. Ни как город перед нами называется, ни общей задачи батальона, ничего нам не сообщали. Мы были малограмотной "пехтурой", как говорили - "серой скотинкой" в шинелях - нам доставался только мат начальников - "Высоту взять! Село взять! Мать вашу! Мать нашу!". Обидно такое говорить - но так было...

Понукали нами как могли, и кто хотел...

Так что, политработники были для нас каким-то "лучиком света в темном царстве". А требовать от них, чтобы они, как настоящие комиссары, нас в атаки водили, это не серьезно, на дворе уже не сорок первый год стоял, и без них офицеров хватало.

Г.К. - Ваше отношение к офицерскому составу полка?

В.Г. - Я более-менее знал только офицеров в своем батальоне. Относились к ним хорошо, если они сами были порядочными людьми. Клименко и Прохоренко оставили о себе самое достойное впечатление. Взводных было несколько, но этих лейтенантов быстро выбивало из строя.

Вообще, на передовой, все офицеры в батальоне старались не конфликтовать с солдатами, всегда были добрыми или "добренькими". А как иначе, иди знай заранее , кто в бою, у тебя за спиной окажется. А вот из штабных, я тогда мало лично кого знал и почти никого не помню сейчас... Для нас они были "тыловыми крысами".

Но командир нашего полка, полковник Переверзев, это отдельная история.

В "Батю" перед нами играл, в этакого лихого атамана. Катался на тачанке, машин не признавал. Перед боем приказывал старшинам рот получить по дополнительной канистре спирта и раздать его бойцам, видимо, считал, что за лишние двести грамм, мы на него молиться будем, и спирт нас сделает намного смелее. Уважением Переверзев в солдатской среде не пользовался, матерился на каждом шагу, крыл матом всех подчиненных, не разбирая званий и должности. Был грубым без меры. Мог унизить комбата в присутствии бойцов, ничуть не заботясь, что он посягает на командирский авторитет и на человеческое достоинство своего командира батальона.

В мае 1945 года нас разместили рядом с чешским селом Ненси, мы разбили палаточный городок, и стали нести обычную армейскую службу. Но среди солдат попадались и не совсем сознательные, после конца войны повальная пьянка еще продолжалась, так у нас произошло несколько ЧП, случаи изнасилования, грабежей, стрельба и так далее. Командование дало приказ, срочно вывести всю 130-ю СД в Союз.

Нас подняли ночью по тревоге, вывели из палаток, построили, приказали забрать оружие и личные вещи, и через полчаса мы уже шли в солдатской колонне на Родину. Переброска проводилась пешим маршем, шли мы до Бреста пешком, целый месяц, через территорию Польши. Кормили нас в дороге из полевых кухонь.

Все другие полки ехали, кто на повозках, кто на машинах, многие бойцы передвигались на трофейных велосипедах, а наш комполка запретил использовать какой- либо транспорт и приказал идти в батальонных колоннах. Мало люди за войну находились?

Но ему солдат своих было не жалко. Наш комбат Клименко ехал впереди батальонной колонны на трофейном мотоцикле. Боевой офицер, весь израненый, кавалер многих орденов. И тут появляется на тачанке полковник Переверзев, видит этот мотоцикл, с бранью набрасывается на Клименко, и одной рукой скидывает мотоцикл в кювет. Все на глазах у солдат... И как такое поведение назвать?..

Соседним полком командовал башкир, подполковник Иткулов, так его бойцы уважали.

Г.К. - С работниками Особых Отделов на фронте сталкиваться приходилось?

В.Г. - Почти нет. Когда у нас латыши дезертировали, то кто-то из них приходил в оборону разбираться. И еще один раз я их видел. Мы после боя сидели взводом в кругу и чистили оружие. У одного из бойцов произошел случайный выстрел, и пуля попала в живот сидящему напротив красноармейцу. Насмерть... Мы ему сказали - "Что же ты наделал, сукин ты сын!". Доложили об этом ЧП, сразу пришли два "смершевца" и забрали виновного. Потом сказали, что его отправили в штрафную роту.

Г.К. - Вы лично боялись попасть в штрафную роту?

В.Г. - Нисколько нет. А какая разница была между нами и штрафниками? Никакой.

Г.К. - Последний вопрос из разряда "общих". Отвечать на него, или нет - на Ваше усмотрение. Как складывались отношения с гражданским немецким населением?

В.Г. - Изнасилования случались, могли и всем взводом "проехаться", но все это делалось быстро и скрытно, вдали от офицеров, но про это я рассказывать не хочу. А все остальное в отношениях с гражданским мирным населением было на цивилизованном уровне.

Г.К. - Как Вы лично оцениваете боевой дух немецкой пехоты в конце войны?

В.Г. - Боевой настрой немцев значительно уступал нашему. Мы были злее их, а в бою это многое значит. Тем более, в 1945 году, когда вся наша война стала одним общим наступлением, и против нас немцы бросали в бой все что есть под рукой, то говорить о сильной боевой выучке или о железной стойкости немецкой пехоты уже не приходилось.

Г.К. - Дивизию летом сорок пятого вывели в Брест. Что происходило с Вами далее?

В.Г. - В Бресте нас разместили в казармах Северного военного городка. Командование пыталось вернуть части в рамки обычной мирной военной службы, старшие возраста демобилизовали, а в наши ряды влили новобранцев 1927 г.р. не успевших повоевать.

Но вскоре решили расформировать наши полки, поскольку фронтовики, привыкшие к относительной свободе на передовой, разлагали мирную армию, не желали служить строго по уставу, и с нами надо было как-то справляться

Мы стояли рядом с вокзалом, возле стихийно возникшего "Хитрова рынка", меняли трофеи и вещи на самогон, и пили мы жутко. Нарушения дисциплины, неподчинение приказам, драки, самоволки стали вещью обыденной. И с нами решили не церемониться, почти всех молодых фронтовиков, которым еще предстояло служить несколько лет, вывели из боевого состава, и из нашего 664-го СП сформировали 374 -й строительный батальон. Этот батальон занимался восстановлением старых разрушенных военных городков и строительством новых, для частей Бел. ВО. Нас постоянно перемещали с места на место, строили мы под Минском в Печах, на станции Икрянка Витебской области, в Западной Белоруссии. Во многих местах пришлось побывать не по своей воле. Я стал плиточником, маляром - штукатуром. Нас просто сделали дешевой армейской рабсилой. Мне это все надоело, и я с большим трудом дождался осени 1950 года, когда был зачитан приказ министра обороны о демобилизации солдат 1926 года рождения.

Брат Павел, отвоевав на Карельском фронте, после войны жил в Саратове, а мама в Чкалове (Оренбурге). Приехал к матери, получил гражданские документы, встал на комсомольский учет, и вдруг меня вызывают в райком комсомола, на встречу с первым секретарем. Захожу к нему в кабинет, где еще сидит один товарищ в форме офицера милиции. Секретарь мне говорит - "Познакомься. Это начальник отдела кадров УВД области. Он хочет с тобой поговорить". И стал мне "милицейский кадровик" рассказывать о тяжелой криминальной обстановке в области и в самом городе, о разгуле бандитизма, и о нехватке кадров в рядах милиции. Мол, они проводят комсомольскую мобилизацию в органы МВД, заинтересованы в приеме на службу опытных людей, фронтовиков, и моя кандидатура полностью подходит под их требования для набора. Я согласился, два года проработал рядовым постовым, продолжил учебу в вечерней школе. В 1953 году меня послали на учебу в Саратовскую школу милиции, после окончания которой мне вручили офицерские погоны, и распределили на родину, в Гомель, куда мы с матерью вместе и вернулись. Но прошел еще один год и я окончательно понял, что работа милиции не для меня, ну не мое это жизненное дело и призвание. Я написал рапорт с просьбой об увольнении из рядов МВД, который был удовлетворен, и пошел искать другую работу. Вспомнил свое стройбатовское прошлое, пришел в СМУ, а там простые работяги всегда нужны. И до самой пенсии, до 1990 года я работал маляром, каменщиком и плиточником на стройке.

Г.К. - О боевой молодости часто вспоминаете?

В.Г. - Старался все эти годы меньше об этом говорить и не вспоминать.

Когда объявили об окончании войны, то старые солдаты говорили, - теперь на Земле никогда больше не будет войн... Но где там... Внуки подросли, старший Женя отслужил три года в десантниках и воевал. Младший внук сейчас служит снайпером в армии, и тоже воюет, рискует жизнью. Он говорит мне - "Дед, когда я врагов отстреливаю, то стараюсь быть таким как ты был на войне с гитлеровцами". Но разве об этом мы мечтали в мае 1945?

Чтобы и наши внуки брали оружие в руки?.. Нет ничего страшнее войны...