Я.Х. - Родился в январе 1926 года в городе Сталино (Донецке) в рабочей семье.
Мой отец с 1900 года рождения, участник Гражданской войны, трудился грузчиком и рабочим на заводе, был честным, порядочным и добрым человеком, далеким от политики. В семье нас было три сестры и два брата, жили мы в Калининском районе города.
В 1940 году я окончил шесть классов средней школы и пошел учиться в ремесленное училище, где давали обмундирование, шинель, ботинки и где кормили учащихся. Учился на специальность - "нагрев металла для прокатных станов", и весной сорок первого года у нас началась первая заводская практика.
Жили мы очень скромно, бедно. Со временем, отцу, как "стахановцу", дали небольшую двухкомнатную квартирку на семью. Всего в нашем дворе жило шесть семей.
Что произошло с моими близкими во время войны я узнал от русских соседей только в конце сорок третьего года, когда вернулся в Донецк.
Старший брат Захар (Зяма ), 1924 года рождения, до войны занимался в Осовиахиме, хорошо знал пулемет "максим", и осенью сорок первого ушел добровольцем на фронт в составе шахтерской дивизии, и погиб возле Горловки, оставшись с пулеметом прикрывать отход своих товарищей. Наш сосед, Володя Чаплинский, служивший с братом в одной роте, попал в тех боях в плен, и когда пленных немцы повели в свой тыл, то Володя увидел моего убитого брата с пробитой головой на поле боя, и после войны рассказал мне об этом . Отец в начале войны был призван в армию Сталинским военкоматом, под Ростовом в 1942 году попал в плен, выдал себя за украинца и вместе с другими пленными украинцами был выпущен немцами из лагеря и вернулся в Сталино к семье. В центре города, возле базара, это недалеко от металлозавода, наши военнопленные, под присмотром немцев-конвоиров, варили в котлах асфальт. Отец шел мимо, и, как мне потом рассказали очевидцы его гибели, вступил в словесную перепалку с немцем-охранником. Когда он сказал немцу: "Мы все равно вас победим! Ваша песенка спета!", тот толкнул его прямо в чан с кипящей смолой. Смерть отца была ужасной и быстрой... Мама не смогла эвакуироваться из Сталино (Донецка), она была в положении, и отказалась уехать на восток вслед за своими сестрами. Сказала: "Что будет с всеми, то будет и с нами". Многие люди еще не верили слухам и пропаганде, думая, что такая культурная нация как немцы, не может хладнокровно убивать женщин, детей, стариков, только за то, что они евреи. Когда в город пришли немцы, то сразу вместе с полицаями разграбили нашу квартиру, и мать с дочками искала еду в мусорных ящиках, да еще соседи иногда давали картофельную шелуху, в общем - не жили, а с трудом существовали... В марте сорок второго года мама родила четвертую дочь, которая прожила всего неделю и умерла. Мою маму с двумя младшими сестренками немцы живыми сбросили в шурф шахты №4-бис... Немцы с полицаями конвоировали евреев, подгоняли к месту расправы. За пятнадцать метров до шурфа всех заставляли раздеться, и по одному гнали к шурфу, избивая прикладами, стреляя и натравливая собак.
Как это происходило, я увидел в музее, размещенном в домике возле этого шурфа.
Всего, за 23 месяца оккупации города было сброшено живыми в этот шурф, на смерть, более 75.000 человек, большинство - евреи... Из всей моей семьи спаслась только сестра Песя (Прасковья), которая была младше меня на два года. Русская соседка уходила из города в Запорожскую область, взяла сестру с собой за два дня до того как немцы и полицаи провели акцию уничтожения последних евреев города, и там, в сельской глубинке, в селе Басань, Песя выдала себя за гречанку и смогла пережить оккупацию...
Все знали, что скоро начнется война, и когда 22/6/1941 мы услышали по радио речь Молотова, то мало кто изумился. Но кто мог предположить тогда, трагическое развитие событий... Война перепутала все наши жизненные планы, забрала у моего поколения юность и молодые годы... Первый налет немецкой авиации на город произошел 31-го августа. Немцы хотели разбомбить городскую электростанцию, но промахнулись.
В первую бомбежку, как говорили, было всего четверо убитых и двое раненых.
Самолеты сбросили четыре стокилограммовых бомбы, и, улетая, отработанными газами немецкие летчики вывели в небе "восьмерку". И действительно, восьмого сентября немцы бомбили мясокомбинат в городском районе Смолянка.
9/10/1941 по указанию руководства "Трудовых резервов" наше ремесленное училище было эвакуировано на восток. Собрали всего примерно человек сто "ремесленников", повели пешком до станции Харцызск, где нас посадили на открытые платформы и повезли на восток. Наш эшелон бомбили на станции Лихая, бомбили еще пару раз в других местах, несколько человек из училища погибло.
Добрались до Сталинграда, где нам обещали выдать продукты, но в итоге мы никакого питания там не получили, "ремесленников" отправили дальше. Три дня нас везли на барже по Волге до Куйбышева, здесь нам вручили сухой паек: селедку и по полбуханки хлеба, посадили в пассажирские вагоны и отвезли на станцию Белое, это возле Ленинск-Кузнецка. Поселили в неотапливаемых бараках, прикрепили к столовой, которая находилась от нашего общежития в полутора километрах, но нас там никто не ждал, кормить в столовой отказывались. Теплой одежды у нас не было, мои ботинки порвались и "просили каши", да тут еще ударили морозы за тридцать градусов, мы стали околевать от голода и холода, некоторые сильно обморозились. Выдержали мы это "гостеприимство" всего две недели, а потом, от безысходнодности, ребята стали разбегаться , кто куда. Группа из четырех пацанов: Шурик Ломенко из Донецка, Валя Шабров из Константиновки, Вадим Овчинников и я добрались до Новосибирска и пришли в военкомат. Конечно, нас, пятнадцатилетних, никто в армию не призвал, сказали нам - "Еще успеете", и мы стали бродяжничать и воровать для себя пропитание.
Сибирь и Урал были забиты беженцами и эвакуированными, на работу брали только квалифицированных заводских рабочих, жить негде, есть нечего, и у нас не было выхода, как стать бродягами. Добрались до Магнитогорска, ехали, прячась в угольных тендерах паровозов, и потом, две недели, раздетые и разутые, зимой шли двести километров, где пешком, где на товарняках до станции Карталы. Кругом голод и разгул бандитизма.
В какой-то момент мы приняли авантюрное решение - вернуться с Урала на Запад.
Один Бог знает, как мы добрались до Сталинграда без денег и еды.
Где что-нибудь съестное выпросим, где стащим на базаре, а иногда шли к пекарне или какой-нибудь столовой, просили покушать, ведь свет не без добрых людей. На станции в Саратове у меня украли ботинки и вместо них подбросили рванные туфли, подметки которых я привязывал к ноге веревкой. Ехали на запад, прячась в угольных "ямах" и в товарняках, через пол-страны добрались до Ворошиловградской области, где на железнодорожной станции Родаково, в шестидесяти километрах от линии фронта нас задержал заградительный отряд. Нас поймали, стали допрашивать, все время повторяя: "А может вы шпионы?". Дело было в Александровском районе, и я вспомнил, что до войны в наш двор, к профессору Резникову (с сыном которого Юрой мы дружили), из этого района приезжал в гости родственник, который был вторым секретарем райкома партии. Сказал на допросе, что партийный секретарь может потвердить мою личность, ему позвонили, и он ответил, что хорошо помнит меня по Донецку. После этого звонка "обвинения в шпионаже" были с нас сняты. Нам выдали удостоверения личности и устроили на работу: одного - учеником электрика, другого - учеником слесаря, а меня определили посыльным в депо по вызову паровозных бригад, с окладом 350 рублей, четвертого товарища - направили помощником к повару на станции. Меня и Валентина поселили в вагоне-общежитии, в старом списанном пассажирском поезде, стоявшем в тупике, других ребят забрали к себе домой рабочие из депо. Машинисты, путейцы относились к нам как к родным. Станция Родаково находилась между Луганском и Дебальцево, на ней постоянно базировался бронепоезд. В июне 1942 года немцы перешли в наступление, и все стали бежать на восток. Мы вчетвером решили податься на Кавказ, добрались до Махачкалы, где я стал разыскивать своего соседа и товарища по ремесленному училищу Бориса Крайсберга, который еще в сорок первом уехал в эвакуацию на Кавказ к своей родне (муж его тетки, по фамилии Власенко, был каким-то партийным работником в Махачкале). Нашел Бориса, а товарищи мои уехали дальше. Крайсберг вынес мне покушать, но что делать дальше? Я решил попытаться найти родственников матери, отправившихся в эвакуацию в Ташкент. Добрался до Средней Азии, в Ташкенте узнал адрес родственника, дяди по материнской линии, Исаака Машкевича - Бухарская область, Каршинский район, колхоз такой-то..., но когда я туда добрался, выяснилось, что мой дядя три месяца тому назад умер от тифа, старший его сын Моисей (с 1920 года рождения) на фронте, и в кишлаке живет впроголодь только его вдова с двумя больными детьми. Я пробыл там одну ночь, и снова вернулся в Ташкент, опять остался без крыши на головой и куска хлеба.
Поехал "на перекладных" на запад, на Волгу, в Саратов , и только здесь кончились мои мытарства, "путешествия по советской стране".
В Саратове я устроился на завод "Трактородеталь" учеником слесаря, мне дали рабочую продуктовую карточку и место в рабочем общежитии. Работал в ремонтном цеху, шабером шлифовал станины, получил 3-й разряд шлифовщика. Завод хоть и работал "на оборону", делал детали для танков, но "брони" от призыва в армию рабочим не полагалось. В сентябре 1943 года, после того как освободили мой родной город, я узнал, что набирают желающих поехать на восстановление Донбасса. Поехал туда с группой из 15- человек. Прибыли в Донецк, пришел к родному дому, наша квартира занята. Соседка рассказала о судьбе моих родных, и сказала, что возможно осталась в живых одна моя младшая сестра. Большинство ребят-сверстников с моей улицы, русских и украинцев, оставшихся в оккупации, сразу после освобождения города забрали в армию полевые военкоматы, и после подготовки, которая длилась всего несколько дней, их бросили в бой на реке Молочной, где все они и погибли. Я пошел в военкомат и попросился о зачислении меня в армию добровольцем. В военкомате тогда в армию "гребли лопатой" всех подряд, без медицинских и мандатных комиссий, главное, чтобы рост был выше 150 сантиметров. Военком, выслушав меня, заключил: "Жди повестки", и в октябре 1943 года на адрес соседки мне принесли повестку на призыв.
Г.К. - С какими мыслями уходили на войну?
Я.Х. - Я тогда еще соседке сказал: "Убью тридцать немцев, отомщу за своих, и через несколько месяцев приеду домой, долечиваться после ранения и госпиталя"...
Наивные мысли. Тогда многих раненых фронтовиков после госпиталей отпускали на несколько месяцев долечиваться по домам и после повторных медицинских комиссий многих снова возвращали в армию. Я думал, что и со мной так получится.
Но все вышло иначе... Привезли нас, новобранцев, на разъезд Никольский под Татищево, где стояли 357-й и З58-й ЗАПы. Два месяца меня готовили на стрелка. Уже в ноябре начались холода, а в декабре морозы доходили до тридцати градусов. Спали на нарах, вместо матрасов - еловые ветки. Гоняли нас жестоко, а кормили - как в немецком концлагере: баландой в обед, в которой "крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой", и ложкой каши на ужин. Большая часть продовольствия, предназначенная для солдат, разворовывалась начальством из постоянного состава и вольнонаемными. Некоторые из нас настолько обессилили, что не могли самостоятельно взобраться на второй ярус нар в казарме. В ЗАПе даже заседала специальная медицинская комиссия, проверяла степень истощенности солдат, и некоторых "доходяг" комиссовали и отправляли домой "на поправку". В декабре 1943 года перед строем объявили, что желающие могут добровольно и досрочно записаться в маршевую роту для отправки на фронт.
Я записался, и всех добровольцев сразу стали кормить по 2-й норме довольствия: уже и каша была погуще и хлеба стали давать на 100 грамм больше, мы даже получали по 30 грамм сахара в день. Десятого января 1944 года нас погрузили в эшелон (товарные вагоны с нарами), и повезли на Волховский фронт. Добирались мы до фронта целый месяц! Нашу маршевую роту зачислил в состав 281-й Любанской стрелковой дивизии, которая была отведена с передовой на переформировку и находилась в Озерках.
Я попал в роту автоматчиков 2-го батальона 1062-го стрелкового полка. Ротой командовал узбек, старший лейтенант Айнабеков. Кроме автоматчиков в составе нашей роты был и свой минометно - пулеметный взвод ( пулеметы "максим" и минометы калибра 50 мм, которые солдаты прозвали "лягушки").
Помню фамилии взводных - лейтенанты Емельянов и Милехин.
Каждый день в батальон с пополнением прибывали новые люди, всех обучали как правильно пользоваться оружием., проводились учения в обстановке, приближенной к боевой. До мая мы усиленно тренировались в преодолении водных преград и болотистых участков, а потом, через Ленинград, дивизию перебросили на Сестрорецкое направление, где мы заменили на передовой "старую часть" и стали готовиться к наступлению.
Как раз наступили "белые ночи". Попали мы в 23-ую Армию, которая всю войну просидела на одном участке, ее в шутку называли "нейтральной" или так - "Шведско-турецкая 23-я советская"...
Г.К. - Каким для Вас запомнилось наступление на Выборг?
Я.Х. - Перед атакой выдали по две гранаты РГД, дали по коробке патрон и проверили, что у каждого есть два полных диска к ППШ. Артподготовка длилась 4 часа, и когда мы поднялись в атаку, то почти не встретили сопротивления в первой траншее, там все было разбито и перемолото артогнем. В первый день мы продвинулись километров на семь и наши потери в основном были от подрывов на минах. Кто-то с прохода "в кювет" оступился и сразу взрыв - подрыв на мине, и только кишки на деревьях. Только когда мы дошли до третьей линии траншей, то здесь финны оказали ожесточенное сопротивление. Но финны заметили, что их обходят справа и слева, и убежали с позиций.
И даже когда мы взяли эту линию, нам все равно легче не стало. Финны оставляли заслоны из пулеметчиков и снайперов на каждом километре. Под каменными валунами высотой в два этажа, размещались пулеметные точки и своим огнем не давали нам головы поднять. С высоток и из леса по нам стреляли "кукушки", так снайперской пулей был тяжело ранен наш комбат капитан Шкурпела. Нам приходилось залегать, на окопаться было невозможно, чуть копнешь - вода. Нашему батальону пришлось принять участие в штурме ДОТа-"Миллионера". Те, кто воевал на Финской, на линии Маннергейма, хорошо знают, что это за крепость. Мы удивлялись, как слабо вооружены финны.
Кроме автоматов "Суоми" и старых брошенных орудий образца 1909-1917 года, мы финского оружия не видели. А так у них было все немецкое, включая пулеметы МГ. Первый взятый нами финский поселок удивил нас своей ухоженностью и чистотой.
В дома и скотные дворы нам запрещали заходить, мол, все кругом заминировано, но мы, все равно, на свой страх и риск, заходили вовнутрь. Через несколько дней, когда осколком мины убило подносчика патронов, взводный приказал мне стать подносчиком патронов к нашему расчету "максима", нагрузили на меня , помимо моего скарба, еще две полные коробки, в которых находились набитые ленты к "станкачу". Запомнился один серьезный бой на опушке леса. Наши пустили вперед 4 танка, но танкисты не могли пробиться.
За одним танком лежал командир моего отделения Виктор Привалов, а я сразу за ним. Вдруг он застонал, пуля попала ему прямо в живот, он отполз к другой гусенице, а я, не думая, занял его место. И тут слева от нас взрывается мина, меня только контузило, а Привалову вырвало бок, кишки наружу - смертельное ранение. Со вторым номером отнесли Привалова под большую сосну и положили в колею, наезженную танками.
В голове шумит, в глазах темно, но мне взводный говорит: "Не уходи в санбат, людей и так мало осталось". Мы решили обойти финнов, и они, оставив орудия и два миномета, просто сбежали. К двенадцатому числу темп наступления был не более пяти километров в сутки, а на следующий день, мы, идя в колонне, вышли к высоте 171, и нам был приказано взять ее штурмом с ходу. Эта высота находилась возле населенного пункта Липолла. Ротный приказал идти через лес, но когда мы вышли к опушке, то увидели, что перед нами частокол высотой примерно метр, за ним пять рядов колов МЗП (малозаметных препятствий), четыре ряда колючей проволоки, спираль, а дальше шли надолбы. Вся высота в ДОТах и ДЗОТах, опоясана траншеями. Да еще, как говорили впоследствии, у финнов, для огневой поддержки, за высотой стоял бронепоезд.
Пытались подобраться бесшумно, но снайпер-"кукушка" нас заметил и выстрелом ранил офицера в ногу, "кукушку" сразу пристрелили, но момент был упущен, фактор внезапности был утрачен, финны на высоте услышали выстрелы. Первая наша атака быстро захлебнулась, мы только смогли перелезть через частокол и пройти пятьдесят метров, как нас накрыли огнем. Только убитыми рота потеряла в этот день - 13/6/1944 больше тридцати человек. На следующее утро нам приказали повторить атаку на высоту 171. У меня была уверенность, что меня сегодня не убьют, а вот ранят обязательно. Утром старшина выдал завтрак: чечевицу с тушенкой, по 10 кусочков пиленного сахара, но есть совсем не хотелось. Мои предчувствия себя оправдали. После короткого артналета, мы пошли в атаку, перелезли частокол, кое-где бойцы даже смогли пройти через ряды "колючки". Не доходя до надолб метров двадцать, я заметил финна, выстрелил в него, но не попал, финн успел в ответ выстрелить из автомата , дал очередь и кинул в меня гранату. Осколки впились в мою руку, покорежили автомат. И в это время по высоте ударила артиллерия, в воздухе появились наши штурмовики, и я, "под шумок", смог отползти назад к частоколу. Понимаю, что как только подымусь, чтобы перелезть через частокол, так сразу меня снайпера "снимут". Поэтому, ногой выбил пару бревен из частокола, и прополз через дыру. Боль, жажда, но ничего, дошел до санитаров, меня забинтовали, санинструктор сделал укол, и мне сказали, где находится санбат.
Из санбата отправили в полевой госпиталь на Карельском перешейке, где выяснилось, что пять мелких осколков поломали суставы в пальце, в кисти руки. Полтора месяца там пробыл. Из нас, легкораненых, формировали патрули по охране госпиталя, так как в нашем тылу "шалили" финны и один из полевых госпиталей они полностью вырезали, и раненых и медперсонал. Выписали меня только тридцатого июля и сразу отправили в 142-ую СД . В штабе меня направили на курсы младших командиров, где из уже понюхавших пороху фронтовиков готовили сержантов, командиров отделений.
Попал я на сержантские курсы вместе со своими друзьями - ленинградцем Колей Герасимовым и Володей Соболевым.
Получилось как в пословице - "Один борется, а семеро готовятся".
После этих курсов я был направлен в 588-й Стрелковый полк, под командованием полковника Белоусова, во 2-й батальон , которым командовал майор Поликарпов, во 2-ую стрелковую роту, на должность командира отделения. Ротой командовал Николай Петрович Осиев( он выжил на войне, дослужился до полковника,и я бывал у него в гостях в Москве). 142-ую дивизию вместе со всем 98-м СК перебросили в Эстонию, где она шла во втором эшелоне 2-й Ударной Армии, прочесывая и зачищая тылы от остаточных групп противника и лесных банд. Не доходя до Таллина, нам приказали идти на Тарту. Мы совершили тяжелый четырехсоткилометровый пеший марш , потом нас посадили в эшелоны и привезли в Польшу, на 2-й БФ. После пополнения "западниками" и учений в обстановке, приближенной к боевой, в декабре 1944 года нас отправили на Наревский плацдарм, где мы сменили другую стрелковую дивизию.
Г.К. - Отношение гражданского населения к красноармейцам в Эстонии и в Польше сильно различалось?
Я.Х. - В Эстонии мы постоянно чувствовали враждебные взгляды, но эстонцы были покорны. А гражданских поляков мы почти не видели. Нас сразу с места выгрузки дивизии бросили на плацдарм, где никаких контактов с местным населением и быть не могло. Запомнился только один дикий случай. На станции Жабинка наш солдат изнасиловал полячку, был пойман и судом трибунала приговорен к расстрелу перед строем батальона. Комендант штаба дивизии поставил приговоренного на колени и выстрелил в затылок, потом еще несколько раз выстелил в него, уже бездыханного.
Г.К. - Что происходило на Наревском плацдарме?
Я.Х. - Мы прибыли туда к тому моменту, когда основные бои за удержание и расширение плацдарма уже закончились. Мы сменили другую дивизию на "передке", рыли новые землянки, линии траншей. Здесь к нам поступило пополнение, почти все сплошь из западных украинцев и бывших заключенных-уголовников. На плацдарме было затишье, шли артиллерийские дуэли, с обеих сторон работали снайперы.
Нам не разрешалось курить по ночам, и мне, заядлому курильщику, который дымил табачком с восьмилетнего возраста, с этим приказом сосуществовать было непросто.
14-го января мы перешли в наступление.
Г.К. - Что просходило с Вами в январских боях 1945 года?
Я.Х. - После двухчасовой артподготовки мы пошли вперед, вплотную за последним огневым валом, и все уцелевшие в первой траншее немцы были нами перебиты.
Дальше шли с боем до рубежа, окраины населенного пункта Тщетинец. Получили приказ закрепиться в поле. Пулеметчики из моего отделения с "ручником" ПД залегли в воронке от крупнокалиберного снаряда, а я со своим товарищем, сибиряком Николаем Шевченко, залег в неглубокой воронке от 120-мм мины. Вечером, в темноте, услышали шум танковых моторов. В лощине слева от нас накапливались танки. Они шли с запада на восток по дороге, находившейся слева от позиций нашего взвода, примерно в 150 метрах. В ночную мглу ушла через нас дивизионная разведка, прояснить обстановку.
Разведка вернулась и доложила , что это наши танки. Но это была ошибка...
На встрече ветеранов дивизии в семидесятых годах, бывший командир дивизии генерал Сонников, рассказал, как все получилось. Разведчики подошли к месту, где слышался шум моторов, и услышали оклик по-русски - "Стой, кто идет!?" - "Свои. Разведка", и группа вернулась назад, доложив, что это наши танки. А на самом деле это были немецкие танки, которые ночью охраняли "власовцы" и которые русской речью ввели разведчиков в заблуждение, а подойти близко и все досконально проверить, разведгруппа не удосужилась... После того, как с нашим батальоном произошла трагедия, и он был раздавлен немецкими танкистами, со слов комдива, разведгруппу судили в трибунале и расстреляли... Утром, на рассвете, мы увидели, как на нас идет колонна немецких танков, семь или восемь "тигров", в 300-х метрах от нас танки разошлись по сторонам в линию и стали двигаться прямо на наши позиции. У нас не было противотанковых гранат, и было только одно орудие, гаубица 122-мм. Эта гаубица успела выстрелить только один раз и немцы сразу ее накрыли прямым попаданием. Некоторые из цепи стали подниматься и убегать к домам, находившимся в ста метрах за нашей спиной, но любого, кто поднялся с земли, моментально срезали пулеметные очереди, нитки "трассиров" с танковых пулеметов. Танки давили батальон, один из них шел прямо на нас с Шевченко. Бежать было поздно. Сначала я почувствовал толчок со стороны Николая, потом треск в голове.
Я успел ощутить какой-то зеленый густой воздух и потерял сознание... Очнулся только днем, часа в два, как потом выяснилось. Ничего не вижу, все тело жутко болит. Шевельнулся и услышал голос Николая - "Живой, сержант?" - "Да", но сам я чувствовал, что умираю, кровь из ушей, адская боль в голове и ноге. Снова послышался шум танков в лощине, зрение понемногу возвращалось ко мне. Я попытался подняться, а ноги не идут. Николай потащил меня к домам... А произошло следующее. Немецкий танк наехал на неглубокую воронку в которой мы прятались, но не продавил полностью мерзлую землю, и не раздавил нас "в лепешку", но задел нас, и траками танка мне вдавило внутрь кости черепа, переломало все ребра с левой стороны. (Был поврежден и позвоночник. Когда меня выписывали из госпиталя, я сказал врачу, что у меня сильно болит спина, особенно когда поднимаюсь с кровати и когда сижу в одном положении, на что доктор ответил: "Вы просто мало двигаетесь", а спина с сорок пятого года болит и по сей день.
Спросил у него тогда, сколько ребер у меня переломано, и услышал "успокоительный" ответ: "Много. Молитесь Богу, что выжили"...)
...Короче, уцелели мы каким-то чудом... Опять раздался шум танковых моторов, совсем рядом с нами, и Николай затащил меня в окопчик, в котором сидели два живых бойца с ПТР. Немцы стали обстреливать окраину, мы успели заскочить в какой-то дом, приготовились к бою. Обстрел продолжался довольно долго, но танки прошли мимо, нас не заметив. Николай спросил у пэтээровцев: "Почему по танкам не стреляли!?", и получил ответ - "Наш патрон "тигра" не берет!"...
А потом появились наши бойцы и Николай снова повел меня. Навстречу бежал замполит батальона Кушнир, и, увидев меня, всего с ног до головы залитого кровью, даже лица не видно, Кушнир спросил - "Кто это?", и я ответил - "Младший сержант Хурин". Замполит произнес: "Идите, вон, в тот блиндаж, сейчас я вам пришлю санитаров!". Но вход в блиндаж был узким, и я понял, что не пролезу. Пошли с Николаем дальше, но мои ноги просто отказали, и он тащил меня. Навстречу бегут два санитара, мы их просим - "Помогите братцы" - "Сейчас, лейтенанта перевяжем, потом вас", и убежали вперед...
И тут возле нас останавились две "катюши", дали залп и сразу смотались. Немцы моментально засекли место, откуда был призведен залп, и стали из орудий его обстреливать. Мы с Шевченко без сил легли прямо на пашню, Николай свернул самокрутку, и мы стали ждать, убьет нас или нет. Этот сильнейший артобстрел нам посчастливилось пережить, а потом нас нашли санитары и на двуколке, по ухабам и воронкам, повезли в санроту. Каждый бугорок на который наезжала повозка, отдавался в моем покалеченном теле дикой болью. Привезли в санроту, стоят брезентовые палатки, раненые лежат рядом на земле и на снегу. А мороз в тот день был неслабый. Зашли в первую палатку на регистрацию, сил нет, я держусь за подпорку и все время падаю. Николай тоже уже на ногах не стоит, но санитары нас поднимали и выгоняли из палатки, мол, без вас тут "зашиваемся", большой поток раненых. Николай пытался с ними спорить, но бесполезно. Лежим на снегу, и тут пришла машина из санбата за ранеными. Николай буквально "вцепился" в санбатовских и заставил меня и его взять на машину. В санбате мне дали покушать, налили сто грамм водки, врач меня посмотрел и написал в карточке -"Эвакуация только лежа, самолетом", но погода была нелетной и меня повезли в тыл вместе с другими на машинах. В Белостоке погрузили в санпоезд, и седьмого февраля я оказался под Казанью, на станции Васильево, где на территории бывшего Дома отдыха находился госпиталь. Трижды мне переливали кровь, но тело заковывать в гипс не стали, сказали, что это надо было сделать еще до эвакуации, а сейчас поздно, как все срослось, так и останется. Когда врачи смотрели на запись в истории болезни - "раздавлен танком", то только удивленно вздыхали...
Выписали меня 8/5/1945 с формулировкой - "Годен к строевой", и отправили меня в распоряжение местного райвоенокомата. Оттуда меня направили на курсы шоферов в учебный автополк, находившийся в селе Перевалки Куйбышевской области, и после окончания этих курсов, я, в составе автобата, попал на Украину, где мы на "студебеккерах" занимались перевозками в помощь сельскому хозяйству.
После расформировки автобата я попал служить в рабочие батальоны в Восточную Пруссию, где мы занимались демонтажем и погрузкой немецкого заводского оборудования в Кенигсберге и Истенбурге, и отправкой его в Союз. Но ранение в голову и контузия постоянно давали о себе знать, начались осложнения, и в 1949 году меня комиссовали из армии по здоровью, как инвалида войны третьей группы.
Г.К. - Что было с Вами после демобилизации?
Я.Х. - Вернулся в Донецк, но пенсия по инвалидности была мизерной, и я стал работать шофером грузовика. Женился, появились дети, зарплата водителя была небольшой, и я пошел работать электрослесарем на шахту. Двадцать лет проработал на угольных шахтах. После того как под землей покалечил ногу, то "поднялся из забоя" и стал трудиться слесарем-сантехником. На пенсию вышел в 1986 году.
Воевал и работал честно, как все нормальные люди, не давая себе ни в чем поблажек.
Я. М. Хурин с другом - однополчанином ГСС Романом Хованским |
Г.К. - С Шевченко после войны довелось свидеться?
Я.Х. - У меня сохранился список бойцов моего отделения, и через несколько лет после моей демобилизации из армии, я стал разыскивать, кто остался в живых из моих солдат. Написал письма, и мне ответили, что Николай Шевченко умер в 1954 году, в возрасте сорока четырех лет. Нашел пулеметчика из своего отделения, Ивана Тащука, прибывшего к нам в батальон вместе с пополнением из "западников".
Тащук жил в селе в шести километрах от Черновцов, и я поехал к нему на встречу.
Тащук рассказал, что в то январское утро, когда немецкие танки давили наши стрелковые роты, он со своим вторым номером спрятался в воронке, и когда идущая за танками немецкая пехота подошла вплотную с криками: "Рус ! Иван! Сдавайся!", Тащук с напарником встали, подняв руки вверх, и кричали: "Я Иван! Не стреляйте!".
Самое удивительное из того, что он мне тогда рассказал, это тот факт, что немцы, допросив и узнав, что два пленных красноармейца являются недавними новобранцами, западными украинцами - просто отпустили их к своим, "домой"!
В 1975 году в газете "Вечерний Донецк" я прочитал заметку, что в Ленинграде намечается встреча ветеранов 142-й СД, я списался с Советом ветеранов дивизии и приехал на встречу. Сбор был назначен у памятника Ленину возле Финляндского вокзала.
Я увиделся со своими товарищами по полку, с ротным Осиевым, со своим другом Колей Герасимовым, который был последним председателем Совет ветеранов дивизии.
В 2000 году он мне прислал сюда письмо, что запланирована встреча ветеранов нашей части, и эта встреча видимо уже будет последней, поскольку живых ветеранов дивизии уже осталось очень мало, время, возраст и фронтовые раны безжалостно выкосили наши ряды. Тогда же, в 1975 году, я узнал, что 8-го мая у кафе "Современник" в Ленинграде собираются ветераны 281-й СД. Я пришел туда, но из тех, кого я по фронту знал близко, никого на встрече не было. Здесь я познакомился и подружился с однополчанином Героем Советского Союза Романом Петровичем Хованским, бывшим рядовым бойцом, благодаря личному героизму которого, высота 171,0 была отбита у финнов.
Вот, фотография, где мы с ним вдвоем. Когда в 1993 году я уезжал сюда, то последние дни перед отлетом жил в Киеве, у Романа. Он умер в 90-х годах.
Г.К. - Есть общие вопросы к фронтовикам. Давайте по ним "пройдемся". Ваше отношение к политрабтникам?
Я.Х. - Я считаю, что политработники были нужны на фронте. Мы же, рядовые пехотинцы, были как "пешки", ничего не знаем. Нами распоряжались и понукали все, кто и как хотел. И политработники были, наверное, единственными людьми, которые приходили к нам в окопы, объясняли, что происходит на фронтах, что творится перед нами и в тылу, интересовались судьбами и жизнью наших родных. Мы, благодаря им, имели хоть какое-то представление о происходящем .
Г.К. - Какими были отношения в роте между людьми разных национальностей?
Я.Х. - Отвечу коротко. Я на войне писался во всех документах русским, отчество вместо "Майорович" записал - "Михайлович". Фамилия у меня - "нейтральная", внешность - славянская. Никому никогда не говорил, что я еврей, а после войны уже не скрывал...
А если бы в роте все знали, что сержант Яша Хурин - еврей по национальности, то я бы от своих хохлов-"западников" в каком нибудь бою обязательно получил бы пулю в спину во время атаки. Без вариантов...
Г.К. - Отношение к пленным ?
Я.Х. - Я ни разу не видел, чтобы на моих глазах кто-то бы расстреливал пленных финнов или немцев.
Г.К. - С каким мыслями Вы шли в атаку?
Я.Х. - Мне трудно сейчас ответить на ваш вопрос. Знаю точно, что никакой "высокой идеологии" или "жажды мести", и прочей "ерунды" - в голове перед боем не было.
Для нас каждый бой был испытанием всех человеческих душевных и физических сил.
В атаку в наступлении идешь, будто на расстрел... Понимаешь четко, что только одна вещь на свете может тебя спасти от верной и неминуемой гибели - ранение.
Ну, насколько может "хватить" пехотинца? Две-три атаки,... и пиши "похоронку"...
Завидуешь всем, кто хоть как-то прикрыт от пуль и осколков - танкистам, артиллеристам. Но вот посадили нас как-то десантом на танки, я радовался, хоть за башней укроюсь, но атака захлебнулась, уцелевшие танки пятились назад на исходные позиции, а по нам били со всех сторон, пули и осколки врезались в танковую броню, и я, после того как пережил эту атаку, понял одно, что от смерти не уйти, что на войне она везде, и только Судьба решит сама, кому из нас какой выпадет жребий - кому остаться в живых, а кому лежать в могиле...
Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |