Я родился 6 января 1925 года в городе Ахтубинск. Надо сказать, что по происхождению я щирый украинец, а в астраханские земли нас выслали из-за зажиточности деда, хотя отец Михаил Иванович, 1886 года рождения, во время Гражданской войны воевал под началом Семена Михайловича Буденного. Во время коллективизации папа попробовал сбежать на Кубань, но там его за шкирку схватили и отправили в Орск Оренбургской области на границе с Казахской ССР. К счастью, сопровождавшая его женщина пожалела нашу семью и разрешила ему покинуть спецпоселение, даже отдала документы. Тогда папа приехал в родное село Гмырянка Ичнянского района Черниговской области. Оттуда прислал нам в 1932-м письмо, в котором написал: «Приезжайте, я уже поступил в колхоз». Мама с нами, четырьмя детьми, и родным братом поехала через Москву. В столице стояли страшные морозы, от одного вокзала к другому надо на трамвае переезжать. Мать плачет, не знает, что дальше делать, ящики-то с собой огромные, тогда какие-то люди моего младшего брата схватили и понесли, не знаю, как нас тягали между вокзалами, но в итоге перебрались к поезду на Чернигов. Поначалу поселились у какого-то родича. Затем отец все наши сбережния отдал одному деду, который один жил и решил свою хату продать, а сам к родичам перебраться. Только въехали, как сын нашего продавца выгнал отца на улицу, и тот к нам же и пришел. Что с ним делать: поселился в стоявшую рядом брошенную хату. Идет зима, он там грелся, грелся, и подпалил дом, сам же с перепугу убежал куда-то. Наша хата также запылала, родители выскочили во двор, меня голого бросили в снег. Сгорело все. Тогда отцу в колхозе как погорельцу выделили куркульскую хату, но тот отказался переехать, ведь свое есть, надо его восстанавливать. Да и те, кого раскулачили и эту хату отобрали, в соседнем селе Иваница ютились.
Отец разобрал оставшийся целым деревянный сарай и частично сгоревшую крышу, поехал в Прилуки и продал дерево, на заработанные деньги купили глиняную хатку, без сарая, без ничего. Жили там до 1933 года, когда начался голод. Доходило до того, что даже бурьян кушали, чего только не ели. Даже жмых пробовал, который оставался после перегона браги на местном спиртзаводе. Люди умирали прямо на ходу, сосед неподалеку от нас прямо на моих глазах упал и помер. Вымирали целыми семьями. Кто раньше всех в колхоз вступил, у тех и коровы остались, а у остальных, особенно недовольных коллективизацией, позабирали все, только хату оставили, они-то в первую очередь от голода и пострадали.
К концу 1933-го ситуация с питанием стала получше, я пошел в школу, летом не гулял, а пас телят. Ситуация в колхозах наладилась где-то к концу 1930-х годов. Всего окончил шесть классов в украинской школе, преподавали нам и русский, и немецкий языки. В классе сидело по 28-30 учеников. В центре Гмырянки построили хорошую школу, рядом воздвигли отличный клуб. До войны жизнь наладилась. В колхозе появились маленькие колесные трактора ХТЗ и «Универсал», комбайны тягали за тракторами, грузовиков только не было. Но пахать продолжали в основном плугами, запряженными парой лошадей. Хорошо помню, как в бригаде на поле сразу по пятнадцать плугов выходило на работу. Я в это время пас лошадей, барашек. Когда началась советско-финская война, взятые на нее хлопцы в село так и не вернулись.
22 июня 1941 года позвонили из района, сообщили о начале Великой Отечественной войны, и тут же забрали всех мужиков с поля. На второй день мобилизованных на подводах повезли в район. Крик, плач повсюду. Отца как нестроевого тогда не взяли. В колхозе остались одни старики, рабочих рук не хватало, и меня поставили колхозным конюхом. Папа вскоре начал охранять в лесе какую-то военную базу. В сентябре 1941-го немцы прорвали линию фронта и стали преследовать отступающих красноармейцев. На полях в районе Гмырянки валялись брошенные снаряды, мы, пацаны, подбирали выкинутые при отступлении пистолеты. В районе Ольшан немцы окружили и постреляли множество красноармейцев. 18 сентября оккупанты вступили в родное село. Накануне батька отправили сопровождать в эвакуацию колхозных коней и коров. Но немцы их в леске догнали, где они заховались, и быстренько назад завернули.
Боев у нас не было, не сгорела ни одна хата, да и соседняя Ольшана тогда не пострадала. Основные сражения шли в районе Бахмача. Вскоре появились полицаи и староста. Не скажу, чтобы они шибко рвались занимать эти должности, но немцы умели заставлять. Из односельчан только один стал полицаем, остальные были приезжими из числа раскулькуленных во время коллективизации. Они после прихода немцев вернулись в свои хаты и тут же поступили в полицию. Врезалась в память история одного из них, моего одногодка Мешка. Он тоже стал полицаем, хотя его батька противился такому решению. При отступлении врага Мешко со своим дядькой ушли с немцами, и после войны как-то очутились аж в Англии, откуда присылал отцу письма и слал посылки.
Полицаи были вооружены немецкими винтовками и ходили в гражданской одежде. Вели они себя нормально, в сумерках давали гулять молодежи. Хотя один раз решили устроить облаву, накинулись на нашу кучку и всех посадили в подвал полицейского участка за решетку. Мы кричим, что нам завтра нужно ехать и сено сдавать. Пообещали утром выпустить. Охранять поставили хорошего парня, который даже воды попить принес. А утром, как и обещали, выпустили.
В Гмырянке поселился немецкий комендант, пожилой немец. Дело в том, что если в соседних селах скотину с ферм угнали в эвакуацию, у нас же коровы, лошади и овцы остались. Жил он в сельском клубе рядом с полицейским участком, где сделали ему квартиру. С ним находились повар и переводчица Фрида, фольксдойче из Одессы. Неподалеку жил местный молодой хлопец, служивший у коменданта извозчиком, благодаря чему его не угнали в Германию. На поля комендант ездил на повозке, запряженной парой коней. Также ходил по селу, требовал мясо, если кабана, к примеру, зарежут, он требует половину сдать. А когда коров выводим на пастбище, то он тех, что похуже, забирает, бьет их палкой и уводит на убой, а рядом стоят владельцы и плачут. В остальном же жизнь не изменилась, все так же продолжали работать в поле, разве что колхоз переименовали в громаду. Отца назначили бригадиром.
За работу на поле давали землю под огороды, приусадебное хозяйство вели. На немецкого коменданта никто не обижался, вел он себя нормально. Однажды пришел к нам в хату, чтобы посмотреть на олийницу (маслобойку), сделанную батьком. После того, как поели, пошли на поле, я сопровождал коменданта и отца. Когда вышел вперед взрослых, папа взял меня за плечи и отодвинул назад, чтобы я не вырывался во главу. Дошли до работавшей бригады, после чего я домой вернулся. Про себя отметил, что комендант вел себя вежливо, при нем ни один человек не пропал и не пострадал безвинно.
В 1942 году начали угонять молодежь в Германию. Из каждой семьи брали по одному подростку, у нас сестру угнали. Заранее сообщали нам о времени отправки на работу, никто не бежал, некуда тикать было. Мать после ходила на почту и получала от сестры письма во время оккупации.
В 1943-м в районе Бахмача запылали села, где партизаны воевали. Небольшой отряд с немцами храбро сражался. Какие-то казаки появились на машинах, поехали воевать с партизанами в сторону Прилук, а назад они возвращались побитыми на одних дисках, потому что все шины в перестрелке пробило. Казаков немцы куда-то отослали. Немецкий комендант до последнего смотрел за тем, как мы работаем в поле. Я даже не видел, куда он делся. Когда оккупанты окружили Ичню, начались повальные облавы, мы от греха подальше спрятались в лесах, Августовка два раза горела в 1943 году. Однажды выскочили на лесную дорогу, по ней идет мой родной дядька с автоматом, мы к нему подбежали, и только тогда я узнал, что он партизанил в родных краях. Когда облавы закончились, мы вернулись по хатам.
В сентябре 1943-го Гмырянку освободили. Мы только пришли из леса на рассвете, как нам встретилась какая-то тетка и рассказала, что уже наши красные идут. Боев не было, и они быстро прошли вперед, окружали и уничтожали отступающих немцев.
Осенью 1943 года меня взяли в село Ольшана на допризывные курсы, где учили, как воевать, как пулемет заряжать. Жили у людей во время обучения, не кормили, поэтому с собой брали торбу с едой на неделю. 13 января 1944 года призвали в райвоенкомат, оттуда отправили в Прилуки. Здесь начали отделять стариков от молодежи, отца вернули домой, но вскоре все равно призвали и он до Берлина дошел. Нас погрузили в состав и повезли на Запад. Привезли куда-то под лес, все в гражданском, тут выскакивает навстречу майор, кричит: «Куда вы везете детей, тут неподалеку бои идут!» С перепугу попрятались в лесу, когда чуть успокоилось все, снова посадили на станции в вагоны и привезли в Калугу, в запасной стрелковый полк. Примерно месяц там гоняли. Учили из автомата стрелять, и из ручного пулемета Дегтярева. Был и «Максим». Жили в казармах, рядом располагалась столовая. Кормили одной капустой, что то за кормежка, еле выживали.
На фронт я попал аж под Оршей. Зачислили в 95-й гвардейский стрелковый полк 31-й гвардейской стрелковой дивизии. 23 июня 1944 года вступили в бой за Витебск, при этом наш батальон, состоявший в основном из новобранцев, отстал от остальных частей, ведь никто из нас в бою не был. Сначала прошла мощная артподготовка. Только мы прошли через проходы в минных полях, как немцы нас отрезали от остальных частей, и окружили. Часть солдат поопытнее вовремя отступила, мы же ничего не знали, командиров рядом не было, одни пацаны. Из офицеров с нами находились только младшие лейтенанты, присланные на передовую после полугодичного обучения. Такая же зеленая молодежь, как и мы. Бродили по лесу, наткнулись на окопанный немецкий танк, от него дали деру, дальше набрели на какую-то узкоколейку. В итоге собралась группа человек в двадцать пять, к вечеру окопались кругом, голова-то еще работала. Решили ждать. Часового поставили, бой где-то в стороне идет. Я проснулся и увидел, что дежурные спят на посту, тогда разбудил командира, и тот обматерил часовых: «Ё.. вашу мать, теперь все не будем спать!» Рано-рано утром, еще не развиднелось, решили дальше пройти, и вдруг слышим какое-то хлюпанье. Неожиданно раздается окрик: «Стой! Стрелять будем!» Обрадовались страшно, кричим: «Хлопцы, мы вас целую ночь ищем, а вас нет!» Это оказался наш ротный старшина. В итоге привели нас в расположение штаба батальона, каждому дали спирту, а ротные командиры-то все живы, ни один не погиб! Начали они выяснять друг с другом, мол, твои солдаты пришли, а мои погибли. Многие новобранцы тогда сгинули. Офицеры страшно боялись, что начнется расследование, трусили. Разбор боя все равно пошел в штабе, больше я тех командиров в батальоне не видел. Куда-то их убрали.
Мы же пошли дальше в наступление, шли через болото, где танки не могли пройти. 3 июля 1944 года я был уже в Минске. Здесь нас посадили на танки в качестве десанта, в этом качестве я и воевал на фронте. В атаку шли позади танков. Сначала воевал с автоматом ППШ, затем в руках держал пулемет Дегтярева.
Из Белоруссии попали в Литовскую ССР, где меня 13 июля 1944 года ранило на реке Неман при ее форсировании. Когда мы подошли к воде, то поначалу из палаток понакручивали плоты, поставили их в воду, а они тонут! Тогда разобрали где-то деревянные строения, сделали большой плот, и наш батальон стал переправляться. Плот оказался поганый, не слушался управления, и по нам дал несколько очередей немецкий пулемет, спрятанный под мостом. Меня ранило в левую ногу, а командира тяжело в грудь. Попал в госпиталь за Вильнюсом, где месяц пролежал. Оттуда отправили в батальон выздоравливающих, где определили во 2-ю гвардейскую мотострелковую бригаду 3-го гвардейского танкового корпуса. Знаменитая часть, к концу войны наша бригада стала называться так: «2-я гвардейская мотострелковая Минско-Гданьская ордена Ленина, Краснознаменная, ордена Суворова бригада». Дошли с ней аж до Мемеля, мы были танковым десантом, сначал по вражеским позициям била артиллерия и авиация, а дальше прорывались мы. Война для меня закончилась с тяжелым ранением 3 ноября 1944 года. Утром привели нас к какой-то небольшой горе, по дороге пошли легкие танки, а мы пошли на высоту, к которой тропинка велась. Основная часть двинулись через лесок, а наша группа в составе четверых солдат атаковали через поле. Когда дошли до передовой, видим, что повсюду лежат раненые. Спрашиваем их, где немцы, те показывают на гору. Глянул я: на фоне неба отчетливо видно, как ходит один противник по возвышенности. Старший нашей группы приказал бежать к леску, но немцы нас заметили и открыли огонь, одного солдата убили, он упал на ходу, мы же до деревьев добежали, я упал и, когда перекидался, в правую сторону груди ударила пуля. Сквозное ранение. Отвезли в тыл, лежал в городе Кирове одиннадцать месяцев, в эвакогоспитале № 4017. Сделали две операции. 9 мая 1945 года встретил в госпитале. Страшно радовались, что закончилась война. 23 августа 1945-го меня выписали.
- Большие потери несли танковые войска в наступлении?
- Очень большие. Один раз мы, десантники, отстали в Прибалтике, а танки пошли вперед, и как получилось, не знаю, видимо, разведка плохо сработала, но все пятнадцать танков сгорели. Побили их. Мы же прошли дальше, ворвались в какую-то деревню, зашли в хату, а там полицаи переодеваются из немецкой формы в гражданскую одежду. Это они в те танки стреляли вместе с немцами. Молоденький полицай рухнул на колени, плачет, кричит, что его заставили. Но я ему говорю: «А как же ты попал сюда в Прибалтику из родных мест, если тебя заставили»?» Хлопцы его вывели во двор и где-то пристрелили с остальными. Совсем молодой был.
- Как вы передвигались на танках: держась за специальные поручни?
- Да, на башне и бортах были приварены скобы для того, чтобы держаться. Но все равно, при марш-броске за них трудно держаться, руки очень быстро устают.
- Когда спрыгивали с танков?
- Как только довозили к месту боя, командир отделения тут же приказывал спрыгивать с брони. Если же стреляли, то мы сами на землю прыгали, и шли в атаку позади танков.
- Какое самое опасное немецкое оружие?
- У противника все страшное, что по тебе стреляет.
- Пулемет Дегтярева вы бы как оценили?
- Хороший пулемет, удобный в бою. Однажды у меня его заклинило в Прибалтике, не стреляет, и все, тогда командир со мной пошел в какую-то яму, где картошку прятали. Мы с ним вниз залезли, офицер начал пулемет ремонтировать, и тут снаряды полетели: немцы вышли на бугор и начали обстреливать наши позиции. Одному хлопцу болванкой вырвало горло. Другой снаряд разорвался рядом с нами, командира тяжело контузило, а меня чуть-чуть, быстро отошел. Потом подошли наши танки, стали обстреливать немцев, и мы перешли в контратаку на бугор. В том бою много наших ребят погибло.
- Трофейным немецким оружием довелось пользоваться?
- Нет, своего хватало.
- Автомат ППШ вам нравился?
- Да, хороший автомат, но больше всего мне понравился полученный в мотострелках ППС. Легкий, удобный, рожок на ходу заряжать просто, а у ППШ пока диск зарядишь, совсем умаешься. У меня к ППС всегда четыре полных запасных рожка были наготове. В вещмешке хлеба не держали, зато патроны всегда в избытке имелись.
- Как бы вы оценили эффективность наших и немецких гранат?
- Наши лучше. Особенно противотанковые мне нравились. Да и Ф-1 всегда на поясе таскал, в бою незаменимая штука.
- Что было самым страшным на войне?
- Мы там про жизнь и не думали, в бой идешь: того товарища убили, того ранили. В пехоте потери были большие после каждого боя. Постоянно нас пополняли. В Белоруссии к нам в строй пришли партизаны под Минском. Стариков тогда вернули домой, а на их место поставили партизан. Они свою гражданскую одежду побросали, а сами одели советскую военную форму.
- Где находился во время атаки командир взвода/роты?
- Взводный всегда с нами, а ротный где-то позади.
- Как относились в войсках к партии, Сталину?
- Меня на передовой записали в комсомол. Верховный Главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин был нам как отец, что ты против него скажешь!
- Женщины у вас в части служили?
- Только санинструктор в 95-м гвардейском стрелковом полку. Относились к ней хорошо, она на передовой находилась, при форсировании реки Неман ее тяжело ранило. Вместе со мной отослали к санитарной бричке. Она кричит, что ее вещи там остались, не знаю, на черта ей сдались, но хлопцы принесли перину. Нас, раненых легко, оставили недалеко от фронта, а ее в числе других тяжелораненых повезли дальше. Больше санинструктора я не видел.
- Как относились в войсках к генералу армии дважды Герою Советского Союза Ивану Даниловичу Черняховскому?
- Относились к нему очень хорошо, он погиб в феврале 1945 года.
- Как кормили на фронте?
- Другой раз в наступлении по три дня не ели. Так что кто как сумел: что достали, тем и сыты. В Прибалтике однажды зашли в брошенный дом, его обитатели засели в лесу, свое имущество прятали, а наши хлопцы начали тряпки по комнатам забирать, и бричку из сарая выводить, но командир сказал, что можно только еду брать. Разогнал всех. Потом хозяин вернулся, свою бричку отвоевал у солдат с помощью командира. А вот когда давали в наступлении американскую тушенку, тогда мы жили хорошо. Иногда на передовой давали ленд-лизовские подарки, все ту же американскую тушенку, папиросы и сигареты. Сигареты как некурящий я товарищам отдавал, а мне они вручали свои сладости.
- 100 грамм «фронтовых» часто наливали?
- Нет. Не давали специально. Только один раз за все время на фронте я их попробовал после первого боя.
- Как мылись, стирались?
- Пока не ранят, нигде ты не моешься. Разве что в речках изредка купались.
- С замполитом сталкивались?
- Да, они проводили политзанятия, читали лекции. Но на передовой мало появлялись. Некогда в наступлении было разговорами заниматься.
- Немецкие листовки довелось видеть?
- А то, и в оккупации их по хатам кидали. Карикатуры там были, писали в основном одно и то же: «Сталин капут!»
- С особым отделом сталкивались?
- Перед прибытием на передовую нас, как призванных с оккупированных территорий, особист каждого допрашивал: где находился, что делал, не служил ли немцам. И все на этом.
- Как мирное население вас встречало?
- В Белоруссии хорошо встречали, в Прибалтике тоже нормально. Тогда было много литовцев и латышей в Красной Армии. Но лучше всего принимали белорусы: мы освобождали какую-то деревню, там немцев уже не было, остановились на отдых, стали качать воду из колодца, а вытягли оттуда молоко в бидонах. Только стали пить, и тут люди выскакивают, начали нас целовать и обнимать. У нас не было продуктов, они отдали две коровы и картошки вволю. А ведь белорусские деревни были в основном сожжены, особенно в партизанских краях.
После излечения попал в запасной стрелковый полк, раны открылись вскоре. Демобилизовали. Вернулся в родное село, большинство призванных на фронт погибли, особенно старики. Из моих одногодок многие вернулись инвалидами. Всего не вернулось с Великой Отечественной войны 480 односельчан. Из молодежи 1924-1926-х годов рождения пришло около восьмидесяти человек, а ведь призвали в несколько раз больше. Был голод в 1946-1947-х годах, но местами, у нас в Гмырянке мало пострадали люди: спасла картошка, которую во время оккупации закопали про запас.
Я работал в колхозе, до 1953-го жил в Гмырянке, стал бригадиром, а затем по переселению перебрался в Крым, в село Кузнецкое. В полях одни камни, выгоревшая степь, десять брошенных татарских домиков и ни души вокруг. Сам перезимовал, а 4 мая 1954-го привез сюда семью. Жена все спрашивала: «Ты куда нас завез?» Когда сыны пошли в армию, то после демобилизации поехали к тетке в Прилуки, там и остались. До 1988 года мы в селе Кузнецкое жили, потом поехали в Прилуки. Недавно снова с женой перебрался назад в Крым: к дочери в Красную Поляну.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
