- Я родился 21 октября 1923 года в селе Максаки Менского района Черниговской области. У родителей нас было шестеро - они тяжело работали, а мы скот пасли. В 1929 году нашу семью загнали в колхоз - описали имущество, забрали и плуги, и волов, и отцовских коней. А подушки и рушники партийные активисты себе забрали. Издевались над людьми! Не дай Бог вспомнить... А потом еще ведь голод был! Сеяли тогда в колхозе гречку вручную - взрослые сеют, а мы, дети, волочим. Штаны подвяжем и сыплем туда зерно, чтобы домой принести. И чтоб же бригадир не поймал! Трудно было, что тут скажешь, но семья голод пережила, никто не умер у нас. Я учился в школе, окончил 5 классов до войны.
- Как вы узнали о начале войны?
- Сказали по радио. Я тогда работал в колхозе. Почему-то нас, парней призывного возраста, не успели тогда забрать в армию. Осенью 1941 года пришли немцы, но у нас в Максаках их не было, а был комендант из местных и с десяток полицейских. Больше всего издевались над людьми не немцы, а полицаи - в полицейских батальонах служили бывшие советские солдаты. Они творили страшные вещи - людей убивали, бросали в колодцы детей. Мы, где живых нашли, так подоставали, а тем всем конец. А мучили людей за поддержку партизан. В нашем и соседних районах действовали партизанские отряды, было несколько боев партизан с полицией, с немецкими гарнизонами в Мене и Соснице. Но я мало знаю об этом, потому что не принимал в этом участия - жил дома и не высовывался. Мы же тогда не знали, вернется советская власть, или нет. В первые дни осени 1943 года в село пришли наши.
- Как попали на фронт?
- Дали повестку в армию, отец заколол теленка, дал мяса на дорогу. Я был призван 10 сентября 1943 года Менским РВК, а потом нас машинами привезли в Сосницу, были мы там где-то две недели. Мать мне туда привозила поесть. Плакала: «Боже сохрани, ну ты же ребенок еще совсем - маленький, худой. Куда же тебя забирают?». А мне ведь тогда уже почти 20 лет было. Тогда же, в 43-м, на фронт забрали моего отца и двух старших братьев. Они служили вместе в пехоте и погибли в одном бою в Белоруссии, в Гомельской области, в болотах. Я ездил туда на братскую могилу, сотни людей там похоронено.
Научили, как стрелять из трехлинейки, как ее перезаряжать, и забрали меня в пехоту. Сначала нас погнали на фронт еще в своей одежде. Только когда нас осталось немного во взводе, то переодели в форму. Попал я рядовым под Новозыбков Брянской области в 221-ю стрелковую дивизию, 1-й стрелковый батальон, 2-ю роту. Из оружия у меня был карабин Мосина со штыком и гранаты. Пополнение в пехоту приходило постоянно, и выбывали очень быстро. Моего года рождения, 1923-го, из нашего села было призвано 10 человек, из них четверо погибли в первые дни на фронте - еще в своей одежде. А домой пришло нас двое из десяти ...
- Что происходило с вами на фронте?
- Когда я пришел в роту, фронт стоял, и больших боев не было - только небольшие перестрелки. А недели через три, или через месяц - точно уже не скажу - мы пошли в прорыв. За день до этого был налет немецких штурмовиков, побило много наших. Их авиация долбила нас здорово! А бывало и такое, что немцы отойдут, а наша пехота вырывается вперед, и тогда наши же штурмовики бьют по нам – думают, что это немцы. И вот утром мы пошли в атаку. Немцы были в траншее, а перед ними еще была натянута колючая проволока - ее еще нужно разрезать. Мы на них шли в полный рост. Кричали «ура», а за нами еще ехала пушка-сорокапятка на лошадях. Пробежали метров пятьдесят, и по нам ударил немецкий реактивный миномет, мы его называли «ишаком», потому что звук снарядов похож на ржание. Потом еще их пулеметы начали бить, но мы уже успели подойти близко и добрались до траншей. Тогда немцы проморгали нас – спали, что ли. Стали забрасывать их гранатами, расстреливать в упор. Ближний бой - это страшная штука, нельзя передать словами! Стрельба, крики, а тут возле тебя раненый умирает, хрипит... У меня рукопашного боя не было, Бог миловал... Я невысокого роста, худой был - убили бы меня, я думаю. Выбили мы тогда немцев с первой линии обороны, а человек 13 или 14 взяли в плен. В том бою погибла половина нашей роты. Подъехала полевая кухня, пошли мы поесть, и тут немцы начали сильный артобстрел. А перед обстрелом они пускали самолеты-наблюдатели, чтобы наводили огонь артиллерии. И тогда летал их самолет, а когда стали стрелять по нему, то он отлетел дальше. Когда начали рваться первые снаряды, солдаты стали разбегаться, прятаться, на моих глазах осколки косили людей... Очень много тогда погибло! Меня ранило в правую ногу – осколок снаряда попал в бедро. А двух других этим же снарядом убило.
Восемь месяцев я лежал в госпитале в Новозыбкове. Потерял тогда много крови, думал что все, конец мне. Девушки-медсестры говорили мне: «Будешь жить». И правда, начала рана зарастать, стало мне лучше, и тут я тифом заразился! Температура поднялась так, что как будто заживо горишь! Память отбирать стало... В моей палате лежали узбеки - здоровые мужики, так они не выдерживали такой температуры и умирали. По два-три трупа каждый день выносили! А я выжил, поправился понемногу. Познакомился я там с медсестрой - такая была хорошая девушка! Красивая, стройная, спасай душу! Звали ее Нина Дубринская, украинка. Говорила,что вылечит меня и никуда от себя не отпустит. И поесть мне носила, и переодевала, а бывало что и спала возле меня. Спрашиваю ее: «Ты что, в меня влюбилась?». Говорит: «Влюбилась, будешь мне мужем».
Приехала ко мне в госпиталь мать, привезла бутыль водки врачам, а мне меда, коржей – думала, что я голодаю, а мне и так там жилось хорошо. На фронт эшелоны шли, так моя мать залезла на платформу с танками и доехала! Я матери и говорю: «Думаю Нину замуж брать». А она мне: «Я тебе возьму! У нас девушек своих хватит!». Нина мне потом говорила: «Пусть говорит, а мы свое знаем!». А потом я воевал дальше и ее не нашел, так и не знаю, что с ней стало. После того как поправился, взяли меня в санбат. Командир санбата сказал: «Нам таких надо!». Я шустрый парень был, работящий, не пьяница, ничего. В санбате я раненых перевязывал, носили мы убитых - а их много было, ну и помогал, если что надо. В санбате можно было выжить – еды было сколько хочешь. А один раз я увидел, как пехота шла с фронта после боев, и среди них я встретил семь человек земляков, из моего села. Они давай меня расспрашивать, как я в санбат попал и можно ли у меня подкормиться. Говорю им: «Сейчас вынесу!». Так я взял американской тушенки, хлеба, вынес им в кусты – чтоб, не дай Бог, не увидел никто. Съели они все сразу, благодарили меня, говорили, что не забудут. После войны приехал к себе в село, а из них в живых остался только один, ему на фронте ногу оторвало. Пришел он ко мне в хату и говорит: «Пошли теперь ко мне пообедаем! Выручил ты тогда меня». И потом, сколько этот человек жил, меня всегда благодарил.
Больше двух месяцев пробыл я в санбате, а потом попал к командиру противотанковой артиллерийской батареи, майору, в адъютанты. Он увидел меня в санбате, а у него как раз адъютанта убило, и взял к себе. Стал младшим сержантом, выполнял поручения командира, он меня и в отпуск с собой брал, в Конотоп ездили, он был оттуда родом. Так что мне неплохо было с ним. Там я и прослужил до конца войны. Прошли мы по Западной Белоруссии, по части Польши и закончили войну в Восточной Пруссии, под Кенигсбергом. Там у меня тоже был карабин и гранаты, но в боях я мало участвовал - был при командире.
Что сказать, мне очень повезло на войне! И командиры мне попадались хорошие. Там бывало, что если командир издевается, то солдаты и убить могут. Один пехотный лейтенант, узбек, очень издевался над своими солдатами. Так я сам видел, как он спал, а его солдаты скрутили, бросили в мешок из-под шерсти и потащили к реке. Адъютанту сказали: «Молчи!». А тот лейтенант вырываться начал, проситься, но где уж там! Если выпустят, то постреляет их всех - у него же пистолет! К реке притащили, бросили в воду, только пузыри пошли. Многие наши погибли от немецких снайперов. Один раз пошли наши солдаты, пехотинцы, брать мед на пасеке, под Кенигсбергом это было. Там и полегли... Всех шестерых снайпер перестрелял. Лежали мертвые, а возле них два ведра с медом. Они еще мне перед этим говорили: «Пошли с нами!». А я не согласился, еще и говорил им, чтобы не шли. И их командир взвода говорил, чтобы не шли. Но разве они слушали? Там у немцев в погребах продукты были какие хочешь. А наш солдат жадный, до того жадный! Как зашел, так и гребет! Сколько такого было – вытащит из погреба целый мешок, за дом зайдет, а там немец... И уже солдата нет. А я на это не решался - не брал ничего, на черта оно мне сдалось? Когда меня забирали на фронт, отец говорил: «Не лазь нигде по домам, ничего не ищи, тогда может быть, жив будешь. А так тебя убьют!». А много было таких, которые лезли. Убьют, так убьют. И погибали. Тут месяц или два до конца войны, а его убили. Ждут мать и отец... А я и посылок домой не посылал никаких. Вот разве что часы какие-нибудь или зажигалку у пленного заберу, а так больше ничего.
- Как кормили на фронте?
- Не очень. Масло, например, давали только раненым. Водку или спирт выдавали перед атаками. И махорку выдавали нам. Я и тогда, и после войны долго курил, потом бросил и уже лет двадцать не курю. Я так скажу - если бы не Америка, конец бы нам был, дорогой! Помогли они нам здорово - и продуктами, и техникой, и одеждой. У нас ведь нечего надеть было.
- Как вы и ваши товарищи относились к политрукам?
- Да как... Газеты они нам читали. Как отойдем дальше от фронта, соберутся они и врут дальше некуда. Говорили, сколько убитых, сколько раненых. А он знает, сколько там их? Тут командир о своих часто не знает, кто в строю, а кто нет, а он врет... Плохо относились мы к ним, одним словом. И к командованию я относился плохо. Они же людей гнали на смерть как скот, дырки нами затыкали! Тогда же Сталин всем руководил, как скажет, так и будет – все боялись его. Раз было, у нас из пехоты двое парней убежали домой. Ну и что же? Поймали, судили трибуналом и расстреляли.
- Как вы относились к немецким солдатам?
- Люди как люди. Простые фронтовые солдаты не виноваты, они такие же, как и мы. Вот эсэсовцы, это звери были! Прикручивали наших солдат к телефонным столбам, расстреливали и так оставляли. Издевались над молодыми ребятами, дальше некуда!
- А какие были отношения Красной Армии с немецким населением?
- Всякое бывало. Были такие, что насиловали, убивали. Я сам видел, как танкисты затащили молодую девушку к себе на танк, и повезли... Были такие, что издевались над людьми! Я такого греха на душу не взял, а с немками договаривался по-хорошему. А сколько поймали триппера этого! И я поймал, черт его возьми! Лечился тогда после войны в госпитале. А лечили как? Молоко кипятили, а потом горячее кололи прямо в хер. Оно опухлое такое становится, как грыжа! У человека температура поднимается выше 40 градусов, и бацилла не выдерживает, гибнет. Но не каждый выдержит такое - умирали люди! У меня в палате двое при мне умерли. А я вылечился, слава Богу. И офицеры там лежали с нами - майоры, капитаны, лейтенанты. И сифилисом болели люди, чего там только не было! И вши у нас были, к концу войны, правда, меньше стало - вытравили химией. Так я после того зарекся что-то иметь с местными девушками. Какая бы красивая ни была, не хочу и все!
- Немецкий язык знали?
- Немного знал, сейчас почти все забыл. «Ком», «цурюк», «вег», «форвартс», «хенде хох», вот и все (смеется). А тогда мы с немцами как-то могли понять друг друга. После войны я служил в Берлине, мы охраняли пленных немцев и скот, который потом вывозили в Союз. Видел американцев в Берлине. У них служба была легче, чем у нас - они себе на машинах ездили, курили папироски. Они угощали нас папиросами - хорошие папиросы, такие длинные, что на полдня хватит курить. А мы им по сто грамм наливали. Американцы были неплохие люди.
- Верили в Бога на фронте?
- Я верю в Бога, и на фронте молился, а как же. Там многие молились, и те, что были неверующие.
- Надеялись выжить на войне?
- Не думал выжить. Иногда надежда проскочит, тогда ходишь, думаешь, куришь в рукав, аж рукав шинели прожигал. Страшно было...
- Какие награды имеете?
- Медаль «За отвагу» и медаль «За взятие Кенигсберга». «За отвагу» мне дали за один бой в Восточной Пруссии, в 1945 году. Тогда было большое наступление, и мы взяли в плен человек 40 немцев. В конце войны немцы часто сами сдавались в плен. Я отвел их в штаб.
- Войну часто вспоминаете?
- Сейчас почти не вспоминаю. Да я и не хочу вспоминать. Как подумаешь, так Боже сохрани...
- Расскажите о вашей жизни после службы.
- Демобилизовался я в 1948 году и приехал в родное село. Немного побыл дома, и вот черти меня понесли на храм в Степановку (смеется). Мать не пускала, а я пошел. Я бил в бубен, а еще один парень на гармошке играл. Тот гармонист мне говорит: «Молодец, ты под гармошку подбираешь». Ну и девушки нас окружили, я с одной потанцевал, со второй. А потом за меня агрономша из Берестовца еще с одной начали спорить - к кому мне в гости идти. Меня девушки любили! Спрашивают: «Кто тебе больше нравится?» Говорю: «Берестовская!». «Правду говоришь? - Правду! ». Пошли с ней в сельсовет и расписались.
- А мать что сказала?
- Она не знала! А когда приехал домой, и сказал, что уже расписан, спрашивает: «Кто такая?». «Агроном. – О, так это большой чин! Молодец, что такую взял».
Евдокия Кирилловна у меня очень толковая женщина была! Работала агрономом на четыре села - Берестовец, Степановка, Сидоровка и Воловица. А я на ферме работал. Платили мне деньги, зерно давали - можно было жить. А если дрова нужны, то ребята привезут, а я им магарыч выставлю, и хорошо. В Берестовце тогда было четыре колхоза - «Червоный Пахарь», «имени Ворошилова», «Звезда» и еще какой-то, забыл. При Брежневе мы пожили неплохо. Обеспечение было хорошее, и деньги у людей были. Бокал пива 25 копеек был. А теперь что ты за них купишь? И работы сейчас нет в селе - фермы развалили, скота стало мало.
Уже 10 лет, как моей жены нет в живых. Вырастили мы с ней двух дочерей, есть шесть внучек, уже и четверо правнуков есть. Мне сейчас 87 лет, но здоровья еще немного осталось. Держу хозяйство, а когда тепло, езжу на велосипеде в родное село Максаки, за 30 километров отсюда. Я сейчас самый старый мужчина в селе. Никогда не думал, что доживу до такого возраста!
| Интервью, лит.обработка и перевод: | А. Ивашин |
