Б.П.- Родился я в декабре 1925 года в городе Дмитровск - Орловский Орловской области. Мой отец был доктором в районной больнице, мама рабо-тала бухгалтером. В 1936 году семья переехала в Курск. В 1941 году закончил 8 классов. Двадцатого июня сорок первого года мы, четверо друзей, взяли с собой палатку и поехали на рыбалку, на реку Сейм. О начале войны узнали только двадцать третьего числа от колхозников. В июле моего отца, в возрасте 53-х лет, призвали в армию. Он стал военврачом 2 ранга, ординатором в местном эвакогоспитале. Он посадил меня с мамой в эшелон, уходящий на восток. Незадолго до этого начались массированные бомбежки Курска, но мы благополучно покинули город. Приехали в Татарию, в Зеленодольск. Я пошел учиться в школу, в 9-й класс. Первые месяцы были тревожными: немцы были под Москвой. Поздней осенью, когда уже были сильные морозы, старшеклассников по разнарядке горкома , как и многих граждан, решили послать на рытье противотанкового рва, который строила страна вдоль всего берега Волги. В последний момент, когда мы уже были готовы к выезду, был дан отбой - немцев погнали от Москвы. По нерабочей «детской» карточке давали только 400 грамм хлеба, и на каникулах я работал в инструментальном цеху на снарядном заводе, здесь получали рабочую норму - 800 грамм хлеба на день. В январе 1943 года был объявлен призыв 1925 года рождения. Меня вместе с тремя одноклассниками вызвали в военкомат. Прошли медицинскую комиссию за три минуты, нам всего-то задали несколько вопросов: - Руки - ноги есть? Слышишь меня? Видишь? Годен к строевой! И нас, четверых направили в Московское пулеметное училище, эвакуированное в Рязань. Здесь снова пришлось пройти комиссию. Двоих приняли на учебу, а мне сказали: «У тебя же дистрофия». При росте всего в 150 сантиметров я весил 37 килограмм и выглядел хилым и тщедушным ребенком. Вернули домой. 20 июня1943 года в нашей школе был выпускной вечер, помню, что нас даже угостили пряниками. Уже 25 июня мать проводила меня в военкомат. Дальше - пересылка в Казани, а оттуда нас отправили в Марийскую АССР.
Г.К.- В какой учебный лагерь Вы попали - в Суслонгер или в Сурок? О запасных учебных частях в этих краях мне несколько раз фронтовики рассказывали жуткие вещи.
Б.П. - Нашу команду отправили в Сурок, который славился своим голодом ничем не меньше Суслонгера. На месте бывших лагерей для заключенных разместили запасные учебные части, «мясокомбинаты», как тогда говорили. Про наш Сурок ходила пословица : «Кто в Сурке не был, тот побудет, а кто был, тот хер забудет». Разместили нас в старых землянках, солдаты спали на хвойных лапах. Четыре месяца подряд, вместо боевой подготовки, мы занимались строительством новых землянок. Тыловая скудная норма питания, да и то, от нашего рациона нам доставались лишь рожки да ножки. Только пайка хлеба и спасала. Все повара, политработники, санчасть, все «придурки» из «постоянного» состава кормились за счет солдат. Нас приводили на обед, с которого мы уходили еще более голодные, чем когда пришли. «Придурки» нам говорили: - Это вам еще, земляки, крупно повезло, вот в прошлом году здесь солдаты от голода пачками «дуба давали» за милую душу. Ни для кого не было уже секретом, что в Суслонгере и в Сурке в 1942 году была высокая смертность именно от голода. Но в сорок третьем году видимо было уже чуть полегче. Курильщикам приходилось тяжелее, чем остальным, табака не выдавали, так они меняли свою пайку хлеба на стакан махорки, а потом «доходили до ручки». Мы выглядели как настоящие дистрофики. Некоторые, чтобы как-то утолить голод, собирали грибы, которых было много в марийских лесах. Не разбираясь в них, они гибли от отравления. Все призывники в моей роте были простыми крестьянами из глухой глубинки. Узнав, что я сын врача и окончил десятилетку, они не могли понять, что я здесь делаю, как вообще в армию попал. В ноябре нас зачислили в очередную маршевую роту, выдали новые ватники и шинели, теплое белье и объявили , что мы отправляемся на фронт. Привели на станцию. Появился какой-то офицер, говорили, что представитель Ставки. Он задал вопрос - «Кто из вас еще не стрелял из винтовки? Поднимите руку!». И вся маршевая рота, подняла одну руку вверх. Офицер опешил, отдал распоряжение, и нас отвели на стрельбище. Здесь мы впервые выстрелили из оружия, выполнили упражнение №1 - стрельба по грудной мишени, с расстояния 50 метров. Быстро «пропустили» всю роту через «стрелковый конвейер». И только после этого нас погрузили в эшелон. Поехали… Солдатам выдали табак, тут я впервые в жизни закурил. На какой-то станции нас встречают с оркестром. Приказ - «Выгружайся!». Оказывается, мы прибыли на станцию Инза Ульяновской области, в учебную стрелковую бригаду, и поскольку мы в Сурке так и не прошли никакой боевой подготовки, то решено было нас задержать в Инзе для обучения. Стали распределять. Несколько молодых ребят, в том числе и я, попали в учебную снайперскую роту. Здесь был такой же голод, что и в предыдущем запасном полку. Жили в неотапливаемых помещениях. Каждый день выходили на полевые занятия с полной боевой выкладкой, шагали по 7-10 километров в один конец в пол, где и проводилось обучение солдатскому ремеслу. Нам попался хороший взводный, младший лейтенант Леонов, из фронтовиков, направленных служить в запасную часть после ранения. Он нас берег и жалел. Приводил в лес, и разрешал весь день греться у костров. Никаких занятий по тактике он не проводил. А в других взводах взводные своих гоняли по полям «и в хвост и в гриву», там люди от истощения просто валились с ног. Существовала в полку даже рота для «ослабленных» (дистрофиков).
Г.К.- А как была поставлена стрелковая, снайперская подготовка?
Б.П.- Винтовку свою и прицел мы знали хорошо. Патронов на нашу подготовку почти не жалели, проводились стрельбы с расстояния от ста до восьмисот метров. Стрельба с положений: лежа, с колена, стоя. После стрельбы на мишень прикладывали круг из проволоки, надо было, чтобы попадания всех пяти зачетных пуль были в пределах этого круга. После каждой стрельбы надо было бежать сотни метров по глубокому снегу к своим мишеням, чтобы проверить точность попаданий, а потом бегом обратно. Телефонную связь применили лишь один раз, на зачетных стрельбах. В начале апреля снайперская рота полностью закончила курс подготовки, были проведены выпускные стрельбы и нам вручили удостоверения снайперов. Мы были безумно рады, что закончилась наша голодная тыловая жизнь, у всех была одна заветная надежда, что хоть на передо-вой хорошо накормят.
Г.К. - Что происходило дальше?
Б.П. - К нам приехали «покупатели» из Действующей Армии. Сначала отбирали в гвардию, вышел старшина, держа в руке палку длиной 170 сантиметров. Прошел вдоль шеренги, построенной по ранжиру. Те, у кого рост был 170 см и выше - сразу стали гвардейцами, а с остальными разбирались по отдельности. Пришел очередной «покупатель», танкист. В руках бумажка с пятью фамилиями. Зачитал список, уточнил: - «В ваших личных делах записано, что вы все имеете десятиклассное образование. Это верно?» - «Так точно!» - «Вы поступаете в мое распоряжение. Вы отобраны для поступления в Ульяновское танковое училище связи». Привезли в Ульяновск. Провели легкие, формальные экзамены по математике и русскому языку, и направили на училищную медкомиссию. И когда я разделся, то врачи только головой покачали - «одна кожа и кости». Послушали легкие, и говорят: - «У вас, товарищ рядовой, процесс в легких. Вы не годны к строевой службе и подлежите комиссованию из армии». И образно выражаясь, "пинок под зад" в распоряжение местного военкомата. Там своя комиссия. Получаю документ - «Комиссован из армии сроком на три месяца». Заключение - «годен к нестроевой службе». Прошу отправить меня домой, но отвечают - «Если бы ты был местный, ульяновский, то мы бы тебя отпустили, а так, не имеем права. Придешь через три месяца». Отправили на пересылку, а там дают направление в ВОХР и оформляют как вольнонаемного. С армейского довольствия снимают. А в ВОХРе давали карточку на 600 граммов хлеба в день и зарплату на месяц - 210 рублей, когда буханка хлеба на базаре с рук стоила 600 рублей… Попал на охрану склада НКО №503 Приволжского Военного Округа. Это были огромные продовольственные склады, набитые несметными по военным временам богатствами. Неисчислимые запасы провианта полученного по «ленд-лизу». В ВОХРе на этом складе служили исключительно фронтовые инвалиды и «белобилетчики». Охрану, вооруженную только мелкокалиберными винтовками, нередко привлекали к перевозке грузов. Голодное существование не оставляло нам выбора, иногда мы распарывали мешки с сухарями и прятали себе в карманы по паре сухарей. Прошло три месяца, я немного окреп и снова вернулся на медицинскую комиссию в военкомат, на переосвидетельствование. Признали годным к строевой. Нашу команду погрузили на пароход и отправили по Волге. Прибыли в Саратов, а затем на станцию Татищево Саратовской области, в учебную стрелковую бригаду. Здесь из нас вскоре сформировали маршевую роту и отправили в Действующую армию. Так, только через 14 месяцев после призыва, я впервые ехал на фронт. Прибыли в Эстонию, на станцию Верьора. Наша маршевая рота прибыла на пополнение в 21 армию, 282-ю Стрелковую Дивизию, 887-й Стрелковый Полк, которым командовал подполковник Торгашин. Всех построили, появились командиры: - «Кто артиллерист? Поднимите руку!». Товарищ по «теплушке» поднял руку и сразу меня локтем в бок пихает -«Поднимай! Ты что, в пехоте загнуться хочешь?!». И я тоже поднял руку. Отобрали человек двадцать, и привели в полковую батарею 76-мм пушек на конной тяге. Здесь меня назначили подносчиком снарядов в расчет орудия. Так началась моя фронтовая служба. Но собственно, к моменту нашего прибытия в полк, боевые действия на этом участке фактически закончились: после освобождения Прибалтики фронт здесь перестал существовать, так что ничего «героического» из моего «артиллерийского прошлого» я припомнить не могу.
Г.К.- Кто командовал батареей?
Б.П.- Комбатом был капитан Сбитнев, личность весьма «колоритная» в определенном смысле. Это был человек, «слегка не в себе», завел на батарее такие порядки, что нам «небо в овчинку казалось». У него был один «пунктик» - утром на общем построении личного состава батареи, Сбитнев часто «читал» свою любимую «проповедь»: - «Я капитан, а это для вас как секретарь райкома партии на «гражданке». Все уяснили!?». К солдатам батареи он относился как к скотине. Перебрасывали нас на новое место, так он затащил в наш вагон какую-то местную бабу, «спал» с ней и пил прямо на глазах у своих артиллеристов, а потом ее избил и выкинул эту бабу из «теплушки» на одной из станций..
Г.К. - Служба в артиллерии была для Вас трудной?
Б.П. - Для меня главной проблемой были лошади. Я городской, с лошадьми раньше дела не имел, и управиться с ними не мог. Сначала мне дали «шефство» над трофейным конем с обожженной мордой, которого надо было чистить, а он не давался. Потом дали монгольскую низкоросу лошадку «со скверным характером», приказали возить на ней воду на батарею, так я тоже с ней намаялся. А сама артиллерийская служба не казалась мне чрезмерно тяжелой, на фронте стали кормить более менее по-людски, и я, на нормальных «харчах», быстро «втянулся в лямку артиллериста».
Г.К.- После завершения боев в Эстонии, куда был переброшен Ваш 887-й СП ?
Б.П.- Сначала нас перебросили в Вологодскую область, в Грязовец. Уже стояли настоящие холода. Потом, внезапно подняли полк по тревоге, и снова, всех - в эшелон. Привезли в Архангельск, где наша 21-ая Армия, находилась в РГК. Разместили в землянках на территории бывшего лагеря для заключенных. Пошли слухи, что мы готовимся к высадке в Норвегию. Но в конце декабря нас срочно, уже в который раз за последние месяцы, погрузили с орудиями в эшелон, и поезда пошли на юго-восток. Ехали по «зеленой улице», почти без остановок, несколько суток мы не получали горячего питания. Сбитнев и здесь над нами поиздевался. Как-то на короткой остановке вывел всех из вагона на «вечернюю прогулку». «Запевай!», а эшелон трогается. Спас его от трибунала железнодорожник на тормозной площадке. Когда эшелон показал нам хвост, он увидел, что мы остались, и просигналил машинисту. Первый «привал» эшелон сделал уже на Западной Украине, и то, по причине диверсии на ж/д. Ранним утром, на станции Львов, в наш состав на полной скорости врезался маневровый паровоз с четырьмя вагонами 152-мм снарядов. Погибла паровозная бригада нашего эшелона, поезд покатился назад, но в последнем вагоне на тормозной площадке находился железнодорожник, который успел спрыгнуть и сунуть тормозной башмак под колеса. А снаряды не разорвались, это были раздельные заряды для гаубиц. Но все железнодорожные пути были усыпаны порохом. Нам заменили паровоз, двинули дальше. Когда проезжали станцию Подволочиск Тернопольской области, у нас шесть солдат из недавних призывников с западной части Украины, с этого района, дезертировали с оружием из эшелона .
Г.К.-А куда комбат смотрел? Взводные офицеры?
Б.П.- Сам Сбитнев, сошел в Курске на лечение в госпиталь, «канарейку» где-то приобрел. В Курск приехали, остановились у разбитого здания вокзала. Подзывает меня Сбитнев :-«Плоткин, меня тут в госпиталь кладут, останешься со мной. Ты местный, всех баб в округе должен знать!». Я ему говорю: - «Товарищ капитан, да не знаю я никаких баб. Мне же всего пятнадцать лет было, когда я отсюда уехал. Дом наш при бомбежке сгорел, товарищи мои все, наверное, давно на фронте. Отец в армии, мать в эвакуации. Чем я вам помочь смогу? Даже не представляю». Еле отговорился. Сбитнев это потом мне припомнил. В Польшу батарея прибыла во главе с одним из двух взводных . Нас высадили на станции Жешув, разместили в лесу. Новый 1945 год мы встречали у костров в лесу, а потом стали рыть себе землянки. И тут к нам вернулся из госпиталя «дорогой товарищ» Сбитнев, и снова началось измывательство над солдатами...
Г.К.- Когда батарея вступила в бой на польской земле?
Б.П. - 12 января 1945 нас подняли по тревоге, началось наступление. Первую неделю мы непрерывно шли вперед, находясь во втором эшелоне 1 Украинского фронта. Без сна, все время на запад, без отдыха и почти без привалов. За ствол орудия держишься и спишь на ходу. Числа двадцатого января на привале рядом с нами оказалась стрелковая рота. И тут комбат Сбитнев «махнул» меня на пехотинца.
Г.К. - То есть, как «махнул»?
Б.П. - Просто от меня избавился. Пошушукался о чем-то с командиром стрелковой роты, а потом спрашивает у стрелков : - «Ребята! Кто хочет в артиллерию?» Сразу голоса:- «Я! Я!», … Кто же от артиллерии откажется. (Не знали ребятки, что эти пушки стреляли в основном прямой наводкой, их называли, как и сорокапятки : «Прощай, родина!»). Сбитнев кого-то себе выбрал, потом поворачивается ко мне: -«А ты, иди в пехоту!». Командир стрелковой роты только кивнул головой. Я сделал десять шагов в сторону, и …стал пехотинцем. Без каких - то там оформлений, приказов по полку, даже фамилию не спросили. Встал в строй стрелковой роты, и все дела.
Г.К. - Чувствовали себя оскорбленным в ту минуту?
Б.П.- Да как Вам сказать... В принципе, мне к тому моменту было уже все равно, где воевать - в пехоте или в артиллерии. Да и избавление от капитана Сбитнева было заманчивым. Так что, мое «зачисление» в артиллеристы» в Эстонии, не сыграло особой роли в моей последующей фронтовой судьбе. Готовили в запасной части как пехотинца, так стрелком и стал. «От судьбы не ушел», как говорится.
Г.К. - Были патриотом, «идейным комсомольцем»?
Б.П.- Не более чем другие мои сверстники. Воевать хотел, знал, за что воюю и с кем. Слепым фанатиком я не был, «на товарища Сталина не молился». В партию не стремился, в комсомол вступил в школе, потом уже в Инзе, потерял комсомольский билет, числился беспартийным, и только в 1948 году пришлось в ВЛКСМ снова вступить. &bp; Мне и так все было ясно, что должен служить своей стране в ее борьбе с фашистами, мстить за свой со-жженный врагом дом, за убитых советских людей, в том числе и за евреев, за брата. У меня был сводный брат, Лазарь, на девять лет меня старше, так он уже был несколько раз ранен на фронте, стал инвалидом. Так что, в речах агитаторов - парторгов перед боем - я не нуждался.
Г.К. - Как сложился для Вас первый бой в пехоте?
Б.П. - Шло наступление, и я уже не помню точно, какой бой был для меня первым, после выхода нашего полка в первый эшелон. Меня через пять дней ранило. Шел бой за город Гинденбург. Артогонь вокруг - головы не поднять. Забегаю в какой-то дом, а там ребята молодую немку насилуют. Вижу ее мать, заламывает руки, как помощи просит. Чем я мог ей помочь - бой идет. Да и мне не сразу стало понятно, что происходит. Вышли на окраину, там заняли оборону, и тут немецкая контратака. Немцы шли в полный рост, с криками, при поддержке артиллерии. Мы подпустили их поближе, открыли огонь. Они залегли. И тут рядом со мной разорвался снаряд, я почувствовал сильный удар в голову, из - под шапки заструилась кровь. Осколок в голову попал… Отвели меня к санитарам в подвал, дальше отправили в медсанбат , а потом в госпиталь , в город Заверце. Здесь врачи определили, что осколок череп не пробил, только сильно рассек скальп и причинил сотрясение мозга. Наступление, в котором мы участвовали, было широким и являлось частью знаменитой Висло-Одерской операции. Раненных было очень много. Прежде чем попасть в госпиталь, мы несколько дней провалялись на полу костела. Хорошо помню, как в костел приходили польки и приносили нам еду, вкусный картофельный суп и даже хлеб по кусочку. Хотя сами они очень нуждались. Продержали меня в госпитале с месяц, и уже в двадцатых числах февраля я вернулся на передовую, в 72-ую СД, в 14-й СП, все той же 21 армии. Какое-то время стояли в обороне. Меня назначил своим связным командир батальона. Спал в воронке, накрывшись плащ-палаткой. Рядом блиндаж командира батальона. Комбат, мордатый мужик, вечно поддатый, «отдыхал от боев праведных» в блиндаже вместе с ППЖ. Я только успевал исполнять очередные приказания, приползать к ротам с передачей указаний, и с целью уточнения обстановки. Все пространство от КП до ротных КП и передовой траншеи простреливалось с трех сторон, особенно мост через канал, на ко-тором валялись оборванные провода. Все время под огнем. В коротких перебежках только и слышишь, как визжат и хлопают пули над головой. А уж если застрял в проводах, то лежи и не шевелись, дескать , убит. Помню один эпизод. Дает мне комбат в руки ракетницу и приказывает - «Доползешь до ближайшего к немцам бойца, дашь ему ракетницу, пусть выстрелит, обозначит передний край». Добрался до роты. Передаю ракетницу ротному и указание комбата. Вернулся к блиндажу, доложил командиру батальона. И тут меня комбат бьет кулаком по лицу и орет - «Я приказал лично выстрелить!». Ординарец рядом стоит, и хихикает. Снова под огнем вернулся к стрелковой роте. Ротный говорит мне : - «Я уже послал ракетницу в переднюю траншею» и удивился, что я все равно пополз вперед. Дополз до переднего окопчика и выстрелил ракету.
Г.К. - По Вашему рассказу создается впечатление, что никакого пиетета или теплых чувств Вы к офицерам не испытываете.
Б.П.- Нет, просто я думаю, что офицеры и солдаты - это равноправные граждане государства, тем более, что в СССР нам твердили, что армия - плоть от плоти рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции. При всей армейской строгой дисциплине военнослужащие должны уважать друг друга. Но ни в одной армии мира не было и нет такой пропасти между офицерами и солдатами, как в нашей армии. Разве что только в Красной Армии периода гражданской войны ее не было. Я не имею в виду денежное довольствие, оно не должно быть одинаковым. Но я считаю, что рацион армейского питания, форма и состояние одежды, обувь не должны быть такими разными… И в военное, и в мирное время. И в какой еще армии мира так пренебрегали жизнью и здоровьем солдат? И в какой еще армии мира, солдаты в тылу , в запасных учебных частях , умирали от голода, как в СССР в первые годы войны?! Интеллигентные (не в смысле образования) офицеры относились к солдатам по-человечески, они «не ели свой доппаек тайком, а делили его с солдатами», как Владимир Шарапов - герой фильма «Место встречи изменить нельзя». Но такие, как Сбитнев, или командир как батальона, который дал мне по морде (к сожалению, не помню его фамилии), они использовали свои привилегии на всю катушку и даже больше. Разных за долгую службу я встречал офицеров: и человечных, и не очень. А служить солдатам нашего 1925 года рождения пришлось семь с лишним лет, вопреки Закону о всеобщей воинской обязанности.
Г.К. - Понятно… Но вернемся на фронт. Вы были ранены еще?
Б.П. - Семнадцатого марта. Шло наступление на город Нейссе (Ниса) . Пятнадцатого марта нас в роте было человек пятьдесят, но на третий день боя в роте осталось всего три человека: командир роты, старшина и я. Так же и в других ротах батальона и полка. Никто не удивлялся. Это обычное дело для пехоты: в наступательных боях она всегда несет большие потери. Тем более, когда нас гнали именно в эти мартовские дни вперед без должной артиллерийской, авиационной подготовки и без танков. Из остатков полка собрали сводный отряд, человек пятьдесят. Дали приказ: в ночном бою овладеть какой-то деревней. Командовал нами капитан, о нем говорили, что он бывший полковник, разжалованный за какой-то проступок. Капитан оказался лихим товарищем, к нам перед атакой обратился со словами:- «Братцы! Прямо деревня, слева от нее - спиртзавод, справа - женский монастырь. Если деревню займем, все это нашим будет!». Скрытно пошли к деревне, потом поползли. Немцы спали раздетые в домах, только выставили боевое охранение и беспрерывно пускали осветительные ракеты. И когда мы подползли вплотную, нас заметили и открыли по нам огонь. &nbp Одеваясь на ходу, немцы выбегали из домов и занимали позиции. Началась сильная стрельба, мы поливали друг друга огнем. Вдруг удар, пуля вошла в бок и вышла в спине. Отполз метров пятьдесят назад по канаве, там был санитар. Он перевязал меня и оттащил в тыл. А дальше, как заведено - санбат, где мне не давали пить и есть, из - за полостного ранения, пока не разобрались, что пуля не задела жизненно важных органов, и эвакуация в госпиталь.
Г.К.- Что за госпиталь ?
Б.П.- Госпиталь для легкораненых в городе Бриг ( Бжег) , который позже был переведен в городок западнее Бреслау. Здесь я провел целый месяц. Вроде в тылу находились, но и здесь люди погибали по глупости. Ребята обнаружили немец-кий аптечный склад, а там сотни бутылей с запахом спирта. Кто-то из наших «госпитальных умельцев» решил перегнать содержимое этих бутылок, смастерил аппарат, но в готовый продукт добавил метилового спирта. Началась попойка, многие отравились, шесть человек умерло. Понаехало госпитальное начальство, «особисты», а потом этот склад просто облили бензином и сожгли… Когда еще были в Бриге, как раз разрешили отправлять посылки домой: солдатам - 5-8 кг, офицерам - 20 кг (и здесь привилегии). Товарищи уговорили через ограду пойти в город, поискать барахло для посылок. Представляете, пустой «мертвый город», в котором раньше жило сто тысяч человек. Ни единой души, все сбежали. Это жуткое ощущение. Город уже был основательно ограблен во время взятия, так мы в госпитальной одежде ходили и искали добро по подвалам, протыкали щупом угольные ящики, а под ними тайники с запасами различных консервов. Но что-то я там на одну посылку все же наскреб.
Г.К. - С гражданским немецким населением приходилось вплотную сталкиваться?
Б.П. - В зимнем наступлении почти нет, только во время взятия Гинденбурга, поскольку некоторые немцы не успели уйти из города на запад. Спустились в какой-то подвал, а там немецкая семья прячется. Мой напарник, из крестьян, начал немцев «пропагандировать» на русском языке: - «Вот теперь у вас будет хорошая жизнь, без буржуев. Будут у вас колхозы, Советская власть!». Немцы не понимают о чем речь, но, дрожа от страха, дружно кивают головами, даже не представляя, о каком «грядущем счастье» для них идет речь. Эпизод из «Освобождения» Озерова словно оттуда списан. Мы увидели огромную разницу между жизненным уровнем немцев и нашим, особенно в селе, но «в комплиментах не рассыпались», старались помалкивать, знали, что замполиты и стукачи всегда на посту. Странно, но я не питал ненависти к гражданским немцам…
Г.К.- А как в Вашей роте относились к немецким пленным и к «власовцам»?
Б.П.- «Власовцев» живых мы видели только 8-9 мая 1945 года, в Чехословакии. Они шли по-одиночке по дорогам навстречу нашим походным колоннам. Многие - нацмены из Средней Азии. Они постоянно повторяли: - «Я не стрелял, я - хозкоманда!». Их, одиночек, никто не бил и не убивал, только «меняли» свои ботинки с обмотками на добротные немецкие сапоги. А по поводу немцев,… по всякому бывало… Идем в цепи в атаку, лежит раненый в ноги немецкий солдат, и поднимает вверх руки, мол, сдаюсь. Рядом со мной наш солдат вскидывает автомат и стреляет в этого раненого. Наповал.
Г.К. - Перед боем пили сильно?
Б.П. - Нам иногда перед боем давали 100 грамм водки, Например, перед атакой на Нейссе. Некоторые с охотой выпивали и больше 100 грамм. Это своего рода наркоз, но я не пил. Сознание серьезности момента, что, может быть, последние минуты живу на этой земле, не вызывало во мне желания выпить.
Г.К. - В приметы на фронте верили?
Б.П. - Например, не в порядке суеверия, а из солдатской этики, твердо знал, что ничего нельзя брать у мертвых - иначе пехотный Бог накажет. Помню, как нас посадили десантом на броню танков, и приказали прорваться к немецкому городу Швайдниц (теперь - польский Швиднице) в районе Нейссе. Пошли на прорыв, по дороге видели маршала Конева на «виллисе». Его сопровождал только адъютант и один автоматчик, смелый был маршал. Танки прошли по переправе через противотанковый ров и тут - оглушительный взрыв, с правого борта разорвалась мина, и все десантники, которые сидели на правой стороне нашего танка - погибли. Среди них был мой товарищ с дыркой в голове. Большой осколок попал. За двадцать минут до его смерти, он снял часы с немецкого трупа, а я ему сказал - «Зачем ты это сделал!? Ты же сам так скоро можешь лечь!». Накаркал!
Г.К.- Когда Вы вернулись на передовую?
Б.П.- 25 апреля 1945 года. После выписки из госпиталя привезли в 133-й стрелковый полк, все той же 72 стрелковой дивизии. Командир минометной роты спрашивает - «В минометчики пойдешь? У меня в роте уже людей совсем не осталось». Я и другие ребята согласились. Нас усиленно тренировал ротный, меня и еще одного солдата он назначил командирами расчетов. И только я «вошел в курс дела» вызывает к себе комбат. Интересуется - «Ты сколько раз уже ранен?»- «Два» -«Это точно, что у тебя образование - полная десятилетка?» - «Так точно» - «Пойдем ко мне писарем в штаб батальона» - «Не хочу. Мне нравится командовать минометным расчетом». - «Ты что, дурной? До конца войны дожить не хочешь?!» - «Хочу быть минометчиком» - «Ладно, иди к себе в роту»… Для пехотинца, сидящего в окопе, или идущего в атаку, расстояние сто метров за спиной - это уже глубокий тыл. Да и в принципе в минометной роте было воевать, скажем, так, веселее, интереснее.
Г.К.- Какой бой был для Вас последним?
Б.П. - Седьмого мая. Наступали на город Вальденбург (Вальжбих). Наш батальон был во втором эшелоне полка. Ротный был впереди, корректировал огонь, а мы обстреливали немцев минами. Кстати, очень хорошо отстрелялись. За этот бой получил орден Славы 3-й степени. Комбат, когда увидел мой наградной лист, спросил у ротного - «Это тот, который в писаря отказался пойти?», и сразу подписал представление к ордену.
Г.К. -Солдаты чувствовали, что бой седьмого мая, возможно, последний для них на этой долгой войне?
Б.П. - Я об этом не думал. В последние дни войны, к нам в первую линию прислали очень много тыловиков. Ходили слухи, что это приказ Сталина, направить всех служивших в тылах на передовую, с целью - «приобретения боевого опыта». У меня и в других расчетах было несколько таких, брошенных с «теплых тыловых местечек» в бой. Это были люди старше меня по возрасту и хорошо понимавшие, что война катится к закату. Они помирать не хотели. Прислали какого -то младшего лейтенанта, так он залез в отдельный окопчик, и там сделал себе самострел. Один из них, тыловой старшина, увидев картину боя, вместо того что-бы подносить мины, спрятался в окопе. Пришлось его, «на пинках», гнать к миномету. Но после войны этот старшина стал у нас старшиной роты, и уж тогда он, помня свое былое унижение, на мне отыгрался. Ротный просто меня отправил в учебную часть, от греха подальше…
Г.К.- Как Вы узнали о конце войны?
Б.П.- Утром девятого мая вокруг поднялась стрельба, сообщили, что Германия капитулировала. Мы радовались и ликовали. Но дальше праздновали на ходу, поступил приказ - поскольку ожидается встреча с союзниками - всем побриться, умыться, пришить чистые подворотнички. Мне бриться было не надо. А потом новый приказ перейти чешскую границу и добить остатки отказавшейся сдаться группировки немецкого генерала Шернера. Шли мы походной колонной. В обозе на одной из повозок лежал труп командира стрелковой роты, умершего от перепоя в честь Победы. Как это было ужасно, нелепо, обидно и страшно - умереть от водки в день окончания войны… Остановились мы только в чешском городе Двур Кралове - над - Лабем. Там я и написал родителям: «Война окончилась - и я остался жив!»
Г.К. Поддерживаете ли Вы связь с боевыми друзьями? Помните ли их имена?
Б.П. - В пехоте во время войны никогда не было возможности подружиться с кем-нибудь. Очень быстро наступала развязка: ранен, или убит. Если ранен - это госпиталь, новая часть, новые сослуживцы. Если мне говорят, что такой-то «про-шел в одной части всю войну», я знаю, что этот фронтовик ближе 1 километра к передовой не приближался. Я помню хорошо имена многих своих послевоенных однополчан, но фронтовых, увы…
Г.К.- Где Вы продолжали армейскую службу после войны?
Б.П.- Нашу 21 армию расформировали, и нас, в июле 1945 года, маршевыми полками отправили из Чехословакии в Венгрию. Шли пешим ходом, 750 км, через Брно - Трнаву- Будапешт. В Кечкемете наш полк передали на пополнение в части 9-ой гвардейской Армии, а когда нашу новую 100-ю гвардейскую дивизию решили вновь сделать воздушно-десантной и передислоцировали в Украину, я и другие военнослужащие, не годные в парашютисты, попали в 31-й гвардейский стрелковый корпус генерала Андреева, в Венгрии и Австрии. А потом я служил в Брянске в гвардейской части. Затем в 1948 году ее перебросили на Кавказ, в Грозный. Сержантов 1925 г.р. стали увольнять из армии только в январе 1950 года, но я перед этим был зачислен кандидатом в слушатели Военно-Медицинской Академии им. Кирова в Краснодаре, в штабе СКВО, и попросился на сверхсрочную службу, чтобы не потерять возможность поступления. Летом приехал в приемную комиссию академии. Фронтовик, орденоносец, школьный аттестат с отличием. Никаких дополнительных экзаменов больше не требовалось. На мандатной комиссии ко мне вопросов не было. Сказали пройти медицинскую комиссию. Там врач мне и говорит - «Да у вас, молодой человек - тахикардия». -«Так это у меня от волнения сердце так бьется, мечта моего отца сбывается, военным врачом буду!» -«Да-да, конечно». И даже не сделав кардиограмму, пишут в заключении : «Не годен к учебе по медицинским показаниям». Бред… К тому времени я уже был здоровым мужчиной, хоть в авиацию! Вырос на казенных харчах! Только потом до меня дошло, что на медкомиссии сознательно «срезали» таких, как я, «космополитов», свято следуя установке: «Энтих не пущать!». Вернулся в часть. Демобилизовался. Поступил в Харькове в Горный институт, по окончании которого был направлен на работу в Донбасс в город Дружковка, в котором прожил и проработал на машзаводе последующие 40 лет.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
