П. Р. -Я родился в январе 1925 года, в городе Прилуки Черниговской области в семье военного. Мой отец, Михаил Рогозин, был бригадным комиссаром Красной Армии. В конце двадцатых годов отец демобилизовался из армии, и был откомандирован на хозяйственную работу. Наша семья переехала в Харьков, который был тогда столицей Украины. Мой дед, Давид Розмарин, был известным крупным промышленником в Литве. Когда в 1915 году, во время Первой Мировой Войны, гражданское население выселяли из прифронтовой зоны, наша семья оказалась в Екатеринославе. Отец, будучи студентом, увлекся революционными идеями, в 1916 году вступил в партию большевиков. Когда семья в 1918 году возвращалась в Литву, отец ушел воевать в Красную Гвардию. В ночь на 13/7/37, я, двенадцатилетний мальчишка, проснулся от того, что по нашей квартире бродили незнакомые мне люди в военной форме и громко переговаривались. Один из них сидел за столом, боком ко мне, перелистывал книги и бросал просмотренные на пол. Перед рассветом отца увели, и больше я его никогда не видел.
В ноябре арестовали и мать. Она была на работе, в Днепропетровском ТЮЗе. Поскольку арест производился не дома, я выпал из поля зрения сталинских бандитов и не был отправлен в специальный детский дом для "детей врагов народа". Мне посчастливилось остаться с тетей -Марией Александровной Приговой, которая оформила опекунство над мной. Только она и ее сестра Вера остались не задеты репрессиями- единственные из многочисленной маминой родни. Посадили маминых братьев - Якова и Бориса Гринева, командиров РККА, дядю Семена Пригова, его жену Евгению Трояновскую, и еще очень многих родственников. Я продолжал учиться в 36-й харьковской школе. Эту школу называли "правительственной", в ней училось немало детей из семей руководителей Украины. Осенью тридцать седьмого года уже у половины учеников были репрессированы родители. А ведь вакханалия сталинского террора только начиналась. . . Прошло много лет, прежде чем я узнал, что мой отец был расстрелян 6/12/37, в возрасте сорока лет. . . У меня еще долго принимали передачи для родителей в харьковской тюрьме, даже когда, как позже выяснилось, отца уже не было в живых, а мать сидела в северных лагерях. Для того чтобы приняли передачу, необходимо было выстоять многотысяную очередь. А занимать ее приходилось ночью. По всему громадному городу в темноте к зданию тюрьмы двигались люди, такие же как я - "очередники". Но еще больше, чем "очередников", было арестованных. Видимо не хватало машин, так зачастую несчастных вели конвойные по ночным улицам, под дулами наганов.
Только много времени спустя я осознал масштабы и глубину этого безумия.
Характерно, что харьковскую внутреннюю тюрьму НКВД, как и само здание управления НКВД немцы использовали под гестапо. Я между ними - гестапо и НКВД - разницы не вижу.
В 1940 году я приехал в Москву, и пришел в приемную генеральной прокуратуры. Там мне объявили, что отец осужден к десяти годам лишения свободы без права переписки. Я написал прошение на встречу с матерью, и произошел невероятный для той эпохи случай. Через три дня ожидания мне вручили бланк с печатями. На листке было написано - "Разрешается трехдневное свидание с матерью". Мать сидела в Темниковских лагерях, под Потьмой.
В поезде, рядом со мной оказался представительный интеллигентный пожилой человек, внешне напоминавший университетского профессора. Он представился -" Николай Дмитриевич Бонч-Бруевич". Этот старый известный большевик, ближайший соратник Ленина, ехал в лагерь на свидание к дочке Елене.
До лагпункта в котором находилась мать вела узкоколейка. Приехали туда, нас разместили в полуразрушенном бараке-"клоповнике". Три дня подряд, маму приводили, под конвоем, в этот барак, а вечером уводили вновь, за колючую проволоку.
То что я увидел в Потьме, ужаснуло меня...
Вернулся в Харьков. В то время я серьезно увлекался боксом, тренировался у известного боксера Грейнера. Каждый раз, отрабатывая удары, я представлял перед собой презренную рожу "вохровца-вертухая". Тренер спрашивал -"Откуда в тебе столько злости?". Я не мог сказать ему всей правды. Ладно, хватит об этом...
Война началась, мне было 16 лет. Я оказался в Бухаре, вместе с эвакуированным харьковским велозаводом, перешедшим на выпуск взрывателей для авиабомб. Работал токарем, смены по 12 часов, вечерами учился в вечерней школе. Все рабочие завода получили "бронь". На фронт никого не отпускали. В военкомате сидели представители оборонных заводов, сверяя списки рабочих со списками призывников, не дай бог, кто проскочит!. Написал письмо на имя Ворошилова, но из его канцелярии мне ответили, что могут рассмотреть мою просьбу только по достижении мной призывного возраста. В конце сорок второго года мать освободили из заключения и она приехала в Бухару, успела повидать меня перед уходом на фронт.
Вскоре мне удалось призваться в армию. Пришел в военкомат, какой-то офицер начал расспрашивать - "Год рождения? Образование?". Услышал, что я закончил десятилетку, и сразу сказал : "У нас недобор в военное училище. Поедешь в Ташкентское стрелковое-пулеметное". Тот факт, что мои родители репрессированы - я умолчал. На следующий день, я стоял на станции, возле вагона увозившего новобранцев. Прибежал представитель завода, чтобы снять меня с эшелона, но я от него "технично" скрылся.
В феврале сорок третьего года мы прибыли в Термезскую крепость, где размещалось ТСПУ. Подготовка была слабой. Половину времени мы занимались шагистикой, маршировали под палящим солнцем. Создавалось впечатление, что нас готовят к строевому смотру, а не к войне. Остальную часть учебного процесса составляло изучение матчасти оружия и постоянные изнуряющие марш-броски. . Прошло почти полгода учебы. Прямо перед выпуском, все училище, за исключением преподавателей, было направлено на фронт.
В августе сорок третьего года я оказался в 734-с стрелковом полку 233-й СД, в рядовом звании. В красноармейской книжке у всех было написано "Звание"-"Курсант".
Г. К. - Свой первый бой помните?
П. Р. - Такой бой не забудешь... Атака на совхоз "Коммунар".
Уже после войны я узнал ради чего в том бою погибли многие сотни молоденьких курсантов. . Немцы, находясь в полуокруженном Харькове, контролировали в районе Мерефа-Люботин "горловину" шириной где-то 12 километров, не позволявшую закрыть кольцо окружения. Вот и должны были мы, завершить своим ударом окружение немцев под Харьковым, захватив этот перешеек.
На исходном рубеже атаки расположилось 8 (!) военных училищ прибывших из тыла на фронт. Когда мы поднялись в атаку, я видел наши густые цепи от горизонта до горизонта. Развернутые знамена... Я был первым номером ручного пулемета. Шли полтора километра по пашне. Начался обстрел, мины и снаряды рвутся, а мы идем в полный рост. Прохожу мимо нашей "сорокопятки", артиллеристы мне кричат- "Ложись!". А я же "зеленый от и до", наивный. Кричу им гордо в ответ -"Курсантыне лжатся!"... Мальчишка...
Впереди какой-то кустарник. Кто-то кричит - "Вон, не наша пилотка!". Немецкие пулеметы начали по нам бить. Мой второй номер с запасом дисков куда-то потерялся.
Пули ветки срезают, люди убитые рядом падают... Залегли в какой-то канаве, смотрю, ползет раненый лейтенант с развороченной ногой. Подполз ко мне -"Видишь тот куст. Там немцы. Дай туда очередь". Так я первый раз по врагу выстрелил. Взяли совхоз, сразу немецкая контратака. Шесть раз совхоз переходил из рук в руки. Все вокруг было буквально завалено нашими и немецкими трупами. Мне в кисть левой руки попала пуля, раздробила кость. Перевязали наскоро, спросили -"Воевать дальше сможешь?". Я головой кивнул, взял свой пулемет и пополз дальше. Все части перемешались, вдруг я оказываюсь среди солдат 252 -ой СД. Немцы по громкоговорителю, предлагают нам сдаваться в плен, вальсы Штрауса крутят.
Дошли до села Гиевка. Меня и товарища послали в разведку, проверить возможность переправу и выяснить, цела ли плотина на реке. Ползем под артогнем, тут товарища убило наповал. Я не сразу понял, что он убит, тащил его за собой. . .
Через пару дней, в очередной атаке меня ранило осколком в левую ногу.
Привезли в госпиталь в село Дергачи, положили на нары. Смотрю, рядом лежит мой близкий друг по училищу Боря Ядренкин, интеллигентный парень, знаток литературы, сын директора рудника из Киргизии. Мы так обрадовались встрече! И в эту минуту заносят на носилках раненого бойца. Без глаз, лицо буквально срезано осколком, нет нижней челюсти, даже гортань была видна. Он все время порывался встать с носилок, метался от нестерпимой боли...
Нам стало страшно...
Написал матери из госпиталя письмо, мол жив, все в порядке. Мать письмо получила, а через неделю пришла на меня "похоронка", в которой говорилось -"Ваш сын Рогозин П. М. убит в бою 2/9/43. Похоронен местным населением города Валки в братской могиле. ". Мать сначала обезумела от горя, а потом сопоставила даты извещения и моего последнего письма, и поняла, что письмо отправлено позже "похоронки". После войны я поехал на места боев вместе с однополчанами. Стоит обелиск. . . А сколько солдат там захоронено, их имена - никто не знает. . . За харьковские бои наградили орденом Красной Звезды.
Г. К. - Про днепровский плацдарм хотите рассказать?.
П. Р. -В октябре сорок третьего попал на Кременчугский плацдарм, в районе Куцеваловка, в 116-ую стрелковую дивизию. Гибельное место. . . Плацдарм шириной два километра, вглубь 800 метров. Голод, боеприпасы на счет. Ползали под огнем на огороды на нейтральной полосе, собирали куски тыкв, тем и питались. Я стал там сержантом, командиром пулеметного взвода, состоявшего из двух пулеметов "максим" и семи солдат. Очень тяжелые и кровавые бои, каждую минуту кого-то рядом убивало. . . Есть там такое село Млынок. . . Нет, про Днепр мне тяжело говорить. . . С плацдарма нас вывели, и мы сами ужаснулись, - как мало народу в живых осталось !. . .
Комбат уговорил меня поехать на фронтовые курсы младших лейтенантов. Четыре месяца учебы. Только один раз фронтовые курсы кинули закрыть брешь в обороне. Был немецкий прорыв под Кировоградом. Когда обстановка на передовой стабилизировалась, мы вернулись к учебе.
 Рогозин Павел (в центре), 1944 год |
Г. К. -На фронт возвращаться, по второму кругу, было тяжело?
П. Р. - Мое возвращение на фронт сопровождалось очень неординарными событиями, о которых ни в одних мемурах никто не напишет. Предупреждаю сразу -история фантастическая, но она случилась на самом деле. Фронтовые курсы младших лейтенантов - это две тысячи людей с боевым опытом, хлебнувшие вдоволь фронтового лиха на передовой, в пехоте и в разведке. Нас погрузили в эшелоны, но несколько дней тянули с отправкой. Да еще сдуру, выдали первую офицерскую зарплату. Все мы знали, что нас ждет впереди - только смерть или ранение. Жизнь Ваньки -взводного на передовой очень короткая. Началась пьянка, в стиле -"Последний нонешний денечек, гуляю с вами я друзья". Пропили деньги, в ход пошло обмундирование. Самогон в бутылях местные хохлы подносили прямо к вагонам. А публика у нас не вся была сознательной. Рядом два эшелона стояли с продовольствием. Вот и закуска... Приблатненная братва из бывших разведчиков охрану разогнала, пирует в вагонах. Стрельба идет, друг в друга палят, между собой счеты начали сводить. Только из нашей теплушки так погибло двое товарищей. Трофейные немецкие пистолеты были у всех без исключения, набор -то наш был пехотный. Рядом встал состав, везущий на фронт штрафную роту. Зеки фиксатые в наколках, с бабами в обнимку. Без конвоя ехали! Кому-то из наших что-то грубое сказали, и нет штрафной роты, всем конечности переломали. Сняли какую-то дивизию, стоявшую на формировке и послали нас усмирять и разоружать. Утром открываем глаза, а к станции идут пехотные цепи. Повторяю, у нас у всех пистолеты. До братоубийства не дошло. Захватили наших человек двадцать, посадили под арест в комендатуре. В тот же день, объявили, что эта группа заочно приговорена к расстрелу. Среди них был мой товарищ, бывший полковой разведчик Володька Лисянский. Как только мы услышали о расстрельном приказе, поднялась огромная толпа и отбила приговоренных у комендатуры. Заняли оборону... Бунт одним словом.
Короче, весь этот бардак дошел до Конева. Он приказал - отставить репрессии и разбирательства, всех офицеров группами по два-три человека направить по частям.
Я эту историю за последние лет сорок вам первому рассказываю. Можете опубликовать. Но цель моего повествования - не о фронтовой вольнице поведать, а дать вам понять, что испытывает человек возвращающийся на фронт, и как может отреагировать его психика на какую-то задержку с отправкой на передовую...
Г. К. - О нечто подобном я читал в повести великолепного писателя Анатолия Азольского "Окурки". Давайте вернемся к фронтовой жизни. В какую часть Вы попали после курсов?.
П. Р. - Попал я в весьма своеобразное формирование. Весной сорок четвертого года, командир 53-й Армии Манагаров, получил разрешение сформировать из жителей недавно освобожденных районов три отдельных штурмовых стрелковых полка прорыва армейского подчинения. Полки "чернорубашечников". Говорили, что когда Манагаров попросил вооружение для этих полков, то в ответ услышал от комфронта -"В бою пусть добудут". Эти части не были штрафными, не путайте их с штурмовыми батальонами. В них отправляли без спецпроверки. Помимо крестьян и "примаков" из освобожденных районов Украины, у нас было много бывших бойцов партизанских отрядов. Я принял взвод, состоявший из бывших рабочих сельской коммуны имени Ткаченко, все мужики в возрасте 35-40 лет. Все офицеры направленные в эти полки были орденоносцами, обладавшие большим боевым опытом. Например нашим полком командовал ГСС полковник Федоров. Через полтора месяца выдали "чернорубашечникам" нормальное солдатское обмундирование. Оружие они получили раньше. Вот их мы и готовили к боям. Полки имели следующую нумерацию -первый ОАП,второй, третий... Вскоре нас бросили на передовую, держать кольцо вокруг окруженной Ясской группировки противника.
Мы заняли позиции в районе станции Красная. Рядом с нами расположился "чужой" артполк.
И на нас пошла прорывающаяся из окружения 40-тысячная группировка немцев. Четыре дня страшных боев. Вокруг сплошное месиво, горы немецких трупов. Кроме нас, немцев день и ночь истребляли штурмовики ИЛ-2. Поле боя перед нами представляло сплошной пласт убитых тел. Когда эта бойня закончилась, было невозможно найти чистое место, чтобы ногу поставить, шли вперед по трупам врагов. Помню, как молоденький раненый немец, весь в крови с изуродованной рукой, лежал перед мной, протягивая целую руку к небу, и стонал -"Мутер"... Но и нас встрою осталось очень мало.
Вскоре после этих событий меня вызвали в штаб армии. Несколько серьезных полковников сидели за столом, разглядывали меня в упор. Один из них встал и сказал -"Лейтенант, мы поручаем вам специальное задание. В районе Крайова, находится лагерь военнопленных Лун-Камуфлен и тюрьма Калафат. По данным разведки в нем содержатся примерно пятьдесят тысяч военнопленных. Возьмете роту автоматчиков, пробьетесь в немецкий тыл и освободите лагерь".
Мне дали сто автоматчиков с 4-мя пулеметами. Посадили нас в четыре итальянских "Дизеля" и ушли мы в немецкий тыл. Сплошной линии фронта не было. Мы едем по проселку, а параллельно нам, по шоссе, отступают немецкие колонны. Я не думаю, что полковников особо заботила судьба пленных. Тут были другие соображения. На нашем направлении наступало три армии. Такой лакомый кусочек, как - десятки тысяч людей для потенциального пополнения -интересовал всех. Вот каждая армия и послала рейдовую группу на захват лагеря. Но моя группа прорвалась туда первой. Лагерь не охранялся. Румынская охрана разбрелась. Пленных в лагере было несколько меньше чем ожидалось. Данные разведки не были точными. Пленные сказали, что три дня тому назад, группа наших военнопленных офицеров, опасаясь, что немцы перед отступлением уничтожат лагерь, подняла восстание.
Возглавили его: еврей, руководитель лагерного подполья полковник Хазанович, скрывавшийся в плену под вымышленной украинской фамилией, и политрук Рындин. Они перебили охрану офицерской части лагеря и больше четырех сотен командиров ушли с оружием по направлению к границе, к Дунаю. Я слышал о дальнейшей судьбе этой группы. По дороге они перебили охрану малого лагеря для военнопленных, освободили еще полторы тысячи своих товарищей, и с боями, вышли через неделю на соединение с нашими танкистами.
Почти все пленные содержавшиеся в этом лагере попали в плен в Крыму, в сорок втором году. Они рассказали, что до начала сорок третьего года условия содержания в лагере были жуткими: голод, эпидемии, расстрелы, но после Сталинградской битвы лагерь навестил то ли Папа Римский, то ли кто-то из его епископов - и условия содержания стали сносными. Массовой смертности уже не было. Через два дня к нам пробился отряд из армейского СМЕРШа.
В лагере находился вербовочный пункт РОА, мы взяли в плен 98 человек "власовских" пропагандистов. Решили их не расстреливать. Они без оружия в руках к нам попались, да и были это болтуны-агитаторы. Решили, пусть контрразведка с ними разбирается.
. Вызывает меня старший смершевец и передает приказ - "Сопровождать пленных "власовцев" и группу наших старших офицеров освобожденных из плена в Кишиневский фильтрационный лагерь на проверку". Оставили мне двадцать автоматчиков, выдали паек на четыре дня, определили нам два вагона, но ехали мы до Кишинева почти три недели. Потом еще месяц догоняли свой полк. Вернулся я командовать пулеметной ротой, но в начале ноября меня вновь ранило. Был бой в районе города Тисса -Феред. Снаряд разорвался рядом, осколок попал мне в левую ногу, да вдобавок засыпало меня обрушившейся кирпичной стеной. На три месяца попал в госпиталь. В феврале сорок пятого года прибыл служить в 228-ую СД. Штаб полка размешался в деревне Церево, рядом протекала словацкая речка Ипель. Пришел к штабным за назначением в батальон, и как раз началась немецкая атака на штаб. Из расположенного неподалеку мадьярского замка Бзовик пошел в атаку немецкий батальон в сопровождении БТР. Началась паника. Кто-то из штабных крикнул мне - "Лейтенант, бери людей и закрой прорыв". Забрал у убитого автомат, собрал группу тыловиков и мы, отбили эту атаку. За этот бой получил орден Отечественной войны первой степени. Принял пулеметную роту во втором батальоне полка, но в ней оставалось всего четыре пулемета. Да и в самом батальоне было всего семьдесят " активных штыков".
Г. К. - Вы почетный гражданин словацкого города Крупино. В марте сорок пятого года в боях за этот город Вы потеряли ногу. Об этом расскажете?
П. Р. - Уже отбили у немцев Крупино и бой шел на окраине города. Местное население смотрело вначале на нас с опаской. За пару месяцев до этого в городе позверствовали "власовцы", брошенные на подавление словацкого национального восстания.
Сразу за городом находится гора Цыганский Кобец. С ее вершины бил немецкий крупнокалиберный пулемет из каменного дота. Достать я его, с окраины, из "максима" не мог, далековато было. Решил подобраться поближе. С одним бойцом на обмотке потянули пулемет вверх по скалам. До вершины оставался какой-то метр, я еще успел сказать бойцу-"Как наверх вылезем, сразу разворачивай пулемет на дот". Встал я развернуть пулемет. . . А у немцев там стояли зенитные пушки на прямой наводке, ждали, когда русские на гору залезут. Как только я приподнялся рядом разорвался зенитный снаряд. Мне оторвало правую ногу, и я еще получил множественные осколочные ранения. Мой боец был контужен. Краем обмотки привязанной к пулемету я еще умудрился перевязать ногу. Младший лейтенант Орлов пополз меня вытаскивать. Уже он был совсем рядом, а я ему кричу-"Не вставай Орлов ! Не вставай!Убьют!"- , и матерюсь. Вытащили меня. А дальше перевязали, погрузили в санитарный самолет У-2, в люльку на крыле. Оказался я в госпитале в городе Хатван. Намучился я сильно в госпиталях, прошел еще две реампутации. Только в апреле сорок шестого года я покинул здание госпиталя, безногим инвалидом.
Г. К. - Вы за Советскую власть героически воевали и кровь проливали, а она Вашу семью чуть ли не под корень истребила. Как это сочетается?
П. Р. - Я не воевал за власть коммунистов и в атаках не кричал "За Сталина!". Я сражался за свою Родину, за свою страну. Тогда не было времени думать о своей боли и личных обидах.
Таких как я, детей репрессированных было на фронте великое множество. Начиная от сержанта Блюхера, сына маршала, заканчивая многими другими малоизвестными фамилиями. В госпитале, рядом со мной лежал старший лейтенант Мирзалиев, потерявший в бою левую руку и ногу. Он говорил, что происходит из арабов, поселившихся сотню лет назад в Таджикистане. Арабский язык он знал, служил переводчиком в нашей военной миссии в Сирии. Мирзалиев начал воевать еще на финской, да и за время отечественной войны был много раз ранен.
Как-то он откровенно рассказал о своей семье. Его отец был предводителем крупного басмаческого формирования на Памире. Части ЧОН и пограничники окружили эту группу в камышах, и подожгли все вокруг. Басмачи успели вывести детей предводителя из огня, но сами все сгорели в пламени. Стоял Мирзалиев, смотрел как сжигают его отца и даже заплакать не смог. Но на фронте, он не перебежал к немцам, а честно сражался и себя не щадил.
В сорок девятом году я с матерью уже жил в Харькове. По городу прокатилась новая волна массовых арестов. По всей стране шел в северные концлагеря так называемый - поток "повторников". Мать вызвали в МГБ, было ясно, что ее ждет арест. Я пошел вместе с ней, в офицерской форме, с орденами и нашивками за ранения. У меня просто не было тогда гражданского костюма. Дальше "предбанника" меня не пустили. Я заявил дежурному, что без матери отсюда не уйду, если хотите можете и меня арестовать. Дежурный долго переговаривался с разными типами из своего руководства, от меня потребовали уйти, клятвенно обещая, что мама скоро вернется домой. Но я не верил этим людям в чекистском обличии. И ушел только тогда, когда мама спустилась ко мне по лестнице. И если вид безногого офицера с боевыми орденами на груди как-то повлиял на решение "гэбистов" оставить мать в покое, - значит не зря я проливал свою кровь и был в пекле войны. Хоть мать, возможно, этим спас. . .
Интервью: Григорий Койфман Григорий Койфман |
