Сафонов Николай Иванович

Родился я 8 декабря 1923 года в деревне Леоново Износовского района Калужской области. Семья у нас была большая: мама родила шестнадцать детей, я был пятнадцатым, но выжило только семь детей, ведь медецины в то время на селе почти никакой не было. Поэтому у нас в семье все имена детям по второму кругу давали... Родители наши были самые простые крестьяне, совершенно неграмотные, но отец был мастер на все руки: и дом построить, и печку сложить, и сапожное дело знал, валенки валял, в общем все мог делать. В нашем селе была только начальная школа, поэтому восемь классов я окончил в школе соседнего села Вешки.

Н.Ч. - Как вы узнали, что началась война?

С.Н.И. - Два моих старших брата работали в Москве, и я как раз в это время у них гостил. Объявление о начале войны мы услышали по радио. Хотел сразу уехать домой, но все поезда отменили, до Калуги ничего не ходило, и тогда я взял у брата велосипед, научился на нем ездить, и поехал к себе домой, а ведь это 180 километров. Кое-как из Москвы выбрался, меня даже милиционеры-регулировщики останавливали, видели, что сельский, правил дорожного движения вообще не знаю, зато по Варшавскому шоссе ехать было легко, оно было абсолютно свободное. Как вымерло, ни одного человека не было, ни войск, ни беженцев еще не было. Кажется, это было 23 июня, и в течение этого дня домой я доехал.

Н.Ч. - Известие о начале войны оказалось для вас неожиданным?

С.Н.И. - Политикой собственно мы особенно не интересовались, и почти не разбирались, но, то, что скоро будет война чувствовалось.

Всех моих старших братьев мобилизовали в первые же дни войны. Когда я приехал из Москвы домой, то и старшего брата уже забрали в армию. Я тоже ходил в военкомат, просился в армию, но мне отказали, сказали, что нельзя, по возрасту не положено. 1 сентября я пошел учиться в 9-й класс, но проучились мы совсем недолго, а потом нас отправили в поле собирать колоски.

Как раз в это время фронт от нас уже был недалеко, мимо нас проходили войска, ведь наше село находится в 10-ти километрах от Варшавского шоссе, и я как комсомолец чем мог помогал нашим солдатам: давали им немного хлеба, картошки, молока. Весь колхозный скот из нашего села угнали в тыл еще до прихода немцев. Я опять ходил проситься в армию, говорил: «Возьмите меня, ведь немцы скоро придут», но меня так и не взяли.

А уже где-то в начале октября мы попали в оккупацию, но никаких боев у нас в округе не было. Хотя деревня у нас не маленькая - 108 домов, но постоянного немецкого гарнизона у нас не было, поэтому поначалу смену власти мы даже как-то и не особенно ощутили. Немцы ничего выдумывать не стали, поэтому старостой села назначили нашего председателя колхоза, но он ничего вредного людям не делал. Мы уже знали, что немцы отбирают у людей домашнюю живность, поэтому заранее почти всю скотину сами забили, теплые вещи попрятали.

Н.Ч. - В начале войны вы не удивлялись, что наша армия отступает?

С.Н.И. - Ну, все-таки наша армия отступала под большим натиском врага. К тому же немцы были не дурачки, как их в кино показывали, воевали они отлично, что уж там говорить. К тому же опыта у них было больше, все же пару лет они уже воевали.

Н.Ч. - Что запомнилось за время проведенное в оккупации?

С.Н.И. - Мы были в оккупации всего четыре месяца, к тому же немцев постоянно у нас не было, поэтому сильно они у нас «набедокурить» просто не успели. В нашей деревне никаких показательных казней не было, никого не убивали.

Больше всего из того времени мне запомнился случай, когда где-то в конце октября, недалеко от нашей деревни приземлился подбитый наш самолет, и мы, конечно, бросились к нему. Пилот был смертельно ранен, но сумел посадить самолет, и один наш односельчанин, кто первый туда прибежал, забрал у него документы, пистолет, и успел их спрятать до того как приехали немцы. Немцам он говорил, что: «Ваши уже были и все забрали», но они ему не поверили, арестовали его, но, правда, вскоре выпустили. Зато когда вернулись наши, то его вновь арестовали, видно, думали, что немцы его тогда завербовали. Он потом рассказывал, как его наши страшно пытали, но он ни в чем так и не признался, и его все-таки выпустили. А его сына, с которым я дружил, тоже потом забрали в армию, он попал в танкисты, но т.к. считался «сыном врага народа», и из-за этого его к участию в боях не допускали, не доверяли... Этот его сын, хоть и был потом председателем нашего сельсовета, но пятно - «сын врага народа» так и оставалось на нем...

А второго летчика в кабине не оказалось, и мы с Володькой Хохловым прикинув, где он может быть, пошли в «Попов» лес, и, действительно, обнаружили его там. Он был ранен, но сумел выпрыгнуть с парашютом. Что с ним было делать, куда его девать? Поэтому мы его спрятали, и пошли к нашей учительнице русского языка Вере Александровне Доброхотовой. Объяснили ей ситуацию, так и так, что делать? «Коля и Вова, вы никому ни слова», и она взяла этого летчика к себе в семью, лечили его. Но немцы его тоже искали, даже заходили к ним в дом, но Вера Александровна хорошо говорила по-немецки, и как-то они отговорились: что это их родственник, болеет тифом...

А когда нас освободили, этот летчик видно куда-то написал, и Веру Александрону наградили орденом «Красной Звезды», и ее дочь Маргариту, кажется, тоже.

Я хотел чтобы меня наградили медалью «За оборону Москвы»: ведь нашим солдатам помогал, летчика фактически мы нашли, т.е сложа руки не сидели, поэтому написал недавно письмо на имя Сердюкова, но там, наверное, и читать никто не стал...

Н.Ч. - А были такие, кто обрадовался немцам?

С.Н.И. - Нет, таких людей у нас в деревне не было. Вот пораженцы были, но ведь мы прожили эти четыре месяца в полной изоляции, как в вакууме, ведь ни радио не было, новостей никаких не слышали, что творится на фронте вообще ничего не знали. Жили как простые обыватели.

Колхоз наш развалили, все развалилось, в общем выживай кто как сможет... Еще и наш председатель колхоза Василий Васильевич Нюненков сделал глупость: в тот год у нас собрали такой богатый урожай пшеницы, и нет бы он сам сказал людям: «Забирайте колхозный хлеб себе, молотите», но нет. А когда пришли немцы, то они все эти стога просто сожгли... Он вроде и вреда никому не делал, но и пользы тоже. Когда вернулись наши, то всю их большую семью сразу арестовали, но потом всех кроме него отпустили, а он домой так и не вернулся...

Н.Ч. - Кто-то из ваших односельчан сотрудничал с немцами?

С.Н.И. - Полицаев у нас не было, а кроме старосты, немцы назначили двух бывших колхозных бригадиров, они даже так и назывались «бригадиры», и когда немцы давали какое-то поручение, то они его исполняли, например, если надо было для немецких солдат собрать продуктов, то они ходили по домам и собирали. Но когда пришли наши, то их даже не арестовали, все прекрасно понимали, что у них просто не было другого выхода.

Н.Ч. - А вас не могли угнать в Германию на работу?

С.Н.И. - Должны были, например, у нас из соседней деревни Ворсобино всю молодежь нашего возраста угнали в Германию, и они вернулись уже только после войны. А у нас за составление списков отвечал староста, но его многие люди просили, даже угрожали ему, я, например, так ему и сказал: «Ведь наши все равно придут, и они тебя за сотрудничество повесят», и он поклялся, что эти списки уничтожит. И действительо, изнашей деревни в Германию вообще никого не угнали, а может немцы просто не успели этимкак следует заняться.

Про партизан мы тогда еще не слышали, но у нашего односельчанина - Василия Васильевича Большакова был ручной пулемет, и мы уже хотели что-то начать делать, то ли партизанить, но вскоре нас освободили, а сам он погиб от шальной пули, когда нашу деревню освобождали.

Н.Ч. - А когда ваше село освободили?

С.Н.И. - Где-то в конце января 42-го. У нас в деревне стояла немецкая артиллерия, и поэтому нам досталось от нашей же артиллерии: много домов было разрушено, погибли люди... Я очень боялся чтобы погибнуть не на фронте, или чтобы меня не увезли в Германию, поэтому даже переодевался в женскую одежду, мазал лицо сажей. Когда фронт был уже совсем близко, и в нашей деревне появились немцы, то я ночевал не дома, а прятался в подвале, или в сарае во дворе, но была очень суровая зима, стояли просто дикие морозы, а я так жил фактически целую неделю... Выдержать это было очень трудно, поэтому часа в 2-3 ночи я приходил из сарая в дом, и ложился к своим на печку. Но если после такого мороза и сразу в тепло, то начинается кашель, и один раз немец это услышал, что-то заподозрил, а мать ему говорит: «Да нет тут чужих, все свои», но он оказался дотошный, и пошел за мной в сарай. Деваться мне уже было некуда, и я присел на навозную кучу в углу сарая. Но на мне был черный полушубок, и в темноте меня было сложно увидеть, хотя мы прямо глаза в глаза друг другу смотрели: он шел прямо на меня, вот-вот споткнется о мою ногу... Немец даже сходил в дом за фонариком, но то ли он совсем слепой был, хотя и носил очки, то ли еще что, а может он меня увидел, и пожалел, но вроде он меня просто не заметил.

Потом пришла из дома мама, проверить живой ли я еще?.. И я опять полез на сеновал.

А потом почти всех людей из нашей слободы немцы собрали, и заперли в одном доме, думали нас сжечь... По деревне уже ходили факельщики - дома жгли... Я говорю отцу: «Давай дом спасать, тащи пистолет», как-то у нас в доме были раненые немцы, и у одного из них мы украли пистолет, но мать запричитала: «Никуду не пущу, пусть лучше все сгорит», очень боялась, чтобы меня на улице не убили. Так и сгорел наш дом, вместе со всеми нашими вещами. И корова, бедная, живьем сгорела, немцы специально подперли дверь, чтобы она не могла выскочить на улицу.

В общем наши войска подоспели вовремя, немцы поспешно отступили, и нас сжечь не успели. Повезло, конечно, хотя все дома в деревне сгорели... Наши солдаты нас потом спрашивали: «Что-же вы не уходили, не прятались?» А куда нам было идти? Вокруг море снега, и дикий мороз...

Н.Ч. - Как вам запомнились немцы?

С.Н.И. - Так то мы их особо и не видели, только уже когда через нас фронт проходил. У нас в деревне стояла и какая-то финская часть, и больше всего мне запомнился один финн, который был у нас на постое. Злой он был такой, правда, неплохо говорил по-русски, и отец даже пробовал к нему лезть с разговорами: «Что же ты воюешь за немцев?» А он ему: «Ты отец не болтай, а то пристрелю»...

Н.Ч. - Когда вас призвали в армию?

С.Н.И. - 7 марта 1942 года и направили в запасной 183-й полк 33-й Армии, который располагался в городе Боровск. Меня, как человека с образованием сразу направили в полковую школу учиться на командира отделения. Где-то два месяца там проучился, присвоили мне звание старшего сержанта, и отправили на передовую.

Н.Ч. - Вас там хорошо подготовили?

С.Н.И. - Из того чему нас там учили, на фронте почти ничего не пригодилось... Нас ведь учили как все должно быть по правилам, по Уставу, а что там на фронте было похожего?.. Когда я пришел на передовую, у нас даже винтовок на всех не хватало... Я возмутился, говорю командиру: «Как же людям идти в атаку без оружия?» А он мне в ответ: «Да чего ты волнуешься, через пять минут боя половину народа поубивает, и даже лишние винтовки будут...»

В нашем полку все солдаты были с недавно освобожденнных территорий. Боевая подготовка была: стреляли из разного оружия, даже из пулеметов пробовали, но кормили в этом запасном полку плохо, очень голодно было, хорошо еще, что приходила невестка старшего брата, и приносила из дому гостинцы, а так бы вообще... Во мне ведь тогда уже было 186 сантиметров росту, к тому же молодой растущий организм требовал энергии, поэтому, конечно, я был вечно голодный... Ведь нам тогда на целые сутки выдавали 200 (!) граммов сухарных крошек, черпак баланды... Поэтому в офицерской столовой мы брали картофельные очистки, гнилую капусту, и что-то из них себе готовили... Но от голода у нас никто не умер, я таких случаев не помню, и боевой дух у нас поддерживали высокий, песни пели...

Потом я попал в отдельный учебный батальон 110-й сд 33-й Армии, но по составу он был как обычный полк - тысяча двести солдат. Там я уже сам как инструктор готовил сержантов, но и как самостоятельная единица наш батальон стоял в обороне на передовой.

Мы там стояли в обороне, но немец нам «расслабиться» не давал: обстреливали нас постоянно, и немцы так нас бомбили, что я даже своих солдат выводил на нейтральную полосу поближе к немцам. Командир роты мне говорил: «Что ты делаешь?» А я ему отвечал: «Вас всех сейчас разбомбят, а мое отделение останется живое».

13 августа 1942 года в первой же моей атаке меня ранило. В пехоте ведь долго не воюют: или убьет или ранит... Мы наступали в чистом поле без поддержки артиллерии... Первую немецкую траншею взяли, а уже потом меня ранило. Этой же пулей убило солдата впереди меня, а мне она попала в правую ногу. Я спрашиваю солдат: «Ребята меня ранило, бегать не могу, ходить не могу, что делать, оставаться?» А солдаты мне говорят: «Иди сержант, все равно ведь убьют...» И я поковылял в санроту. Оттуда меня хотели отправить в глубокий тыл, но я устроил скандал: «Доставайте пулю, и никуда я не поеду, тут до моей деревни 4 километра». Меня прооперировали, и три месяца: август, сентябрь и октябрь я лечился в родном доме.

После выздоровления я опять попал в этот 183-й запасной полк, но туда приезжали «покупатели» из обычных частей, и меня взяли командиром отделения в 125-ю отдельную стрелковую бригаду.

Мы участвовали в боях в Курской битве, запомнились названия населенных пунктов: Нижнее и Верхнее Ашково, Полюшки, а потом бригаду расформировали, и наш 692-й сп влили в 212-ю сд 61-й Армии, в которой я и провоевал до конца войны.

Запомнилось еще, что на Курской дуге на нейтральной полосе оказался немецкий продовольственный склад, и некоторые наши солдаты с голодухи лазили туда. Еще вспоминается эпизод, когда немецкая разведка забросала гранатами штаб нашего 2-го батальона, но в нем тогда почти никого не было, и никто не погиб.

После Курской битвы мы очень долго, чуть ли не год стояли в обороне в Белоруссии. Там несколько раз проводили разведку боем, а потом нас отправили на переформирование опять в мою родную Калужскую область.

Потом освобождали Белоруссию: наступали через Пинские болота, помню, что освобождали Бобруйск, город Кричев на реке Сож, за это нашему полку даже присвоили почетное наименование - «Кричевский».

Затем нашу армию перебросили в Прибалтику, и мы участвовали в Рижской операции.

Потом нас вернули обратно, мы наступали в Польше, освобождали Варшаву. Поляки не особенно радушно нас встречали, хотя мы их почти и не видели. Но нас предупреждали, чтобы мы были начеку, по одному не ходили, и потерь у нас от поляков не было.

овремя Висло-Одерской операции меня вызвал командир нашего полка, и поручил нам с Николаем Кизубом задание: собрать и задокументировать все данные о потерях по батальону с 13 по 29 января, и на каждого погибшего составить топографическую карту с местом захоронения. Но я вначале отказался, ведь полк уходил вперед, а мы должны были остаться одни, и заниматься документами, а там тогда такая «каша» была... Немцы были и впереди и сзади, кто где не поймешь, поэтому я просто боялся, что мы вдвоем останемся среди немцев. Но нам придали в охрану взвод разведчиков - 15 человек. Мы это задание быстро выполнили, но когда все оформили, то разведчики уже «приняв на грудь» просто уехали вперед, фактически бросили нас. У нашей повозки было две плохонькие лошаденки, и мы за ними никак не успевали. Потом мимо нас проехали ординарец комбата с радистом и тоже не остановились...

А дело уже под вечер было, мы пошли по домам искать чего-нибудь покушать, туман еще, помню, стелился. На железнодорожном пути увидели бронепоезд, и тут возвращаются обогнавшие нас ординарец с радистом - «немцы»! Какие к черту немцы, думаю? Вот же стоит наш бронепоезд, и только тогда увидели, что он немецкий... Побежали от него, а из него прямой наводкой по нам... Пока добежали до укрытия всех ранило, мне тоже немного досталось: осколки задели лицо, позвоночник, а в шинели я насчитал 41 дырку... Потом мне рассказывали, что радиста Прохорова ранило в обе руки, но его спас от немцев какой-то местный поляк.

Наших лошадей убило, но добираться к своим все равно как-то надо. Ночью пришли в деревню, там оказался какой-то наш парнишка, угнанный на работу в Германию. Он нас покормил, мы легли спать, но договорились, чтобы один из нас дежурил. Просыпаюсь, а он спит: «Дубов, что ж ты делаешь...»

Утром мимо на машинах проезжали артиллеристы, но нас опять не взяли, хоть плачь. Но мы нашли в одном доме лошадей и вскоре догнали своих.

А потом были самые тяжелые бои, в которых мне пришлось участвовать. Четыре дня мы штурмовали Зееловские высоты - это было что-то страшное! От 120 человек в нашей роте осталось человек двадцать... Как потом оказалось, немецкие огневые средства там вообще не подавили, и всю свою мощь они направили против нас... Давно воевавшие солдаты говорили, что там было еще страшнее чем в Сталинграде...

Шли с боями по Германии, но не на Берлин, а обогнули его чуть севернее, и где-то 28 апреля вышли к Эльбе. Так война для нас закончилась.

О Победе мы узнали там же, отметили, конечно, бурно. Выпивки и закуски было полно, но общий стол не делали, отмечали по своим отделениям, взводам. Причем, что особенно горько вспоминать, у нас были погибшие при праздничном салюте...

Через реку от нас стояли американцы, так мы с ними потом неоднократно встречались, братались. Общались очень хорошо, некоторые обменивались сувенирами, но лично я ничем не менялся. Друг другу чем могли помогали, они нам даже бензин давали.

Н.Ч. - Вам пришлось воевать только против немцев? Как вы можете оценить немецких солдат?

С.Н.И. - Да, мне пришлось воевать только против немцев. Они были отличные вояки, что там говорить: дисциплинированные, опытные, и воевали очень грамотно.

Н.Ч. - Вы у них учились чему-нибудь, хитростям каким-то?

С.Н.И. - Вроде нет, мы же были простые солдаты. Учились на своем опыте, как-то уже сооброжали, например, при обстреле сразу переходили в свежую воронку, т.к. в одну и ту же воронку снаряд дважды точно не попадет.

Н.Ч. - Что вы чувствовали к немцам?

С.Н.И. - Ненависть к ним была, ведь многие солдаты пережили оккупацию, знали что они творили... Когда освобождали нашу землю, то видели и сожженных, и убитых...

Н.Ч. - Как относились к пленным немцам?

С.Н.И. - За всю войну я ни разу не видел случая, чтобы над ними издевались или убивали.

Н.Ч. - Какие у Вас боевые награды?

С.Н.И. - Вначале я получил две медали «За Отвагу», но не за какие-то отдельные эпизоды, а по совокупности. А уже за бои в Германии был награжден орденом «Славы» 3-й степени, и орденом «Красной Звезды». Еще есть медали «За освобождение Варшавы», «За Победу над Германией». «Звездочку» я получил за то, что поднял людей в атаку, когда убило нашего командира взвода. Как тогда говорили «за проявленные мужество и инициативу». А «Славу» мне вручили за то, что в тяжелых боях, уже будучи раненым, я остался в строю. Тогда говорили, что меня представляли к ордену «Боевого Красного Знамени», но вручили орден «Славы».

Вообще я должен сказать, что наград заслуживают все солдаты с передовой, но их быстро или убивало или ранило, и все их заслуги сразу оказывались забыты... Командиры рот и взводов обычно тоже быстро выбывали, поэтому просто некому было представлять к наградам, и сколько солдат так и осталось вообще ненагражденных. Командиров конечно больше награждали, но если и они выбывали, то об их заслугах тоже быстро забывали. А за Зееловские высоты, я вообще считаю, что надо было всем пехотинцам давать звание ГСС, там такое творилось, что словами не передать...

Н.Ч. - Что Вы чувствовали в бою?

С.Н.И. - Да особо ничего не чувствовал, знал, что меня все равно или ранят или убьют, в пехоте так... А в атаку пойти - это вообще, как на верную смерть... Многие солдаты перед атакой начинали прощаться, обниматься, прямо на земле прощальные письма писали... А я им говорил: «Что за дурацкие письма вы пишите, мы должны жить и побеждать...» Говорил даже солдатам, чтобы они свои медальоны не заполняли, а если все-таки убьют, то родным все-равно сообщат...

Мы хоть и были патриотами, но в атаке «За Сталина» мы не кричали, только «ура» и мат-перемат - это было наше «благородное» оружие, тем более если выпили перед атакой.

Н.Ч. - В рукопашной приходилось участвовать?

С.Н.И. - Как-то в наступлении в Белоруссии мы на лыжах вдвоем с Василием Прокушевым немного оторвались от своих и врезались в немцев, а мы и они были в маскхалатах, и сразу понять, кто есть кто, было трудно, но мы разобрались раньше, и их троих положили из автоматов. Стали спина к спине, и давай стрелять... И бросились к своим. Это был единственный случай, когда я так близко с немцами столкнулся.

Н.Ч. - Вы считали сколько немцев вы убили?

С.Н.И. - Много, но не считал. Главное что - не прозевать момент, или ты его или он тебя... В бою главное - не теряться.

Н.Ч. - Как вы можете объяснить, что воюя с 1942 года в пехоте остались живы?

С.Н.И. - Ну не все же время я был на передовой: то на переформирование нас выведут, то в обороне стоим, то в госпитале лежишь. Но вообще я до сих пор не понимаю, как остался жив... Ну не мог я остаться живым в том аду, что там творился. Ведь я в таких переделках бывал, сколько раз мог погибнуть, и все равно остался жив... Например, один раз прямо в нашу землянку попал немецкий снаряд, пробил крышу, но не взорвался... Повезло, что тут скажешь. Как-то сходил по «большому», и только потом увидел, что прямо на противотанковую мину, аж волосы дыбом...

Но это мне так везло, а скольким не повезло... Как знать, угадать, где твоя судьба тебя ждет? Помню, у нас был командир роты Блинов. Во время обстрела он лег за большим камнем, а голову постарался максимально спрятать под этот камень. Но взрывной волной этот камень сдвинуло, и он придавил его насмерть... Или как-то собрались в кружок, обедаем, и тут откуда ни возьмись немецкая шрапнель, и одному из наших отрывает ногу...

Вот вы все просите меня рассказать какие-нибудь интересные случаи, но поймите, не было на передовой ничего интересного, веселого и радостного!.. Только смерть одна кругом... В пехоте каждую минуту смерть...

Н.Ч. - Как кормили на фронте?

С.Н.И. - На передовой конечно получше, чем в тылу. Все таки 700 граммов хлеба в день давали, но горячее питание не всегда можно было подвезти. НЗ конечно все моментально съедали, просто не выдерживали. Вот в конце войны было уже значительно лучше все налажено, а в Германии так вообще хорошо - дома с пустые, еды в них полно, всякие закрутки, да и выпивки хватало. Фактически в Германии кухня нам была уже и не нужна, сами питались.

Н.Ч. - Как насчет спиртного?

С.Н.И. - Если не ошибаюсь, водку при боях каждый день давали. Причем 100 грамм выдавали до атаки, и солдаты постарше их сразу выпивали, но лично я до атаки никогда не пил, и другим не советовал, выпивал их уже только после боя. Но, думаю, что тем, кто постарше, можно было и до атаки выпить, все-таки 100 грамм для взрослого организма это не так уж и много, но они очень помогали хоть как-то снять огромное нервное напряжение перед атакой.

Н.Ч. - Рассказывают, что много солдат потравилось техническим спиртом.

С.Н.И. - Когда брали Брест, обнаружили на вокзале целую цистерну спирта. Собралось много солдат, наливают этот спирт себе в котелки, фляжки, а я бегаю, кричу: «Не пейте, елка-палка»... Нас ведь о таких случаях уже заранее предупреждали. Часть солдат не стала пить, а часть все равно пила: «Все равно в бою помирать...» Только в нашей роте около 10 человек умерло, а в батальоне человек пятьдесят, наверное... Но больше таких случаев у нас не было.

Н.Ч. - Как одевали?

С.Н.И. - Нормально одевали. В фуфайках и ватных брюках вообще хорошо. Каски мы почти не носили, толку от них мало, только от осколка на излете спасает, хотя некоторые все равно носили. До самого конца войны мы проходили в ботинках и обмотках, и только потом нам уже выдали сапоги. В ботинках, конечно, удобнее, но в сапогах красивее.

Н.Ч. - Какое у вас было оружие? Приходилось использовать немецкое оружие?

С.Н.И. - Автомат мне больше нравился чем винтовка. Я знаю, что в нашем батальоне использовали немецкий ручной пулемет, но лично мне не приходилось немецкое оружие использовать. Вот фаустпатроны применяли - это хорошее оружие, но минус был в том, что нужно было подниматься, ведь лежа из него стрелять нельзя. Немцы ими жгли наши танки будь здоров.

Н.Ч. - Какой транспорт был в вашей роте?

С.Н.И. - Ничего не было, все пешком прошли... Прислали как-то монгольских лошадок, но они вообще никаких команд по-русски не понимали, даже «тпру» или «но». Они были маленькие, но очень выносливые, могли бежать до упаду. И чтобы они к немцам не увезли, их грузили в два раза больше положенного, так, чтобы они еле шли, и только постепенно они привыкали.

Н.Ч. - Как часто удавалось помыться? Вши были?

С.Н.И. - Мы часто ходили вшивые, потому что регулярно помыться не удавалось. К тому же форму мы почти не снимали, даже спали все время в одежде. Кто как мог организовывал себе помывку, искали нательное белье, чтобы поменять свое грязное. Была еще бочка-вошебойка, она, конечно, помогала, но иногда одежда в ней сгорала.

Н.Ч. - Отдыхать как-то удавалось? Деньги вам платили?

С.Н.И. - Когда нас с передовой отводили, так даже концерты бывали с приезжими артистами. Но книг, например, мы не видели вообще, в карты не играли.

Как командир отделения я получал, кажется, 125 рублей, но я их и не видел - все перечисляли в фонд обороны.

Н.Ч. - Из ваших командиров кто-то запомнился?

С.Н.И. - Считаю, что на командиров мне везло, не было таких, которые угрожали: «Не выполнишь приказ - расстреляю»... Например, командиром полка у нас все время был Подберезин Илья Михайлович - очень смелый, боевой и грамотный офицер, две академии окончил. Он два раза в партию вступал, и два раза его исключали, за то, что он плеткой бил за нерадивость и трусость солдат и особенно офицеров. Но он и бил, но и награждал по справедливости, поэтому солдаты его уважали. Многих своих солдат знал лично, в бою никогда не отступал, даже немцы об этом знали. Про него говорили, что он чеченец, хотя никакого акцента у него не было, да и имя русское. Я запомнил, что в своей речи он часто цитировал отрывки из разных стихов. Его постоянно охраняла рота автоматчиков.

Еще запомнились комбат Целуев, его зам Прыгунов, но они выбыли по ранению. А сколько у нас сменилось взводных... Я все время был командиром отделения, но часто приходилось заменять командира взвода, ведь комвзвода погибал даже раньше чем солдат... Он считался таким же рядовым как и мы. За меня, как за одного из опытных, можно даже сказать незаменимых солдат, командиры держались, поэтому никуда не отпускали, и так было со многими, кто честно воевал. Меня даже на курсы младших командиров не послали, хотя и могли бы, зато тех, кто плохо воевал, кто плохо знал русский язык переводили в тыл... Хотя, например, даже обозники «тыловыми крысами» у нас не считались, просто они в атаку не ходили, а так находились почти на том же самом переднем крае, что и мы. Вот штабы дивизии, армии - другое дело...

Командиры относились к солдатам нормально, ведь если он ведет себя «неправильно», то пулю в спину получить было очень легко... У нас такого, правда, не было, но в соседнем батальоне был случай, когда, кажется, белорусы перебили своих командиров и перешли к немцам...

Мне предлагали несколько раз перейти в разведку, но я всякий раз отказывался, ведь это же верная смерть. Еще когда мы только попали в армию, то мой приятель, односельчанин, не поднял руку, когда спрашивали об образовании, а попросился в разведку, и в первом же «поиске» погиб... А так бы вместе со мной попал бы в полковую школу. И когда после первого ранения я вернулся в родную деревню, то меня его мама спрашивала: «А как же там мой Вовка?.. Ты его похоронил?» А ведь я ему говорил: «Что ты ерундой занимаешься?», но он меня не послушал... Почему не хотел в разведку? Я очень плохо ориентировался в лесу, и боялся этого. К тому же разведчику надо быть сильным, а я был высокий, но худой, молодой же еще совсем был, да и в пехоте уже попривык.

Н.Ч. - К политработникам на фронте какое было отношение?

С.Н.И. - Среди политработников было много евреев, они тоже в бой ходили, за нашими спинами не отсиживались, словом и делом показывали пример. Я и сам вступил в партию в 1943 году. Лично я считаю, что политработники были нужны: мы же на передке совсем темные были, вообще ничего не знали: что вокруг творится, какая цель у нашего подразделения, даже какая деревня у нас впереди... А они хоть немного освежали нам память, проясняли сознание.

Солдаты и сержанты вообще мало что знали: где стоим, какие населенные пункты проходим, а зачастую даже в каком полку и в какой дивизии служим, все вслепую. Вот вы меня просите рассказать, где мы воевали, да если мы и знали название деревни, то разве запоминали, да и сколько таких деревень мы прошли...

Н.Ч. - С особистами сталкивались?

С.Н.И. - Они вечно агитировали нас, чтобы мы им «стучали». Меня тоже уговаривали, и даже записали под псевдонимом «Леонов», а потом все ругали: «Чего же ты не пишешь, не хочешь делиться?» А чего писать если все нормально? Не было у нас предателей, так не сочинять же.

У нас уже после войны один из солдат, мой приятель - Горин застрелился. Он был в оккупации, и видно, что-то за душой все-таки имел, поэтому когда они его сильно прижали, то он не выдержал...

Несколько раз пришлось видеть показательные расстрелы. Из нашего батальона один белорус отстал, а ему пришили дезертирство, и ни за что ни про что расстреляли... Он падал на колени, умолял его пощадить, во всем разобраться, но ничего не помогло... А у меня же самого был похожий случай. М огда Ригу брали, то три-четыре дня не спали, и я на привале крепко заснул, а когда все собрались и ушли, то я остался один, меня даже никто не разбудил... Но мне подсказали направление, где искать своих, я их быстро догнал, и все обошлось.

Н.Ч. - Случались в Германии случаи мародерства, насилия?

С.Н.И. - Нас всех очень строго предупредили - не мародерничать, но отдельные случаи бывали. Одного мародера даже, помню, расстреляли, хотя, наверное, его можно было бы и простить, но он, насколько я помню, немцев не только ограбил, но и избил.

Были случаи и изнасилований, одну немку, помню, изнасиловали 33 солдата... И начальник политдела 61-й Армии генерал Котиков все удивлялся и качал головой: «Последние то куда лезли?..», но это дело спустили «на тормозах». А вообще немки и так отдавались свободно, но те, кто были падкие на это дело, очень боялись вензаболеваний, хотя все равно к ним бегали. Но у меня в нашей деревне осталась девушка, и я ей хранил верность.

ППЖ тоже были, а некоторые офицеры даже немок при себе держали, и возили с собой. У нас, например, командир одной из рот Дегтярев держал при себе молодую немку 16-17 лет, многие офицеры об этом знали, но этому не мешали, и его не наказывали, это уже только после войны порядок стали наводить.

А у нас в батальоне женщин вообще не было, как-то прислали одну девушку-санинструктора, но ее сразу забрал к себе командир батальона.

Н.Ч. - Были у вас какие-нибудь трофеи? Посылки домой посылали?

С.Н.И. - У меня вообще ничего не было. У убитых только часы иногда брали, но у нас их командиры отбирали, зачем мол они солдату. Парабеллум еще был, но после войны у меня его отобрали, что называется, «прикрыли лавочку».

Посылок я после войны штук пять послал: платья сестрам, рубашки, простынь. Вот офицеры даже ковры домой посылали, а мы, деревенские, даже и не знали, что это такое - ковер. Большие ковры даже на части разрезали и так посылали.

Н.Ч. - Под огонь своей артиллерии, авиации приходилось попадать?

С.Н.И. - Бывало такое. Это, конечно, происходило ненарочно, а по несогласованности, но погибших в моем взводе от таких случаев не было.

Н.Ч. - Приметы, предчувствия у Вас на фронте были какие-нибудь?

С.Н.И. - Нет, ничего такого вообще не было. Но когда меня отправили лечиться домой после первого ранения, то мама мне дала «Божественное письмо», где-то на пяти-шести листах. Нагрудных карманов у нас не было, так я с одной стороны гимнастерки изнутри пришил кармашек для партийного билета, а с другой для этого письма, и всю войну с ним прошел. Потом я ей сказал: «Вот мама, помогло твое письмо».

Н.Ч. - Кто был самым близким вашим другом на фронте?

С.Н.И. - Приятелей было много, но слишком близко подружиться не удавалось, люди слишком быстро выбывали: или ранен или убит... Больше всего я сдружился с сибиряком Васей Прокушевым, долго мы вместе провоевали, но его ранило - оторвало правую руку, я его перевязал, мы попрощались, и его отправили в тыл. Так до сих пор и не знаю, живой он или нет, адресами мы не обменялись.

Хотя одно время я даже пытался вести дневник, нашел большую толстую тетрадь в которой делал записи, но в одном бою осколок распорол на мне вещмешок, и все мои вещи оказались разбросаны, тетрадь оказалась разорвана, и я уже бросил это дело.

Н.Ч. - Что было для вас самым страшным на войне?

С.Н.И. - Очень боялись в плен попасть, поэтому в своем отделении всегда с кем-то договаривались: «Ты за мной следи, а я за тобой», чтобы раненый немцам не остался.

И я уже просто ненавидел копать. Как только останавливались, сразу надо было окапываться, да сколько уже можно, думаю, все равно через полчаса вперед пойдем. И хорошо еще если летом, а если зимой...

Н.Ч. - Приходилось видеть случаи трусости, и наоборот геройских?

С.Н.И. - Явных случаев трусости я не видел, не помню такого, но, например, солдаты, у которых было много детей, очень хотели, чтобы их ранило, и даже были готовы пойти на определенные жертвы. Мне запомнился один из таких, у которого было семь детей, так он свою левую руку из окопа выставлял, чтобы его ранило.

А геройских поступков было много, в пехоте вообще все герои... Кого-то выделить? Про пулеметчика Самалыгу, например, который в одном бою фактически спас всю нашу роту, в дивизионной газете даже стихи сочинили:

«То почешет
то помажет
видно очередь дает»

Н.Ч. - С «штрафниками» не приходилось встречаться?

С.Н.И. - Я с ними ни разу не сталкивался, но знаю, что их посылали на самые ответственные и опасные участки. У нас был старший лейтенант Каверин, как-то они выпили, и он потерял свою карту. Его разжаловали, отправили в «штрафную» роту, и там он погиб... Но к нам солдат после «штрафных» рот не присылали ни разу.

Н.Ч. - Люди каких национальностей служили в вашей роте?

С.Н.И. - Самых разных, но под конец войны нам уже присылали пополнение в основном с освобожденных территорий. Мы же простая пехота, поэтому к нам присылали всех самых отсталых, неграмотных, необученных людей, но у нас никакого отчуждения, а тем более вражды не было. Были и такие, кто по-русски очень плохо или совсем не говорили, но и они быстро осваивались, если не погибали...

В Германии как-то раз был такой случай: один молдаванин, который по-русски очень плохо говорил отстал, мы его искали, но не нашли. Как потом оказалось, он пошел оправиться, а тут его немцы взяли в плен. Но он сообразил, и когда немцы отвлеклись, схватил свою саперную лопатку, дал им обоим по голове, и привел в часть. За то, что он взял в плен двух немцев, его наградили орденом «Красной Звезды».

В Германии в конце войны большинство в нашем батальоне было молдаван, да и почти все остальные тоже были с освобожденных территорий. Но воевали все хорошо, независимо от национальности: и молдаване, и кавказцы, евреи хорошо воевали, да и все остальные. Никаких конфликтов у нас не было. После войны некоторых своих однополчан я встречал в Молдавии.

Н.Ч. - Не было ощущения, что мы воюем с неоправданно высокими потерями?

С.Н.И. - Конечно, мы воевали за счет живой силы... Ведь на фронте приказ командования надо обязательно выполнить, поэтому людей и не жалели... Потом даже сам Жуков признавал свою ошибку насчет Зееловских высот... Там были просто огромные потери... И главное ни за что, ни про что...

Н.Ч. - Из вашей семьи еще кто-то воевал?

С.Н.И. - Все четыре моих старших брата воевали: Иван погиб еще в 1941 году. Дмитрий служил, когда началась война, но его тяжело ранило, и по ранению он был комиссован. Василий 1916 года рождения тоже воевал. До войны он работал строителем, в свое время даже упал с пятого этажа, но чудом остался жив. На фронте он служил по строительной части, офицером был. Михаил 1920 года рождения тоже был пехотинцем. Он был тяжело ранен, но остался жив.

Вообще в нашем селе по два-три человека из каждого дома погибли... Из всех ушедших на фронт вернулось только человек пятнадцать...

Н.Ч. - Как сложилась ваша жизнь после войны?

С.Н.И. - В марте 1947 я демобилизовался. Поехал домой, женился. Окончил в Калуге трехлетнюю школу паровозных машинистов, и в 1951 году меня направили в Молдавию учить молдаван водить паровозы, ведь своих специалистов там не было. Работал машинистом, а после заочного окончания Днепроперовского института инженером, в 1978 году ушел на пенсию. Есть двое детей, четверо внуков, двое правнуков.

Н.Ч. - Когда войну вспоминаете, что сразу на ум приходит?

С.Н.И. - Я никогда не думал, что живой останусь. Сейчас вспоминаю, анализирую, и понимаю, что не должен был выжить... 99,99 процента, что просто обязан был погибнуть на войне... На фронт мне писали письма две девушки, обе из нашей школы. Мария стала потом моей женой, а вторая - Шура, когда увидела, что я отдаю предпочтение своей будущей жене, то написала мне в 1944 году: «Я хочу чтобы тебя убило, чтобы ты не достался моей сопернице...» Пусть даже из-за ревности, но как можно такое солдату на фронт писать... Мы потом с ней встречались, но прощения она так и не попросила... Назло ей и судьбе я и до сих пор живой... Но всегда помню, что живым я случайно остался...