Я родился 12 декабря 1925 года в селе Константиновка Саблынского сельсовета Симферопольского района Крымской АССР. Родители являлись простыми сельскими тружениками. Отец, Михаил Яковлевич, нигде не учился, работал на богатых людей до революции. В 1914 году его взяли на войну с Германией, там он попал в плен, в котором пробыл до 1918-го. Во время Гражданской войны приехал в Крым, женился на моей матери - украинке Марфе Пимовне Яценко. В семье со мной воспитывался старший брат Андрей и сестра Светлана. До введения колхозов у отца имелась лошадь и бричка. Жили мы в 1920-е годы дружно, односельчане помогли родителям и дом построить, и хозяйство поправить. Папа занимался извозом. Хорошо помню, как он заводил лошадь за дом, набирал в торбу овса, цеплял ей на голову, а мы, ребятишки, залезали на бричку и тянулись из любопытства к торбе.
В 1929 году началась коллективизация, лошадь с бричкой забрали. Точнее, отец сам добровольно сдал от греха подальше. Лошадь оказалась настолько хорошо ухоженной, что ее долго держали в колхозной конюшне, где она вынашивала от племенных жеребцов спецфонд для армии. В 1933 году много украинцев, спасаясь от голода, приходили в Крым. Материн отец жил в Мелитопольском районе Украинской ССР. В доме у него оставалось шестеро детей. Голодали страшно. У нас же голода не было, да еще корова имелась. Родители молоко веяли, после колотили из него масло, делали давленый сыр. Время от времени к нам приходил мамин брат, дядя Христиан. Сядет за стол, мать ему что-то приготовит, даст с собой для семьи творожка, сколотину от масла. Тем и прокормили родственников. Другой раз отец и хлеба с собой давал. Где родители брали пшеницу и ее мололи, не знаю, но мука имелась. В Крыму тоже голодали, но намного меньше, чем в Украине. К примеру, наша семья голода не чувствовала. В селе магазинов не было, сами хлеб дома пекли, продавали в Симферополе на базаре масло и сыр. В летнее время на улице куховарила, печку топила соломой. Замесит тесто, положит его в сковороду и на улице поставит. Окно открыто. Рядом у соседей воспитывались ребятишки примерно такого же возраста, как мы с братом. Их родители закрывали дома или в сарае, где находилась корова. В этом сарае пацаны и спали. Жили соседи победнее нашего. Однажды взрослые тот сарай открытым оставили. Мать же пекла на улице лепешки. На окно их положила, соседский пацан присмотрелся, все разглядел. Внезапно выскочил из-за угла неподалеку, схватил одну лепешку и бросился тикать. Мать давай кричать, я побежал за ним. Он лепешку по дороге ломает, куски сует в рот и на дорогу разбрасывает. Умора. Так и не догнал.
Что еще рассказать. Пошел в школу, в селе Константиновка окончил начальную четырехлетку. Потом стали с друзьями ходить в Саблы (ныне – село Партизанское). А там в одном классе набито под 50 учеников. Месяц пробыли там, учителя ни разу не спросили, только фамилию в журнале называли. Даже к доске не вызывали. Слишком много учеников в классе. Так что нас решили отправить в село Кисек-Аратук (ныне – Клиновка), где жили греки. Там находилась семилетка, которую я и окончил. Учили нас на русском языке, с пятого класса стали изучать немецкий. По арифметике был очень хороший учитель, грек.
22 июня 1941 года мы пошли в школу, откуда отправились в поход, точнее, на прогулку в лес. Прошли по балке до леса, кое-где дома встречались. Когда обратно стали идти, наткнулись на взрослого мужчину, который нам рассказал о том, что началась война: немцы напали на Россию. Все побежали по домам, а в полдень по радио услышали о нападении Гитлера без объявления войны. Надо сказать, что среди молодежи сразу же стали господствовать настроения, мол, пусть немец и напал, но мы его шапками закидаем. Самые «умные» кричали, что у Германии населения чуть больше 80 миллионов, а у нас 192 миллиона. Но на фронте быстро пошло отступление. Все замолчали. В селе господствовал страх перед приходом врага. Ранней осенью 1941-го колхозный скот забрали из сараев и погнали куда-то. К нам стада так и не вернулись. Скорее всего, сгинули по дороге.
В ноябре 1941 года немец к нам пришел. Не смогли удержать перешеек, предателей много оказалось. Самого прихода оккупантов в село я не видел, помню только, что к нам в дом зашли двое. Произошло это вечером. Сказали, что будут ночевать. В нашем доме имелось две комнаты, в одной легли спали мы с родителями, во второй немцы. Переночевали, ничего плохого не делали, утром встали и умылись, мать наготовила что-то, они поели и пошли куда-то дальше по своим делам.
Вскоре немцы продемонстрировали, как относятся к встречавшим их с радостью односельчанам. Один мужик жил в доме на углу улицы. Где-то нашел штук десять коров из эвакуированного скота. Привел их домой и привязал в сарае. С приходом немцев начал по селу ходить и рассуждать, что теперь-то он заживет как хозяин. Жандармы пришли дня через три-четыре, весь скот забрали, и его куда-то отвели. Исчез он.
Татары, как только зашли немцы, повально перешли на сторону врага. Мы с матерью и братом примерно через неделю после начала оккупации пошли в Симферополь. Отец нас предупредил, что немцы на вид русоватые. Идем, навстречу топает колонна черноволосых и смуглых мужчин в немецкой форме. Спрашиваем одного: «Камрад, ты немец?» Тот в ответ недовольно пробурчал: «Какой я тебе немец, я татарин!» Крымские татары ведь как думали: придет Гитлер, они к нему на службу перейдут и всех славян уничтожат. Так что Крым станет татарский.
Старосту выбрали в селе сразу после первого визита оккупантов. Им стал пожилой мужик. Хороший и порядочный человек. Он с неделю пробыл и исчез. Не знаю, куда он делся. Немцы забрали с концами. По навету. Потом другого поставили, по фамилии Бабенко. Примерно через месяц пришли румыны, вставшие гарнизоном в селе. Они расположились в районе пасеки, поставили там лошадей. Вскоре приходят к нам в дом два румына, требуют: «Где коммунист?» Какой такой коммунист, нет у нас партийных в семье. Отец неграмотный, его в партию не брали. Потом пришел отец с поля, румыны с ним переговорили, и он попросил позвать старосту. Я побежал за Бабенко, тот пришел. Подтвердил, что папа никакого отношения к партии не имеет. Оказалось, что какая-то наша дальняя родня, живущая на пасеке, решила из зависти к работящему отцу отправить румын к нам как к семье коммуниста. Кстати, те румыны быстро признались, где доносчик живет. Он плохо жил, а отец получше. Злость какая-то брала. зависть. Был у нас полицай из местных, но вскоре его забрали в Саблы. На его место пришел дядька из Украины. Но зло народу он никакого не делал. Нормальный мужик.
Колхоз с началом оккупации развалился мгновенно. Все стали работать на индивидуальных участках. Сколько сможешь, столько земли и обрабатывай.
Партизаны в селе первое время не появлялись. Только зимой с 1941-го на 1942-й под вечер у наших окон встал мужчина с мальчиком одиннадцати или двенадцати лет. Попросил кушать у мамы, и честно признался, что пришел из леса, где страшный голод. Объяснил, что в своем родном краю показываться не может, там его как коммуниста сразу выдадут. Мама его покормила, еще и с собой дала. Они с миром ушли. Больше партизаны у нас в доме не появлялись. Не знаю уж, почему. В лесу безвылазно сидели.
В ноябре 1943 года партизаны напали на немецкий гарнизон в Саблах и всех перебили. Через день или два немцы в отместку сожгли это село дотла. Многих жителей постреляли. Мы слышим стрельбу, видим, что дома горят. Думаем, что же такое. В Саблах жила отцова сестра, она к нам вскоре приходит, и рассказывает, что немцы средь бела дня пришли, безо всяких разговоров пошли все жечь и стрелять. Кто что смог на плечи взять, с тем к нам в Константиновку пришел. Отца дома не было, он поехал молоть пшеницу в Збурьевку. Думаем, куда мы денемся, в лес или еще куда. Когда папа приехал на бричке, то сразу решил от греха подальше уезжать. Кое-какие вещи взяли, но далеко не все. Дом разграбили после нашего отъезда. Кто остался в Константиновке, те дома сохранились, а кто уехал: все сожгли.
Мы поехали в село Молла-Эли (с 1948 года – Камышинка). Там наша родичка жила, женщина, мы у них оставались до самого освобождения. Брат Андрей в партизаны пошел, мы с сестренкой и родителями дома оставались. В конце марта 1944 года брат вернулся к нам, помылся, переоделся, взял продукты. В два или три часа ночи ушел обратно в лес. Потом к нам еще ребята приходили. Обычно часов в десять вечера объявлялись. Затем произошла облава. Смотрим: идут по дороге немцы и татары. Нагрянули. Что такое, не понимаем. Вскоре один дом на окраине загорелся. А ведь в Молла-Эли в основном татары жили. Зажгли тот дом, где знали, что сын в партизаны ушел. Я приболел, лежал на койке. Вваливается татарин. Отец показал наши документы из сельсовета. Тот их отобрал, поднял меня и приказал собираться. Вывел во двор, дальше идем под конвоем по улице. Одна женщина вышла к обочине, спрашивает, в чем дело. Отец отвечает, что сын приболел, но меня подняли с постели, документы забрали. Куда теперь ведут, не знаем. Тогда эта женщина закричала, чтобы мы никуда с татарином не ходили, вон немцы идут. И действительно, они из Збурьевки спускались, до них максимум метров 50 оставалось. Женщина начала им что-то по-немецки говорить. Потом нам объясняет: «Идите домой, только никуда во двор не выходите». Отец заметил, что мы бы и рады уйти, да только татарин наши документы забрал. Она немцу об этом рассказала, тот на крымского татарина наорал, и он вернул нам аусвайс. Вытянул из своего кармана. После этого случая татары сильно присмирели и пошли по селу, больше ничего не трогая. Немцы двинулись за ними. Других самовольных арестов и поджогов не допустили.
13 апреля 1944 года Симферопольский район освободили советские войска, а 17-го числа мне сообщили из Константиновки, что призывают в армию. Пришел. Собрались отовсюду человек двести, в основном молодежи. Повели нас сначала к Перекопу. Встали под бромзаводом. Там особый отдел проверил каждого, прошли медкомиссию. Просмотрели документы. Отсеяли по показаниям очевидцев тех, кто служил у немцев старостой или полицаем. Этих отдельно отобрали, а нас повели в другую сторону, обмундировали и бросили под Севастополь.
Привели под Бельбек, где я стал рядовым бойцом 5-й стрелковой роты 2-го стрелкового батальона 1177-го стрелкового полка 347-й Мелитопольской Краснознаменной стрелковой ордена Суворова II-й степени дивизии. Выдали длинную винтовку Мосина со штыком старого образца. Когда пошел штурм, мы стояли во втором эшелоне. Из нашей роты только несколько старослужащих взяли в атаку. Когда начали от Бельбека наступатьв сторону Севастополя, то тут и нас подняли. Пошли следом за штурмовыми частями. Город был полностью разрушен. Дошли мы до Северной бухты. Последний туннель перед бухтой прошли, вышли, тут нас остановили. Мы увидели, что все в Севастополе разрушено, только на горе стоят стены и железный каркас. Оказалось, что это панорама. Местных жителей мы и не видели, они прятались по подвалам и разрушенным домам. Немцы еще сопротивлялись. Нас остановили у входа в туннель, вперед добивать немцев пошли соседние части. Всем места в городе не хватало.
Побыли немного, после привели по направлению на Евпаторию, в какую-то балку. В ней если домиков десять стояло, то и ладно. С недели две мы там постояли. Затем всех погрузили в эшелоны и повезли в Россию. Остановились на станции между Курском и Орлом. Дальше пошли пешком до самой Прибалтики. Так как летом стояла страшная жара, то с десяти часов утра до четырех дня делали отдых. Остальное время пешие марши всю ночь. Время от времени объявляли привал на 15-20 минут. Уставали страшно.
Первые бои у нас начались в районе города Елгава. Мы атаковали хорошо, особенно помогла сильная артподготовка. Освободили город, немцы отступали, не задерживаясь. А дальше враг стал проводить контрнаступление. Большая задержка произошла в 30 километрах от Либавы у Балтийского моря. Причиной стали большие потери в батальонах. Если в нашей роте оставалось человек 10-15, то это хорошо. Оружия было вдоволь: у всех автоматы и ручные пулеметы. А людей нет, пополнение приходило крайне редко, так как все силы бросили на прорыв к Берлину. Меня как младшего сержанта сделали командиром отделения. Но если 10 бойцов на всю роту, то сами понимаете, как тяжело обороняться, не то, что наступать.
Одной из главных проблем в Прибалтике стала водянистая почва. Окопы не выкопаешь. Хорошо помню, как в декабре 1944 года мы заняли немецкие окопы в ходе атаки. На ногах имел ботинки и обмотками. Так до самой щиколотки в траншеях стояла вода. Все время в воде не будешь же стоять. Смотришь, где винтовка немецкая валяется, одна, вторая, третья. Да и своих убитых солдат с винтовками ищешь. Надо где-то прилечь или присесть. Соберешь штуки три винтовки, вобьешь их поперек траншеи, и лежишь на них. Отдыхаешь. Полежишь минут двадцать, как начнет сильно давит на спину, снова встаешь на ноги.
Мы блокировали курляндскую группировку противника. Не наступали. Но вели постоянные бои. В январе 1945 года моему отделению удалось захватить дзот противника и первую линию обороны. Нашли там много трофеев: и ручные пулеметы, и автоматы. У немцев тоже бойцов мало оставалось. За это мне вручили орден Славы III-й степени.
17 марта 1945 года меня ранило в ходе боя за небольшую высоту. Удалось подобраться на фланг противника и обстрелять врага. Дальше двинулись в лес, на опушке стояло какое-то село. Командир взвода приказывает: «Вот сейчас начнется обстрел села, ты встань на опушке и смотри, будут ли немцы оттуда тикать». Я около какого-то дерева встал, немец меня заметил. Начался обстрел, мина разорвалась вверху на стволе. Чувствую: что-то ударило по спине. Упал. Два человека сидели под соседним деревом и набивали патронами пулеметную ленту для «Максима». Обоих также ранило. Одного в грудь, другого в спину. Когда я поднялся, бедолаги все еще лежали. Потом подъехала бедарка и нас всех забрала в штаб полка. Там подходит ко мне знакомый писарь и спрашивает: «Ну, как себя чувствуешь?» Ответил, что меня по спине ударило. Он расстегнул шинель, взял бинт, все замотал. После сказал быстрее идти к штабу, там повозка в медсанбат ехать собирается. Посадил меня на бедарку. Сразу вроде ничего. Когда же стало на ухабах трясти, то во рту слюни появились. Сплюнул – на руке кровь. Дальше еще больше трясет, мне все хуже. Как приехал в медсанбат, сразу же меня раздели, положили на койку. Укол сделали, разрезали бинты, гимнастерку, сделали на теле надрез. Стали искать осколок – его нет. Тогда врач палец туда засунул и ищет. Что-то больно стало. Ниже укол сделали, второй разрез. Вытянули этот осколок. Спрашивает хирург: «Возьмешь с собой?» Ответил, что на черта он мне нужен, еще немецкое железо буду таскать. Бросили его на пол. Осколок был квадратный, со стороной примерно один сантиметр. Из-за него не вставал с койки четыре месяца. Уже в госпитале узнал, что награжден медалью «За отвагу».
9 мая 1945 года встретил в госпитале. Радовались страшно. Выжили. Верхний разрез быстро зажил, а нижний – нет. Гной тек оттуда постоянно. Наверное, там или материя попала, или бинт. Пока она не сгнила, разрез не заживал.
- Какое было в войсках отношение к партии, Сталину?
- Позитивное. Тогда только коммунистическая партия в стране существовала. Она всех вперед вела.
- Как бы вы оценили винтовку Мосина?
- Ни к черту она не годилась. У немцев были карабины Маузера, если его возьмешь в руки и точно прицелишься, то обязательно попадешь. А наши винтовки, вроде бы и четко целишься, но пуля все равно или ниже, или чуть в сторону пойдет. Она имела к здоровой мушке еще прицельную планку, где выставлялось расстояние от 100 метров. Чуть только планка или мушка сбивались, как пуля шла в сторону.
- А автомат ППШ насколько оказался удобен?
- Я его получил, когда стал командиром отделения. ППШ имел круглый диск на 71 патрон. Главный недостаток заключался в том, что если диск долго остается заряженным, то когда начинаешь стрелять, то пружина в диске плохо подает в затвор патроны. Часто случались осечки. А потом, когда нам дали ППС с рожком на 35 патронов, то воевать стало намного удобнее. ППС – оружие безотказное.
- Самое опасное немецкое оружие?
- А кто его знает. Все страшное, что тебя убить может.
- Довелось ли пользоваться трофейным немецким оружием?
- Я только один раз стрелял из вражеской винтовки. Многие таскали с собой немецкие автоматы. Но я их не носил, мне больше отечественный ППС нравился.
- Как кормили в войсках?
- Утром и вечером, как стемнеет или еще не рассвело, носили горячее. Точнее, теплую еду. В обед ели сухую рыбу и сухари. Утром, пока темно, человек пошел с термосом на десять человек к полевой кухне. Приносил в окопы. Разливали прямо на передовой. На обед уже днем не пойдешь, немцы за передком всегда наблюдали и мгновенно обстреливали чуть только показавшуюся фигуру. Американскую тушенку время от времени давали. Вкусная была? На передовой все вкусное. Мне хлеба хватало, а другим – нет. Дадут на обед вдоволь сухарей. Смотришь, через час или два кто-то уже себе добавки ищет.
- Трофеи собирали?
- Нет, я такого не любил. Отец перед отправкой на фронт мне так сказал: «Смотри мне. Увидишь убитого человека: не трогай ничего, это его вещи. Если будешь брать, то и тебя убьют!» Так оно и получалось, я видел, как убивали немцев или даже наших, а мародеры тут же бежали лазить у них по карманам. Глядишь, через неделю любителя наживы прихлопнуло.
- Посылки с передовой домой отправляли?
- Нет, никогда. Понятия такого не было.
- Как складывалось взаимоотношение с мирным населением?
- Нормально. По-дружески. В 1945 году нас, команду выздоравливающих, в палатках поселили, а тех пленных немцев, что ходить не могли, лежачих, определили на наши места в госпиталь. Нас же поставили на охрану здоровых военнопленных. Мы их водили в лес, чтобы те пилили дрова. Нужно было два кубометра ежедневно на отопление. Ночевали в соседнем с лесом хуторе. Прибалты относились к нам хорошо. Придешь в шесть часов на ночевку, хозяин дома предупреждаем, что там, к примеру, в шкафу лежит еда, что хочешь, то и бери, кушай, не стесняйся.
- Женщины у вас в полку служили?
- Да, санитарками. Относились к ним нормально, они на передовой за чужие спины не прятались. С нами воевали, выносили раненых с поля боя.
- Как бы вы оценили уровень профессиональной подготовки офицеров?
- Они так же, как и я, окончили по семь классов, может быть, по восемь. Во время атаки или обороны взводный всегда находился с нами, рядовыми бойцами. В тылу не прятался. А ротный чуть подальше стоял, но ненамного. Смотрел, чтобы никто не отставал и не сбежал назад.
- Под минометный обстрел часто попадали во время атаки?
- Да нет, не очень. Когда в наступление идем, то наши крепко обстреляют позиции врага. Не было такого, чтобы в атаке по нам минометы стреляли. К концу войны у немцев все-таки силы уже не те были. А про артиллерийский обстрел мне старослужащие говорили следующее, еще когда под Севастополем воевали: «Если услышал выстрел орудия, после чего слышишь свист снаряда, то это или недолет, или перелет. А если свиста нет, то надо срочно прятаться, так как снаряд разорвется рядом с тобой». Всегда так поступал.
- Как часто под налеты вражеской авиации попадали?
- Я на передовой немецкой авиации не видел. Наоборот, к примеру, под Севастополем в небе только наши самолеты вертелись, немецких ни разу не замечал.
- Что было самым страшным на войне?
- На фронте одна мысль в голове бьется: «Только бы остаться живым, только бы не убило!» Во время атаки все мысли крутятся вокруг того, как бы тебя пронесло от осколка или пули.
- С особым отделом сталкивались?
- Как вошли в Прибалтику, один офицер мне предложил: «Слушай, у тебя же семь классов образования. Хочешь пойти учиться на командира?» Ответил: «А отчего же нет?!» Тут выбор простой – или на передовой сидеть и ждать, когда тебя убьют, или на три месяца в тылу пойти учиться. Взяли меня в штаб полка, оттуда отправили в политотдел дивизии, которым командовал подполковник. Пару недель там продержали. Днем часа в два или три объясняли, что и как писать надо для поступления на курсы. Потом подполковника сменили на майора. Новый замполит меня вызвал, стал расспрашивать, откуда я. Что и как. Потом говорит: «Пришел приказ Верховного Главнокомандующего Иосифа Виссарионовича Сталина о том, что тех, кто находился в оккупации, на учебу посылать нельзя». Разве же я виноват, мне шестнадцатый год шел, когда немец Крым захватил. Но приказ есть приказ. Зато хоть пробыл при штабе дивизии. Замполит-майор у меня спрашивает: «Куда теперь пойдешь, в разведроту могу устроить». Ответил, что пойду к себе в родную часть, там всех знаю. Пришел в штаб родного 2-го стрелкового батальона, а за месяц всех наших солдат выбило, из призванных со мной крымчан остался живым только солдат, который в роте на лошадях работал. Остальные кто ранен, кто убит. Вот тебе и война. Так что я, пока был при штабе, себе жизнь спас. Через некоторое время меня опять пригласили учиться на командира. Снова согласился, но когда выяснилось, что я был в оккупации, то не разрешили на курсы идти.
- С власовцами довелось воевать?
- Нет, и про «лесных братьев» в Прибалтике я ничего не слышал.
- С замполитом сталкивались?
- Ну что же, был у нас в батальоне заместитель по политчасти, но чем он там занимался, трудно сказать. На передовой редко появлялся.
В сентябре 1945 года я выписался из госпиталя. Попал в команду выздоравливающих. Охранял немецких военнопленных. Стояли все время в Прибалтике, затем я попал в караульную роту. Охраняли военные объекты. Получил звание сержанта. Какое-то время исполнял обязанности командира взвода, потому что офицеров не хватало. В 1949-м перевели под Кенигсберг. Дослуживал. Демобилизовался в 1950 году.
Приехал после демобилизации в Константиновку, прожил с месяц, надо на работу идти. Отец предложил пойти учиться на бригадира-овощевода. Решил попробовать. Поехал в Белогорск, где поговорил с заместителем директора, тот предложил пойти по линии садоводов, мол, там всегда можно обрезки от фруктов получить, а ведь овощевод только «палочки» за трудодни получает. Да и деньги видит лишь в конце года. Согласился с доводами.
Обучили, как обрезать сады и обрабатывать деревья. После окончания курсов отправился в село Грушевка под Судаком. Ячмень сеял. Весовщиком был. Потом стал исполнять обязанности бригадиров, меня на их место на время отпуска ставили. Тут я понял, что начальствующая должность сложная. К примеру, не сделал человек норму, не заработал за день свои жалкие восемь рублей. Все домой ушли, а ты в конторе сидишь и думаешь, что же ему еще приписать, чтобы он на бумаге норму выполнил. Где-то надо погрузить, где-то разгрузить. Ящики пришли, нужно их забирать, а ведь каждому колхознику обязательно норму в конторе записать необходимо, а такие работы не писались в отчет. В итоге плюнул на начальственные работы, остался простым садоводом. Восемь часов отработал – и свободен. С 1951 года оказался в селе Укромное Симферопольского района. Трудился в плодоводческом отделении совхоза. Ушел на пенсию в 1985 году. Всю жизнь отработал простым колхозником.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
