Войкин Семен Васильевич

Родился я 24-го сентября 1924 года. Была тогда такая деревня Гумбетово в ныне Федоровском районе Башкирии. У нас была обычная крестьянская семья: бабушка Матрена Никитична, отец, мать и четверо детей: я - старший, сестра Анна, братишка Савелий и младший Миша. А еще двое умерли в младенчестве.

Расскажите, пожалуйста, о предвоенной жизни вашей семьи.

Сколько имели земли, даже понятия не имею, но жили мы скромно. Во всяком случае, ели только то, что выращивали сами, а о покупках даже и не думали. Но до того как нас раскулачили, голода мы не знали. Лошадь имели, двух коров, овец даже не считали, но, как и вся деревня, и летом и зимой ходили в лаптях. Правда, дом был приличный, бревенчатый, крытый железом. Причем, в районе деревни были залежи камня плиточного характера, так во всей деревне фундаменты, заборы, сараи, все было построено из таких камней.

И уже с малых лет я помогал родителям в работе. Помню, меня сажали верхом, мать копенку нацепляет на веревку, я на лошади тащу ее к скирде, а отец снимает. А одежду ведь носили домотканую, сшитую из грубого холста, так я себе ею кожу натер, ору, а мама меня успокаивает: «Потерпи сынок, нужно успеть все убрать до дождя…» Вот так втроем и работали в поле, а бабушка по дому занималась.

Как и за что раскулачили вашу семью?

Из-за чего, точно не могу сказать, но как это было, помню хорошо. Мне тогда уже пятый год шел. Помню, глядим в окно, идет группа – человека три-четыре. Зашли к нам во двор и начали железными прутьями тыкать, искать, где закопано зерно. А ведь все что требовалось, отец уже раньше сдал. Потом начали везде лазить, в погреб, на чердак, чуть ли не в туалете копались. Вот несколько таких групп я помню.

А последний случай – смотрим, идут во двор. Но пока они заходили, отец залез на полати, мать ему кинула одежду и сапоги, чтобы он там оделся. А у бабушки была красивая девичья шаль, и она мне ее дала, чтобы я у себя за пазухой отнес ее соседкой бабушке, нашей родственнице. Она была уже лежачая, и родители надеялись, что ее обыскивать не станут. Я в окно выпрыгнул, побежал, но у ворот, оказывается, стоял один из них. Схватил меня и отобрал шаль…

Это были ваши же односельчане?

Главным организатором был инвалид гражданской войны из нашего сельсовета, который находился в деревне километров за семь-восемь. Он оттуда приезжал и уже тут на месте из числа активистов набирал себе помошников. И мне потом мой троюродный брат Антон Белоклоков, с которым вы уже беседовали, рассказывал, что якобы, один из наших соседей как-то украл из погреба замороженное масло. А порядок в деревне был такой - вора вместе с краденым водили по деревне. Так же поступили и с ним, к тому же мой отец якобы его подколачивал. И тот видимо такой обиды не забыл… Народ же всякий попадается. Если что, наклепал донос и все… Вообще, я хочу заметить, что раскулачиванием занимались те, кто был к кому-то настроен враждебно. А сами эти люди ничего не могли, не делали и соответственно не имели. И естественно, когда вот таких вот людей решили объединить с работящими, то большинство людей не обрадовалось такой перспективе. Но с теми, кто был против, жестко разбирались…

В общем, отец успел выпрыгнуть в окно, лошадь была за огородом, он ее запряг и уехал в Стерлитамак. Там устроился на квартиру и пошел работать на мельницу – перевозить грузы на повозке. А если бы его тогда успели схватить, даже и не знаю, что бы было…

Нас же стали обыскивать. Нашли немного муки, стали ее отбирать, но мать поняла, что остается одна с двумя детьми и упала в обморок… А они еще и надсмехались над ней: «Посмотрите, не притворяется ли она?»

Из дома нас выселили, а сам дом разобрали и построили из него в колхозном поле какое-то стойло. А мы стали жить у двоюродного брата отца. Для того чтобы хоть как-то прокормить нас, мать стала продавать свои вещи. Носила свое свадебное, девичье, разные шали за семнадцать километров в Федоровку и привозила оттуда картошки, кусок хлеба, хоть чего-нибудь. А мы стоим у окошка, продуем мерзлое стекло, все ждем, когда же она появится…

Но вскоре продавать стало нечего, и стали питаться исключительно травой… На зиму всю подловку забивали лебедой, ее семена чем-то манку напоминают. А летом спасал коневник – конский щавель. И постоянно ходили по полям. Мать все время благодарила председателя колхоза, за то, что он ей разрешил собирать на скошенных полях колоски. Ведь у нас никаких прав уже не было… Так и ходили втроем: мать, сестренка и я, как цыплята за курицей… А если оказывались близко к чужой деревне, где нас не знали, мать оставалась в поле, а мы с сестренкой шли в деревню просить милостыню. Жуткое время…

Войкин С.В.

Ну и отец, конечно, нас не забывал. Изредка по ночам, чтобы никто из соседей не увидел, привозил из Стерлитамака заработанную муку. В общем, так промыкались где-то год, а потом мать с отцом решили, что пока мне будет лучше пожить у него. Летом мы с ней пришли к нему в Стерлитамак, а это ведь семьдесят километров… Но прожил там у него на улице Халтурина всего недели две-три, сразу с местными ребятами сошелся, как вдруг в один день прибегаю, во дворе телега, на ней мешок с мукой, а в доме милиция… В дом зашел, а оттуда уже не выпускают. Оказывается, случилась какая-то оказия с механиком этой мельницы, у которого отец снимал комнату. Стали уходить, смотрят во дворе стоит мешок с мукой: «Откуда?» Отец объяснил, что заработал, но его загребли вместе с этим механиком.

Помню, утром подойду к углу тюрьмы, они как раз второй этаж строили, и пока работать не начали переговариваемся, оба ревем… Потом вброд Ашкадар перейду, там тогда сразу поля начинались, под куст загляну, ага, какие-то ягоды есть, и начинаю питаться… Тут новая беда – заболела и пала наша единственная лошадь. И отца нет, и лошади, в общем, так и мыкался, пока мать не узнала и не забрала меня.

А отца отправили в Уфу на строительство, если не ошибаюсь, машиностроительного завода. Но в одном месте он нашел лазейку и сбежал. Оказалось, что у него сохранилась какая-то справка на право продажи коровы написанная карандашом. Так он эту запись убрал, и написал себе справку об освобождении. И сбежал оттуда в Киргизмиякинский район. В ту пору там были огромные стада коров, и он нанялся пастухом на мясомолочную ферму. А мы всей семьей, в том числе и семья дяди, переехали к нему туда. Это было примерно в 1932 году, на 2-3-й год как мы были разорены.

Устроились, все нормально, меня в школу отдали. Но учитель один, а мы все вместе сидим. Так он сначала на русском объясняет, а потом башкирам и татарам. И в такой обстановке я очень быстро заговорил по-татарски. Это мне потом в армии очень пригодилось.

Прожили так года полтора, как вдруг в конце года один из родственников из-за какой-то обиды наклепал донос на отца. И по нему загребли не только отца, но и самого «писателя». Отцу дали семь лет и отправили на Дальний Восток, строить Восточно-Китайскую железную дорогу.

Но вот ведь парадоксы бывают в жизни. Ведь когда его в первый раз посадили из-за механика, он написал жалобу, что он ни при чем. И когда разобрались, его по этому делу оправдали и должны были освободить, а он уже сбежал… Поэтому ему дали срок за поклеп и еще добавили за побег…

Но отец отсидел всего года два и его освободили по той еще первой амнистии. Потом рассказывал, что сам не поверил, когда ему прочитали приказ об освобождении. До последнего думал «сейчас все выяснится», поэтому взял билет на поезд, но вернулся ночевать в свою камеру… Но к огромному сожалению отец почти ничего о той поре не рассказывал. Даже не знаю, как ему там жилось…

А когда вернулся, мы с помощью одного татарина перетащили домик сестры отца на место нашего дома и стали жить в нем двумя семьями. Тетка с сынишкой и наша семья. Но у отца видимо уже было такое психологическое состояние, что он все равно не пошел в колхоз. А устроился пасти скот единоличников. Стадо набиралось большое, голов четыреста, и коровы, и телята, козы, овцы, все вместе паслись, поэтому уже с середины апреля мы с братом в школу не ходили, а помогали отцу.

А почему ваш отец был такой принципиальный? Неужели не легче было просто вступить в колхоз, и тогда бы ваша семья избежала стольких страданий?

Это мне объяснилось только где-то в 1953 году. В ту пору я уже был секретарем комсомольской организации на «Содовом комбинате», и меня стали уговаривать вступить в партию. В горкоме партии стали утверждать мою кандидатуру, и секретарь спрашивает: «Отец был в колхозе?» - «Нет!» - «А кто он был, кулак или кто?» - «Я не знаю!» Не могу же я, вступая в партию, сказать, что отец кулак… - «Принеси справку!»

Приехал на велосипеде в родную деревню, захожу в сельсовет, там уже конечно, совсем другие люди. Рассказал, так и так, нужна такая справка. И они меня видимо просто пожалели и выдали справку, что отец был середняк. А при выезде из деревни я, кстати, встретился с тем самым соседом, организатором нашего грабежа. На велосипеде еду, тут он на подводе навстречу: «О, куда ты? Зачем приезжал?» А я ему с такой злобой в голосе: «Приезжал узнать, кулак у меня был отец или кто?!» И знаете, что он мне ответил? - «Да какой же из него кулак?! Хлеба вдоволь не едал…» И вот тогда я спросил у отца: «Почему же ты не пошел в колхоз?» - «Боялся, что не прокормлю семью…» Настолько ему тогда колхозное дело казалось ненадежным. А то, что нам придется скитаться и столько всего пережить, он видимо не предполагал… Но самое обидное, что объединение дело-то хорошее, просто по дурному его проводили. Ведь и до образования колхозов люди в период полевых работ сами объединяли усилия. Причем, и на поле и с поля ехали, как родные, весело, с песнями, прелесть…

А вообще в вашей деревне многих раскулачили?

Много, семей двадцать, наверное. До войны-то в деревне было порядка семидесяти дворов. Половина семей – русские, а половина – мордва, но жили всегда дружно. Мы, дети, играли вместе, ночевали друг у друга, а утром приходишь, все окна, ворота закрыты, и люди шепчутся, что ночью их забрали… А другие не дожидаясь такой участи, сами уезжали. Например, все Белоклоковы уехали. Так что фактически вся деревня уже тогда стала разъезжаться. А ведь земля там отличная, народ был работящий, поэтому и деревня считалась зажиточной. А сейчас ее нет, одни бугры на месте домов…

А наша семья уехала в 1938 году. Отец в Стерлитамаке устроился наполнителем на кислородный завод и ему выделили участок на Бельской улице. И знаете, как мы строились? На завод привезут какое-нибудь оборудование, так ящики от него отец нес домой. А я ходил везде подбирал проволоку, рубил топором и делал из нее гвозди. Потом бревна стыкуем, получается стояк, так и построили сруб. А пока строились жили рядом в соломенном шалаше… Вместе с бабушкой обрабатывали огород. И только к осени, когда пришла пора крыть дом, из деревни приехали мама с остальными. Все вместе рубили камыш, мочили его в глиняном растворе и делали крышу. И в таком домике прожили потом еще десять лет…

А как только обустроились, отец договорился, чтобы нас с сестрой взяли работать в подсобное хозяйства «Горздрава». И весной, как начинались посевные работы, мы с сестренкой сразу бросали учебу и туда, до самой уборки урожая. Фактически всю первую четверть не учился, но потом наверстывал и все успевал.

Отец (Василий Филиппович) стоит справа

Вы, кстати, как учились?

В школе я всегда учился хорошо, хотя из-за всех этих перипетий и страданий пошел в школу с опозданием на два года. Больше всего мне нравилась математика и геометрия. Не было ни одного случая, чтобы я не решил домашнюю задачу. И уйму случаев помню, когда я единственный из класса решал задачу. Наша учительница даже кричала классу: «Что я его отдельно учу что ли?!» Просто был приучен многое уметь. Помню, как-то с товарищем играли на переменке, и я случайно сломал учительский деревянный циркуль. Развернул его, словно в штыки иду и сломал. Перепугался, конечно, сложил и оставил, вроде так и было.

Урок начался, она его взяла: «Кто сломал?!» А учительница у нас была справедливая, но очень строгая, чуть ли не дворянского воспитания. Сижу, молчу, стыдно. Заробел, как же так, прима-ученик и вдруг такое хулиганство. Она и так и так, даже милицией грозила, я не признался. «Ну ладно, после уроков останемся, построю всех в коридоре». Но после урока я к ней сам подошел: «Прасковья Петровна, это я…» - «Как тебе удалось?» - «Баловался… Давайте я сделаю!» Принес его домой, выстрогал заготовку из подходящего полена, битым стеклом отполировал, смотрю, деталь по размеру словно родная. Только по цвету немного отличалась, намного белее. Думал-думал, потом взял яичко и вымазал эту ножку желтком и положил на ночь на горячую печку. Утром смотрю, а она словно зацементированная. Валенком ее стал полировать, и она стала неотличимой, словно родная. Принес ей, она смотрит, понять не может: «Новый что ли купил?» - «Нет, сам сделал!» И это было для меня таким стимулом – люди уважают мой труд! Вот с тех пор для меня работа на первом месте.

К началу войны я окончил в 6-й школе 7-й класс и ломал голову, что делать дальше. То ли пойти работать, но все-таки склонялся к тому, чтобы учиться дальше или поступить в техникум. А тут вдруг война.

Как вы узнали о ее начале?

В то воскресенье иду и вижу, что у старого здания почты, под столбом на котором висел репродуктор, а их в городе было всего два или три, стоят человека четыре. Думаю, что такое, ведь никогда такого не было. Подхожу – «Война началась!» Лично для меня это было абсолютно неожиданно, потому что никаких таких разговоров или слухов я не слышал. Но в то время если солдат по улице идет, так на него не наглядишься, такой высочайший авторитет имела Красная Армия. Помню даже такой предвоенный лозунг – «Пусть только враг сунет свое свиное рыло в наш советский огород…» И мы все верили, так и будет, поэтому я был уверен, ну мы сейчас им дадим…

А потом как полетели с фронта похоронки… Уже при мне кого провожали в армию, мало кто верил, что вернется живым… А на вокзале вообще что-то невероятное творилось. Поезда были настолько облеплены людьми, и все ревели, держали, условно сказать, не давали трогаться. Сколько хороших ребят погибло, ужас… Из двенадцати моих одногодок соседей, призванных летом 42-го, с фронта вернулось всего четверо…

Вашего отца призвали в армию?

Да, отца сразу призвали, но направили не на фронт, а в Трудармию и всю войну он проработал на каком-то заводе в Челябинске. Но чего-то особенного он потом не рассказывал. Помню только такой момент. Я уже где-то год служил, и тут от него приходит письмо: «Прошу, сынок только об одном, не кури – грех величайший!» И я написал ему: «Поздно, уже год как курю…»

Мы же староверы, и отношение к религии, порядки в семье, отношения между людьми, к старшим было строгим и весьма категоричным. Бабушка имела коврик, на котором молилась и кланялась до земли. Лестовку имела, это что-то вроде четок, чтобы пересчитывать, сколько молитв нужно прочитать. Пост всегда очень строго держали, даже яро. Под конец поста питались всего два раза в неделю… Так что до войны у нас в семье все было строго, при отце по-другому и быть не могло. Все традиции соблюдались, все праздники отмечали, и посуду отдельную держали, и бороду отец носил. А меня и братьев потом ругал, что без бороды ходим: «Лицо у вас как задница…» Ну, вы же, наверное, знаете, какие строгие нравы были раньше у староверов. Ведь они и сжигали сами себя, лишь бы не перейти в новую веру. И помню, в детстве у нас даже рассказывали, что если кто-то купался рядом с людьми иной веры, и если капля с него попадала на старовера, то он вырезал это место на коже ножом… Вот такая категоричность была… Кстати, может быть и поэтому отец и проявил такое упрямство, лишь бы не вступать в колхоз.

Но лично у меня к религии отношение сильно изменилось лет в пятнадцать, после того как отец меня избил. Пришло время молитвы, и нужно было зайти домой, чтобы молиться вместе со всеми, а я заигрался на улице и он меня хлестанул ремнем. Хотя бабушка его предупреждала: «Не бей, кормить ведь не будут…» - «Лишь бы сами себя прокормили!» И вот после этого случая я невольно задумался о религии: что это такое, почему одни так делают, а другие эдак. Но крестик, до самой армии носил.

Чем вы занимались до призыва?

Работал в депо. Я же остался в семье старшим мужиком, и мне нужно было кормить семью. Как война началась, до осени еще поработал в подсобном хозяйстве «Горздрава», а потом через отца моего друга, Феди Казакова, который работал завхозом в депо, устроился туда работать. Это было очень почетно, потому что как тогда говорилось «железная дорога - это родной брат Красной Армии». Так что до самого призыва в армию я в локомотивном депо, каждый день с восьми до восьми ремонтировал паровозы.

Начал учеником слесаря, потом стал слесарем. И почти сразу стал стахановцем. Как месяц кончился, сразу вывешивают списки, кто ударник, а кто стахановец. И я всегда был стахановцем, хотя выполнял план на 94 процента нормы: успевал до срока закончить ремонт. И меня, конечно, сразу стали тянуть в комсомол, но я отказывался. Потому что при приеме на собрании нужно рассказать свою автобиографию, о своей семье. А что я скажу, что отец – кулак?! Но в итоге получилось так, что меня приняли без моего присутствия на собрании, без рассказа о себе, даже удивительно как-то. Так что в армию я ушел уже комсомольцем. А как меня призвали, мой братишка туда пошел работать.

В начале войны не было момента, когда думали, что можем проиграть?

Не помню такого. Помню лишь, как было обидно, что все наши лихие предвоенные лозунги оказались дутыми… И непонятно было, почему нападение оказалось столь внезапным. Ведь как потом оказалось, перед самым нападением даже немцы перебегали к нам и предупреждали, когда будет нападение, а мы почему-то не верили и вообще оказались плохо готовы к войне. Вот это нас возмущало, и мысленно мы ругали наше руководство.

С началом война как изменилась жизнь в Стерлитамаке?

Мне бросилось в глаза, что появился рабочий класс. Ведь до этого в нашем городишке из промышленных предприятий были только депо, лесозавод, две паровые мельницы, кожзавод, а тут сразу несколько больших заводов эвакуировали, «Сода» начала строиться. И с этими заводами появилось много евреев. С одной стороны они воспитали много специалистов, но с другой, по поводу них стали ходить всякие разговоры. Например, запомнилась насмешливая присказка о том, как евреи подходят покупать молоко: «Сколько стоит стакан молока для больного ребенка?»

Когда вас призвали?

Получилось как. Где-то в городе мне на глаза попался приказ, что те, кому исполнилось восемнадцать лет, должны сами явиться в военкомат. И я посчитал что, раз это мой 1924 г.р. то все, я тоже должен прийти. О том, что речь идет о тех, кому исполнилось полных восемнадцать, я и понятия не имел. Поэтому сам пошел в военкомат летом 42-го. Родился-то я 24-го сентября, но уже 15-го августа меня призвали.

Когда провожали, и мама и все плакали, а я больше всего боялся чтобы не заплакать при своей девушке… И переживал, чтобы не оказаться перед ней стриженным под ноль. Поэтому когда в военкомате всех брили, я спрятался, взял у товарища фуражку, надел ее и поэтому в армию уехал с чубом.

Привезли нас в Оренбург и пока шли через город, втроем заскочили на рынок. Так я успел продать с себя фуфайку за четыреста рублей и деповские ботинки, а сам пошел босиком. Мой приятель Витька Вышеславцев даже снял с моей фуражки кокарду: «Не позорь, железнодорожников!» И от Оренбурга до нашего лагеря мы еще километров пятнадцать шли. Приходим, а там палатки и никакой ограды, прямо как цыганский табор.

Почти все ветераны с ужасом вспоминают бытовые условия в запасных полках.

Сейчас мне и самому трудно поверить в то, что такое было, но ведь все это я лично пережил… Только представьте себе: подъем - в пять утра. Больше нигде и никогда я такого не встречал. Зарядка, завтрак, потом занятия до обеда. Я попал в учебный минометный батальон и таскал ствол миномета. А в обед обычно под «Прощание славянки» маршируем часа два под строгим контролем. Потом строим землянки. И настолько выматывались за день, это что-то непередаваемое. Представьте, стою на вечерней поверке, и в темноте ногу поднял и сматываю обмотку, чтобы хоть на минутку скорей лечь спать…

На занятия постоянно ходили в поле, а мы в летнем обмундировании и без всякой крыши над головой. Только движением и согревались. Но со второй половины октября уже не просто заморозки, а настоящий морозец по ночам. Утром встанешь, между кочками лед каблуком разобьешь, муть осядет, и кто хочет этой водой умывается… И даже если слабый дождь, то весь мокрый… А чуть мороз, есть опасность замерзнуть, поэтому спали по трое. Одну шинель подстелем, вещмешки в голове, а двумя шинелями укроемся. Но долго спать не давали, боялись, что замерзнем насмерть. А нам казалось, только заснули, как сразу подъем и построение… Луна еще светит, песок аж блестит от замерзшей росы, и вопрос командира: «Кто не хочет на фронт?!» И кто-то из строя кричит: «Хоть куда отправляйте, только бы не здесь…», но опять оставляли…

А как кормили?

Сказать что плохо, ничего не сказать… Хорошо я небольшой, а представьте, каково пришлось здоровым ребятам?.. Со столов, конечно, подметали все, что возможно, до крошки, но все равно оставались голодными. Многие до того себя психологически обработали, что весь хлеб сразу не съедали. А шли к кипятильнику, брали кружку кипятка и вроде как еще раз поели… Мясного совсем не было, а вместо супа одно название. Мутная вода, в которой только крупинки вроде манки плавают… О чем говорить, если однажды нам вместо приготовленной пищи выдали муку. Так ложками эту муку ели… Потом идешь, смотришь, у некоторых ребят брюки мокрые - почки отказывали… Или смотришь, бок перевязан. Значит, человек спешил поближе к костру, но заснул, и упал в огонь… А если спешишь к костру ноги погреть, то даже не заметишь как подошва перегрелась и треснула. И вот он идет фактически в портянках только… Нет, это было что-то невероятное…

А дополнительного пропитания нигде нельзя было найти?

Самое страшное, что мы из лагеря никуда не выходили. А в лагере, что ты найдешь? Только картофельные очистки на свалке... Помню, на кухне однажды пролили на снег хлопковое масло, оно накопилось в следах, так что там началось… Особенно эти среднеазиаты с котелками бегут, наелись этого масла, так потом вокруг землянки было все заминировано… Но что сейчас особенно удивительно вспоминать, в условиях такой голодухи воровства почти не было. Я помню всего пару случаев, да и то достаточно безобидных.

Помню, однажды дежурный водил по части одного курсанта. Мы-то, например, все время ходили в обыкновенных шинелях, а кавказцев и среднеазиатов переодели в ватные фуфайки и штаны. И вот как-то один из них в наряде по кухне набил брюки сырой картошкой и его водили и всем показывали.

А как-то произошел такой случай. Рядом в отапливаемой землянке находился овощной склад, и часовой нашел проволоку, нанизывал на нее картошку, и подвешивал в трубу. А рядом был склад с лыжами, так часовой оттуда это дело просек и пошел воровать. Но этот заметил и они схватились…

И уже когда меня назначили помкомвзвода и мы обучали набор с Северного Кавказа произошел такой эпизод. Они получали из дома посылки, и однажды один из курсантов моего взвода заявляет, что его обокрали. Поздно вечером построил взвод: «Признавайтесь!» Молчат. Долго их держал, пока соседи не учуяли, что от осетина Цогоева, высокий такой был парнишка, пахнет чесноком, и выдали его. Так я на правах дежурного по роте снял с него ремень, и пока офицеров не было на один час поставил его под ружье в коридоре. Но повторяю, это был единственный в своем роде случай. В плане честности, дружественности, мирного обхождения, все было хорошо. Чтобы обматерить кого-то да вы что… Дружно все жили, чем могли, помогали друг другу.

С бытовыми условиями все понятно, а учили вас как?

Собрать и разобрать свое оружие мы могли хоть с закрытыми глазами. Обязательно должны были сами уметь устранять неисправности. Регулярно стреляли на стрельбище, гранаты метали. Учили занимать оборонительные позиции. При себе всегда противогаз, оружие и саперная лопата. Выходим в поле, и надо окопаться. Но зимой ковырять эту мерзлую землю, причем не поднимая локтей, за этим очень строго следили, это я вам скажу надо иметь мужество… Наконец когда выкопал, бруствер сделал, оружие настроил, ориентир наметил, все проверяется.

Нас учили таким тактическим приемам, чтобы немец и ожидать не мог, что в такое время в таком месте мы появимся… Или, например, разведка. Казалось бы, простенькое дело, врага-то нет, но когда идешь в «секрет» под надзором генералов из министерства обороны, это совсем другое. А как выбирать место для «секрета»? Выберешь какую-то ложбиночку, канавочку, где тебя меньше всего видно, а утром солнышко взошло, снег как начал таять. Лежишь в мокрых брюках, вода под тебя бежит, но никаких – лежи… А если оттепель, то снег на ботинки липнет, затаскиваешь с собой в землянку – грязь образуется. Но чуть мороз ударит, ботинки твои становятся деревянными… А ведь в землянке никакого отопления не было, даже понятия не имели про печку… Правда, землянки огромные, на полторы роты – соседняя и два взвода нашей, «живым» теплом нагревались…

А эти различные походы… Бывало часа в четыре ночи скомандуют «Подъем!» и до десяти вечера мы в походе километров на семьдесят. Возвращаемся с такими мозолями… А вода, какая бы ни была, лишь бы не лед, в любую температуру форсировали. Потом как-то весной, после преодоления водной преграды, разделся, чтобы выжать белье, смотрю, а у меня ногтей на ногах нет. Совсем… Даже сам не заметил, как они отмерзли и выпали… Вот спрашивается, почему для меня зимняя рыбалка даже сейчас словно профилакторий? Ведь люди удивляются, как так, всегда легко одет, но не замечаю мороза. Потому что как вспомню, что мы тогда в войну пережили… Но, конечно, не все ребята такие условия выдерживали. Особенно тяжело пришлось городским. Помню, как-то идем, смотрим, лежат накрытые рогожкой… Первый раз человек пять, а потом все больше и больше…

И много так умерло?

Не знаю, но думаю немного. Сколько-то от простуды умерло. Помню, один сержант болел-болел, но лечиться ведь негде, так в землянке и умер… А несколько человек умерли желая попасть в госпиталь. У нас ведь никто не убегал. Потому что все прекрасно понимали, и я в том числе, что если дезертируешь, то пострадают родители… И за все три с лишним года, что я там прослужил, у нас не было побегов. Совсем! Правда, один раз перед нашим строем расстреляли фронтового дезертира.

Всех построили, в глинистой почве уже была вырыта яма, смотрим, ведут одного. Без ремня и без погон, с виду какой-то необразованный человек, и как-то не по-солдатски выглядит. С двух сторон по автоматчику, а сзади офицер с наганом. Подвели к этой яме, зачитали приговор, и дают команду: «За измену Родине – огонь!» Этот офицер в него выстрелил, он упал в яму, автоматчик еще дал очередь и все…

Поэтому случаев дезертирства у нас не было, а старались попасть в госпиталь. Просто однажды увидели, что один курсант заболел и попал в госпиталь, а потом его на месяц отправили в отпуск домой. Так после этого, особенно азиаты, стали стремиться к этому. Или оружейного масла или мыла наедятся, вплоть до того, что утром на нарах мертвые лежали…

А за такое в штрафную роту никого не отправляли?

Вспоминаю только один случай. В соседнем батальоне один курсант стал выдергивать гимнастерку, а на ней автомат лежал, курок затянуло, произошел выстрел и убило старшину… А на заседании трибунала вдруг выясняется, что этот невольный убийца тоже из Стерлитамака. И когда я это услышал, так себя корил, что не познакомился с ним раньше, ведь земляк мой. В общем, его осудили на семь лет и отправили в штрафную роту. Но эта история имела продолжение.

Вскоре после войны я на станкостроительном заводе «имени Ленина» как-то увидел, что у одного рабочего нет пальца. Разговорились: «Где потерял?» - Там-то и там-то. – «А где служил?» В таком-то полку, отвечает. – «Так, а я в этом», получается, мы же через одно КПП вместе ходили. И он меня вдруг спрашивает: «А помнишь, был такой случай?» - «Конечно, я же присутствовал на заседании трибунала». – «Так он же у нас на заводе работает». Оказывается, тот самый парень стал на заводе известным специалистом, и мы не раз с ним сталкивались по конструкторской работе, а впоследствии он был у меня консультантом по дипломному проекту. Но я и предположить не мог, что это он. Ведь от того солдата и крошки не осталось: хромой, худющий, весь в морщинах… И я потом как-то не выдержал и при встрече спросил его: «Аркадий, а как потом твоя судьба сложилась?» Он покраснел: «Давай не будем об этом…»

И сколько вы пробыли в этом полку?

В начале ноября, как окончили курсы минометчиков, нас из-под Оренбурга перевезли под Уфу, в бывший лагерь ОСОВИАХИМа. Побыли там еще немного, а потом как-то утром роту построили, но нас четверых вызвали и завели в землянку, я даже и не знал зачем. Объяснили: «Оставляем вас готовить младших командиров». А весь батальон отправили на фронт…

А вы не знаете, куда направили ваших товарищей, как потом сложилась их судьба?

К сожалению, совсем ничего не знаю, потому что никого из них потом никогда не встречал. Знаю лишь про судьбу двух моих приятелей. Ведь в этот 59-й запасной полк нас из Стерлитамака трое прибыло: Витя Вышеславцев, Коля Белоклоков и я. Мы и жили по соседству, и в депо вместе работали. Но у меня семь классов и поэтому меня сразу определили в учебный минометный батальон, а у них меньше, и они попали в пехоту. И после окончания учебы они из запасного полка попали в маршевую роту и сразу на фронт… Но вышло так, что Витя погиб… (По данным ОБД-Мемориал наводчик 400-го САП 8-го Гвардейского МехКорпуса гвардии сержант Вышеславцев Виктор Николаевич 1924 г.р. погиб в бою 16.04.1945 г. – прим.Н.Ч.) (На сайте www.podvig-naroda.ru есть выдержка из наградного листа, по которому Вышеславцев В.Н. был посмертно награжден орденом «Красной Звезды»: «За время боевых действий полка с 15.04. по 17.04.1945 г. тов.Вышеславцев действуя в составе экипажа командира СУ младшего лейтенанта Клейнер И.С., в боях по расширению плацдарма за р.Одер в районе Дольгелен, сламывая огневое сопротивление противника, огнем своего орудия уничтожил: 2 пушки, 1 самоходную установку и свыше 20 гитлеровцев. В этом бою гвардии сержант Вышеславцев сгорел в самоходной установке…»)

А Коля до сих пор живой. (На сайте www.podvig-naroda.ru есть выдержка из наградного листа, по которому Белоклоков Николай Еремеевич. был награжден медалью «За боевые заслуги»: «… за то что он 22-го февраля 1945 г. в боях за дер.Лонг, продвигаясь в рядах пехоты, разведал: 1 минометную батарею, 4 пулеметные точки и две группы скопления пехоты противника, о чем немедленно доложил командиру, вызвав огонь батареи по указанным целям. В результате огневого налета нашей батареи указанные цели были подавлены, а скопления пехоты рассеяны и частично уничтожены»). А я на фронт так и не попал, потому что служил в этом учебном полку до октября 1945 года.

А почему вас оставили в запасном полку?

Мне об этом никто никогда не рассказывал, но думаю потому, что я, несомненно, выделялся. Ведь, несмотря на свой юный возраст, я много чего знал и умел. Просто жизнь так складывалась, что многому пришлось научиться. Призван был, считай, уже квалифицированным рабочим. На занятиях всегда прекрасно преодолевал все препятствия, точно стрелял и метал гранаты. Или, например, такой момент. Обмундирование нам выдали бэушное старье. Стали примерять, а я уже знал и подсказывал ребятам, как такие обноски подвернуть, подшить. А когда почти три месяца жили в палатках под Оренбургом, то все это время и не мылись толком и не стриглись, поэтому вшей столько развелось, ужас… И однажды шли с помкомвзвода, кстати, курить я начал именно из-за него. Он на подготовку позиций всегда брал моего товарища, потому что у того был самосад. И меня брал за компанию. Когда у них перекур, они вдвоем курят, и я с ними. И вот как-то идем, смотрим, озерцо. Спрашиваю: «Можно искупаться?» - «Да ты что, ведь уже конец сентября». – «Так нагреть же можно!» – «А как?» - «Достаньте деревянную бочку и камни!» Набрали камней, нагрели в костре, кинули в кадушку и этой теплой водой моемся. Опять я отметился рацпредложением.

Потом, когда полк вывели на уборку картошки, сразу вопрос: «Кто умеет корзины плести?» Ведер-то на всех нет. Так я единственный вышел из строя. Взял себе помошника, плетем корзины, а остальные копают. Ведь, когда нас раскулачили, я плел из лозы корзинки для кур-несушек. Мне за это пару яичек дадут – семью кормлю. У староверов считается грехом, чтобы женщина сама курицу резала, так меня звали и я, совсем мальчишка, топором рубил им головы, тоже считай, работал.

И человека однажды спас. Уже когда мы стояли на окраине Уфы, там нужно было дрова перевозить из-за речки. Всех построили: «Кто может лодкой управлять?» Опять я выхожу, а со мной товарищ. Но однажды нас льдиной стукнуло, он свалился в воду. Кинулся за ним, одной рукой держу его, а второй за лодку, пока нас на повороте не поймали… Я был хоть и маленький, но сильный. Не раз, например, такой трюк проделывал. Просил двух здоровенных мужиков меня обнять, поднять ноги, и крутился с ними… Так что как ни крути, а меня нельзя было не заметить.

И видимо, поэтому меня сразу назначили командиром отделения в призыве 25-го года. Десять человек и я – 11-й. Четыре взвода в роте. Помкомвзвода – 45-й, взводный 46-й. Четыре взвода в роте. В батальоне три такие роты.

И сколько наборов вы успели выпустить?

Всего пять: 1925-й год рождения, северокавказкий набор, 26-й, рядовые фронтовики после госпиталей и последний - 27-й год.

Можете сказать, что с кем-то пришлось тяжелее всего?

Пожалуй, с кавказцами. Но просто потому, что уж слишком они разные. Ведь в этом наборе были и осетины, и кабардинцы, и грузины, все они совершенно разные, но при этом у всех у них какая-то клановость, какие-то свои обычаи. Все, конечно, старались держаться со своими земляками, но на привале садились все вместе. Вот только грузины в этом плане несколько отличались, всегда держались особняком. На привале сядут своей группой, обязательно песню затянут. Я, кстати, одну из их песен до сих пор помню. Вот запомнилась и все:

«Обошел селение, обошел весь свет -

лучше Тифлиса города нет!

Там в маленьком садике музыка играл,

много русской барышни там танцевал.

Кудрявый как барашка, как изюм глаза.

Слушай русский барышня, слушай дорогой,

ты мне очень нравишься, будь моей женой!

Барышня согласен, за меня пошел,

я очень доволен, что жену нашел.

Покупал ей сладости, шеверюк изюм,

шарафетки-марафетки и шурум-бурум.

Но однажды вечером я домой пришел,

своей русской барышня дома не нашел.

Вместе с ней из дома все совсем пропал,

обстановка с мебелем тоже ускакал.

А теперь товарищи головой клянусь,

что на русской барышня больше не женюсь!»

Отношение к ним было нормальное, хотя все они были в оккупации и как потом оказалось, были среди них и такие, кто сотрудничал с немцами. Или переводчиками, или старостами, ведь среди них были люди даже старше моего отца. Но мы об этом узнавали только постфактум, после того как ночью их уводили особисты…

А как было в оккупации при немцах, они ничего не рассказывали?

Наоборот, даже старались это скрыть. Больше рассказывали о местных обычаях, о том, как можно жениться или не жениться. И по их рассказам я так понял, что женщина у них это человек 2-го сорта. Но вообще то, что горцы и чеченцы в частности, это люди к которым требуется особый подход, я полностью осознал в 1965 году, когда мне пришлось полтора месяца прожить в Гудермесе.

Расскажите, пожалуйста, об этом.

В детстве моя дочка сильно болела, и врачи мне посоветовали переехать в другое место, потому что уже тогда у нас в Стерлитамаке сложилась неблагоприятная экологическая обстановка. А один мой товарищ, с которым я вместе учился, попал на работу в северокавказкий Совнархоз. И он, узнав о моей проблеме, выдал мне направление на завод по производству медицинских инструментов.

Приехал в Гудермес, меня с радостью приняли на завод, даже пообещали через месяц квартиру дать. Как оказалось, чеченцы на заводах почти не работали. Больше всего на транспорте и в торговле, а на железной дороге их совсем не было. И жили они отчужденно. Когда возвратились, то стали строиться метрах в семидесяти от ближней улицы. Бывало придешь, спросишь, где такой-то живет, никогда не скажут: «Не знаю!» Еще бросилось в глаза отношение к женщинам. Вполне типичная картина - по улице идет женщина, несет ребенка, сумку, а ее муж идет впереди нарядный, в галстуке. Нечеченцам знакомиться с чеченскими девушками нельзя. Зато если русская девушка ответила на приветствие чеченцу, то он это сразу расценивает как аванс. И если второй раз встретились, а она его глубже не допустит, по щеке ее ударит… А с другой стороны со мной нормировщицей работала одна женщина, так она рассказывала, что стоит только им с мужем начать разговаривать на повышенных тонах, как сосед чеченец сразу заходит, и начинает успокаивать.

Но постоянно чувствовалась какая-то напряженность. Чеченцы стали наглеть, поэтому им даже так сказали: «Будете себя так вести - опять выселим!» И однажды молодежь что-то там натворила, шум поднялся, так после этого их старики стали приходить. В папахах, с палками, и если увидят, что их ребята что-то творят, подходят, хлестанут палкой. Но все равно какие-то инциденты постоянно происходили, а последней каплей стал один случай.

У железной дороги стояли коттеджи, в которых жили железнодорожники, и один из машинистов пригласил в гости второго. Повечерили, посидели, выпили, и он вышел его проводить. А как раз была пора призыва, и чеченские парни, которые провожали своих в армию, выпили, и накинулись на этих машинистов. Ведь у них прямо какая-то неприязнь к русским, я даже как-то спросил одного чеченца: «Почему вы так русских ненавидите?» - «Не знаю, но мы их всегда ненавидели и будем убивать!» - «Но это же вам обратно вернется!» - «О последствиях не думаем!»

И вот они на них накинулись, одного схватили и стали убивать ножом. Но второму удалось вырваться, он побежал за подмогой к одному машинисту, тот прибежал с ружьем и в этой потасовке одного из чеченцев застрелил. Так его в эту же ночь, как говорится, от греха подальше, вместе со всей семьей куда-то откомандировали.

Через день примерно, иду на работу, а по улице идет толпа. Женщины с ребятишками, а впереди старики в папахах и с палками. И потом мне рассказали, что они пришли к Горисполкому, и стали требовать арестовать убийцу, а своего, который первым начал убивать, отпустить. А иначе, как они сказали: «Белка наполнится русской кровью…» Чем это закончилось, не знаю, но после этого на заводе все стали узнавать, кто, где живет, и провожать друг друга после работы. По городу постоянно ездили мотоциклы с милицией, в магазинах ни бутылки… И если до этого все говорили: «Мы тут тридцать лет живем, и никогда ничего такого не было», то, как это случилось, начали вспоминать разные случаи. И про то, что русские в поле никогда без ружья не ходили, и что, вернувшись, чеченцы приходили договариваться купить отцовский дом. А если отказ, приходили уже с ружьем… В общем, в такой обстановке я решил уехать домой.

Но вообще в полку служили люди самых разных национальностей. Украинцев, например, тоже много было. Особенно мне запомнились двое дружных курсантов. Бывшие детдомовцы, немного хулиганистые. Как-то в походе смотрю, они молоко пьют. Откуда, как?! И они, смеясь, рассказывают. Вот чем я могу похвалиться, что люди меня не боялись и доверяли любую свою тайну. Оказывается, что они вытворяли.

Если где-то мы остановились на привале возле деревни, то местное население сразу несло туда продукты на продажу. А десятирублевые и сторублевые купюры в ту пору были с овальным портретом Ленина. Так они сворачивали сторублевку и десятирублевку таким образом, чтобы наверху был только портрет. Договариваются с женщиной, что купят, например, молоко, отдают сторублевку и та им дает сдачу. Потом отошли немного, возвращаются: «Вы знаете, у нас сейчас поход, мы не успеем поесть, некогда». В общем, отговариваются, все возвращают и получают назад свою сторублевку. Только отошли немного, для вида на виду поспорят, опять возвращаются: «Эх, была, не была, берем!» Но обратно ей дают уже десятку, свернутую под сторублевку, и получают сдачу со ста рублей.

Или как-то мне другой украинец говорит: «Товарищ старший сержант, живыт болыть!» Надо ведь что-то делать, а девать его некуда, только в палатку. Ладно, отпустил с занятий, но смотрю, еще до палатки не дошел, а уже прямо рысью бежит. «Лещенко, ко мне! Что, живыт больше не болит?!»

Вот вы из Молдавии и я вспомнил, что у меня был один сослуживец из Молдавии – Супряга. 26-го года. Он запомнился мне тем, что был такой здоровый, что на нарах ему приходилось лежать поджимая ноги. А на ноги ему не могли найти ботинок, не было такого размера. У нас было заведено, чтобы есть вдвоем из одного котелка, и он был в паре с одним киргизом. Так этот Сарткулов получит котелок на двоих, потом дождется, пока у кого-то освободится котелок, вымерит пальцем глубину, разделит, и отдает один Супряге. Только так, вместе не ели. Кстати, этот Сарткулов был эпилептик. Бывало, идет в строю и вдруг, раз падает – припадок…

Двух евреев помню в полку. Первый был парикмахером, так он так старался, лишь бы остаться. Вечером бывало, сидим на нарах, так он подойдет с машинкой раз, выбреет кусок, значит, нужно постричься у него. Создавал видимость большой занятости. А второй, маленький такой, устроился библиотекарем. Командир роты Макаренко кричал: «Во всем полку один еврей, и тот мне достался…» У нас всех без исключения гоняли в поле, даже больных в землянках не оставляли, а этот сидит у своей тумбочки с десятком книг – библиотекарь… Я вот тут у нас в Стерлитамаке после войны знал пару евреев-ветеранов, но станешь расспрашивать, а никто из них и не воевал. Даже оружия толком не назовут.

Многие ветераны признаются, что в войну в войсках «еврейский вопрос» был больной темой.

Чтобы кто-нибудь кого-то обозвал в национальном плане, такого абсолютно не было. Время было другое, нас воспитывали в духе интернационализма, поэтому мы и не смотрели, кто какой национальности. Я большую жизнь прожил, но на национальность никогда не смотрел. У меня критерий отношения к человеку один – если он хлеб сам честно зарабатывает, своими руками, то он мне товарищ. А если он на шее сидит и за моей спиной что-то химичит, то это уже совсем другое дело.

Вам потом не приходилось встреча своих бывших подопечных?

В 1999 году вдруг звонок по телефону: «Вы Войкин?» - «Да». – «А я Гайсин». – «А где мы работали вместе?», мне же на трех заводах довелось работать. – «Нет, вы были нашим командиром в запасном полку». Батюшки, ведь 54 года с войны прошло… Оказывается, этот Гайсин был из призыва 26-го года, и когда вернулся в Башкирию из Казахстана решил меня найти. Спрашиваю его: - «Кто еще из наших есть?» - «Аюпов есть, но он тяжело болеет. А в Яширганово Булатов живет». Пригласил их к себе, посидели душевно, и они мне рассказали, что как-то участвовали в одной операции. И когда стали возвращаться к себе на позиции, метров за двести до окопов немцы их обнаружили и открыли огонь. Но когда все-таки добрались и ввалились в окопы, Булатов сказал: «Все-таки хорошо, что поступили, как нас учил Войкин». (На сайте www.podvig-naroda.ru есть выдержки из наградных листов, по которым младший сержант Гайсин Хамза Сабирович 1926 г.р. был награжден медалью «За отвагу» и орденом «Красной Звезды». Вот краткие выдержки из них: «3.08.44 г. тов.Гайсин под сильным обстрелом противника одним из первых форсировал реку Висла и переправившись на левый берег немедленно окопался.

… 16.04.45 г. перед наступлением в районе западной окраины города Левус (провинция Бранденбург) в 4 часа утра по приказу командования тов.Гайсин вместе с группой бойцов разведал траншеи 1-й и 2-й линии обороны, благодаря чему были добыты ценные сведения о противнике. При выполнении боевого задания был ранен» - прим.Н.Ч.).

Во-первых, я их учил ползти так, чтобы ничто не виднелось над землей. Второе, если только получился перерыв, сразу нужно сделать скачок, чтобы немец даже не успел курок дернуть. Но главное учил, чтобы думали, как перехитрить немца и предугадывать его действия. Так что большей награды, чем эти слова, для меня нет… А потом по ходу разговора я их спросил: «Вы от меня никак не зависите, поэтому прямо скажите, какой я у вас был командир?» И Булатов, а он, кстати, впоследствии окончил офицерские курсы, служил офицером, а потом стал муллой, меня оценил всего двумя словами: «Спокойный и справедливый!» (На сайте www.podvig-naroda.ru есть выдержка из наградного листа, по которому красноармеец Булатов Минулла Халиулович 1926 г.р. был награжден медалью «За отвагу»: «22.04.45 г. в бою за высоту 334 во время ночной контратаки противника мужественно оборонял занимаемый рубеж. При приближении немца, ударом приклада убил его»).

И если говорить об отношении к солдатам, то я своих подчиненных даже ложиться лишний раз не заставлял. То, что полагается, выполняли, а больше и не нужно. А то некоторые только из грязи в князи выбились, сразу раскомандовались: «Иды, быги как бэшэнный собак, назад не пасматры…»

Хотя вместе со мной, например, служил Зекерия Акназаров, который потом стал премьер-министром Башкирии. (Акназаров Зекерия Шарафутдинович (1924-2000) - советский государственный и партийный деятель. С 1962 по 1986 год - председатель Совета Министров Башкирской АССР – прим.Н.Ч.) Он был командиром отделения в 5-й роте, а я в 4-й, но жили мы в одной землянке. Так мы с ним тыкались, потому что уж слишком разные у нас были подходы. Он был слишком требовательный, настоящий служака, не жалел курсантов, а я считал, что нужно мягче. Помню, придем из похода или с труднейших занятий, люди измотаны, замерзли, так мы своим разрешали ложиться спать за час до отбоя. У нас была такая возможность, потому что в нашей землянке было всего два взвода из нашей роты, а остальные во главе с командиром и старшиной жили в другой землянке. Идем докладывать ротному, наши уже спят, а этой 5-й роты даже еще нет. Сразу упреки: «4-я рота уже спит, а почему нам не разрешаете?» Так Акназаров все время выражал мне свое возмущение: «Вы нарушаете устав! Почему разрешаете раньше лечь спать?!» А бывало даже такое.

К солдатам иногда приезжали родственники, но увольнительных никому не давали. Представьте, жили мы всего в полутора километрах от Уфы, но в город никого никогда не пускали. Совсем! Только в гарнизонный наряд. Кстати, уже после войны рядом с местом, где располагался наш лагерь, построили детский дом «имени Матросова». Так вот, во время встречи у КПП они сидят, я в сторонке, и потом мне говорят: «Зайдите, пожалуйста, к нам вечером!» А я под конец войны стал уже помошником командира взвода. Выведу взвод за КПП, отпускаю солдата к родным, и под свою ответственность разрешал ему остаться до утра. Утром вывожу взвод на зарядку, тут и он подходит. Не знаю, может я, конечно, и не прав, но я старался по-человечески относиться.

А вам самому какие командиры попадались?

Нормальные, особенно мне запомнился наш комбат. Помню, однажды устроили смотр, а до этого прошел дождик, и в канавочках вдоль линейки скопилась вода. И мы прошли не очень, потому что боялись забрызгаться. Командир полка полковник Любавин остался недоволен: «Тихомиров, даю вам два часа подготовки, потом снова проведете свой батальон!» Так что он сделал. Построил батальон с двух сторон вдоль этой лужи. А он когда злился, называл командиров – «шляпа», а всех остальных – «коломенские извозчики». «Что, коломенские извозчики, пройти побоялись?! Смотри как надо!» Подвернул полы своей шинели под ремень и прямо по этой луже как пошел хлестать, всех забрызгал... Пошел к Любавину: «Товарищ полковник, разрешите провести батальон!» - «Тихомиров, я дал вам два часа, а прошло всего 15 минут». – «Пройдут, товарищ полковник!» И прошли, как полагается. Вот такой у нас был комбат. Про него, кстати, ходили разговоры, что на гражданке он был карманником. Их двоих прислали к нам в полк. Пономаренко назначили командиром 1-го батальона, а его – нашего 2-го. Оба пришли лейтенантами, но через какое-то время тот уже был старшим лейтенантом, а наш все еще лейтенант. Спросили его: «Как же так? Вы же вместе пришли». И дословно помню ответ Тихомирова: «Я не умею стоять на задних лапах…» Лихой был комбат, резкий, мог любого старшего командира послать матом: «Идите, я здесь командир!» Он же был в полку одним из немногих фронтовиков. Насколько я помню, начало войны застало его на пограничной заставе. Больше всего он хотел попасть на фронт и говорил так: «Мне все эти ваши никчемные занятия, копать эту мерзлую землю ни за что ни про что, не нужно. Я бы с вами лучше на фронт!» И я знаю, что он тоже просился на фронт. Но ни его не отпускали, ни нас. Никого!

Я, например, много раз просился на фронт. Как только новый командир роты или взвода, сразу пишу заявление. И не я один, а многие мои товарищи. Заявление напишешь, и если взводный его не задержит, то комроты дальше все равно не пропустит. Помню, Конькова только назначили. Сразу пошел к нему, а он отвечает: «У немцев командир роты почти бог. А чем я хуже? Куда тебя отпускать, ты мне и здесь нужен!» Или отшутится: «Пиши еще, а я накоплю, и когда демобилизуемся, изучать буду!» Может быть, нужно было как-то похитрее, что-нибудь придумать, но никакой сноровки общаться с начальниками кроме как по служебным делам у меня не было. А проявлять излишнюю настойчивость я не мог, потому что это мое кулацкое происхождение мне нигде не позволяло себя выставить, спросить, попросить. Ведь еще в 41-м произошел один случай.

Когда война уже началась, военкомат устроил набор на обучение связистов. И на комиссии меня спросили: «Отец кулак был?» - «Да!» И вот всех моих товарищей взяли, а я уходи… Поэтому как я мог после такого себя вести?! Ниже травы и тише воды… А соврать не мог, молодой еще был. Так что эта детская, кулацкая кандала крепко меня держала… Но однажды я все-таки сбежал на фронт.

Как это случилось?

В апреле 44-го мы отправляли на фронт 26-й год. А у нас служил такой старшина Биндус. Имени не помню, лет на десять постарше меня. Он вначале был старшиной роты, а потом его назначили заведующим ОВС (обозно-вещевой службы). А перед отправкой на фронт всем выдавали новое обмундирование. Привожу к нему на склад свое отделение, а он вдруг отзывает меня в сторонку: «Помнишь мое условие?» А у него была такая украинская приговорка – «Дасиш, дамо», т.е. ты мне, я тебе. - «Слышал, а ты сейчас к чему это?» - «Я тебе дам новое обмундирование, - а это было нашей мечтой, - а ты меня посади со своим взводом в вагон. Хочу на фронт уехать!» - «Ладно!» И когда на станции всех построили, он встал вместе со всеми в строй. Только погоны поменял на сержантские. Когда погрузились, смотрю, мать честная, а я-то чего?! Вдруг подумал – уж если старшине можно, то почему я не могу?! И я своим товарищам сказал: «Тут ко мне родственники приехали, я к ним зайду, вечерком попозже вернусь, а вы меня пока прикройте».

Поехали, но уже в Белоруссии, если не ошибаюсь, где-то в направлении на Бобруйск, на какой-то станции начальник эшелона, майор, вдруг выстраивает наш взвод. Делает перекличку, и тех, кого назвал, сразу садятся в вагон. Видимо он телеграмму получил. В общем, остались мы с Биндусом вдвоем. Вытаскивает пистолет: «У меня есть право расстрелять вас как дезертиров! Но я верю, что вы сбежали, чтобы попасть на фронт. Поэтому, как сюда добирались, так и обратно доберетесь!» И мы со старшиной остались без ничего. На станциях выйдем, тем, кто торговал продуктами, пытаемся объяснить, что мы в таком положении. У старшины была рубашка с молнией, так он ее на буханку хлеба выменял. И это еще нам повезло, что у нас документы особо не спрашивали. Но на этот случай он меня научил: «Я пойду вперед, а ты позади. И если остановят, скажи, сзади идет старший, у него все наши документы». В общем, где-то за неделю добрались обратно.

И чем эта история для вас закончилась?

Я, кстати, до сих пор точно не знаю всех обстоятельств, но видимо в полку особенно не обнародовали факт нашего побега. И когда мы вернулись, через некоторое время смотрю, а Биндус уже ходит вместе с новым набором рядовым… Но вот, уехал ли он потом на фронт, не знаю.

А меня с командиром роты вечером вызвали к командиру полка. Заходим, я тогда в первый раз оказался в штабной землянке. Перед дверью площадка, знамя полка и часовой стоит. Заглянули, там у него какой-то офицер. Стали ждать, но не успел тот выйти, как приехал генерал из штаба бригады. Офицер вышел, а дело уже к вечеру и командир роты мне говорит: «Ладно, пошли! Надо будет, еще раз вызовет!» И вы знаете, обошлось. Но если бы мы тогда все-таки попали к нему, даже не знаю, чем бы это закончилось.

Как вы узнали о Победе?

После того как мы в апреле отправили на фронт призыв 27-го года, то остались одни. Я был в землянке, а дежурным по роте был Фирсов – командир отделения, который по возрасту был намного старше нас. Лет пятидесяти, наверное. Седой и лысый уже, молчаливый, и вдруг его крик: «Победа!» И мы кто, в чем был, в нательном белье повскакивали и давай плясать, обниматься, как дикари по этому коридору носились… Но вот что-то я не помню, чтобы как-то отпраздновали.

Неужели хоть по сто граммов не выдали?

Не помню такого. Боюсь вам соврать, конечно, но я во время войны чуть ли не единственный раз выпивал. В 42-м, когда товарища в армию провожали выпил спирту и не рассчитал своих сил… Но мне простительно, я ведь до этого даже понятия не имел о выпивке. В семье-то у нас традиции выпивать не было. Помню, даже такой показательный случай. Еще до истории с колхозом отец как-то приезжает с поля и плачет. Оказывается, по дороге его перехватил пастух, выпивоха видимо, и чуть ли не под угрозой ножа заставил его выпить…

Вот когда я демобилизовался, тут уже много пришлось выпивать. Тогда же позорно было, чтобы дочка осталась не замужем, а замуж выходить было просто не за кого… Так родители девушек стали меня приглашать, везде угощают, наливают, сватают, в общем, лишь бы дочь не осталась «старой девой».

Страница из военного билета

А ваша девушка вас не дождалась?

С ней у меня вышла такая история. Когда уходил в армию, она, конечно, обещала ждать. Год в армии служу, все нормально, получаю письма: «Дорогой мой Сеня…» И вдруг писанина с ее стороны прекратилась. Пишу, а ответов нет и нет… Разозлился и написал сердитое письмо: «Почему не пишешь? Наверное, все таки правильно говорят, что женщин испортила война…» Но подписался как обычно - «твой Сеня». И через какое-то время получаю письмо, с ее адреса: «Здравствуй, незнакомый Сеня. Я живу у них на квартире, но Раи дома нет. Она вышла замуж за лейтенанта и уехала на его родину. Правильно ты пишешь, что женщин испортила война. Брось из головы такую Раю и не расстраивайся. Домой приедешь, выбор предстоит наилучший». И подпись - старший лейтенант такой-то. Но я так воспитан, что для меня такие поступки просто за гранью понимания. Поэтому не просто расстроился, а испытал настоящее потрясение. Возненавидел всех женщин. И однажды в походе на привале, рядом со мной оказался помкомвзвода Глеб Зайко. В общем, сидим рядом, тут я вытаскиваю ее фотографию, а она на ней почти королева. Такая вся из себя, с дамскими часиками… Показываю ему: «Тебе нравится?» - «Да». – «А мне нет!» И только хотел порвать, как он выхватил у меня ее из рук. - «Ты чего?! Такая хорошая дивчина» и спрятал фотографию к себе в карман. Я ему дал письмо от этого лейтенанта, он прочитал, вытаскивает фотографию, рванул - «За измену!» Дальше рвет – «За предательство!», и так изорвал всю на мелкие кусочки…

Вы упомянули, что у вас один из наборов состоял из числа фронтовиков. Каково вам было их обучать, все-таки они воевали, а вы, их командиры, нет.

Это был набор фронтовиков после госпиталей, и я вам скажу, что они просто не выносили наши условия. Они ведь нам постоянно говорили, что на фронте лучше во всем: и кормят, и лучше условия, только что в тебя не стреляют. А у нас это скудное питание по 3-й норме, а больше ведь ничего не найдешь. Некоторые из них от наших нагрузок до того оголодали, что лазили по деревьям, искали гнезда с птичками и жарили их. Для нас это было дикостью. Поэтому и вели себя грубовато. Помню, один из них, украинец, причем заика, как-то матом послал замполита полка. Я его потом спросил: «Как же тебя призвали?» - «У-у-у м-м-мен-н-ня м-м-м-е-ду-н-н-н-ет…», т.е. в военкомате не смог откупиться… Но мы их понимали, люди после ранений попали в такие жуткие условия, поэтому делали им маленькие послабления. Но, конечно, скрывали это от командиров.

А, кстати, вот у вас, например, как у командира отделения условия были лучше, чем у курсантов?

Нет, совершенно никакой разницы не было. По той же скудной норме питались, также одевались, вместе с ними жили. Единственная разница заключалась в чем. Когда дадут ведро супа на отделение, то курсанты мне сами первому нальют, и лишь потом делят на десять человек. Но я тогда голода и холода не чуял, в заботе о подчиненных, о себе как-то и не думал.

Мне бы особенно хотелось узнать о вашем отношении к Сталину.

В то время я считал – так и надо! А все наши несчастья и страдания я не относил персонально на счет Сталина или правительства.

Но как бы вы сейчас объяснили молодежи, что, несмотря на все пережитые страдания и обиды, оправдываете Сталина и по-прежнему остаетесь убежденным коммунистом?

Очень просто. Я так считаю, что коммунист это, во-первых, человек, который против эксплуатации и категорически к ней не способен. Во-вторых – интернационалист. Третье – в определенной степени должен познать багаж знаний, накопленный человечеством. И если во мне это есть, значит, я коммунист. Не член партии, а коммунист. В свое время я сына спросил: «Что ты думаешь насчет партии?» Он мне так ответил: «Если бы все коммунисты были такие же как ты, я бы не раздумывая вступил». Но так и не вступил, потому что партия уже стала червивой…

А если говорить о Сталине… Вот давайте рассмотрим две противоположные фигуры: Сталин и Ельцин. Оба государственные строители и каждому нужен строительный материал. У Сталина это был пролетарский состав, те, кто не были ни хозяевами, ни начальниками, т.е. люди которым терять было нечего, поэтому они были готовы на все. А у Ельцина это те, которые уже при советской власти хотели что-то иметь. И для кого-то он герой, а для меня - никто! Я считаю, что руководителю нельзя быть таким. Пьяница, в каком-то смысле дебошир и ни пример, ни образец, ни в чем. А Сталин, хотя я его никогда не идеализировал, в каком-то смысле образец и проявил себя как настоящий организатор и государственный деятель. Тут и спорить не о чем, все-таки при нем наш народ поднялся. Поэтому из нашего поколения сейчас никто не поверит минусовым характеристикам ни Сталина, ни Жукова, ни проводимой ими политики. А то, что их сейчас огульно охаивают, так это вполне понятно. Те, кто сегодня у власти, никогда не скажут, что предыдущие вели дело лучше. По этому поводу велось и ведется много споров, но, на мой взгляд, хорошее в защите не нуждается. И преимущество нашего поколения в том, что люди имеют право сравнить и оценить, то, что имели, и что потеряли. Что бы сейчас про то время не говорили, но была стабильность. Я точно знал, что будет завтра, а это важно. И взаимоотношения между людьми были простыми, дружескими. Сейчас же человек от человека отчужден невероятно… Ну, видимо всему свое время, как говорится, бытие определяет сознание. А молодым просто не с чем сравнивать. На эту тему сразу вспоминается хороший анекдот. В поганую погоду, в дождь, слякоть идет один человек по улице и матерится вовсю. А за ним идет другой и поет вовсю от счастья. Оказывается, первый всю жизнь в сапогах ходил, и тут потерял один. А второй всю жизнь был босяк, а тут нашел один сапог и счастлив… Уверен, вы меня поняли.

У вас, кстати, за войну какие-то награды есть?

Только медаль «За победу над Германией», но это неважно. Как я про себя шучу я – сверхзаслуженный: и ветеран войны, и ветеран труда, и ветеран завода, и репрессированный. Но свои награды я только по праздникам ношу, не хочу, чтобы люди подумали, будто я лишний кусок хочу урвать. Недавно, сижу в поликлинике, очередь огромная, вдруг один пришел. Медалишку повесил и лезет без очереди. Бабульки ему говорят: «Ты куда лезешь без очереди?» - «Я фронтовик, участник!» - «У тебя совести нет!» - «Моя совесть в Германии осталась!» Когда он вышел, отвел его в сторонку: «Вы неправильно сказали. Мы в Германии не потеряли совесть, а защищали ее!» - «Да, да, да!», жмет мне руку. Сижу дальше, вдруг он вернулся, видимо одумался, и говорит мне: «Ты еще молодой, ты там не был!» Но я ему так ответил: «Раз ты сердишься, значит неправ!»

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

В октябре 45-го я демобилизовался. Вот ведь парадокс. У меня плоскостопие страшное, лапы как у медведя, но я и с такими ногами шустрее всех носился. На соревнованиях до войны бегал на стадионе, и никто меня не мог обогнать. И в армии то же самое. Меня однажды помкомвзвода даже обругал, за то, что я взвод сильно растянул. Послал за мной, чтобы я притормозил, но я подумал, что меня обгоняют и еще больше припустил. Мало того, когда кто-то в походе отставал, ремнем привязывал к себе и фактически буксировал. И когда после войны вышел указ о демобилизации тех, кто не окончил учебу и по состоянию здоровья, вдруг решил, а попробую. Служить мне уже надоело и очень хотелось домой. Пришел на комиссию, мне сказали ступить на мокрый коврик, а потом пройти по сухому полу. И как увидели мои следы, сразу вынесли вердикт – «годен к нестроевой».

Когда демобилизовался, получил какие-то деньги и поступил на них учиться в школу шоферов. Окончил ее и вначале работал стажером, вывозили из колхозов невывезеннное зерно. И пока все не вывезли, не давали нам ни дня передышки. Если рессоры сломались, на подрессорниках езжай.

А потом с помощью жениха сестры устроился контролером на станкостроительный завод «имени Ленина». Но когда он узнал, что у меня есть похвальная грамота за отличную учебу, то устроил меня в техникум при заводе. Днем работали, а вечером с семи до одиннадцати учились. И так пять лет, с 46-го по 51-й. Но окончил с отличием, и еще месяца за полтора до окончания учебы мне главный механик завода предложил: «Иди ко мне в отдел конструктором». Месяца полтора там проработал, но потом решил учиться дальше. Диплом-то у меня с отличием, но по срокам я опоздал, и в Уфимские авиационный и сельхоинститут набор был уже закончен. Но мне подсказали: «На 2-м этаже кто-то из Одессы принимает». Прихожу: «О, завод «имени Ленина», конечно, знаем!» И меня как отличника без экзаменов приняли в Одесский институт элеваторного хозяйства. Приехал, устроился в общежитие, но проучился там всего месяца полтора. По какой-то причине стипендию не платили. Написал домой: «Вышлите денег», а отец отвечает: «Я весь урожай привез на велосипеде…» Денег нет, стипендии нет, и когда у меня осталось тринадцать рублей, уехал домой…

Но на ленинском заводе квартир нет, бараки переполнены, а «Содовый комбинат» как раз активно строится, поднимается. Поступил на «Соду» и меня главный механик сразу устроил сменным механиком. Пережил и пусковой период, и освоение мощностей. Три цеха обслуживал, пока меня в комсомол не выдернули. Отказывался, как мог, но меня прямо таки вынудили: «Научим! Поможем! Ты комсомолец – должен жертвовать!» Через год снова вырвался в цех, но меня стали назначать на разные проблемные места. Но только дело выправлю, порядок наведу, как меня на новое место назначают. Стал возмущаться: «Сколько еще дыр будете мною закрывать?!», а мне короткий ответ: «Иди, а то красную книжицу положишь на стол». А это ведь такое клеймо, что еще похуже, чем в тюрьме побывать…

Но потом меня направили на учебу в Высшую Школу Профсоюзов, получил квалификацию экономиста по труду. Но только вернулся домой, вызывает секретарь Горкома партии: «Предлагаем вам возглавить комитет профсоюзов на заводе «Каучук». Стал отказываться, а он прямо заявил: «Тогда в городе не дадим устроиться!» Пришлось согласиться. И с 1959 года до самого выхода на пенсию проработал на «Каучуке». Последние четыре года был начальником отдела стандартизации и аттестации.

Большая у вас семья?

У нас с Верой Петровной сын и дочь, трое внуков и правнучка.

При слове война, что сразу вспоминается?

Вспоминается то, что удалось, победить, а не какая-то там радость или заслуга. Вспоминаю тех людей, которые погибли, а я остался жив… Я ведь всю жизнь помимо основной работы был загружен и общественной работой. Когда на «Каучуке» меня избрали в совет ветеранов, в нем на учете состояло около пятисот человек. И мы тогда очень помогали друг другу. Услышали, что кто-то заболел, сразу с подарком или в больницу или домой. Хлопотали, чтобы получить квартиру или огород. А при встречах, конечно, много разговаривали, рассказывали, что кому довелось испытать, и я вольно или невольно сравнивал. Поэтому могу с уверенностью сказать, что я свои военные годы провел не лучше остальных. Тем более что мои курсанты меня похвалили и захотели со мной встретиться. Знаю одно, жизнь я прожил честно, никогда не стремился возвыситься, не ячествовал. От трудностей никогда не бегал, а то, что на фронт не попал, так это не моя вина. Как сложилось, так сложилось…

Разрешите мне закончить интервью вашим стихотворением. Мне кажется, оно прекрасно характеризует вас.

Войкин С.В. в наши дни с внуком.

К ровеснику.

Суровой была наша жизнь с тобой,

слово могло обернуться тюрьмой…

В годы войны несравнимо жестокой,

слезы и кровь пролились потоком.

Немало травы вместо хлеба поели,

ну а богатств нажить не сумели.

Но мы не сломились, все мы стерпели,

доверчиво шли к фантастической цели.

Дети и внуки за всем нам награда,

потерпим еще, духом падать не надо!

Осознанная жизнь, хорошая штука,

повторись она снова – вошел бы без стука.

Снова прошел бы свой путь боевой,

иметь бы старался почет трудовой.

Также любил бы семью и родных,

наслаждался бы дружбой друзей дорогих.

Не вешал бы носа, не стал бы лапшой -

оптимист и в нужде не меркнет душой.

Себя хоть нескромно, могу взять в пример,

уверен, день худший пройдет, например.

С человеком контакты строю теснее,

чтобы связь не терять с ним, знать его мненье.

И не томлюсь оттого, что стал пожилым,

мы, пожилые, пусть даже и очень,

еще полюбуемся солнцем, да землю потопчем.

С «Днем пожилых» от души поздравляю,

и жить без уныния всем вам желаю!