Я родился 27 июня 1926 года в селе Новый Мартынов Галичского района Ивано-Франковской области. В селе насчитывалось около сотни хат. Как видите, у меня интересная фамилия, по всей видимости, дед или прадед имели немецкое происхождение. Но отец уже считался украинцем по национальности, дед не мог разговаривать по-немецки. Родители мои были крестьяне-бедняки. Трудились на земле, жили бедно. Со мной воспитывались сестры Михалина, Аня и Мария. Ходили в польскую школу, украинский язык не очень изучали, только один урок в день, да и то не каждый раз. Остальное время занимала арифметика и польский язык. Учителя были как учителя, требовали, чтобы уроки выучил, чтобы дисциплина была, прямо сидели за партой. В нашей сельской школе было семь классов. Но фактически весь учебный год я не мог ее посещать, потому что семья жила бедно, в школу зимой не в чем было ходить. Сапог или чоботов не имелось, весной и осенью босиком два-три месяца бегал, после дома сидел. Так и учился. Четыре класса окончил, потом пошел работать: на земле цапал. Когда в мае окончил четвертый класс, летом ребятишки по улицам бегают, а отец договорился с хозяином-поляком, у которого имелось две коровы, и я стал их пасти. Три летних месяца этим занимался. В шесть часов утра их надо выгонять на выпас. Поляки жили хорошо, они ведь все плодородные земли под себя захватили. А украинцы в основном бедствовали. И называли нас «быдло». Хотя сейчас полякам об этом скажи, они сразу отрицать станут, но я это «быдло» на всю жизнь запомнил. Что еще рассказать: придешь утром, кусок хлеба и кружку молока нальют. Выпьешь и пасешь. Так же само и вечером покормят. И все, а что там и сколько они отцу за мою работу давали, я не знаю.
Что еще сказать об образовании. Если хотел при Польше украинец поступить в училище или институт, то только при двух условиях: прими католическую веру и польское гражданство. По-другому никак, какие бы ни были у тебя способности. А так жили мы мирно. Драк или столкновений не происходило. Пацаны другой раз ругались: поляки украинцев обзывают, мы тоже в долгу не оставались, но это детство играло.
1 сентября 1939 года началась война Польши с Германией. Но нам только сказали, что война идет, и все на этом. Новостей не было. Польская молодежь пошла в армию, а вот нашу, украинскую, не призывали. Но, конечно, местные поляки стали смотреть за нашим поведением. Нет-нет, да и ловили на себе взгляды старших из титульной нации. Но я тогда ничего не соображал в политике, и не понимал, к чему все это. Не успели очухатся, как в сентябре через несколько недель после начала войны пришли советские войска. Бедные украинцы встречали их хорошо. Мы очень радовались в семье, что Западную Украину освободили от Польши. Ведь тогда был капитализм. К примеру, отец мог купить что-то по хозяйству только у евреев, державших лавки. Денег в селе нет, так что они совали подписывать вексель. Скажем, на три или на шесть месяцев, а то и на год. При этом пока не отдашь деньги, проценты растут. И большие они были: 25 % годовых. Отец не смог заработать денег, залез в долги. Приезжает еврей-хозяин, спрашивает о долге, гасить нечем. Тогда он подает в суд. Приехал к нам адвокат, вся конторская свита, кричат, что надо конфисковать имущество, чтобы расплатиться с долгами. А что у нас там было: хатка земляная под соломенной крышей. Внутри одна кровать, да и то, это кровать только по названию: деревянный ящик, застеленный соломой. Ну что тут брать было – нечего. Уезжают ни с чем, все равно этот еврей опять надоедает, мол, давай хотя бы помаленьку отдавай долг. Ведь видит, что с отца ничего не возьмешь, а если выгнать с хаты, то ее никто не купит, а люди по миру пойдут. Старшие сестры замужем, нас двое с младшей сестренкой в семье оставалось. Так и жили до войны, что заробышь, тут же на погашение отдаешь. А советская власть объявила, что все долги по векселям отменяются. Тогда уже маленько стало полегче, ведь теперь на огороде или в поле что-то посадить можно было без опаски. Уже свое есть, никто к тебе не идет отбирать. Отец вздохнул свободно.
Затем стали колхозы делать. Но в них не очень-то хотели идти. Бедняки шли, а имеющие имущество, особенно лошадей и коров, противились. Да и землю ведь надо отдавать. Но репрессий никаких не было, проводили в 1939-1940-х годах собрания. Как их проводили? Сначала шла агитация. Потом с мест выступали. Одни идут добровольно, другие ни в какую не хотят. Разговоры повсюду. Но не успели толком ничего решить, как 22 июня 1941 года грянула Великая Отечественная война. Никаких слухов о приближающемся конфликте я не слышал, старшие, возможно, о чем-то и шептались, но мы, молодежь, на них не обращали внимания. В первый же день войны бомбили небольшой аэродром, расположенный неподалеку от села. Большого секрета в его нахождении не было, все в селе знали, где на ровной площадке стояли самолеты. Рано утром, когда люди еще спали, немцы уже разбомбили все напрочь. Пока мы проснулись, уже заговорили, что Киев бомбили. Вот так началась война. Правда, мы видели, как днем с аэродрома поднялись советские самолеты, но очень мало. Сильно их разбомбили. Ну что еще сказать, в селе крик поднялся.
Правда, мобилизацию не объявили. Не успели. В Красную Армию еще в 1939-1940-х годах призывали. Попал под призыв и мой двоюродный брат Владимир Данилович Зайдель, 1918 года рождения. Он провоевал с начала войны и до Победы, пришел домой в чине гвардии ефрейтора, был избран секретарем в райкоме партии.
Вскоре наши войска начали отступать от границы. Так как наше село расположено вдалеке от центральной дороги, то мы не видели ни отступления, ни последующего наступления немцев. Правда, как-то вечером заехали на сельское пастбище немецкие мотоциклисты, туда гусей выгоняли. Стали на губных гармошках играть. Мы, пацаны, из любопытства к ним прибежали, и издалека наблюдали. Но близко не подходили. Они, немцы, там что-то себе поют, рукава на рубашках закатаны. Но даже на целую ночь не задержались, быстро шли вперед.
Старостой в селе стал все тот же мужик Иван Бандура, который был старшиной и при Польше, и председателем колхоза в 1939-1941 годах, и старостой при немцах, и после освобождения при Советской власти невредим остался. Полицаев у нас мало было. Сначала появился один, но недолго пробыл, потом куда-то делся. И больше никто не пошел в услужение.
В селе бандеровцы не появлялись, хотя рассказывали, что бойцы УПА в расположенных неподалеку лесах прятались. К ним молодежь уходила. В селе им, может быть, кто-то и сочувствовал, но открыто об этом, естественно, не говорили. Советское подполье также имелось, но очень небольшое, и до освобождения села никак себя не проявило.
В 1943 году пошли слухи о том, что на Волыни и Подолье началась резня поляков. Тогда наши поляки глубокой ночью запрягли лошадей, погрузили свое имущество, какое могли, на повозки, в основном продовольствие и сундуки, и куда-то уехали от греха подальше. Позже пошли разговоры о том, что где-то и в нашей области происходили стычки с поляками. Но я точно могу сказать, что в нашем селе никого не трогали, поляки спокойно уехали.
Мы вообще оказались словно бы в стороне от тех событий, что сопровождали оккупацию. Немцы мало появлялись, с того первого визита я их больше не видел. И о партизанских рейдах ничего не слышали. Ходили разговоры, что есть партизаны, но где они там и что делают, никто толком не знал. Кто в партизанах был, также толком не знали.
Село освободили в июле 1944 года. Вернулась советская власть. Староста стал председателем колхоза, тут же подал списки тех, кого надо призвать в Красную Армию. 1 сентября 1944 года меня призвали. Сначала привели в район, составили очередные списки, прошли медкомиссию, и нас к фронту бросили. Тогда мы еще относились к Букачевскому району, и есть такой городок Бурштин, там проходит центральная дорога на Львов. Мы по ней пешком пошли. Как пришли во Львов, двинулись дальше на своих двоих до Перемышля, который тогда еще относился к территории Украинской ССР. Шли по пятнадцать километров, потом организовывали привал. На машинах ни разу не везли. Вошли на территорию Польши, где определили в какой-то городок, там стояли на окраине большие сараи, оставшиеся после помещика. В них завели, неподалеку находилась речка. Мы в этих сараях и спали, и ели, ведь рядом кухня была. Потом уже нам выдали винтовки, и маленько нас обучали, как стрелять, как штыком орудовать. Причем кое-кому выдали еще старые винтовки, одному и в нашем отделении попалась, с длинным штыком. Пошли на стрельбище, и он ни одного патрона в мишень не закинул, потому что ствол в ложе от старости расшатался, винтовка била вкривь и вкось. Командир роты подошел к нему и стал спрашивать, что же он ни одного патрона в мишень не выпустил. Тот говорит: «Товарищ командир, попробуйте сами». Когда ротный выстрелил и не попал, то винтовку сразу же забрали. А вот короткие карабины Мосина, с которыми и меня учили управляться, были хорошие.
Тут мы, наверное, недели три или четыре занимались. Учились окопы копать, но больше всего стрельбу показывали. Мишень выдвигают, каждому своя задана, и товарищ ее быстро поднимает, как будто вражеский солдат в окопе появляется. Ты следишь, выстрелил по мишени, если попал, то значит, хорошо. Выдавали по пять или десять патронов. А потом уже проверяют, или ты попал, или нет. После чего оценку делали.
После краткого обучения куда-то в Карпаты отвели. Там недавно прошло наступление, и надо к какому-то главному объекту важную дорогу освободить. Там как раз между Польшей и Чехословакией проходила граница. Пригнали в 121-ю Рыльско-Киевскую Краснознаменную орденов Суворова и Кутузова стрелковую дивизию 38-й армии. Определили в 705-й стрелковый полк, в 7-ю роту, в 3-е отделение. Стал простым стрелком, вооружили винтовкой Мосина и гранатами. Когда пришли на фронт, нас сразу же бросили на передовой участок. Ночью привели, кругом обстрел, ведь вокруг стояли леса и только кое-где встречались чистые поляны. Надо окапываться, ночью еще ничего не видели, а утречком, когда стало проясняться, стал виден лес напротив, перед нами чистая поляна, в стороне стояла полностью сожженная деревушка. И впереди стоит множество наших подбитых танков. Они в наступление шли, бои были большие. Но неудачно атаковали, не смогли прорваться. Уже на вторую ночь мы стали окапываться. Надо сначала вырыть индивидуальную ячейку, а земля-то каменистая, нужно киркой долбить. Лопаткой дробленку выкидываешь. Дня два, точнее, две ночи мы долбили камень, чтобы можно было спрятаться. И за это время выдолбили достаточно только для того, чтобы лечь в ячейке. Много ты там разобьешь той киркой камня. Да еще идут бесконечные дожди, тучи постоянно над головой висят. А ты в ботинках, в бушлате. Продрогли. Днем не шевельнешься, ведь повсюду немецкие снайпера, особенно на деревьях. Только ночью можно работать. За несколько дней мы окопались, ячейки выкопали. Все, уже можно было и ростом стоять, не полностью, конечно, но все же. А потом нужно ведь соединять ячейки, то есть рыть траншею. Начинаем копать, ты отсюда, другой оттуда, и соединяем. А ведь ячейки располагались через метров десять друг от друга. Так что работы с землей было много. Как-то ночью хотели, смотрим, когда стало рассветать, что на нейтральной территории стоит стог соломы. Хотели ее взять, с деревьев палочек набрали и решили положить их поперек траншеи, закинуть сверху соломы и хотя бы от дождя спрятаться. Куда там, пошли ночью, попали под пулеметный обстрел, и сразу же решили, что не надо ни соломы, ничего.
Только прорыли траншеи, как надо следующую проблему решать. На нейтральной территории валяются трупы убитых в наступлении советских солдат. Только ночью их можно убрать, днем не вытащишь, вокруг пули свистят. Да и ночью-то сильно не потаскаешь, ведь немцы осветительные ракеты постоянно выпускают, от них становится светло, как днем. Ждем, как ракета только потухла, то вытаскиваем трупы. Надо хоронить. Правда, по ночам ни мы, ни немцы сильно не стреляли, хотя командир роты приказывал всем наблюдать за своим передком, потому что вражеские разведчики могут подползти, вытащат за шиворот спящего и утащат.
Время от времени происходил артиллерийский обстрел, также изредка налетали самолеты и штурмовали окопы. Днем, конечно, никто себя не выдает, даже из пулемета не стреляли, а по ночам, если слышишь шорох или что-то, то можешь выстрелить. Хотя патроны берегли для наступления. У каждого имелось две противотанковые гранаты, четыре «лимонки» Ф-1, и патроны в сумке. Набирали их к винтовке и по сотне на брата. Вскоре мне дали ручной пулемет Дегтярева, второй номер диски по 47 в каждом носил. Хороший был пулемет, помощник всегда имел с собой два снаряженных запасных диска, остальные патроны в сумке болтаются. Были и автоматы ППШ во взводе, у остальных винтовки Мосина.
В октябре 1944-го мы перешли в наступление. Сначала была артподготовка. Надо сперва уничтожить врага, артиллерия сильно била. А потом уже штурмовали немецкие позиции самолеты, и танки пошли. За ними мы поднялись и с криками: «Ура!» двинулись в атаку. Первый бой был тяжелый. Место для атаки все-таки выбрали неудачное. Много людей побило. Немцы хорошо укрепились, и, что самое плохое, мы атаковали на том же месте во второй раз. Но нужно было любой ценой захватить эту магистраль. Произошла рукопашная в немецких окопах. Описать трудно. Страшно вспоминать, в мандраже весь находился. Дальше мы вошли в лесок и выбили врага с опушки. Потом стали продвигаться вперед, и снова натолкнулись на сопротивление. Опять из пулемета по нам дали. Залегли. Потом вражеские танки появились. Гранатами от них отбились. Идет на наше отделение танк, к счастью, у одного солдата имелся коктейль Молотова в бутылке из-под шампанского. Даже пожар начался, но быстро потух из-за промозглой погоды. Правда, гусеницу танку гранатами перебили. Завертелся на месте. Но за танком наступала немецкая пехота, они их поддерживали. Прижали нас к земле и отрезали от остальных. Мы-то залегли, отбивались, сколько могли. Потом и на следующий день держались, примерно со взвод народу собралось. А потом уже все, нечем отбиваться, патроны закончились, и гранаты стали подходить к концу. Стреляли, немцы же в атаку идут. Днем выяснилось, что нас отрезали от своих и окружили. Около сорока человек попали в плен.
Погнали нас в сначала тыл, оттуда в лагерь, расположенный в районе Вальденбурга. Потом выбрали военнопленных помоложе и увезли на стройку какого-то подземного бункера. Что мы там делали? На тачках землю вывозили, долбили породу. Там и русские были, и украинцы, и французы. Все молодые, по 18-25 лет, старше не было. Кругом охрана. Конвоиры были разные, если ты работаешь, то не трогали, а если видят, что волынишь хоть чуточку, то сразу же плеткой по спине проходились. Только и слышалось: «Лосс, Лосс! Арбайтен!» Иногда кричали: «А-а-а, швайне!» И помню чувство голода, ведь кормили ужасно: одной брюквой и мерзлой картошкой. 12 апреля 1945-го нас освободили советские войска. На танках прибыли, охрана наша разбежалась мгновенно. Сразу же вызывали каждого в особый отдел, где разбирались, как и чего. Все нормально, я не обижаюсь на них. Расспросили, сделали запрос в часть и райвоенкомат. Поностью совпало с моим рассказом. После этого возвратили в свою часть, из которой демобилизовался в 1946 году.
- Как кормили на фронте?
- По-разному. Если полевую кухню разобьют: переходим на сухарики. Сидим и делимся, если у кого один есть, все равно по кусочку раздаем всем. На передовой на нацию не смотрели: не важно, кто рядом, узбек, русский или татарин. На передовой нации не было: был боевой товарищ, и лозунг: «Один за всех, и все за одного». Он тебя не оставит, если ты ранен, подползет и вынесет, вытащит. Поможет. Также и на тебя рассчитывают.
- Со вшами на фронте сталкивались?
- Ну, как говорится, без ни и фронт не фронт. Ходили в лес, там специально натянули палатки и поставили внутрь котлы. Пока на помывку идешь, одежду свою сворачиваешь, в парилке ее прошпаривали, после мытья каждый брал свое белье. Раз в две недели четко выводили.
- Как относились в войсках к партии, Сталину?
- Ну как. Тогда Сталин был вождем, и мы шли в атаку «За Родину!» и «За Сталина!»
- Женщины в полку служили?
- Нет, они на передовой не встречались
- С замполитом сталкивались?
- Приходили они, присматривались за мной. Я сейчас все-таки думаю, что нас мало учили по следующей причине: призывников с Западной Украины брали на контроль из-за УПА. Ведь у нас учителей, председателей колхозов и врачей убивали. Ведь в Красную Армию мобилизовали в основном семейных и тех, кто постарше, кто еще в польской армии служил. А вот хлопцы 1922-1925-х годов рождения все в лес пошли. Из них остались в селе только те, кто женился и имел детей. А мой год рождения, 1926-й, почти полностью был мобилизован в Красную Армию. Поэтому нас всех бросили на фронт для проверки. Поэтому и учебы было маловато.
- Что было самым страшным на войне?
- Что-то я и не боялся тогда. Не думал, что убьет. Даже как-то не чувствовал страха. Знал, что надо идти вперед, защищать свою семью и свою Родину. Ведь с советской властью бедняки голову подняли. А сейчас для моих односельчан наши вызволители из-под кабалы еще и плохими стали. Историю надо помнить, а не изменять.
После демобилизации вернулся домой. Пошел в колхоз, бандеровцы активно работали. Вместе со мной еще два парня вернулись с фронта, ночью на поле поймали их и избили до полусмерти. После чего сказали: «Или идите в лес, или вас не будет на этом свете». Вскоре еще один парень пришел, а там как раз в районе начали вербовку на лесозаготовки в Архангельскую область, подъемные давали. Он меня уговорил, объяснил: «Давай-ка поедем, пока есть возможность, а то на фронте не убили, так бандеровцы пристрелят». И мы уехали.
А мой двоюродный брат Владимир Данилович Зайдель, вернувшийся с фронта кавалером орденов Славы и Красной Звезды, награжденный медалью «За отвагу», решил остаться. Но заколебали его бандеровцы. Ведь всю войну прошел. Стал секретарем райкома партии. Активно работал по пропаганде амнистии. Тогда вышел приказ Сталина: кто из леса придет с повинной, тех не трогать. Прощение. В нашем селе человека три или четыре пришли. И все, их никто не трогал. А потом бандеровцы ночью приходили к брату и стали уговаривать его уйти в лес. Он отказался. Тогда к нему пришли человек десять. Попросили вынести воды попить. А что там, у нас в хатах окна не закрывались на ночь, как сейчас. И занавесок никаких не было: в окно посмотрел, и все видишь, что в хате делается. Брат открыл двери, вынес воды, его скрутили и вывели во двор. Начали спорить: один предлагает Володю повесить, второй расстрелять требует. Спас случай. Когда брат еще в школу ходил, его одноклассником был Степан Яремкив, они окончили по семь классов, полька преподавала им немецкий язык, которая по вечерам давала дополнительные занятия тем, кто желает углубленно его изучить. Они к ней ходили вместе. И когда ночью к нему пришли, как мне брат рассказывал, Степан, видимо, был сотником УПА. И тут у одноклассника жилка заиграла, что они вместе учились. Защитил Володю. Сказал: «Его же призвали в армию! Он защищал нашу Родину!» И отстоял брата. Но потом кто-то донес о том, что бандеровцы ночью приходили к Зайделю, но ничего не сделали. Значит – предатель, связан с бандой, с УПА. Дали брату восемь лет. Он отсидел, заработал туберкулез. Уже давно его нет. Вот такая была жизнь у фронтовиков с Западной Украины: меж двух огней оказались.
Мы завербовались в Архангельскую область, там я и женился. До 1974 года там жили. Ездил в Крым на курорт из-за болей в спине. Ребята из леспромхоза в санатории лечились, и меня сюда направили. Посмотрел, что и как, один из наших к тому времени уже в Крым переехал. Расспросил его, он ответил, что все хорошо, а наши леспромхозы из-за вырубки леса начали закрывать. Те, кто помоложе, уехали в Тюмень, у меня был предпенсионный возраст, так что переехали с женой в Крым и стали здесь жить. Работал водителем, потом вышел на пенсию.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
