Каплан Ян Павлович

Я. П. К. - Я родился в 1924 году в Белоруссии, но вскоре, моя семья переехала в город Жуковка Брянской области, где и прошли мое детство и юность. В июне сорок первого года я закончил девять классов средней школы. Через месяц после начала войны всех жуковских комсомольцев мобилизовали на окопные работы под Смоленск, в Монастырщенский район. Мы рыли противотанковые рвы. 1-го августа к нам приехал незнакомый молодой лейтенант, поговорил о чем-то с нашим начальством, и нас всех построили. Лейтенант вышел к нам и сказал -«Выброшен немецкий десант численностью примерно 80 человек. Все диверсанты одеты в форму бойцов РККА и в милицейское обмундирование. У меня мало красноармейцев. Есть ли среди вас добровольцы, согласные пойти на ликвидацию десанта? Обращаюсь только к тем, кто знает винтовку и умеет стрелять. Кто согласится - будет зачислен в истребительный батальон. Желающие, выходи из строя!». Все комсомольцы сделали два шага вперед. Но отобрали нас всего человек тридцать. Из жуковских комсомольцев прошли отбор всего пятеро человек, и я был в их числе. Посадили на полуторку, куда-то недолго везли. Выдали винтовки, патроны, и так, в своей гражданской одежде, мы гордые и наивные пошли в свой первый бой. Мы тогда еще не понимали, что такое смерть, страх нам по молодости лет был неведом. Вся наша школьная военная подготовка заключалась в сдаче норм на значок «ворошиловский стрелок». А тут настоящая война... Народу, а вернее семнадцатилетних пацанов, для ликвидации десанта уже собрали прилично, только кадровиков был всего один неполный взвод. Немцев окружили в роще и мы пошли в атаку. Все было настолько бестолково организовано, кинулись на них всем скопом, и немцы по нам врезали из всех стволов. Там несколько десятков человек погибли сразу. Первая атака захлебнулась. А во второй меня ранило осколком в шею. У немцев были минометы-саперные лопатки. Я потом на фронте такие видел уже в наших частях. Стреляли они маленькими минами, и вот осколок такой мины пропорол мне шею. Кровь хлещет, я понять не могу на каком я уже свете нахожусь. Перевязали, кровь остановили, и вместе с другими ранеными привезли в госпиталь. Врач посмотрел на мою рану и сказал -«Ты в рубашкеродился, еще бы пару миллиметров поглубже осколок прошел и пришлось бы тебя хоронить». Дали мне справку о ранении и отправили на долечивание домой. Приезжаю в Жуковку, а там полным ходом идет эвакуация нашего района. Отцу моему было 48 лет и призыву он не подлежал. Мы уехали в эвакуацию: мама, отец и я. Оказались в Курганской области, на станции Макушино. К эвакуированным там отнеслись душевно и тепло. Пришел в райком комсомола вставать на учет, так меня оттуда направили работать в железнодорожную школу. Двадцать четвертый год рождения осенью сорок первого на фронт не брали даже добровольцами. Я сходил разок в военкомат, получил отказ. Честно вам скажу, после одного дня войны, который я испытал под Смоленском, огромного желания идти на фронт я уже не испытывал.
Я уже знал -фронт это 100%-ая смерть. У родителей я единственный сын и мне надо было мать и отца кормить. Говорю откровенно.
Ждал, как и многие, призыва, но пороги у райвоенкомата больше не обивал. В начале августа сорок второго года я был призван и направлен в Златоустовское пулеметное училище -ЗПУ. А дальше - как и у многих других моих сверстников : четыре месяца учебы, ускоренный выпуск. Две тысячи курсантов получили по «кубику» в петлицы и на фронт.

Г. К. - О своей учебе в ЗПУ что-нибудь хотите рассказать?

Я. П. К. - Разные у меня остались воспоминания о пулеметном училище в Златоусте.
До нас это было военно-инженерное училище, поднятое по тревоге и в полном составе отправленное на фронт в качестве простой пехоты.
Муштровали и гоняли нас в училище страшно. Люди валились с ног от усталости, хоть и кормили нас по меркам военного времени очень неплохо. Командовали нами офицеры с замашками садистов, мы их так и называли - «звери». Всех нормальных преподавателей и командиров, проявлявших к курсантам, ну скажем так, доброту и иногда необходимую нам человеческую жалость - немедленно отправляли на фронт. Мой первый командир взвода, лейтенант Крамаренко, был славный и добрый человек, донской казак, «рубаха -парень», и мы в нем души не чаяли. Помню, в училище были злобные низкорослые монгольские лошадки, и мы были обязаны учиться верховой езде. Зачем пулеметчику воюющему в передовой траншее, которому то на фронте всего неделя жизни отпущена, верховая езда? Но, из-за чьей-то начальственной прихоти, начались «кавалерийские» занятия. У меня все эти «буденновские» премудрости не очень хорошо получались. Крамаренко нас выстроил и говорит -«Вы еще увидите, как я из этого жида доброго казака сделаю!». Утром он подошел ко мне - «Извини за слово «жид», просто у нас на Дону все так говорят, я даже не хотел тебя оскорбить», и пожал мне руку. Достойно повел себя командир. Лейтенанта Крамаренко мы обожали, но уже через полтора месяца его отправили на фронт, а вместо него назначили какого-то психопата, который драл с нас гораздо больше, чем по три шкуры, чтобы выслужиться перед начальством и самому не попасть на фронт.
Были у нас там лыжные кроссы с полной боевой выкладкой. В моем взводе был курсант Дихель, «белобилетник» по болезни сердца, человек двухметрового роста и выглядевший как скелет, обтянутый кожей. Его, больного, все же забрали в армию, видимо в военкомате план по призыву «горел». Пошли на лыжный кросс. Километров через пять, Дихель упал в снег и не мог подняться. Я подошел к нему, взял его вещмешок. Курсант Донец, (до войны успевший отучиться в цирковом училище и стать фокусником ), взял у Дихеля винтовку. Но курсант так и не смог встать. Вдруг подлетает командир из соседней курсантской роты и орет :«Встать! Твою мать!» и бьет Дихеля палкой по спине! Я говорю ему -«Товарищ лейтенант, не мне вам это говорить, и не от меня вам это услышать. Что вы творите!? За что вы его бьете! ? Вы же командир Красной Армии, как вам не стыдно?!». Он в ответ -«Заткнись! В штрафную захотел!», и матом в мой адрес. Снова ударил Дихеля... К нам подъехало еще человек двадцать курсантов. Вдруг этот лейтенант вглядывается в лицо Дихеля и спрашивает -«Кто он по национальности?». Говорю ему -«А какое это отношение к делу имеет?». Лейтенант - «на дыбы» -«Я задал вопрос! Отвечать!». Отвечаю ему -«Он еврей. И я тоже еврей». Донец, до этого скрывавший свою национальную принадлежность и будучи записан в документах русским, тоже говорит этому лейтенанту -«И я еврей!». Еще один курсант, русский парень, произносит -«А тебя, лейтенант, какого лешего его нация интересует?». Тот на мгновение заткнулся, только смотрит на нас с ненавистью. Я сказал -«Слушай, ты, гнида командирская, хоть и неохота за такое гавно как ты в штрафную роту идти, но мы тебя сейчас точно на куски порвем!». Он начал кобуру лапать, мы на него... Как «черт из табакерки», внезапно появился наш ротный Михайлов, и не дал нам продолжить выяснение отношений, «замял» это дело, как говорят - «спустил на тормозах»... А в курсантских ротах началось брожение, терпению курсантов наступил предел.

Меня вызвал комсорг училища и попросил - «не поднимать скандал», раздал обещания, что этот лейтенант обязательно будет наказан начальником училища. Дихеля отправили в госпиталь и его дальнейшей судьбы я не знаю.
В конце ноября сорок второго были соревнования Южно-Уральского военного округа по лыжам, и я занял второе место. Меня вызвал к себе начальник общефизической подготовки училища и предложил остаться служить в училище инструктором по физподготовке. Я понимал, что мне предлагают - ни больше, ни меньше -жизнь... Я знал что нас ждет на фронте. Но вспомнил в то мгновение случай с Дихелем, представил, как мне с тем лейтенантом улыбаться при встрече придется, и сказал -«Нет, я хочу на фронт». Начальник ОФП доверительно так и вкрадчиво произнес -«Ты хорошо подумай, курсант. На фронте ты быстро удобрением для колхозных полей станешь.». Уже перед отправкой из училища на фронт, он снова подошел ко мне и сказал -«Если передумаешь, напиши нам из своей части, мы тебе вызов в училище организуем».
Но менять решение у меня уже не было времени, и наверное, желания, уже через несколько недель я попал в такую «мясорубку» в районе Сухиничи, что сам факт, что я недавно был курсантом, казался мне эпизодом из очень далекого прошлого...

Г. К. -А про боевую подготовку курсантов что скажете?

Я. П. К. - Назовем подготовку сносной. Стрелять из пулемета, винтовки, автомата нас научили здорово. Командовать взводом из 3-4-х пулеметов мы могли спокойно. А настоящую тактику мы уже на своей шкуре познавали в бою. Кто сколько успел...

Г. К. - Ваша оценка пулемета системы «Максим»?

Я. П. К. - Он уже устарел по всем параметрам для ВМВ. Оружие тяжелое, неповоротливое. Станок весил -32 кг, тело пулемета-16 кг, щиток-8 кг, коробка с лентой на 250 патронов, которой хватало на полминуты непрерывной стрельбы, весила 10 кг. Ленты брезентовые, набивались вручную. Не дай Бог неровно ленту набил, жди перекоса патрона. Ленты отсыревали и не годились для использования в бою. Было примерно двадцать видов задержки стрельбы. Проблемой было правильно намотать два сальника в стволе пулемета, но в этом деле я в училище считался мастером. В кожух заливали воду с глицерином, так еще приходилось иногда на себе и воду для «максима» таскать. Да на каждом пулеметчике еще своего добра по 20-30 кг навьючено. Вот и побегай с такой нагрузкой... При всем моем уважении к пулемету «максим», он был очень капризным оружием и для войны не особо годился. Но других «станкачей» у нас не было...

Г. К. -Куда вы попали после училища?

Я. П. К. -Направили в стоящую на переформировке 326-ю Мордовскую стрелковую дивизию. Прошло всего пару недель и дивизия ушла на фронт. Треть личного состава составляли курсанты военных училищ, отправленных в срочном порядке на пополнение стрелковых частей.

Г. К. - Первые бои чем-то запомнились?

Я. П. К. - Любой кто попал воевать под Сухиничи помнит эти места с болью. Там война была очень тяжелой...
Про один удачный бой я вам расскажу. Мой взвод, в количестве 18 человек, послали в передовое боевое охранение. Позиции охранения представляли собой опорный огневой пункт. Ребята даже умудрились блиндаж соорудить. Зима, холодина лютая. Мы заснули, только дежурный пулеметный расчет находился в траншее. Ночью проснулся, выхожу из блиндажа, а возле пулемета никого нет! В это же мгновение луна вышла из-за тучевых облаков и при лунном свете я вижу немецкие цепи идущие на наш опорный пункт. Успел выхватить пистолет, заскочить в блиндаж и выстрелить несколько раз в воздух. Ору : «Немцы! Все к бою!». Побежал назад к пулемету и начал вести огонь. Ребята мои тоже быстро очнулись. Двоих бойцов послал в тыл за подмогой. Отбили мы немцев, очень много их там положили. Такой бой и вспомнить радостно. Был еще в том бою хороший момент, взяли тогда в плен семь немцев, хоть и раненых.
Пришел комбат с комиссаром, похвалили взвод и приказали всех представить к медалям. Начальники ушли. Солдаты говорят расчету, «проспавшему» немцев -«Что же вы....., и за вас всех бы сонными вырезали!...». Те оправдываются, мол, холод жуткий, только на минутку отошли погреться. Только та минута нам могла бы дорого обойтись... Кто-то из нашей роты оказался с длинным языком и «стукнул» о деталях боя начальству. Меня вызвал комиссар и начал допытываться, кто стоял ночью у пулемета и кто открыл огонь. Отвечаю : дежурный расчет боевого охранения. В ответ комиссар орет -«Своих покрываешь! Или ты сейчас назовешь фамилии бойцов заснувшего расчета, или мы все наградные листы на твой взвод отменим своей властью!». Стою на своем, мол, все было по уставу, пулеметчики вовремя обнаружили немцев и т. д. Вернулся во взвод и ребятам говорю -«Или мы своих товарищей выдадим, и их в штрафную роту «закатают», или вы своих медалей не получите. Решайте сами». Тогда простых солдат почти не награждали, и сама медаль «За Отвагу» в феврале 1943 года ценилась бойцами как орден БКЗ полученный в конце войны, и была заветной и желанной наградой для бойца. Все в один голос ответили -«Хрен с ними с медалями, но своих товарищей на расправу не отдадим»...
Через несколько недель меня сильно контузило. Месяц я провел в госпитале, но видимого улучшения не было. Руки и голова тряслись, слух возвращался медленно, но самое страшное, что я не мог пройти самостоятельно и двадцати метров. Голова кружилась и я все время падал на ровном месте. И в таком состоянии я попадаю на госпитальную комиссию, на выписку. Сидит за столом мордоворот, начмед госпиталя и заявляет -«Вас товарищ лейтенант ждут на фронте».
Спрашиваю его - «Я пехотинец, как я по вашему буду воевать в таком состоянии?».
Доктор мне отвечает -«Потерпи, может скоро снова ранят...».
Продолжаю - «А если меня убьют, товарищ военврач?».
Начмед ответил «оригинально» -«Если убьют, то вечная слава павшим героям!». Вот такой разговор с «эскулапом»...
Прибыл в батальон, и сказал комбату, сам видишь какой из меня сейчас вояка, что делать будем?
Тот подумал и сказал : командир пулеметной роты убит, будешь вместо него, может и оклемаешься по быстрому. Должность командира пульроты позволяла не все 24 часа в сутки бегать по передовой, можно было и в землянке прикорнуть на время. Но уже через три дня боев в роте остался один пулемет, и выбило всех офицеров. Так я командовал оставшимся в живых расчетом или передвигаясь ползком или с поддержкой товарищей при ходьбе.
Потом меня вновь ранило. Осколком снаряда перебило локоть левой руки. Снова месяц в госпитале, тогда казалось, что все обошлось, но потом рука начала усыхать, пальцы потеряли чувствительность. Что с этой рукой сейчас стало вы сами видите. Готовилось очередное наступление, фронт нуждался в новой порции «пушечного мяса», и нас всех вымели метлой из госпиталя в запасные полки и маршевые роты. В батальон, в окопы, я прибыл с гипсом на руке, вот где вшам под гипсом раздолье и радость была. Была такая шутка на фронте -«Наша медицина самая передовая в мире, всех калек на передовую гонит»...

Попал в 31 гв СД, в 99 ГвСП, командиром пулеметного взвода во второй батальон. А потом мне очень долго везло, до конца декабря месяца 1943 года меня не ранило и не убило, я стал командовать пульротой, был награжден. Война затянула меня полностью в свой кровавый водоворот.

Г. К. - Насколько я знаю Ваша дивизия освобождала Брянскую область. Довелось Вам свою родную Жуковку освобождать?

Я. П. К. - Нет, тогда в родной город не попал. Мы прошли в двадцати километрах от Жуковки. Но в боях за свой район поучаствовать пришлось. Там, на Брянщине, в августе сорок третьего вообще бои были на тотальное истребление солдатских масс. Об этом мало кто знает. Например, город Карачев переходил с боем из рук в руки восемь раз!. В трех наступлениях на город мне пришлось идти в атаки. От полка к вечеру оставалось 150-200 человек. А сверху кричат -«Вперед!»...
В городе Дмитров-Орловский мы освободили лагерь военнопленных. От всего увиденного в освобожденном концлагере мне стало страшно... Такое было потрясение после увиденных ужасов... И хоть я уже видел на полях боев многие сотни убитых, разорванных на куски снарядами, заживо сгоревших, то после концлагеря, неделю отходил от шока, куска хлеба съесть не мог...
Пошли дальше в Клетнянский район. В районе хутора Козелкин, нас встретили брянские партизаны из отряда Панасенко. Смотрю, среди партизан, половина бойцов из наших, жуковских. Ребята из моей школы Паша Новиков и Витя Австриц меня узнали, обнимают. Еще знакомые ребята подошли -Карелин, Ефремов. Очень трогательная встреча была. Многих брянских партизан зачислили в нашу дивизию. Пошли дальше в Белоруссию, на Витебск. В сводках Информбюро -это называлось -«бои местного значения». Что там творилось! ! ! Мы ходили по горам своих и немецких трупов. Без малейшего преувеличения...

Г. К-Что происходило под Витебском зимой сорок третьего года я знаю из рассказа радиста лыжного батальона 90 гв СД Григория Каца, интервью с которым я сейчас готовлю. Если это интервью опубликуется, люди поймут, что солдаты действительно ходили по трупам своих товарищей, просто не было клочка земли не заваленного телами убитых бойцов. Вы весной сорок четвертого года тоже воевали в 90-й гв СД?

Я. П. К. - Воевал я в 90-й гв СД всего два месяца, потом меня тяжело ранило и я выбыл из строя. Гришу Каца я хорошо знаю, это был один из самых смелых и уважаемых бойцов дивизии. Он очень скромный человек, о себе много рассказывать не будет. Кстати, за Курскую дугу его представляли к ордену Ленина посмертно, а он выжил всем смертям назло. Спросите его об этом.

Г. К. - По официальным данным, командир пулеметной роты ст. лейтенант Каплан Я. П. геройски погиб вместе со своим батальоном 26/12/1943 в бою за безымянную высоту в районе хутора Малашенки и похоронен в братской могиле на месте боя. Как Вам посчастливилось выжить и воскреснуть из мертвых?.

Я. П. К. -25/12/43, на рассвете, наш батальон в кровавом бою захватил господствующую высоту, недалеко от станции Бычиха. Немцы нас окружили, начались беспрерывные атаки. Пустили на нас танки, два из которых нам удалось подбить. Потом нас несколько раз бомбили, и снова и снова атаковали. Мы держались из последних сил. Комбат погиб, рядом со мной убило начштаба Каплуна. Кромешный ад, и всем было понятно, что это наш последний день на белом свете.
Связи со своими нет, огневой поддержки нет... Еще днем мне пулей перебило кости левого предплечья. Руку забинтовали. Боль дикая, рука распухла. Из пулеметчиков я один остался. Держимся из последних сил. Вечером был очень сильный артобстрел, было такое ощущение что высоту немцы ровняют с землей. После артналета нас осталось в живых 17 человек. Замкомбата Семенов позвал меня к себе в окоп и сказал : «Нас с тобой в живых два офицера, больше никого нет... Боеприпасы на исходе... Каплан, ты должен дойти до наших, сообщить в полк, что нам каюк, и постарайся привести помощь. Утром нас здесь голыми руками передушат». Я отвечаю ему -«Крови много потерял, дай хоть одного бойца, сам могу не дойти». У нас был молоденький солдат, который выглядел просто подростком, его даже по фамилии командиры не называли, а все так -Колька. Он был ранен в ногу и смастерил какое-то подобие костыля. С ним, вдвоем, и пошли к своим. Со ската высоты удалось спуститься незаметно, через первую немецкую линию прошли тихо, а дальше... Кругом ночной лес, куда не пойдем -немецкая речь. Идти сил не было, пытались ползти... Когда кости на руке перебиты ползти невозможно - если на руку раненую опираюсь, так от боли сознание теряю. Заблудились мы, Коля вообще ослаб. Я ему говорю : Лезь в воронку и жди меня. Если я к своим не дойду, ты передай, что я погиб... Сколько времени я полз дальше даже не представляю... Вдруг проваливаюсь в какую-то яму с водой, слышу русский мат. Мы знали что вместе с немцами в боях против нас принимает участие «власовский» батальон. Думаю все, смерть... Гранату я все время в здоровой руке держал. Рука окоченела, пытаюсь зубами кольцо ухватить... Солдат, на которого я свалился, меня схватил за руку с гранатой, и тут!... я вижу на его ушанке красную звездочку!
Вышел я на участке соседнего полка. Сообщили в дивизию, что второй батальон погибает и просит помощи. Говорю солдатам : Там боец в раненый в воронке остался, сами вы его не найдете, он кровью истекает. Дайте мне несколько человек, его вытащить срочно надо!». Уже рассветало. Повезло нам крупно, воронку - где Коля лежал, мы нашли быстро. Потом санбат. А дальше - меня в один госпиталь, его в другой, а после войны я Колю не нашел... Прошел год. Меня еще два раза ранило. После всех госпитальных мытарств я попал в отдел кадров Московского Округа и встречаю там живого замкомбата Семенова. Ему искалечило ногу и Семенова списали на штабную работу. Он рассказал, что примерно через час после того как мы с Колей поползли к своим, немцы тихо подобрались к вершине высоты, ворвались в траншеи и перекололи всех бойцов штыками. Семенову попала разрывная пуля в ногу, он упал. Немцы бродили по захваченной высоте, кололи тела бойцов штыками и добивали раненых. Проткнули штыком и Семенова, но он нашел силы не застонать от боли... Немцы посчитали его убитым. Через два дня наши отбили эту высоту назад и нашли раненого и обмороженного Семенова без сознания...
Так погиб наш батальон.
После войны прошло лет тридцать и я узнал, что в московской школе, в районе метро «Новослободская», есть музей боевой славы нашей 31 гв. СД. Поехал туда вместе с сыном. Пришли в эту школу, я объяснил цель моего посещения. Директор позвал пионервожатую-экскурсовода, и она повела нас в музей. Говорит о боевом пути дивизии, и вдруг начинает рассказывать о гибели в полном составе моего второго батальона. Показывает на стенд с фотографиями, вот, мол, нашли в архивах, в личных делах несколько фотографий солдат и офицеров из погибшего батальона. Сын мой к стенду подошел, присмотрелся -«Отец, тут и твоя фотография!»...
А потом я поехал на место боя. Мемориал... Имена погибших... А я живой...
Почему только я? ! ?... Там такие ребята погибли!... Мне хотелось умереть в эти минуты...

Г. К. -Как Ваши родные узнали что Вы живы?.

Я. П. К. -Написал из госпиталя маме в Курганскую область, ответа не было. Свой денежный аттестат я полностью переводил матери в тыл, но, вдруг начфин заявляет, что перевод по аттестату вернулся.

Отец к тому времени уже был на фронте, но после его ранения связь с ним тоже временно прервалась. Попал после выписки в 90-ю гв. СД, начались бои недалеко от границы с Прибалтикой. Наш батальон захватил высоту. Пока ее взяли, многие из батальона погибли или были ранены. На высоте нас было примерно 50 человек, и два офицера : я - командир пульроты, и лейтенант - командир стрелкового взвода, недавно прибывший из училища. Протянули телефонную связь к полку, а радиста нашего накрыло миной вместе с рацией. Звонит командир полка - «Где комбат?». Докладываю -«-Убит в атаке на высоту». Комполка- «Где замполит?, где начштаба?». Отвечаю -«Все офицеры штаба батальона убиты, двое ротных ранены и отправлены в тыл». Комполка спрашивает дальше -«С кем я говорю?». Докладываю -«Командир пулеметной роты Каплан». В полку я был сравнительно недавно, и командир полка меня плохо помнил, хотя я и лично представлялся ему по прибытии в новую часть. Получаю от него приказ -«Принимай батальон и держи высоту до последнего патрона!».
Я взмолился -«Товарищ комполка, я никогда батальоном не командовал, пришлите кого-нибудь поопытней». В ответ - «Выполняй приказ!». Ладно думаю, в батальоне и так народу осталось меньше чем в роте, как-нибудь попробую справиться. Командование батальоном вещь очень сложная. Речь тут идет не об ответственности командира. Есть очень много тонкостей и нюансов в управлении батальоном в бою, здесь нужен хорошо подготовленный пехотный офицер. Комбатом я побыл всего одни сутки. Наутро, при отражении немецкой контратаки получил четыре осколка в живот. Лежу в воронке, гимнастерку поднял, а там часть кишечника из раны выползает. На фронте, любое ранение в живот считалось смертельным. Смотрю на небо, жду смерти... Кругом снаряды рвутся. Ребята подбежали, положили меня на плащ-палатку и под огнем понесли в тыл. Из четырех солдат выносивших меня с поля боя один был убит, один легко ранен. А я даже не знаю имени человека пожертвовавшего своей жизнью ради моего спасения... Принесли меня в санбат. Вышел молодой доктор. Бойцы его упрашивают -«Доктор, спасите нашего комбата!». Я еще был в сознании. Доктор осмотрел раны, и заключил -«До госпиталя ты не дотянешь, надо оперировать немедленно!». Я смотрю на доктора и спрашиваю -«А постарше вас по возрасту кто-то из хирургов здесь есть?». Врач ответил -«Я в санбате один остался, выбора у тебя нет». Ладно, говорю, режь, все равно помирать!...
Когда я попал в Москву, в госпиталь на Красной Пресне, на мои раны приходили смотреть профессора -хирурги и не хотели верить, что раненый выжил с четырьмя осколками в животе, после полостной операции в условиях санбата. Да и не пришлось им часть кишечника вырезать. Опять я слышал возгласы -«Ты парень в рубашке родился! Теперь тебя не убьют!». Но через несколько месяцев, в Литве, меня снова и снова убивали... Долечивался я в Пятигорском госпитале-санатории, нас там поили тухлой минералочкой. Потом, врачебная комиссия. Выносят вердикт -«К строевой не годен. К нестроевой службе годен с ограничением второй степени». А я уже радовался, что «спишут по чистой», устал я от крови. Рядом со мной стоит на протезе пожилой майор, с оторванной на фронте ступней и получает от медкомиссии аналогичное заключение. Нужны мы были еще Родине...
Получаю направление в запасной полк. Поезд проходил мимо Брянска. Вылез в Брянске из теплушки и поехал домой. Добрался в Жуковку в пятом часу утра. Пришел к родному дому, а на его месте обгорелые развалины, вокруг все бурьяном поросло. Рядом с домом братская могила. Сил идти у меня уже не было. Сел возле могилы, вспоминаю свою довоенную жизнь... Мимо проходит женщина, я не сразу в темноте ее узнал. Это была наша соседка, агроном Арина. Кричу ей - «Постойте! Это я, Ян, сын Ревекки». Она в слезы -«Ян, тебя же зимой убило, у матери похоронка на тебя лежит!». Напугал я ее жутко. Та еще была картина : в темноте, из братской могилы поднимается «убитый» сын Каплана. Я ее с трудом успокоил. Спрашиваю : откуда ты знаешь про мою маму. И Арина сообщает мне, что мать еще зимой вернулась из эвакуации, получает за меня пенсию как за погибшего на войне, а мой отец жив, вышел из госпиталя и находится снова на фронте. Мать живет у наших друзей Малкиных. Я попросил соседку, чтобы она первой зашла в малкинский дом и предупредила мать, что я жив и скоро появлюсь. Это не помогло...
Мама была в шоке, она долго не могла поверить, что все это происходит наяву, что ее единственный сын жив!... Пошел в военкомат, я ведь фактически в «самоволке» был. Захожу к военкому, и вижу Григория Васильевича Мальцева, хорошо знавшего нашу семью до войны. Мальцев был партизанским командиром, а после освобождения Брянщины стал райвоенкомом.. Узнал меня, обрадовался, что я живой. Прошу его -«Григорий Васильевич, в вашей власти дать мне документы не недельный отпуск. Хочу с матерью побыть, мне же опять на фронт возвращаться». Военком ответил-«Имею право дать тебе документы на три дня отпуска, хотя, черт с ними, с проверяющими, получай неделю! Гуляй солдат! А пенсию « за погибшего и воскресшего»- мать должна вернуть. Если живой с войны придешь - вернешь все до копейки. Кто же знал, что ошибочка вышла. И слава Богу что ты цел!». Я отвечаю -«Не против, готов вернуть, что вы там матери начислили». А деньги уже из моей офицерской зарплаты вычли.
Прошла неделя, и мать говорит-«Может сходишь к военкому, попросишь, чтобы отпуск продлил?».
Мама - ответил ей - стыдно мне Мальцева просить еще раз, война же еще идет... Проводила меня мать до поезда и поехал я в запасной полк. Там опять комиссия, охи и вздохи, и направляют меня офицером в военкомат недавно освобожденного города Вильнюса, в «дружественную» Советскую Литву, на должность инструктора по призыву. Вот так, из «огня в полымя». Попал я снова на фронт, да такой, что и врагу не пожелаешь.

Г. К. - «Лесные братья» сильно лютовали?

Я. П. К. - В районе Вильнюса в основном действовали польские отряды АК. Но и литовских «лешке бролес»--«лесных братьев» там тоже хватало. За два месяца, что я успел послужить в военкомате, мне пришлось шесть раз попасть в партизанские засады! Представляете, что там творилось... Про одиночные обстрелы я даже не говорю.
В городе нас разместили по частным квартирам. Вечером, по домам развозили на «полуторке», а утром, к месту службы мы шли пешком. Путь пролегал к площади Гедиминаса., через полуразрушенные кварталы. Из руин в нас стреляли почти каждый день. Дойти до работы было все равно что на передовой из штаба батальона до первой траншеи добраться... Город был набит погранчастями, так называемыми «снайперскими» группами НКВД, истребительными и милицейскими батальонами, но, как мне потом рассказывали, ушло почти полгода времени, пока в Вильнюсе стало можно ходить днем не сжимая пистолет в руке и не оглядываясь по сторонам каждую секунду. А ночью продолжалась настоящая война...

К. Г. -В чем заключались Ваши функции в военкомате?

Я. П. К. -Ездить по райцентрам и проводить призыв литовцев в 16-ую Литовскую дивизию и местных поляков в Армию Войска Польского, по принципу -«кто не спрятался -я не виноват»...
Эта 16-ая дивизия воевала на фронте с февраля сорок третьего и состояла на треть из евреев, на треть из русских, и на треть из литовцев, успевших убежать от немцев на восток в первые дни войны. Я на фронте был с ними какой-то период рядом. Очень хорошая и боевая часть была. Но когда наши вошли в Литву, от 16-й дивизии уже мало что оставалось, всех евреев и русских там поубивало или поранило по третьему кругу, а выживших солдат-литовцев отправляли на советскую работу в освобожденные районы республики. Вот, на пополнение этой национальной дивизии мы и были обязаны обеспечить призыв литовцев. Была такая, кажется 50-я запасная дивизия, где призванных из Литвы обучали военному делу перед отправкой на фронт. Литовцы воевать за Советскую власть не хотели, прятались по хуторам или уходили с оружием в руках в лес. Леса кишели дезертирами и бандитами.
Наша группа состояла из четырех офицеров и водителя. Приезжаем в какой -нибудь городок на проведение призыва. Едим в одном доме, ночуем в другом. Ночью двое спят, а двое во дворе, с ППШ и гранатами в руках в засаде лежат, ждут когда из леса к нам «гости пожалуют».
Каждый день там убивали местных советских работников, милиционеров, добровольцев-«ястребков» из истребительных батальонов. Но самое страшное творилось на лесных дорогах.
У нас убивало офицеров с такой скоростью, что я не чувствовал особой разницы с потерями на передовой. Прошло примерно два месяца, тут и меня достали. В этот день с нами был должен ехать исполняющий обязанности военкома республики майор Скоблис. В последний момент, что-то там стряслось, Скоблис остался в военкомате, и мы двинулись в путь без него. Нас уже ждали, кто-то «навел». Фугас подорвали точно под нашей машиной, хотя мы шли в составе автоколонны.
А потом колонну забросали гранатами. Одного капитана разнесло в клочья, а нас, четверых, покалечило. Один из раненых товарищей из моей группы скончался в госпитале. Меня из машины взрывом выбросило, от удара о землю вдобавок был переломан тазобедренный сустав. Опять госпиталь, костыли и тоска. Выписался, прихожу в отдел, все офицеры новые, все вакансии заняты. Ходил я с палочкой, хромал. Новый военком посмотрел на меня, посчитал взглядом нашивки за ранения. «Знаешь- говорит - дорогой товарищ, поезжай -ка ты в запасной полк, пусть там решают твою судьбу». Получаю направление в ЗАП, расположенный недалеко от Москвы, на станции Ильино. Там собирали офицеров-инвалидов и направляли в административные службы армии. Вызывают меня за получением назначения, личное дело полистали, пошушукались. Сидит во главе стола, очередное тыловое мурло в звании подполковника, и мне заявляет -«Вы заслуженный офицер, и мы решили направить вас служить в райвоенкомат на Западную Украину», и называет мне городок куда я должен прибыть. Я уже был в курсе дела, что творится в бандеровском логове. В голове мелькнула мысль -«Теперь уже точно, мать родную больше не увижу...».
Вы даже не представляете как мне к тому времени все это надоело... Я устал убивать, я устал от того, что все время меня пытаются убить...
Спокойно говорю ему -«Я пять раз ранен, контужен, свой долг Родине на фронте сполна отдал, может пришла пора меня домой комиссовать, на дворе не сорок первый год, война-то к концу катится». И это мурло мне отвечает -«Вы здесь своими ранениями не козыряйте и права не качайте, для этого есть окружная медкомиссия. Вы коммунист и пока еще служите в армии, и обязаны прибыть на место службы согласно приказа!»... Настроение у меня было соответствующее. Вернулся в казарму, поделился с каким-то майором моим «горем». Он мне и посоветовал -«Да плюнь ты на этих тыловых крыс! В соседней казарме набирают военруков для школ, иди туда запишись». Пришел в канцелярию курсов военруков и сразу был на них зачислен. Спрашиваю -«Что с направлением на службу в Ровно делать?». Начальник курсов отвечает - «С этим подполковником я сам поговорю, он вообще совесть потерял! Для него люди - пыль...».
В начале сорок пятого года я вернулся в родную Жуковку, работал военруком в школе, а после - закончил педагогический институт. 38 лет я был директором школы, в которой до войны учился сам... Вот рассказал вам вкратце всю мою военную биографию...

Г. К. -Вы упомянули, что Вашего отца тоже на фронт забрали в сентябре сорок второго года. Разве пятидесятилетних мужчин призывали?

Я. П. К. -Призывали... В полный рост... Правда, только в сорок втором году... Потом другие ресурсы для пополнения пошли... Я на фронте на таких пятидесятилетних стариков насмотрелся. Обычно их старались оставить в обозе, но отца угораздило попасть в отдельный саперный батальон стрелковой дивизии. Человек с плохим зрением, носивший очки, ползал по ночной «нейтралке» и снимал немецкие мины. Его вскоре ранило, но после санбата он снова попал в саперы. В взводе его берегли, видели, что такой не жилец по большому счету. Пришел новый комбат по фамилии Райхман, забрал отца к себе в штаб, но отец опять был ранен и контужен при бомбежке. В конце сорок четвертого его комиссовали по ранению, он вернулся на Брянщину. В декабре того же года его «забрили» в трудовую армию. Военком Мальцев вроде был в отъезде, он бы такого свинства не допустил. Была такая «мода» в годы войны, демобилизованных по ранению простых солдат отправляли в трудармию, на шахты и на лесоповал, в строительные батальоны. Советская власть пока всю кровь из человека не выпивала в покое его не оставляла.
Попал отец на лесоповал, в Пермскую область. Только в 1946 году он вернулся окончательно к нам домой. Помню его рассказы о том времени. Рядом с ними работали на повале заключенные, так зеков кормили лучше, чем трудармейцев...

Г. К. - Согласно офицерской характеристике, датированной сорок пятым годом, Вы были удостоены трех боевых орденов и медали «За отвагу». Держу документ сорок пятого года в руках в данную минуту. Почему на фотографии 1946 года я вижу только орден ОВ 2-й степени?. Если Вам этот вопрос покажется лишним, можете не отвечать.

Я. П. К. - Ваш вопрос легитимный и ответ на него простой. В госпитале у меня ордена украли...
Отправляли из фронтового госпиталя в Москву. Приносят мне вместо моего обмундирования рваную гимнастерку и дырявые сапоги. Спрашиваю-«Где моя форма, сапоги и награды?».
Получаю ответ -«У нас страшная запарка, срочная отправка раненых. Все ваше «имущество» будет выслано вслед за вами. Санпоезд вас ждать не будет. Вы едете в в московский госпиталь номер такой-то, не переживайте, адрес мы знаем.». Но я уже хорошо был знаком с «придурками». Говорю -«Зовите начальство». Пришел замполит госпиталя - «Каплан успокойся, я тебе даю слово коммуниста, что лично с этим разберусь. Вышлем тебе в Москву твои ордена и твои хромовые сапоги». В Москве я долго ждал, когда все это прибудет... Результат - ноль. Начальник госпиталя якобы писала запросы... Приковылял в его канцелярию поинтересоваться как дело движется, в ответ услышал от писаря, что-то вроде -«Ты себе в Ташкенте еще купишь». Ну двинул я ему костылем по хребту, а толку...

В сорок пятом году уже я сам написал письмо в наградной отдел. Пришел ответ -« Утраченные и утерянные наградные знаки не подлежат восстановлению или повторному вручению. Вы имеете право на ношение на планках орденских лент соответствующих полученным вами государственным наградам». Дальше шел список и номера указов на мои ордена - Орден БКЗ номер такой-то, от такого-то числа, медаль «За отвагу» -номер такой-то. И приписка - Нет сведений о том, что вы были отмечены в 8/1943 орденом Красной Звезды. Мне этот орден лично комдив за взятие Карачева вручал и номер награды был у меня записан в документах. Успел я получить после этого события орден ОВ, уже за бой в 90-й гв СД, и то мне повезло. У меня была выписка из приказа о награждении, а орденские знаки ПНШ получить не успел. После госпиталей, уже в Вильнюсе, в гарнизоне, мне его вручили.
Вся эта история с наградами, меня не особо бесила. Железо оно и есть железо. Я не за ордена воевал, а за Родину... Хотя медаль «За отвагу» была для меня очень дорога, все-таки первая награда, за разведку боем.
В 1965 году снова была короткая переписка с министерством обороны по этому вопросу.
Ответ -«Не представляется возможным удовлетворить вашу просьбу, согласно положению и постановлению №...», и прочая канцелярщина. В 1984 году меня вызвали в горвоенкомат. Военкомом тогда был подполковник Гнедков, фронтовик, и нормальный мужик. Начал он издалека -«Ян Палыч, тебя в сорок четвертом году к званию Героя не представляли?». Я слышал на встрече ветеранов дивизии после войны, что был какой-то «шорох» из слов на эту тему после гибели второго батальона. Говорили, что все офицеры были представлены к орденам, а часть к Звезде Героя. Но Героя дали только комбату. Никаких достоверных сведений у меня на эту тему не было. Говорю Гнедкову -« Я про такое представление не знаю. Подполковник, не темни, о чем речь?». Гнедков -«Понимаешь Палыч, есть запрос из Москвы, нашли какие-то бумаги в архиве, но там не ясно на кого наградной подавали, на Каплуна или на Каплана?». Мне оставалось только усмехнуться -«Нашего начштаба звали Илья Ефимович Каплун, у кого глаза на месте, он прочтет, что и где написано... Я с тобой даже не хочу этот вопрос обсуждать, я заранее знаю чем все закончится. Ты мне лучше помоги вернуть украденные ордена». Гнедков -«Это мы запросто, с этим проблемы не будет». Но через пару месяцев, я с ним встретился вновь, он только головой качает и руками разводит- «Прости Палыч, ничего не получилось, бетон головой не пробить». А кто другого результата ожидал?.

Г. К. - В плен Вы боялись попасть?

Я. П. К. -Вы наверное хотите спросить, скрывал ли я свою национальность?

Г. К. -Можно и так выразиться. Есть набор типовых вопросов к представителям нац. меньшинств. Я раньше, по наивности, всем подряд его задавал. Ветераны, в большинстве своем отвечали, что все в этом вопросе было в их частях в порядке, а вот в других!... Но на последних нескольких встречах с ветеранами живущими здесь, мне такое на эту тему порассказали, что я даже не знаю - стоит ли это включать в текст интервью. Не всем это интересно, и не всем об этом хотелось бы прочесть. Все таки интервью о войне, а не... Даже не знаю какие слова подобрать...

Я. П. К. - А вы не стесняйтесь, спрашивайте. Эта тема - тоже часть войны. Если кто-то из ветеранов хочет об этом сказать, почему бы и нет.
По вашему вопросу. В плен я попадать не собирался, и гранату на крайний случай при себе всегда держал, и патроны в пистолете считал. Рука бы не дрогнула себя подорвать или застрелиться. В этом я всегда был уверен...
Национальность свою на фронте я не скрывал, даже, наоборот, часто подчеркивал и акцентировал... Хотя очень многим офицерам и солдатам не было никакого дела до моей нации, воюешь хорошо и ладно...
Я не чувствовал особого антисемитизма со стороны начальства, меня лично не зажимали в наградах. По нац. признаку уже после первых боев в пехоте не кучковались. Земляков после «хорошей» атаки ни у кого уже не оставалось, а получалась сборная СССР.
Но..., антисемитизм в пехоте был ощущаемым и весьма серьезным, и это факт. Антисемитизм - это вообще зоология, и рациональному осмыслении не поддается.
Очень много евреев с «нейтральными», с не «явными» фамилиями, воевали в пехоте, записанные русскими.
Скажем так, на каждого «официального» еврея в пехоте приходилось по двое его соплеменников, идущих по документам, как славяне. Такое у меня сложилось личное впечатление.
У меня несколько таких солдат в роте было. И я их не осуждал. Дело ведь не в том, что они хотели стать русскими или украинцами.
Тут причины другие... Но когда, например, в мой взвод пришел боец Гутман, то с такой фамилией хоть татарином запишись, всем в любом варианте все было ясно...

Г. К. -Мне довелось встречаться здесь с ветеранами воевавшими в бомбардировочной авиации, в артиллерийских и танковых частях, на флоте, со многими пехотинцами. С их слов отношение к евреям в армии было в основном лояльное. Почему в пехоте с этим обстояло иначе?

Я. П. К. - Скорее всего недоговаривают многого ваши танкисты - артиллеристы. А в пехоте...
В чем причины спрашиваете? При царях 300 лет народу вбивали в сознание черносотенные бредни. С началом войны немецкая пропаганда вбила людям в головы, что -« Во всем жид виноват, что из- за евреев война, что немцы пришли на Советскую землю только евреев и коммунистов резать, да колхозы распускать», и т. д и т. п. В пехоте много народу было малограмотного, так что, они такую немецкую! ! ! пропаганду принимали за чистую монету... На Сталина гавкать -опасно, Гитлера проклинать, так это каждый день делаем - уже неинтересно. А тут тебе : На, пожалуйста, «дежурный» виновник всех бед на свете - евреи. И понеслось... И нередко в спину евреям стреляли в атаках. Я таких достоверных случаев несколько знаю. Ну а в плену, часто находился «добрый украинский друг», который с легкой душей, и даже не за миску баланды, выдавал товарища-еврея немцам на расстрел... Были и такие что спасали... Всякие были...
Молодые ребята, выросшие при советской власти, были в подавляющем большинстве интернационалистами.
Воевал вместе со мной один боец. Знаете, такой ухарь, которым всегда достается первый жирный кусочек и последняя пуля. Он воевал у нас в роте довольно долго, месяца три. Мне пришлось дважды в боях спасти ему жизнь и один раз уберечь его от штрафной роты. Вывели нас во второй эшелон. Вечером, девять человек, остатки пулеметной роты, сели у костра, чего-то там в ведре варим. Говорю бойцам - «Сейчас вкусненького порубаем, ждите. Пойду у старшины доппаек заберу». Возвращаюсь назад и слышу, как этот «ухарь», захлебываясь от радости, декламирует вслух немецкую листовку -«Еврей стреляет из-за угла из кривого ружья, спит в тылу в Ташкенте с женами фронтовиков, и ищет свою фамилию в списке награжденных в газете «Правда»...». Подхожу к костру, «ухарь» обрадовался- «Сейчас полакомимся!». Отвечаю ему -«Т сволочь, шинелькой морду подотрешь, а не полакомишься! Вали из роты, пока я тебя не пристрелил!». После всего, что я сделал для этого человека, как он мог эту хренотень немецкую вслух произнести! ? ? ?... И подобного я на войне наслушался еще не раз...

Как-то раненый лежу на носилках, жду отправки в тыл, все сознание затуманено после потери крови и операции. Стоят рядом два пьяных ражих санитара. Один другому показывает рукой на меня и говорит -«Смотри, еще один Абрам с фронта линяет, по Саре соскучился!». А я даже обматерить его не могу, сил говорить не было. Это после ранения в живот произошло... Вот попробуй таким гадам что-то докажи в этой жизни. Да и стоит ли вообще? Но «росту моего патриотизма и желания воевать» - эта фраза не способствовала.
Я думал, что на фронте моя национальность - боец Красной Армии, но нередко находились желающие напомнить обратное... Многое с годами забывается, но случай с этим «декламатором» и с санитарами плотно засел в моей памяти... Ну, хватит про старые обиды. Давайте продолжим по другим вопросам...

Г. К. - Какие отношения были в Вашем взводе между Вами и солдатами?. Ведь и офицерам, случалось, в спину постреливали. И в Первую Мировую и во Вторую...

Я. П. К. -Если ты нормальный человек и не трус, если ты заботишься о людях и бережешь солдат - бойцы тебя будут уважать. Сами подумайте, если бы я был не пользовался уважением у бойцов, стали бы они меня, раненого, под огнем противника, рискуя своими жизнями, спасать. Могли бы просто раненого ротного добить, и все дела... Никто из взводных командиров на фронте, в окопах, из себя генерала, барина или рафинированного интеллигента не строил. Нас ведь в армии так и называли : Ванька -взводный, простой и «свой в доску». Одна разница, что погоны на плечах офицерские.
Как- то прислали нам пополнение из зеков. Матерые бандиты, такие рожи... Прошли штрафную, были ранены, а потом попали в обычный стрелковый полк. В мой взвод дали троих зеков, сделали из них один пулеметный расчет. Стоим в обороне. Подхожу к ним -«Ребята, надо позиции оборудовать, ленты запасные набить». Зеки на меня ноль внимания, махоркой дымят. Один из них так лениво в мою сторону поворачивается, и цедит сквозь зубы -«Лейтенант, ты парень здоровый, спина у тебя широкая, промахнуться в бою трудно будет. Так что, ты нас в покое оставь, а лучше спиртиком угости».
Спокойно отвечаю -«В бой пойдем, я ваш расчет, ребятки, обязательно гранатой угощу. Будет вам покой, только вечный... А спиртик я на помин души вашей сам выпью». Такой вариант их не устраивал... Сразу : друзья-кореша, садись с нами лейтенант, покури, не кипятись, а огневые мы в сей момент оборудуем... Это передовая, случись что - разбираться, как правило, некому...

Г. К. - Говорите разбираться некому? А как же наши «доблестные» особые отделы?

Я. П. К. - Их боялись в начале войны и особенно конце войны, когда всем хотелось домой вернуться живыми. Но в пехоте, в сорок третьем году, на них смотрели без особого трепета, а иногда и поплевывая. Какая разница где помирать - в стрелковой роте или в штрафной. Текст «похоронки» всегда был стандартным, и для штрафников, и для обычных пехотинцев. Штабные их боялись, да тыловики, а нам что было терять? Войны впереди было через край, уцелеть на ней не представлялось реальным, печать обреченности изначально стояла на пехоте. У нас в дивизии долгое время была приданная штрафная рота, и много раз приходилось вместе ходить в атаки. То мы по их трупам идем, то они по нашим...
В окопах, люди откровенно говорили, что думают. Иной раз и такое можно было услышать -«На кой... нам воевать, при большевиках в колхозе да на заводе ишачили, и при немцах бы ишачили!».
А те, кто пережил все «прелести» гражданской войны или издевательства коллективизации, нередко воевали, как говорится - «из под палки», а иногда и под дулом автомата... Просто о таких моментах рассказывать не хочется.... Всего я насмотрелся : и «самострелов» и перебежчиков и дезертиров. Мерзавцев было немало. Примеры в памяти осталось, но стоит ли об этом сейчас...
Тех кто честно и геройски сражался на передовой было во много крат больше.
В 500-х метрах от передовой уже многие держали язык на привязи, а мысли в голове. Но никто особо не жаждал за товарища Сталина свою «башку под немецкие пули подставлять». Даже мы, молодежь, фанатично преданная коммунистическому строю, иногда задумывались над увиденным и услышанным.
Про «смершевцев» и солдат из погранполков хочу кое-что добавить. Я пару раз лично видел, как они рисковали жизнями в Литве, в партизанской войне с «лесными братьями». Оставили они достойное впечатление, и погибали там «смершевцы» пачками.

Г. К. -Ну, не всю же войну им дела на бойцов «сшивать», и в штрафные части народ упекать, когда-то и воевать надо.

Я. П. К. - Есть что-то в ваших словах. Поехали дальше, оставим дискуссии в стороне.

Г. К. - В рукопашных или штыковых схватках довелось участвовать?

Г. К. П. - В «классических киношных» массовых рукопашных и штыковых, таких - «штык на штык, рота на роту» и все друг друга зубами рвут, - не довелось. В траншеи немецкие врываешься, и если немец какой драпануть вовремя не успел или руки вверх сразу не поднял, - его пристреливали, прикладами орудовали. Иногда саперной лопаткой рубились.
Были конечно такие немцы, которые оборонялись до последнего патрона.
Тоже самое, с точностью наоборот, происходило когда немцы наши траншеи занимали.
Понимаете, я вражеской крови не ручеек, а хорошую широкую речку пролил, но чтобы руками врага удавить в рукопашной, такое был один раз. И у меня и у немца просто кончились патроны, выхода не было. Он - немецкий лейтенант, я - советский лейтенант, сцепились в окопе... Война...
Я провел на передовой чуть больше года, как говорят - «чистого» времени. Из всего этого периода только четыре месяца мы стояли в обороне, да и то в активной. А все остальное время -постоянные наступательные бои, и не всегда удачные. Пришлось мне в десятках боев поучаствовать. Да еще почти годик в общей сложности по госпиталям поскитаться, где люди тоже про свою войну рассказывали. Поэтому, заявляю твердо, рукопашная схватка в сорок третьем году - вещь весьма редкая, а о штыковых боях уже и мы тогда напрочь забыли.
Про штыковые атаки надо спрашивать у пехоты воевавшей в сорок первом. Тогда другой войны не знали, а только «Ура!» и «Вперед!», во главе с товарищем Ворошиловым на лошади Буденного. И танк называли «железным конем» и трактор.

Г. К. -Какое в пехоте было отношение к комиссарам?

Я. П. К. - Деятельность этих людей на фронте определялась самим названием воинской специальности -«политический работник». Вслушайтесь - не стрелок, не пулеметчик, не наводчик орудия, а «работник». Работа у него такая - «пропагандировать и вдохновлять!», комиссарить одним словом... Какие нужны тут еще комментарии. Но и они тоже часто гибли на передовой, и смелых офицеров среди них я тоже немало видел. Политрук стрелковой роты, до отмены института комиссаров в армии, был должен по уставу ходить в атаку... Другой вопрос : ходил или нет, но обязность такая существовала.

Помню как в партию меня принимали. Замполит положил протокол собрания в полевую сумку из кирзы, поздравил с вступлением в кандидаты ВКПб. А через полчаса его накрыло прямым попаданием снаряда. Ни замполита не осталось, ни его полевой сумки...
Наверное следующий вопрос про так называемых тыловых «придурков» захотите задать?

Г. К. -Вы как в воду смотрите. Каким было отношение в пехоте к воюющим во втором эшелоне и в штабах?

Я. П. К. - Не ждите от меня однозначного ответа, мол, «суки» они все и «сачки». Да, «придурки» в штабах прекрасно жили, сытно ели, регулярно сами себя награждали за «героическое» нахождение на фронте. Пехота и «иптаповцы» их ненавидели и им завидовали. Ведь мы знали, что они скорее всего выживут на войне, а после нее - будут любить женщин, растить детей.
А нас утром погонят на убой...
Все правильно, но есть одно «но»...
Некоторые из «холуйской гвардии», до того как поменять «ружье на поварешку», честно воевали на передовой, и попадали в тыловые «теплые» места после полученных ранений. И таких было немало... Это тоже надо учитывать. Пример. Был у меня в роте хороший боец, до войны работавший в каком-то наркомате в Москве. Воевал этот солдат нормально, как и все другие в роте, своей жизнью рисковал. Отбили у немцев крупное село. Он нашел в немецком штабе большой рулон сукна. Выяснилось, что этот боец до войны шить где-то научился. Ребята из его отделения прочесали село, выпросили на время у местных швейную машинку. К утру, он, по своей инициативе сшил мне китель и брюки, и принес в подарок. Я успел его уже хорошо узнать и думаю, что это было от чистой души, а не акт подхалимажа. Комбат увидел мои обновки, сразу -«Кто? Где? Пришли ко мне своего портного». Короче, через месяц этот боец обшивал кого-то в корпусе, стал «тыловой крысой». Но ведь он и на передовой успел повоевать с лихвой. Осудим его? Нет. У каждого на войне своя судьба и своя дорога, заранее неведомая.
Проблема была, когда из полковых и дивизионных тылов присылали этих людей на пополнение в стрелковые роты. Я имею в виду те моменты, когда часть была обескровлена в боях и скребли по всем сусекам, чтобы наполнить народом передовую траншею. Психологически, этим людям, было трудно воевать, они уже в тылах привыкли к относительно спокойной жизни, разленились, отвыкли от настоящей войны, и умирать за Родину «категорически не были согласны». Они уже хотели жить, очень хотели. Попробуй такого, после «курорта», в атаку подними! ? Мне как-то пришлось на несколько дней заменить в наступлении убитого командира стрелковой роты и командовать ротой составленной из «тылового контингента»... А впереди два немецких дота, а перед ними уже добрая сотня наших убитых солдат лежит... Узбекское пополнение легче было в бой вести, чем этих «курортников». Но и они в конце концов шли в атаку. Выбора не было...
Проходило время, и в тылах, на место выбывших писарей, ездовых и кладовщиков приходили новые «придурки». Природа не терпит вакуума?... Так было на всех войнах.

Г. К. - Сколько Ваших одноклассников выжило на войне?

Я. П. К. - Из 15 ребят из моего класса, воевали все, домой живыми вернулись семь человек. Герой Советского Союза мой близкий друг Борис Васильевич Белявский, Гиля Рыжиков, Сема Релин...
Ребят двадцать третьего года рождения учившихся годом старше нас убило почти всех... С двадцать второго года рождения из нашей школы - выжило двое.

Г. К. - Пехота сорок третьего года, «царица полей». Какой она была?
Согласно статистике самые тяжелые потери в пехоте приходятся на 1943. Ведь фактически весь год наступали почти на всех фронтах.

Я. П. К. - Была такая фраза - «Пехота - крестьянские дети». Этим сказано все. Тех кто пограмотней, с образованием, бывших рабочих и студентов набирали в танковые и артиллерийские части, поближе к механизмам. Это вначале войны - и профессору и рабочему - винтовку в руки и в «котел» под Вязьму! А начиная с сорок второго года в пехоту шел простой русский народ, крестьяне - хлеборобы, соль земли. Потом это «густо разбавлялось» бывшими штрафниками, окруженцами после спецпроверки, выпущенными из лагерей зеками, детьми репрессированных, курсантами военных училищ, моряками, сибиряками -добровольцами, калеками -«белобилетниками» и т. д. Я не сгущаю краски. Это и была советская пехота на переломном этапе войны, и в ней мне довелось пройти свой боевой путь. Пехота сорок четвертого года была уже другой : мальчишки 1925 г. р. и украинцы, попавшие в армию с освобожденных территорий.
Это и так всем известно, я не хочу снова озвучивать избитые истины. Точного расклада статистики по потерям у стрелков я не знаю, но мне кажется, в сорок втором, народу в пехоте погибло больше.
Истребляли начальники эту пехоту без счета... Начальству по ночам все равно сладко спалось: тут миллион людей в землю положат, там миллион, велика Россия и безответна.
В начале сорок третьего года в пехоте было еще очень много нацменов из Средней Азии, очень много казахов, татар и башкир. Об этом тоже забывать нельзя. Люди шли на смерть за Советскую Родину не думая тогда : кому Родина - мать, а кому - мачеха.
В пехоте мы шутили, мол какая у нас служба легкая - «День наступаешь, и месяц потом в госпитале на «ремонте» загораешь». Вот вы задали вопрос, почему пехотинцы с трудом вспоминают фамилии однополчан? Пехота не знает друг друга. Помнят только тех, с кем были на долгой переформировке или в училище, лежали в госпитале или сидели в обороне. А когда наступление... Сегодня прислали десяток человек на пополнение, назавтра из них только двое в строю... Бойня... Только начинается бой, а я уже знаю по опыту, что на второй минуте боя, у меня какой-нибудь расчет выбьет, и придется самому ложиться к пулемету и вести огонь.
Многие безошибочно чувствовали когда наступит их смертный час. Помню пожилого солдата, который еще в империалистическую воевал. Цитировал нам пословицу царской армии -«Умный в артиллерию, щеголь в кавалерию, лодырь на флоте, а дурак -в пехоте...». У него было четверо детей. Хороший был человек. Начался артобстрел, немцы, короткими перебежками пошли в атаку. Лежим у пулеметов, подпускаем немцев поближе. Напряжение жуткое. Кто-то достал кисет с махрой, скрутил «козью ножку». Затяжку каждый делает, и передает дальше товарищу. Знаете, как на фронте курили -«Оставь сорок, оставь двадцать, оставь губы обжечь». Передаем самокрутку этому солдату -«Петр Степаныч, покури малек». А он отвечает- «Нет, ребята, себе оставьте, я не буду. Меня сейчас убьет». Мы ему -«Что ты чепуху говоришь! Все будет сегодня хорошо!». Тут же разрыв немецкого снаряда. Мы комья земли с себя стряхнули, смотрим : Степаныч мертвый лежит, в голове осколок... Попросите настоящего пехотинца рассказать какой-нибудь смешной эпизод из фронтовый жизни. Не услышите. Потому что не было веселья в пехоте. Душа там настолько черствела...
После войны, начали тысячами книжки о фронте писать - « Хмурое небо озарилось пламенем взрывов. Цветные трассы трассирующих пуль роем неслись над полем боя... Лучи солнца отражались на стали штыков», и прочая чушь. Но единицы из писателей и поэтов - Быков, Кондратьев, Бакланов, Белаш, Астафьев, Слуцкий, Гудзенко - смогли правдиво передать, что в этом момент солдат чувствует. Ведь этот «рой пуль» солдату в грудь летит. Я до сих пор не могу забыть, свои мысли в разведке боем в начале сорок третьего. Немецкие окопы находились в километре от наших. Поставили нам задачу, пошли мы... Тихо, никто по нам не стреляет! Может немцы позиции оставили? На полдороге мы остановились. Вдруг комбат рукой машет - «Вперед!». Немцы подпустили нас на 100 метров и начали в упор расстреливать. Открыла огонь наша артиллерия, так недолеты, будь они прокляты, каждый второй снаряд в нашей цепи взрывается. Каждый боец пытается за какой-нибудь кочкой укрыться, но спасенья нет! Мы до этого боя сутки ничего не ели, из за распутицы не могли харчи к передовой подвезти. Так перед атакой нам по сухарю раздали. Расстреливают и добивают нас, а я вдруг о сухаре подумал - надо его товарищу из второго взвода отдать, а то убьет меня сейчас и пропадет сухарик, а так - хоть друг мой поест...

Г. К. -Что означает для Вас лично слово - война?

Я. П. К. - Кровь, боль, потери друзей. Нет ничего страшнее войны, я никогда не любил вспоминать о ней...
У меня был на фронте товарищ, командир роты Губин, геройский офицер, которому я обязан своей жизнью. Я думал, что он погиб в Белоруссии. На встрече ветеранов дивизии после войны, кто-то сказал, что Губин выжил, что его видели в госпитале тяжелораненым. Я начал писать запросы в архивы МО, в адресные столы. Не нашел я Губина. Поехал в его родной город - безрезультатно. Его не было ни в списках живых, ни в списках погибших.
Понимаете, был человек, ушел на фронт, воевал геройски, а никто его судьбы так и не узнал...
Может то что я сейчас скажу и прозвучит банально, но есть такое поверье - пока о человеке помнят, значит он живой и с нами рядом на этой земле. Пусть люди помнят о командире роты Губине, и о многих миллионах погибших солдат... Пусть хоть память людская сохранит их имена... Понимаете... Самый тяжелый день в моей жизни, был тот, когда я стоял у братской могилы второго батальона и просил прощения у лежащих в ней солдат, за то, что я уцелел, а они убиты...