Я родился 26 января 1925-го года в деревне Завечелье Ушачского района Витебской области. Родители мои были простые крестьяне, состояли в колхозе, после Гражданской войны отец являлся инвалидом II-й группы, поэтому он не работал в поле, а возил почту из райцентра в сельсовет. В семье у меня было два брата, я самый старший, дальше шел средний брат Василий, 1929-го года рождения, и младший Семен, 1932-го года рождения.
До войны пошел в школу в 1932-м году, три года ходил, потом началась коллективизация, и хаты с хуторов начали заносить в деревни, так что жителям всех домов, которые можно было сразу же перенести – подруб давали, и в течение месяца эта семья заезжала в свой дом на поселки. А наша хата состояла из прогнивших бревен, так просто ее не разберешь, поэтому колхоз выделил лес, нужно было его резать и убирать, сушить доски, сучья сжигать. В итоге, когда я в третий класс перешел, отец меня не пустил на занятия. Сказал, что надо строить дом, мы с ним ходили в лес и заготавливали бревна на постройку хаты. Только в 1939-м году я снова пошел в третий класс, и в 1941-м году перешел только в пятый класс.
В 4 часа утра 22 июня 1941-го года в сельсовет позвонил кто-то, и рассказал о том, что началась Великая Отечественная война. Сразу же всех призывников собрали к зданию сельсовета, и через некоторое время куда-то отправили. А через несколько дней после ухода мобилизованных часов в двенадцать дня у нас уже появились немцы в деревне. В тот день мы, шесть пацанов, окончившие пятый и шестой классы, пошли на речку, возвращаемся в полдень и видим, что в деревне появились враги. Немцы приехали на мотоциклах и стояли на большаке, то есть дороге, которая проходила около крайних домов. И они нас увидели, подзывают, спрашивают на своем языке, кто мы такие и откуда. Те ребята, что окончили шестой класс, изучали немецкий и уже кое-что понимали, я же ни бельмеса не мог разобрать. И один из оккупантов ко мне придрался, начал говорить, мол, это еврей. И на меня показывает, говорит что-то, а я не понимаю. Неизвестно, чем все это могло закончиться, к счастью, мои ребята кричат, что я русский. И после того началась оккупация. Немцы у нас в деревне не стояли, но каждый день заездами бывали. Спрашивали одно: «Яйка, матка, кур, мясо, млеко давай!» Я же прятался то в картошку, прямо в борозды, то в кусты залезал, если заранее слышал, как немцы приближаются.
Старостой односельчане выбрали Кислова, он вел себя нормально, старался и от немцев, и от партизан одобрение получить. Если оккупанты требовали, чтобы он организовывал охрану дорог и мостов, то партизаны просили, чтобы порядок был, не выдавали коммунистов и комсомольцев. У нас учительница и два бригадира считались единственными коммунистами, и первое время их никто не выдал, только в 1943-м году их забрали и до сих пор мне неизвестно, что с ними сталось.
В шестнадцать лет я ушел в партизаны. Тогда еще никто ничего не слышал о них, только подпольщики имелись, немцы также не говорили о партизанах. Но кое-кто в лесу уже жил. Дело в том, что в 1941-м году через нашу деревню по большаку гнали колонну советских военнопленных, у нас в близлежащем лесу имелись загибы на дорогах, причем в нескольких шагах от обочины росли раскидистые деревья. Во время перехода много военнопленных убежало. Потом кое-кто тайком пришел в нашу деревню, где-то же надо жить, а у нас жили одинокие женщины. Уже в 1941-м году все местные коммунисты, политработники и председатели райисполкомов начали подпольную работу, и вскоре ими были организованы партизанские отряды. Но так как хорошего оружия было не достать, то всех в лес не брали. Так что когда в конце 1941-го мы через подполье обратились в первый из созданных в нашем районе партизанский отряд «Дубова» (псевдоним Федора Фомича Дубровского), но он сказал, что не может нас взять, по причине малолетства, да еще у нас нет никакого оружия.
Тогда, мы, шесть пацанов, решили проехать от нашей деревни до Полоцка около 50 километров, там находился поселок Боровуха, где имелись военные склады. Они сгорели при бомбежке в первые дни войны, но оружие там должно иметься, как мы считали. Запрягли бричку, наложили туда сена и вдвоем поехали, я и Володя Дятлов. Приехали туда, на пепелище взяли пять десятизарядных винтовок СВТ-40 и десять винтовок Мосина, длинных «трехлинеек», карабинов не нашли. Возвращаемся, через Западную Двину едем, а все мосты взорваны, только сделаны временные накаты из бревен. Причем немцы охраняли эти мосты по обе стороны. Сначала все шло удачно, но когда мы проехали накаты, немец нас остановил, начал спрашивать, куда едем и что везем. Начали объяснять, что купили сено и везем домой. Он тогда штыком стал проверять, протыкать им сено. К счастью, мы стволы положили на самые доски, и все тщательно сверху засыпали. Так что он пошырял, не нашел ничего, мы в это время были в таком страхе, что это даже объяснить невозможно. По всей видимости, они искали спрятанного человека, но, естественно, никого не обнаружили и мы спокойно проехали. Прибыли домой, об истинной цели нашей поездки никто не догадывался и не знал, ни родители, ни товарищи. Был у нас в деревне Завечелье кузнецом Григорий Калитуха, его тоже начали тынять, как сочувствующего подпольщикам, но мы все равно к нему обратились, начали его уговаривать, чтобы он закалил боек и пружину в добытых винтовках, чтобы затвор мог выбрасывать гильзу. Калитуха СВТ-40 отказался делать, потому что там самозарядный механизм, а для винтовок Мосина закалил пять штук бойков. И сделал нам специальные деревянные ложа, чтобы винтовка не выскочила из плеча при выстреле. Теперь надо было уходить в лес, в то место, где, по информации деревенских подпольщиков, находился отряд Дубова. В феврале 1942-го года пришли туда, на опушке стоит часовой, спрашивает, куда топаем. Объяснили ему, что идем к партизанам. У нас уже есть оружие. А телефонов-то не было, натянута проволока, и от одного часового к другому идут банки с гайками или камнями мелкими. Он два звонка сделал о том, что идут союзники. По пути до лагеря, где располагался отряд, мы прошли трех часовых. Нас пропустили в штабную землянку, мы поговорили с Федором Фомичем, который сказал так: «Для того, чтобы не было в деревне разговоров о том, что вы ушли в партизаны, надо провести ночной налет, чтобы оккупанты подумали, что вы не по своей воле с нами пошли в лес. Возвращайтесь в деревню и на следующую ночь в три часа будьте наготове». И он был прав, потому что немцы сразу узнавали о том, кто уходил в лес, везде имелись такие люди, кто доносил противнику, настоящие предатели. Вернувшись, мы договорились с еще шестью бежавшими из колонны красноармейцами, которые укрывались у нас по хатам. Их также было шесть человек, среди них я хорошо знал Османова, крымского татарина, до войны жившего между Ялтой и Форосом, он был военфельдшером. Из нас, пацанов, в лес готовились уйти Володя Дятлов, я, Гриша Курган, Петя Книпа, Володя Ветушок и еще один, чье имя и фамилию я позабыл. Как и договаривались, на следующую ночь пришли партиазны, постреляли вверх. Мои отец и мать ничего не знали, родители наших ребят также. И мы с этими винтовками присоединились к партизанскому отряду. Мои товарищи были постарше, все 1924-го года рождения, меня же к оружию не допустили, горелую винтовку забрали, отдали другому. А я три месяца считался разведчиком, к нам в отряд из-за линии фронта прислали политрука, был к нему прикомандирован, мы с ним ходили по деревням, одевшись в рваные лохмотья, делали вил, что будто бы попрошайничали, а на самом деле узнавали, где расположены немецкие войска. Если в нашей деревне гарнизонов противника не было, то в окрестных селах и деревнях, в которых я хорошо знал все ходы и выходы, враги располагались гарнизонами. Туда-то мы и ходили.
В апреле месяце 1942-го стал вторым номером ручного пулемета Дегтярева. К тому времени отряд был четко структурирован – в отделении 12 человек, во взводе – 40, а в роте – 120. И в конце апреля наш взвод получил задание подорвать гестаповский штаб в двенадцати километрах от нашего расположения, в райцентре Ушач. Цель находилась в одноэтажной деревянной школе, характерной для Белоруссии, где редко встречались двухэтажные строения. Также планировали подорвать мост через речку Ушача. Кроме того, оккупанты угнали в райцентр из окрестных деревень колхозное стадо в триста пятьдесят голов крупного рогатого скота, а далее собирались отправить его в Германию. Это стадо собрали еще в начале 1942-го года, но поскольку на дорогах долгое время лежал снег и стоял сильный мороз, то коров никуда не угнали, до апреля месяца ожидали потепления. Мы незаметно подобрались, окружили гестаповский штаб, закидали его гранатами РГД-33 и Ф-1, от взрывов повылетали окна из проемов, но сам дом не взорвался, ведь гранаты не дают большого взрыва. После этого начисто подорвали мост на реке, часовых при этом вырезали. Полицай охранял стадо, мы его убили, и всех коров угнали. Причем всех по окрестным деревням раздали, у кого не было, дали сразу две коровы. Тому, у кого одна оставалась – дали вторую. Таким было мое первое боевое задание. Зачем мы раздали коров? Чтобы поддержать наших советских людей, оказавшихся в оккупации. А потом, чем питались партизаны? Этих коров, ведь они оставались государственными, мы время от времени забирали на мясо, картошки на колхозных полях около леса было множество, кона в специальных ямах была для нас зарыта местными крестьянами, кроме того, нам все время сдавали хлеб.
Следующее наше задание было получено в мае, мы пошли в наступление на Боровуху, где до войны, как я узнал, будучи в партизанах, стоял наш отдельный пулеметно-артиллерийский батальон. Потом немцы здесь свой гарнизон расположили. Мы планировали подорвать там мост через Западную Двину, и должны были потрясти гарнизон. Пошла на задание рота численностью в 120 партизан, но получилось все не очень удачно. Мост подорвать мы подорвали, а казарму, где находились немцы, не удалось. Там были двухэтажные кирпичные здания, и вот у входа в будке не удалось без шума снять часового, он нас обнаружил, точнее, услышал, и открыл огонь, мы его срезали, но со всех сторон по нам началась стрельба. В результате потеряли одного человека. Остальные наши откатились от казарм и поспешно отступили обратно в лес.
Где-то в августе 1942-го года мы начали ходить на железную дорогу для подрыва рельс. У нас в районе железнодорожных путей не было, самая ближайшая ветка находилась на расстоянии в 45 километров у Полоцка. Там каждый день ходили эшелоны, которые везли награбленное в Советском Союзе имущество в Германию. Около Полоцка находилась деревня Зябки, через которую проходила железная дорога. Там был загиб, очень удобный для ведения партизанских атак. Можно спрятаться и незаметно подобраться к насыпи в три метра высотой. Причем если только один вагон свалился с такой высоты, то пока замок не разорвется вагонами, все остальные также падали. После подрывов рельс, осуществленных нашими группами, целые составы с живой силой противника и немецким снаряжением сходили с путей. Три раза я туда ходил, до начала 1943-го года. Причем подобные операции проводил не только наш отряд, а сразу несколько бригад. Каждую ночь случались подрывы, так что ни один вражеский эшелон не проходил свободно, не столкнувшись с трудностями.
Зимой 1942-1943-го годов мы ходили на Лепель, задание заключалось в том, чтобы подорвать мост на Западной Двине. Это была уже зима, на реке стоял лед, снега по пояс. С той стороны моста, откуда мы подошли, охрану сняли, и саперы быстро заминировали мост, но на той стороне охрана всполошилась, и мы вынуждены были его подорвать только наполовину. Сам же мост был длинный, ширина реки здесь была довольно большая.
Затем мы стали ходить на так называемые продовольственные задания. Причем ходили вовсе не за продуктами - соли у нас не было, а так еды хватало, и мяса, и картошки, и хлеба. Но без соли многие партизаны пухли. Поэтому у крестьян, которые долгие годы до войны в деревянных бочках засаливали сало, мы их брали, разбирали и деревянные клепки вываривали, на этой воде варили борщ или суп. Иногда на задание ходили только для того, чтобы добыть чуть-чуть соли, хоть стакан, хоть два.
В это время к нам стала регулярно прилетать летчица Валентина Степановна Гризодубова на самолете Ли-2, одно время я ее встречал на лесном аэродроме каждую ночь. Привозила нам ПТРС и ПТРД, станковые пулеметы, 50-мм ротные и 82-мм батальонные минометы, а также мины к ним. Так что патронов у нас благодаря прилетам самолетов из-за линии фронта хватало, а вот мин к минометам было маловато. С другой стороны, больше 12 штук на задание не унесешь, поэтому при атаке два-три выстрела сделал, а дальше сворачиваешься, остальные мины – это уже экономия.
Летом 1943-го года немцам некуда было отступать от Красной Армии в Белоруссии, их войска встретила партизанская зона. У нас уже к сентябрю 1943-го года было несколько партизанских районов, в которых действовало 15 партизанских бригад. Имелась даже своя школа, работала электростанция и мельница. Короче говоря, в ряде населенных пунктов была установлена советская власть. Выпускалось шесть газет, из них две тиражки, во всех отрядах работали радиостанции, мы знали, как обстоят дела на фронте. К началу зимы 1943-1944-го годов немцы перебросили к нам целую дивизию и несколько эсесовских карательных батальонов для того, чтобы уничтожить белорусских партизан. Враги расположились гарнизонами в городах Полоцк и Лепель, в поселке Боровуха, и одному батальону негде было встать на постой. Тогда он зашел в деревню километрах в 18 от Боровухи – деревня Сукневщина, где каратели остановились по хатам на ночь. И как обычно, поехали по другим близлежащим деревням, везде с однотипным приказом к местным женщинам: «Яйки, масло, кур, матка, давай!» Как нам позже рассказывали подпольщики, местные полицаи и жандармы говорили этим карателям: «Вы тут не шастайте, вас к рукам быстренько приберут партизаны!» А те ответили, мол, за пять дней уничтожат всех партизан!
Каким-то образом наша разведка очень быстро узнала о появлении карателей, и доложила в штаб бригады. На следующий день, в воскресенье, в три часа ночи двенадцать отрядов окружают всю деревню, снег по пояс, мороз градусов под тридцать, и по сигналу красной ракеты мы со всех сторон открываем огонь. Стреляли в том числе и из имевшегося в нашей бригаде 45-мм орудия, у которого только колеса были от повозки пристроены. Мы ее на двух лошадях таскали. Также ударили из ротных 50-мм минометов. К нашему счастью, у каждого карателя с собой был шнапс, они вечером танцы устроили, в которых участвовали те местные жители, кто не боялся их власти. Такие полупредатели, не служившие, но прислуживавшие врагу, вольготно оставались жить в оккупации. Те же, кто эвакуировался в партизанскую зону, здорово теснились, по восемнадцать семей в одном доме жили. Но вернемся к моменту атаки. После первого же залпа со всех сторон раздалось: «Ура!» И мы на карателей набросились. Они же в одних кальсонах из хат выскакивают, а кругом мороз, куда им бежать. Многие в русские печи прятались, думали, там спасутся, а дома загорелись, и враги позадыхались. За два часа весь батальон был уничтожен. И мотоциклы, и машины, и бронемашины мы захватили, и большинство из них пожгли. Кроме того, шесть человек взяли в плен – трех немцев, двух румын и француза. Они сразу кричали: «Гитлер капут! Гитлер капут!»
Привели пленников в штаб бригады, где и что случилось с четырьмя из них, не знаю, но два немца согласились работать на партизан. А еще осенью 1943-го года из-за линии фронта Валентина Степановна Гризодубова привезла нам интересные карабины, беззвучные, на ствол как штык надевался прибор «БРАМИТ», с какими-то пробками внутри. Закручивался он, и выстрела не слышно и не видно, только как затвор двигается можно услышать, но использовался в карабине почему-то автоматная гильза, поэтому его убойная сила составляла всего 25 метров. Так что в бою ими не особенно воспользуешься, но когда эти немцы стали работать на партизан, тогда мы даже днем наступали на немецкие гарнизоны. Была в качестве трофеев приобретена немецкая одежда, на каждый партизанский взвод несколько штук, и один из немцев вел нас. Как узнавали пароль противника – до сих пор не знаю. Но всегда отвечали точно, у нас в качестве пароля использовались города и реки, как у противника, не могу сказать. И наш союзник подходил к часовому, с ним кто-то из партизан, одетых в немецкую форму, и сразу или кинжал ему, или мешок на голову, а в случае, если тот начинал вырываться, то использовали эти карабины для бесшумной стрельбы.
Обычно часовые стояли около караульного помещения, землянки или дома, обычно в ста метрах от поста, где сидели остальные немцы. И мы их практически сразу же уничтожали. Однажды таким вот лихим наскоком захватили пост на одной стороне все того же моста через Западную Двину, но часовые с другой стороны заметили неладное и открыли огонь, и мы их днем на глазах у мирных жителей полностью уничтожили. В другой раз прямо днем мы прошлись колонной по Орше, и в рамках рельсовой войны после нашего ухода произошли подрывы на железнодорожных путях. Среди бела дня, только представьте! Потом такой же финт повторили в Витебске. Мы устанавливали магнитные мины с часовым механизмом. Но наиболее активно в рельсовой войне работали подпольщики, они устанавливали мины замедленного действия прямо под шпалами. Почем ставили замедленного действия? Машинистами на паровозах немцы заставляли работать наших людей, и поэтому подрывы организовывали через два-три вагоны от начала эшелона. Также мины незаметно закладывали в составы и те взрывались в пути. В результате враги не понимали, как уничтожить партизан, где и откуда берутся мины.
В это время немцы решили ликвидировать партизанские зоны, на нас бросили множество сил при поддержке самолетов, танков и орудий. Было даже два бронепоезда. И мы в течение двадцати пяти суток беспрерывно сражались, отступали-отступали и отступали, зона все время сужалась, потом дальше отходить некуда, со всех сторон немцы, тогда первый секретарь Лепельского подпольного районного комитета Коммунистической партии (большевиков) Белоруссии Герой Советского Союза Владимир Елисеевич Лобанок принял решение – надо идти в прорыв через линию фронта. И мы прорвались, хотя бои день и ночь шли. Соединились с частями 1-го Прибалтийского фронта.
- Женщины в партизанском отряде были?
- Имелись, и очень много, в том числе и разведчицы, относились мы к ним нормально. Некоторые были настолько боевые, что даже превосходили мужиков. Но в основном женщины работали на пекарнях и санинструкторами служили. В нашей партизанской роте медиком был мужчина, в других же частях – женщины. Причем почти все – молодые девушки, 1924-1926-х годов рождения.
- Как одевались в партизанском отряде?
- Все в гражданском, только в последнее время начали выделывать овчины и шили полушубки для командного состава. А так мы ходили в своей одежде, обувь тоже наша, только командному составу из-за линии фронта передавали кирзовые сапоги. Мы же кто в чем, но в лаптях никогда не ходили.
После присоединения к частям Красной Армии, нас сразу же посадили на танки и мы выехали в Прибалтику. По дороге всех обмундировали, оружие выдали, я стал вторым номером станкового пулемета «Максим» 975-го стрелкового полка 270-й стрелковой дивизии. В нашей пулеметной роте насчитывалось пять «Максимов». Когда наступаем, командир роты придавал стрелковой роте или взводу расчеты в качестве поддержки, чаще всего отправлял на правый фланг атаки. Под Шауляем мне пришлось вступить в тяжелый бой. Там имелся склад ГСМ, и немцы его сильно охраняли, но мы его взяли с ходу, а потом, не знаю, как так получилось, но нам пришлось отступить. После этого немцы начали сами на нас наступать густыми массами, одна шеренга прет, за ней вторая. Мы же поливали их беспрерывными очередями, выпустили тогда за пару минут всю пулеметную ленту в 250 патронов, вода закипела в кожухе, и пули уже не летят, а плюются. Таков был мой первый бой в пехоте, за который я получил медаль «За отвагу».
Дальше мы вошли в какой-то район Восточной Пруссии, и на нашем пути встретилась школа. И меня там ранило осколком в шею, незначительно, только кожу побило и ничего не задело, просто крови вытекло множество. Это мое первое ранение, попал в армейский госпиталь, там пробыл всего недели две, дальше начал помогать в хозвзводе как выздоравливающий, картошку чистил и так далее. Затем был направлен в 806-й стрелковый полк 235-й Витебской Краснознаменной ордена Суворова стрелковой дивизии, к ставшему родным пулемету «Максим». Нас тренировали идти на Кенигсберг. Мы по ночам рыли траншеи, делали противотанковые рвы, о наличии которых у врага знало наше командование. А днем наступали на эти укрепления. Использовали боевые патроны, были и танки, все как положено. В ходе учений у нас в полку выбыло из строя двенадцать человек, при эти потери считались нормальными для подобных учений. Так нас тренировали две недели. Потом 6 апреля 1945-го года начался штурм города. Было поставлено столь много наших орудий, что на каждый квадратный метр позиций противника падал снаряд. И последними были залпы «Катюш», я насчитал восемь таких залпов, а в полдень мы пошли в атаку. Перед нами имелось два противотанковых рва, у первого были зацементированы стены, в него запущена вода, шесть метров ширина, и дальше их линия обороны. Позади первой линии обороны также шел противотанковый ров, правда, грунтовой. И когда нас подняли в атаку, саперам была команда лестницы перекидывать через рвы. На участке наступления нашего полка было переброшено шесть или семь лестниц. И один солдат сорвался на моих глазах с ручным пулеметом вниз. Кричит из воды: «Братцы, спасите!» Но кто будет этим заниматься, нужно перебежать через ров под пулями. Что с ним было и как, ничего не знаю. В первой линии траншей немцы лежали на дне, глаза навыкат, из ушей и изо рта кровь – такая сильная у них была контузия после нашей артподготовки.
Здесь боя практически не было, только небольшие стычки местами. Собрали свой станковый пулемет «Максим», но катить его нельзя, потому что впереди одни рытвины и воронки от снарядов. А ведь «Максим» весит 64 килограмма, его далеко не унесешь. Да еще и коробки из-под пулеметных лент. Но при этом тащить надо, мы понесли пулемет дальше. Самое главное – нужно выйти из-под обстрела вражеских орудий и минометов, первые наши танки были уже в пригороде, а пехота попала в «мертвую» зону, и поэтому все побежали вперед, пока враг не перенес свой огонь на нас.
На нашем пути находился мощный подземный форт, в котором находилось двести немцев, он был зарыт в холм, на котором посадили деревья, а внутри находилось двухэтажное здание. Наш бег могли остановить, но проведенная артподготовка была настолько сильная, что там ничего не осталось, вместо деревьев только одни щепки и пеньки. Так что никто не открыл по нам огонь.
Ну, мы подошли к пригороду, смотрим, патроны на исходе, и тут приказ: «Окопаться!» Только выкопали окоп, как прибежали связисты от наших артиллеристов. Мы попросили открыть огонь по вражеским огневым точкам в пригороде, особенно «Катюш» ждали. И в этот момент полковые артиллеристы, два расчета, решили выкатить свои 76-мм орудия на прямую наводку, галопом выскочили на мост, и сделали по врагу один выстрел. Ну, в этот момент связисты сообщили координаты артиллерии, «Катюши» как дали залп, что тот в окоп или заросшую канаву, в который мы пытались затащить «Максим», забросило взрывной волной от реактивных снарядов пулемет. Что случилось с нашими артиллеристами, до сих пор не знаю. Мы же после залпа еще полчаса посидели в этой канаве, и тут налетели американские самолеты, отбомбились по противнику, но один самолет сбросил груз на нас. Командир роты выпустил в воздух ракету. Но сумка с остальными ракетами была у ординарца вместе с лопатой и противогазом, ротный двигался налегке, и имел только одну ракету в ракетнице. Так что видел летчик красную ракету или нет, большой вопрос. Но, Слава Богу, на нас осколков не попало. Поднесли боеприпасы, дальше раздалась команда: «Вперед!» Только из этой канавы вылезли, и начали бежать, но тут одному подносчику, на его пути оказалась противопехотная мина, которая была соединена проволокой или веревкой с другими минами, оторвало ногу. После серии разрывов мы двигались осторожно, перешли это минное поле, начался пригород, и в двенадцать часов ночи подошли вплотную к Кенигсбергу. Пришел приказ окопаться, боеприпасов уже нет. Принесли сразу же обед, ужин и завтрак. Старшиной роты был Галямов, татарин, он принес нам паек и рассказал, что мы прошли мимо замаскированного форта, в котором сидело множество немцев. Потом по нему вечером прямой наводкой из тяжелой артиллерией били, но снаряды так и не смогли бетон пробить. Решили дело струи из огнеметов, которые выпустили с близкого расстояния. После этого немцы сами в плен сдались.
Наутро говорят, мол, ждите, противник будет капитулировать. Да еще и приказали нам, грязным и завшивевшим, подшить белые воротнички. Враги же в восемь часов на нас пошли в наступление. Мы тогда по подвалам сидели, дома были от бомбежек развалены, и не знаю, чтобы бы было, но всех спасли опять же огнеметчики, как начали огнем бить, что в итоге враг откатился назад.
Дальше мы вышли на какой-то перекресток дорог, где приказали установить пулемет, а куда ты его поставишь, надо же где-то окопаться. Увидели рядом огромные стекла, это были здоровые магазины, полки которых ломились от товара, заходи и бери, что хочешь. Ящиками и мешками забили эти окна и сделали амбразуру для «Максима» на нижнем этаже двухэтажного торгового здания. Бронебойно-зажигательными пулями подбили две легкие бронемашины, и все, затишье. Потом слышим, где-то немцы говорят, но непонятно, откуда. Оказывается, под нами был подвал, в который вела глухая дверь, как на кораблях, задраивавшаяся изнутри. Подошел я к командиру расчета старшему сержанту Сергею Даниловичу Дейнеру и говорю: «Слушай, что-то чересчур близко немецкая речь слышна». Он обошел кругом здание, увидел подвал, ну, пулемет сняли и стволом вниз направили, но в подвальном помещении в окнах решетки стояли и туда не ствол не просунешь. Тогда наши товарищи из расчета кричат и стучат в дверь: «Хенде Хох! Сдавайтесь!» Но никто не реагирует. Тогда я предложил: «Сережа, давай бронебойными дадим по этим дверям». Изрешетили эти двери, и тут по нашему повторному предложению немцы начали выходить. В результате двести пятьдесят человек сдались в плен. Ну, нас за это отметили Орденом Красной Звезды, которым наградили каждого в расчете, а Дейнеру вручили Орден красного Знамени, и все мы получили благодарность от Верховного Главнокомандующего Иосифа Виссарионовича Сталина.
Дальше очередной бой, была дана команда установить пулемет на второй этаж, потому что будут снова идти бронемашины. Зарядили ленту бронебойно-зажигательных патронов. Один броневик подбили, а второй появился откуда ни возьмись, мы его даже и не видели, и выстрелил по нам. Хорошо хоть, что не разорвался снаряд – это была болванка. А у немцев трубы были выложены кафелем, мы же установили «Максим» на окне стволом вниз. И моему подносчику отрубило куском кафеля ухо, а мне попало под мышку. Вот так закончился для меня штурм Кенигсберга.
Дальше медсанбат, лежал в Двинске в госпитале. А потом опять в свою же часть. Мы тогда воевали в районе Пиллау. Так что до Берлина я не дошел, но третье ранение получил, за пулеметом сидел, осколком отрубило гашетки и оторвало кончики пальцев на правой руке. Я сноса лежал в госпитале, на этот раз в Шауляе. Войну окончил в городке Гросс-Борн. Затем нас перевели в Германию, где мы простояли до конца 1945-го года, до самого Нового года.
- Как кормили на фронте?
- Плохо. Нам выдавали только двести грамм хлеба, а еду привозили в 11-00 или 12-00 ночи, причем и обед, и завтрак, и ужин одновременно. Давали ложку сахара, кусок свинины, который нельзя было прожевать, она как резина тянулась, и только 200 грамм хлеба. Вот когда наступали – тогда питание хорошее было, а в обороне, даже под Кенигсбергом во время тренировки плохо кормили.
- Что было самым страшным на войне?
- В партизанах – когда идешь на задание, и не знаешь, откуда на тебя нападут. Что я думал, когда шел в атаку? Только когда поднимался из траншеи, в голове билась одна мысль – хотя бы ранило, только не убило. А когда уже вперед бежишь, ни о чем не думаешь, только кричишь «За Родину! За Сталина!» И все.
- С власовцами лицом к лицу сталкивались?
- Да, еще в партизанах. Это было в конце 1942-го года в Полоцке, мы хотели подорвать ГСМ, а они нас сильно обстреляли из засады. И кричали нам в основном по-русски, в основном в Бога мать, и «Сдавайся!» А уже пленных власовцев я видел, когда война закончилась, их гнали целую колонну к нам в тыл из-под Пиллау. В основном все они были нерусскими.
- Какие ленты вам выдавали для станкового пулемета «Максим»?
- Матерчатые, их часто клинило. Вот для СГ-43 выдавали металлические ленты, намного лучше. Был у нас случай, когда мы наступали, а у подносчика на теле болталось четыре коробки, две сзади, две спереди, через плечи перекинуты, в руке автомат или карабин. И осколком пробило две коробки, разрезало пулеметную ленту, даже один патрон разрубило. Как он не разорвался, потом все удивлялись. К счастью, пули были простыми, а не разрывными, которыми мы, честно говоря, также пользовались. И вот когда мы установили пулемет и дали первую очередь, все было хорошо, но на второй пулемет заклинило. Я ленту тяну – ни назад, ни вперед не идет, не вытянешь ее никак. Потом пехота пошла вперед, а мы остались, пришлось разрезать эту ленту ножом, чтобы достать разрубленный патрон. А так «Максим» был надежным пулеметом, вот автоматы ППШ были намного ненадежнее, с рожком еще ничего, а вот с диском на 71 патрон очень трудно, только песок чуть попал – затвор автомата тут же переставал работать. Рожковые ППС были намного лучше.
- Щиток для «Максима» помогал или просто демаскировал позицию?
- Помогал. Он закрывал от осколков. Но весил девять килограмм.
- Как вы встретили 9 мая 1945-го года?
- В городке Гросс-Борн. Берлин был взят второго мая, но после этого на нашем участке фронта операции по ликвидации отдельных группировок противника продолжались. На косе Фриш-Нерунг в 12-00 дня 9 мая 1945-го года были открыты шлюзы, и местность перед нами оказалась затоплена водой. В это время командир полка построил нас, и объявил о том, что войне конец. Поздравил нас как «суворовцев», этим орденом был награжден наш полк. Закончил речь криком: «С Днем Победы!» Мы, естественно, орем в ответ: «Ура!» Но никто не верил, что война действительно окончилась. Только когда пришел приказ подшить подворотнички, мы начали праздновать, ведь каждый день нам давали по сто грамм спирта. Мы его экономили для особых случаев, награждения или другого торжества. После войны выпивку уже не давали, но на 9 мая 1945-го года мы на троих в расчете бутылку разведенного водой спирта выпили.
В 1946-м году 1 января шел дождь со снегом, везде стояла слякоть. Мы же погрузились на эшелон и двинулись в Советский Союз. Приехали в город Мелитополь, ехали целый месяц, прибыли только в феврале. Где-то на границе нас перегрузили из европейских вагонов в отечественные, везли дальше в телячьих. Двигались настолько медленно, что кто-то даже взял за привычку сходить с поезда, писать и назад садиться. Кстати, перед нами в Германии подорвали один эшелон. Когда была первая волна демобилизации, они ехали в вагонах, битком набитыми трофеями, и вот в ходе второй демобилизации один из эшелонов был кем-то подорван. Поэтому по территории Германии нас везли на паровозах немцы.
Итак, прибыли мы в феврале, на дворе мороз, казарм нет, и наш батальон отправили в село Терпенье, расположенное в 18 километрах от Мелитополя. До мая наши отделения раскидали по хатам, дальше поселили в школе, у которой была пробита потолок и крыша бомбой или снарядом. Мы его палатками залатали, в классах двухъярусные койки стояли. И на занятиях, несмотря ни на что, ни на дождь, ни на грязь, мы занимались стрельбой и строевой подготовкой. В обед кухня стояла на открытом месте, повар наливает суп или кашу в котелок, дождь идет, а ты стоишь и кушаешь. Тут в июне приезжают из Мелитополя «покупатели», в авиацию набирали. Оказалось, что самолеты Пе-2 перелетели из аэродрома под город Лида, их обслуживать некому, все демобилизовались, остались только инженер полка, летчики и командир полка. Поэтому решили массово набрать специалистов-техников из пехоты. И вот нас, 29 человек, отправляют в авиацию. Я попросил Галямова, старшину, записать меня в группу. Надоела мне эта стрельба и занятия. Попадаю в авиацию на грунтовой аэродром, находившийся в полутора километрах от Мелитополя.
К маю 1947-го года я отслужил год в авиации, за хорошую матчасть меня часто хвалили. На самолете было три пулемета 7,62 мм ШКАС и один 12,7-мм авиационный пулемет оружейника Березина, я за ними тщательно следил. Командир вооружения даже с секундомером стоял и проверял, успею ли я все сделать быстро и при этом качественно, у меня все получалось. Мне даже дали десять суток отпуска, я в декабре 1946-го года приехал домой в Белоруссию, побыл в деревне, посмотрел, что дома жрать нечего, мать наготовила из картофельных ошметков какой-то суп. И когда приехал в часть, начал просить командира полка, чтобы тот перевел меня в мотористы, ведь в Белоруссии специалистов не хватает, а что такое оружейник, в мирной жизни он не нужен. Но не отпустили. В 1949-м году появился новый самолет Ту-4, и у нас в полку стали набирать специалистов на бетонный аэродром под Керчью, все писали анкету, я указал, что был в оккупации и партизанил. Поэтому не попадал в группу, хотя мы изучали новые приборы и прицелы Ту-4. Потом самолеты прибыли, нужны люди, пять раз анкету писали, но я из-за оккупации не попадаю. В итоге направили в Азербайджан в поселок Аляты-Пристань под городом Баку, там в полку стояли на вооружении Ла-9, затем МиГ-15. Стал просить перевести меня мотористом. Разрешили, изучал механику, инженеры помогали. И тут пошла демобилизация, но мне в ней отказали. Людей не было в авиационном полку, поэтому командование всячески оттягивало отправку механиков в мирную жизнь. Но у меня мать одна дома, картошку надо сажать, так что правдами и неправдами удалось в 1950-м году получить разрешение на демобилизацию.
| Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |
