Мосин Алексей Васильевич

Я родился 25 октября 1926 года д. Воскресенка Ломовского сельского совета Моховского района (в 1963 году данный район как административно-территориальная единица был упразднен, а его территория вошла в Залегощенский район) Орловской области. Правда, когда я поступал в армию, то записал себе дату рождения 1 мая, так что эта дата пошла по всем документам, даже в паспорте у меня стоит 1 мая как день появления на свет. Мне ведь не было еще 17 лет, и чтобы меня зачислили в армию, с бухты-барахты приписал себе полгода. Дело в том, что я попал в армию в первых числах июня 1943-го года, и нужно было быть хотя бы 17-летним, чтобы стать солдатом. Но здесь я забежал вперед, так что буду рассказывать обо всем по порядку.

В нашей деревне находилось 60 дворов. Колхоз был очень зажиточный, он первым в районе получил автомобиль «ГАЗ-АА» - «полуторку». Дело в том, что на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве в 1939 году подводили итоги работы колхозов, и мы заняли первое место в районе по надою молока. В качестве поощрения колхозу тогда и выдали полуторку. Мы, деревенские мальчишки, естественно, бегали за этим автомобилем, постоянно старались прокатиться, кто за борт ухватится, кто на подножку присядет. Я хорошо знал все колхозные новости, потому что мой отец сначала работал бригадиром строителей, а затем его избрали председателем колхоза. Мать была простой неграмотной крестьянкой, я до сих пор хорошо помню, как она ходила в школу ликбеза и при свете керосиновой лампы выводила в тетради слова «Мама», «Папа» и «Здравствуй». Папа же имел солидное по тем временам образование – еще при царе-батюшке окончил трехклассную приходскую школу и считался в деревне самым грамотным человеком. В целом же отец был на все руки мастер, мог и дом построить, и печь сложить, и все на свете отремонтировать или смастерить. Мог даже ведро спаять. Вот такой шустрый мужик был у меня отец.

До войны я окончил в Ломовской школе 7 классов, получил неполное среднее образование и окончил восьмой класс в десятилетке в Долговской школе, которая располагалась в 5 километрах от нашей деревни. Из всех ребят, окончивших Ломовскую школу, туда ходило только пять пацанов и одна девочка, в том числе и я, ведь как сын председателя колхоза я не мог ударить в грязь лицом и отказаться от учебы. Хотя многие мои сверстники бросили учиться уже после 5-6-го классов.

- Как в деревне узнали о начале войны?

- У нас на площади напротив здания администрации колхоза располагался рупор, и по нему объявили о начале войны. Что уж говорить, никто этому известию не обрадовался, а вскоре немецкие войска стали подходить и к нашей деревне.

В сентябре 1941 года мы как обычно пошли в школу, но там нам сказали, что всех учеников отпускают на временные каникулы, нужно отправляться в колхоз и по возможности помогать взрослым. Ну, в нашей деревне мы, мальчишки и девчонки, уже с 12 лет работали в колхозе. Трудились, кто кем мог, к примеру, мои две сестры работали на прополке грядок, а я помогал пахать и сеять, начиная с 12-13 лет. Моя задача в ходе полевых работ заключалась в том, что нужно было внимательно следить за лошадьми: две лошади в плуге и одна в бороне по пахоте идет, важно, чтобы они двигались прямо и не сходили в сторону. Вообще же в нашем районе были хорошие земли, чернозем метровой толщины, под которым шла плотная глина. Хотя в Орловской области много самых различных почв, но нам с землей, говоря откровенно, повезло.

Когда началась война и все мужчины пошли на фронт, то мне шел 15-й год, я работал на жатке и хлеб косил. А хлеб летом 1941-го года уродился очень хороший. Осенью пришло время пахоты и посева полей, за плугом шли я, мои двоюродные братья Данилины и Сашка Горшков. Конечно, это очень трудно в 14 лет, но что делать. Кроме пахоты, мы косили сено для скота. Такие работы еще более сложные. Впереди нас косили старики, которые остались в деревне. Мы за ними шли, и только метелики в глазах стояли, и звон в ушах раздавался от напряжения. Причем попробуй только, плохо скоси, чтобы за тобой оставались хвостики, старики внимательно все осматривали и только чуть увидят брак, сразу же кричали: «Я тебя за яйца к косе привяжу!» В октябре немцы уже подходили к деревне, поэтому в начале ноября весь скот, коров, овец и хороших лошадей эвакуировали и угнали в тылы на Волгу. А мы остались в деревне и не смогли уйти. Школа не работала, так что мы сидели по домам и ждали немцев.

В ноябре 1941 года появились немцы. Сначала прибыли мотоциклисты, затем появились средние танки. Это уже потом, на фронте я столкнулся со знаменитыми «Тиграми» и «Пантерами». Но тогда нам, мальчишкам, и эти танки казались страшными. Вели немцы себя по-разному. Нашу семью, к примеру, выселили из дома. Понятное дело, ведь он был неплохой, крытый под железо, состоял из двух комнат – горница и кухня, там же стояла русская печь, где мы пекли хлеб и готовили кашу. Отец построил его на славу. Так что нас выселили к соседям, а в нашем доме остановился какой-то офицер. Кстати, за все время оккупации никто в деревне моего отца немцам не выдал, его очень уважали и ценили за хозяйственность и рачительность в работе.

В декабре пошел снег, и оккупанты нашу малолетнюю братву погнали расчищать дороги, а потом летом, уже в 1942-м году, нас снова собрали и погнали километров за 12, где мы рыли окопы для немцев. Поговаривали, что советские войска в ходе контрнаступления под Москвой часть нашей области освободили, и немцы усиленно готовились к обороне. Кормили нас ужасно плохо, одной жиденькой баландой, мы не раз получали подзатыльники, и постоянно рыли траншеи под присмотром немецких солдат.

В 1943-м году снова погнали на рытье окопов, зачислили в какие-то немецкие рабочие отряды, которые готовили позиции для обороны. Тут мы сговорились между собой, и всемером сбежали. В нашей группе было еще 2 парня из моей деревни, все взрослые, 18-летние, один я был мальчишкой.

Сейчас сам не пойму как, но мы успешно, не встретив ни одного немца, перешли линию фронта, и попали в Красную Армию в июле 1943 г. Там я добавил себе полгода возраста и был зачислен в 19-й запасной стрелковый полк 3-й общевойсковой армии. Как раз тогда командиром армии назначили генерал-лейтенанта Александра Васильевича Горбатова, который командовал ею до конца войны. И я прошел всю войну в составе этой армии. В историю афоризмов наш боевой командарм вошел благодаря одной крылатой фразе. «А Горбатого могила исправит» – сказал Сталин, закрывая на комиссии дело нашего генерала, самовольно отправившего в конце войны эшелон польского крепежного леса на госпредприятие в Советский Союз. Дело в том, что, когда мы проходили по Польше, то к нам прибыла делегация донецких шахтеров. В шахтах не хватало крепежного материала, а там были как раз хорошие сосновые боры и леса. И Горбатов уступил многочисленным просьбам шахтеров, разрешил им пилить и вывозить лес. Поляки, естественно, пожаловались в Москву, но Сталин ответил так, как ответил.

В запасном стрелковом полку нас обучали шагистике и стрельбе из оружия. Естественно, раньше я с винтовками никогда не сталкивался. У нас в деревне было только два охотника с ружьями, и все. А тут винтовка. Нашим сержантом стал командир запасного взвода, по национальности толи узбек, толи таджик, по крайней мере, разговаривал он по-русски с очень сильным акцентом. Выдали нам винтовки, подобранные на полях боев, на прочистку, а я, конечно же, как ее чистить не знаю, засунул побольше протирки в дуло и давай двигать шомполом. Но не могу ее пробить, и все. Что делать, не знаю, доложил сержанту, тот приказал мне идти за собой. Завел на отшиб в лесок, приказал выкопать окоп и сказал: «Будешь тут сидеть, ты же враг народа!» Я чуть не заплакал от отчаяния, но все равно сдержал себя. Все, думаю, отправят с передовой в тыл. И тут к нам командир запасной роты подошел, поинтересовался у меня, в чем дело и почему я на отшибе себе окоп выкопал. Я объяснил, что забил шомполом ствол винтовки, и меня назвали врагом народа. Ротный приказал мне вылезти из окопа, и потребовал показать винтовку. Я ему передал ее, он патрон в затвор вставил, выстрелил, все нормально. Вернул мне винтовку и приказал: «На, чисть! Только нужно брать немного протирки». На этом мой конфликт со взводным был исчерпан.

Мы в этом запасном полку пробыли не более месяца. И тут в казарму, где мы находились, пришли какие-то офицеры и нам выдали английские ботинки, а то мы все время учебы были в своих ботинках и пиджаках. Переночевали в новых ботинках, а утром всем, кто получил обувь, приказали ее сдать. Ну, мы сдали английские ботинки, своей обуви уже ни у кого не было, мы ее или отдали на склад, или повыбрасывали, она-то была все стоптана, поэтому одели полученные от старшины резиновые самодельные калоши. Очень смешно смотрелись. И тут к нам в полк приехал «покупатель», построили нас. Он спрашивает: «Кто хочет стать станковым пулеметчиком?» Я только в фильме «Чапаев» видел Анку-пулеметчицу, как она стреляет из пулемета. Естественно, мальчишками мы сами делали деревянные пулеметы и играли в Чапаева. А один, уже пожилой солдат, стоявший рядом со мной, меня и подбил: «Давай, выходи! Пулеметчиком будешь!» Ну, я вышел, меня определили в отдельно стоящую группу. Всего набралось 8-10 желающих в пулеметчики.

Я попал в 1-ю пулеметную роту 1-го батальона 926-го стрелкового полка 250-й стрелковой дивизии. В ходе войны полку вручили Орден Суворова II  степени, а также присвоили почетные наименования «Алленштайнский» и «Краснознаменный». Дивизия же получила Орден Суворова II  степени и, кроме того, почетные наименования «Бобруйская» и «Краснознаменная».

Стал подносчиком пулеметных лент. Выдали мне там шинель, ботинки с обмотками и гимнастерку. И с боями мы пошли на г. Брянск. Особенно мне запомнился бои в ноябре 1943 года  при форсировании р. Сож под Гомелем в ходе Гомельско-Речицкой наступательной операции Белорусского фронта. Дали нашему расчету в 4 человека небольшую лодочку, и мы двинулись форсировать реку. Сначала плыли хорошо, вокруг взрывы, но до нас осколки не доставали,  и вдруг почти у берега рядом с нами разорвался снаряд, лодку перевернуло, мы оказались в воде, но схватили в воде пулемет «Максим» и выбрались на берег. Захватив небольшой плацдарм, мы выдержали несколько контратак противника. Тут я могу сказать, как немцы шли в атаку, двигались небольшими группами перебежками, в основном с автоматами и на ходу стреляли. Мы где-то сутки держались и отбили все контратаки противника. Потери были огромные, не успеешь толком познакомиться с ребятами, а они уже убиты или ранены, и в конце 1943-го года я стал первым номером, мне присвоили звание ефрейтора.

- Много пулеметчиков погибало на передовой?

- Страшно много. Вообще же при каждом наступлении выбивало множество солдат. В 1943-м году погиб и наш взводный, лейтенант, недавно прибывший из училища. В полк постоянно шло пополнение. И после первой же атаки снова нужно было пополняться.

Мы продолжили наступление и прошли севернее г. Гомеля после форсирования р. Сож, далее двигались вперед, после чего уже зимой перешли Березину по льду. Затем сходу форсировали р. Друть, это произошло у деревни Озеране Гомельской области. И здесь немцы не сильно сопротивлялись, но зато при отступлении оставили в Озеране много самогонки и провизии. Ну что говорить, наши братья-славяне нажрались, а тут немцы пустили в контратаку танки и пехоту и отшвырнули нас за реку. Пришлось нам с февраля по июнь 1944 года просидеть перед рекой в обороне.

Здесь мы получали постепенно пополнение, я стоял у пулемета на дежурстве, у нас была хороша траншея, вырытая зигзагом по всем правилам воинского искусства. И однажды по передовой, в том числе и по нашим траншеям проходили в стандартных плащ-палатках представитель Ставки Верховного Главнокомандования Георгий Константинович Жуков и Константин Константинович Рокоссовский, командующий 1-м Белорусским фронтом. Они проводили рекогносцировку местности, а также намечали направление будущего генерального наступления на немецкие позиции. Они проходили мимо моего пулемета, я тогда так и не понял, кто это, думал, офицеры штаба дивизии, кто-то из них еще спросил: «Ну, как, беспокоят немцы?» Я ответил: «Да постреливают». Только на следующий день мне рассказали, что я беседовал с Жуковым или Рокоссовским. Для нас, солдат, эти люди были настоящими полубогами, Военачальниками с большой буквы.

Кстати, недалеко от того места, где мы стояли, находился огромный дуб в два обхвата, и, по всей видимости, кто-то еще в Гражданскую войну прибил там планочки для того, чтобы на дуб было удобно забираться как по лестнице. И однажды немецкая тяжелая самоходка так шарахнула снарядом, что снесла макушку и осколки попали по нашей пулеметной ячейке. Мы вырвали ячейку в виде отсеченного с одной стороны круга. В выпуклой части, типа подковы, было удобно передвигаться и вести огонь с разных направлений, в том числе и фланкирующий огонь вдоль фронта траншей по пехоте. А ствол пулемета «Максим» маскировали подручными средствами – землей и ветками. В  тот же раз от пулемета ничего не осталось и меня всего присыпало. К счастью, ребята из пехоты вытащили из земли и отряхнули, у меня была контузия, немного поврежден слух. Но я в госпиталь не пошел, а остался на месте. Позже я узнал, что на нашем участке фронта немцы использовали тяжелые самоходные 150-мм артиллерийские установки «Хуммель». Видимо, они пристреливались на местности, а дуб был хорошим ориентиром. Вот мне и досталось.

- Как готовились к наступлению «Багратион»?

- Наша братва, пехота, делала себе мокроступы, это нам местные партизаны посоветовали, потому что впереди лежала болотистая местность, а там мокроступы были крайне необходимы. Кстати, к нам в расчет в 1944-м году перед генеральным наступлением к нам прибыл белорусский партизан Петр, он хорошо знал местность, и это хорошо помогло нам при прорыве вглубь обороны противника. Жаль только, что он потом погиб. Кстати о мокроступах: нам, пулеметчикам, эти  приспособления были ни к чему, ведь пулемет «Максим» весил почти 60 килограмм. Здесь никакие мокроступы не помогут. Пехота постоянно шутила, когда я перетаскивал на себе станок от пулемета: «О, станок как будто для тебя и деланный!» Просто я был небольшого роста, а станок изогнутый, 32 кг, его удобнее носить, чем тело. Хотя ствол с коробкой и кожухом весил всего 22 килограмма, но их надо нести на плече, а при ходьбе очень сильно натирает плечо. Как только натираешь плечо на марше, становится невыносимо больно.

В июне в ходе операции «Багратион» мы начали успешно наступать. Тогда наш батальон броском захватил две траншеи противника, а наш расчет подавил своим огнем, наш первый номер был очень метким, две пулеметные точки фрицев. Кстати, немецкие траншеи, в отличие от наших позиций, были отделаны великолепно, проходы в них даже деревом оббивали. Мы с ходу взяли деревню Озеране. Затем произошел один не очень приятный случай. Наш расчет передвигался по захваченной траншее второй линии обороны противника, и тут на бруствер внезапно вскочил немец и крикнул по-русски: «Руки вверх!» Хорошо хоть, что впереди бежал автоматчик и скосил его, а так мы почти руки-то и подняли.

Затем мы вышли из деревни, и стали идти через лес. В течение дня мы шли по лесу, а затем увидели впереди полянку. Как только на нее вышли, сразу же раздалась команда: «Остановка!» ну что делать, солдаты устали, и кто лежит, кто сидит и чистит оружие. И тут с правой стороны от нашего расположения выскакивает немец, сидящий на передке, запряженном двумя лошадьми, видимо, от орудия. Думаю, он выехал в метрах ста от нас, не больше. Стреляли все, но он так и уехал невредимым. Только раз, и скрылся в леске.

На третий день после взятия Озеране мы вышли в район озера Крушиновка, где отбили контратаки противника. За взятие траншей противника и за успешное противодействие немецким контратакам мне вручили Орден Красной Звезды.

К 2 июля 1944 года мы вышли на шоссе Могилев-Минск. Там был немецкий деревянный дзот, мы фрицев оттуда вышвырнули и остановились на побывку. Здесь собрался весь наш первый батальон, которым командовал капитан Иван Петрович Гонтовой, он превратил дзот в свой наблюдательный пункт. А рядом с нашей пулеметной позицией расположилась полковая батарея 76-мм орудий. Только мы немного окопались, как немцы пошли по шоссе на прорыв из окружения. Мы стояли на опушке леса, и примерно в километре от своих позиций увидели немецкие танки, двигающиеся по шоссе. В этот момент командир полковой батареи струсил, и отдал команду, по которой к орудиям подвели машины и хотели отвести их обратно в лес. И тут перед батареей выскочил Гонтовой, и сразу же заорал: «Назад, гады! Постреляю всех, на хрен!» После чего комбат дал в воздух очередь из автомата ППШ. И снова как гаркнул на артиллеристов: «Машины в укрытие, орудия на позиции!» Пушкари вернулись назад. Мы же устроились в низине и к тому времени оборудовали себе хорошую позицию. После того, как 76-мм орудия заняли свои старые позиции, они открыли огонь по немецким танкам, благодаря которому было подбито три танка. Асфальтированное шоссе же было не очень широким, причем с одной и другой стороны начинались обрывы и, кроме того, со стороны противника, к дороге подходил лес. Немецкая техника, самоходки и автомобили, не смогли дальше двигаться по шоссе, и тогда на нас пошла вражеская пехота. Они шли в расхристанных мундирах, с засученными по локоть рукавами, при этом орали, стреляли, и опять кричали. Кончено, им некуда было деваться, ведь мы их окружили, но, по всей видимости, они были пьяными. Мы же по ним били со всех сторон. Июль, выше пояса пшеница или рожь, и рядом с нами расположилась короткоствольное 45-мм орудие. Мы, пулеметчики, до этого в обороне сильно сдружились с командиром орудия, так что они заняли позицию во ржи по соседству с нами. В том бою наш батальон и поддерживающие его части перебили множество врагов, а недобитые немцы отошли в лес. После боя наступила темнота, прямо какой-то мрак, я решил проведать пушкарей, стоявших по соседству. Оказалось, они все убиты, а командир орудия лежит на немце, схватив его за горло. И он, и немец были мертвы, а вокруг валялось очень много вражеских трупов. В общем, мы их сильно постреляли. Я сам из пулемета их множество положил, в кожухе аж закипала вода, так интенсивно мы стреляли. Всем нам, участвовавшим в бою, вынесли благодарность от Верховного Главнокомандующего Иосифа Виссарионовича Сталина. Кроме того, в батальоне зачитали приказ командующего фронтом Рокоссовского, в котором он благодарил нас за участие в окружении бобруйской группировки немцев.

После этих боев мы двинулись по болоту, первой шла пехота, для них вода была как вода, а мы топали попозже, уже вслед за стрелками, и гать к тому времени представляла собой настоящее месиво из грязи и тины. Потом, через месяц или два, когда нас вывели во второй эшелон, от этой грязи не отстирывались ни брюки, ни гимнастерка, такая это была ядовитая торфяная болотная жижа. Кстати, с немцами мы в болотах ни разу не сталкивались.

Всю Белоруссию мы освободили. Здешний народ был самым интернациональным, они отдавали нам свою последнюю картошку, которую называли «бульбачка». И белорусы искренне отдавали все свои продукты солдатам-освободителям.

Потом была Польша, где в октябре 1944 года в районе деревни Напюрки мы атаковали высоту 108,3. Здесь я, уже в качестве младшего сержанта и командира пулеметного расчета, уничтожил 3 пулеметные точки противника, чем помог матушке пехоте занять высоту. Затем, на следующий день мы отбили несколько контратак и двинулись вперед. Уже 12 октября 1944 года мы вышли к шоссе Рожан-Варшава, где наш расчет вырвался вперед, и мы вынуждены были отбиваться от немцев, причем продержались до прихода пехоты. За эти бои меня наградили Орденом Славы III-ей степени.

После схваток на шоссе мы начали стремительное наступление по территории Польши, и капитан Гонтовой шагал рядом с нами, хотя мы часто оказывались под обстрелом. Как-то проходили небольшой лесок, и в память о нем у меня на всю жизнь остался осколочек от мины в большом пальце на левой руке. Там по нашей колонне очень активно били немецкие минометы, а их обстрел в лесу очень опасен, ведь при прикосновении к веткам деревьев мины сразу же разрываются, и все осколки летят вниз. Вообще же это всегда страшно, попасть под минометный огонь, не всегда и окоп спасет.

Пусть здесь бои происходили не постоянно, а время от времени, но все они были очень ожесточенными. Кстати, в больших польских городах во время войны мне так и не довелось побывать, мы шли севернее от Варшавы. Только после войны я увидел столицу Польши и даже успел посидеть там на гауптвахте за нарушение правил ношения формы, но об этом я расскажу позже.

В январе 1945 года мы подошли в Восточной Пруссии, и перешли границу Польши и Германии. Немцы здесь сопротивлялись ожесточенно, и тогда я в первый раз увидел командующего нашей 3-й армии Горбатова. Мы в начале 1945 года подошли к городу Алленштайну, и здесь произошла заминка – столько обоза нашего скопилось на подступах к городу, танков, лошадей и машин, что пройти было невозможно. И наш командарм с палкой гонял тыловое офицерье за плохую организацию движения. Ну, затем мы пошли вперед, и там нас ожидал г. Мельзак, где  в ходе боев в феврале 1945 года погиб генерал Иван Данилович Черняховский, командующий 3-м Белорусским фронтом. Сначала мимо нас прошел броневик, затем еще один, и только через некоторое время проехал один «виллис». Кто-то тогда сказал, что это проехал сам Черняховский. Потом начался артиллерийский обстрел, и на дороге генерала смертельно ранило. Но лично я  его так и не увидал.

В Восточной Пруссии мне особенно запомнились бои 14 января 1945 года под дер. Домбровка, где мой расчет прорвался к траншеям противника, и нам удалось очередью положить 8 немецких солдат. За эти бои я был награжден медалью «За отвагу».

А дальше так произошло, что в феврале-марте 1945 года надо было взять высоту, главенствующую над близлежащей местностью. И тут командование приняло решение о том, чтобы ее необходимо взять, но только силами нашего одного полка, это называется бой местного значения. А при таком наступлении артиллерийская поддержка минимальна – были задействованы исключительно полковые и дивизионные орудия. И все. Ни авиации тебе, ни армейской или корпусной артиллерии. А у нас осталось очень мало штыков в полку после всех наступлений. Поэтому нам придали штрафную роту. А эта рота оказалась больше всего нашего полка по численности, включая даже и тыловые части. Так что после небольшой артподготовки мы пошли в атаку, а немцы открыл ураганный огонь, как минометный и артиллерийский, так и пулеметно-ружейный. Нашего брата там очень много полегло. В том бою я перебегал с пулеметом на другую позицию и видел, как штрафники защищали своего командира – они на него телами навалились и скрыли от пуль. И он выжил. А так, положили там множество солдат, особенно штрафников. Но все-таки мы одну часть этой высоты взяли, на той стороне, где вражеские позиции шли спиралью к вершине.

Сразу же после боя наша пехота засыпала и перегородила вражеские траншеи, ведь дальше начинались немецкие позиции. Мы там были почти месяц. И приходил к нам старшина с солдатами из кухни раз в сутки вечером или ночью, когда темно. Термосы с едой приносил. Днем же жрать нечего. И, как назло, мы занимали позиции на высоте как раз в тот период, когда менялась зимняя погода на весеннюю – днем шел дождь, а ночью начинался снег и мороз ударял. К счастью, мы были хорошо одеты– в шинели и телогрейки, под которые одевали теплые гимнастерки, а также великолепные бязевые нательные рубашки. Но все равно, все промокало насквозь. Немцы же находились от нас в 20-25 метрах, мы друг другу гранаты перебрасывали. Мой расчет установил на станковый пулемет щиток и подготовил специальный брустверок, прямо на который мы положили тело «Максима», чтобы его поменьше было заметно. Перестрелки случались регулярно, но в основном немцы нам гранаты бросали. Единственное, что спасало – немецкие гранты с длинными ручками имели долгий запал, так что прежде, чем взорваться, они лежали на земле, шипели и крутились. Ты ее схватишь и выбросишь, она в воздухе и взорвется. Несколько раз немцы хотели «языка» у нас взять. Приходилось сильно стеречься, помогало только то, что у меня как у командира пулемета был автомат, я из него в темноту очередями бил, чтобы немецкую разведку отпугнуть. И из пулемета ночью постоянно стреляли. Слава Богу, никого у нас так и не утащили. Но даже больше, чем действия противника, нам досаждала постоянная влага и ненастье. Спасались только одним способом – внизу в стенке окопа проделывали дыру и уводили ее влево. Во время дождя или снега скрывали в нише голову и туловище, а ноги торчали в окопе. И так, фактически все время, находясь в воде, мы пробыли на высоте несколько недель. При этом никто так и не закашлял, не простыл. Никаких гриппов также не было. Нервы были на пределе, организм был максимально отмобилизован. Ночью приходилось особенно сложно, полежишь часок-другой в окопе и на пост. Менялись постоянно, чтобы отбить врага, если он сунется.

14 марта 1945 года наша дивизия возобновила наступление и приняла участие в окружении Восточно-прусской группировки противника. Они не оказали серьезного сопротивления на высоте, и быстро покинули траншеи, оставив лишь несколько «смертников» для того, чтобы хоть немного задержать нас. Вскоре после наступления наш полк, в связи с большими потерями, понесенными на высоте, вывели во второй эшелон. И что интересно, на отдыхе распахиваешь свою шинель, а там не только внутри, но и по внешней стороне одежды целыми гроздьями висят вши. Тогда мы брали свою одежду и прожаривали ее над костром, вши трещали и сыпались в огонь. После переформирования мы опять выдвинулись в первый эшелон и участвовали в ликвидации окруженной немецкой группировки. В марте меня ранило под Кенигсбергом. Произошло это так – мы наступали на вражеские позиции, немцы вели очень сильный пулеметный огонь, и тут я увидел большую воронку от авиабомбы, мы туда и прыгнули. К тому времени в расчете моего «Максима» осталось три человека. А впереди лежала красивая сосновая роща, деревья зеленели, и за опушкой рощи буквально в десяти метрах стоял коттедж, принадлежавший, видимо, прусскому офицеру. Это было двухэтажное здание с мансардой на третьем этаже. И как раз из мансарды по нам строчил пулемет. Матушка-пехота залегла, и никак не могла продвинуться вперед. Тут ротный кричит: «Пулеметчики, подавите этого гада!» А как его подавишь, мы бьем вверх, да безо всякого толку. И тут снова раздается голос ротного: «Пулеметчики! Выдвигайтесь!» Опять же, а куда там выдвигаться?! Тогда я говорю ребятам: «Вы смотрите на меня, и поднимайтесь к краю воронки только тогда, когда я выскочу и перебегу вон в тот овраг. При этом следите за мной, как только махну рукой, давайте с пулеметом ко мне». После чего я только поднялся, и сразу же раздалась очередь. Знаешь, меня как будто палкой по ноге ударило. Я упал назад в воронку. Говорю своим солдатам: «Ребята, кажется, отвоевался!» И тут чувствую, что у меня кровь по ноге пошла. Подняли мне левую ногу, задрали штанину, сняли обмотку от ботинка и забинтовали голень. После опустили штанину, и завязали все обмоточкой. Я полежал там еще несколько минут, после чего пожелал своим ребятам удачи, сказав на прощание, чтобы они были очень внимательны при стрельбе. Дальше выполз из воронки, а недалеко располагалась лощинка, я туда по-пластунски и забрался. Оказалось, что там стояла подвода, в которой сидели санитары. Прополз всего ничего, но даже за это короткое время у меня онемела и распухла нога. Санитары мне помогли взобраться на подводу, там сидело еще два солдата, и нас повезли в медсанбат. Разгрузили около небольшого домика, и мы, раненные лежали на земле вповалку. Тяжелораненых отправили на обработку, а легкораненые, в том числе и я, до утра на подстилке пролежали. Рано утром на следующий день меня подхватили два санитара и отнесли в комнату, где посадили на стул. Медсестра мою ногу размотала и ножницами разрезала бинт. Тут на пол выпала пуля, она очень удивилась, сказала только: «Вы только не шевелитесь, я сейчас, секундочку…» Куда-то убежала, и через минуту вместе с ней в комнату заходит пожилой врач в халате. Медсестра поднимает пулю и подает нему. Тот посмотрел внимательно и говорит: «О, сынок, это тяжелая длинная пуля, по всей видимости, бронебойная. Тут твоя жизнь и твое спасение». Он выяснил, что мы находились на опушке леса, и догадался, что случилось. Скорее всего, пуля прошила ствол дерева и уже обессиленная пробила мне ногу, не зацепила кость, а прошла по мякоти. И в штанине осталась. А я поднимал ногу и ее при перевязке оставили в бинте. Так что я сутки ходил с таким вот привеском.

Пробыл я в госпитале не более девяти-десяти дней. В это время шли страшные бои, как раз брали Кенигсберг. После выздоровления я снова попал с неокрепшей ногой в пулеметчики, но уже не в свой полк, потому что наша 250-я стрелковая дивизия была переброшена на берлинское направление. Числа 4 или 3 мая я находился в окопах, и тут идет какой-то офицер и вызывает меня: «Сержант Мосин! Сержант Мосин!» Я показался, оказалось, что меня вызывают в штаб. Там как-то выяснили, что у меня восемь классов образования, не знаю, правда, откуда они узнали, я ведь ничего не говорил. Собрали несколько таких же, как и я, солдат и сержантов, имевших восемь-девять классов. И нас разметили в первый раз за годы войны под крышей. Представляешь, даже на кровати спал. А так был только в окопе, ведь в пехоте даже блиндажей не было. Причем я, как помнишь, сам вызвался в пулеметчики. А здесь был настоящий парадиз. Отдохнули мы от передовой, и 8 мая нам сказали: «Теперь вы немного познакомились друг с другом, так что пишите коллективное заявление о том, что хотите стать офицерами Советской Армии». Ну что, мы написали такую бумагу, а тут в ночь с 8 на 9 мая 1945 года поднялась страшная беспорядочная стрельба. Мы решили, что опять война, немцы прорвали фронт, и, более того, уже до нас добралась, схватили автоматы, подбежали к окнам и решили отбиваться. И тут слышим крик: «Победа!» Радость, естественно, великая, и мы сразу же вместе решили – ну его, это училище, никуда мы не поедем. Надо сразу же домой ехать, отвоевались.

- Как кормили в войсках?

- Что я могу сказать. Кормили когда как, к примеру, в Восточной Пруссии в основном один раз в сутки, вечером или ночью, выдавали котелок русской каши. Ты свой котелок от песка почистишь и отряхнешь – тебе туда бухают каши, плюс сухари, кусок сала и сто грамм водки. Но так как в тот период я не пил и не курил, кстати, выдавали еще пачку махорки, то отдавал водку и курево тем, кто любил это дело. Я же за время войны так ни капли и не выпил, и не курил ничего. Поэтому, думаю, и жив остался. А кормили по-разному. Когда мы стояли в обороне на р. Друть, нас как раз пополнили, и в расчете было четыре человека, солдат, который ходил за обедом, пришел и говорит: «Повар сказал, что сегодня зеленые щи из крапивы, но с американской тушенкой». В первый раз я такие вкусные щи ел. А так на войне ели кашу да сухари.

- Сухой паек выдавали?

- Да. Его перед наступлением выдавали. В сухпаек входило сало, сухари, и махорка. А если после атаки ты жив остался, то тебе 100 грамм наливали. Перед атакой не разливали, но иногда, перед особо тяжелыми наступлениями, могли и выдать водки.

- Что было самым страшным на фронте?

- Подняться в атаку. Когда вокруг рвутся снаряды и мины, и свистят пули – это очень страшно. Самые правдивые слова о войне – это стихи Юлии Друниной: «Я только раз видала рукопашный. Раз - наяву. И сотни раз - во сне... Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Она санинструктором была на фронте. Я сам до сих пор не понимаю, как я остался в живых, ведь бывало так, что и подносчик, и второй номер, т.е. заряжающий, и первый номер погибали, а я выживал. Не знаю, судьба, видно, такая. Знаешь, сейчас среди ветеранов очень много примазавшихся к нам, фронтовикам, кто брякает одними только юбилейными медалями, и хвастается, как им было не страшно на войне. А сами или в тылу отсиделись, или вообще пороха даже и не нюхали, были при штабах. На войне всегда страшно.

- Молились ли в войсках?

- Я лично не видел, чтобы в открытую молились. Но в душе каждый Бога вспоминал. Я в том числе. Хотя нас и воспитывали как безбожников и атеистов. Но ведь и сам Сталин в духовной семинарии учился.

- Самое опасное немецкое оружие?

- Да много всякого. Я уже рассказывал о минометах, и вот вспомнил, как в ходе обороны на р. Друть интересный случай произошел. С новым пополнением пришел ко мне в расчет партизан Петро, он часто бывал в этой местности. И как-то говорит: «Знаешь, что, сержант, давай пойдем на рыбалку рыбу глушить». У него там лодочка нашлась. А в д. Озеране немцы находились, между нашими позициями и вражескими  траншеями с учетом реки метров 700, и на противоположном берегу как раз  было болотце, пологое место и на возвышенности стояла деревня. Ну, что же, рыбалка дело хорошее, сделали мы пару-тройку «глушилок» из коробок из-под патронов – положили туда толовые шашки, вставили бикфордов шнур длиной сантиметров 10 в качестве запала. И пошли раненько утром, только зорька началась. Дошли по кустикам до реки, сели в лодку. Он на веслах, только тормозит, я бросаю в воду шашки. В первый раз бросил, получилось удачно, рыба всплыла. Решили еще раз бросить – там, где быстрины не было и по идее должно было быть много рыбы. И тут я слышу звук летящей мины с немецкой стороны. Недалеко от нас мина на воде взорвалась. Потом еще раз, уже с другой стороны. Вижу, что нас взяли в «вилку». Кричу Петру: «Давай тикать!» Он прибился к немецкому берегу, прямо под берег мы подплыли. И тут мина врезала как раз в том месте, где мы были. Так что просидели у немецкого берега часа два, хорошо хоть, Петр лодку удерживал. И в итоге мы снова отплыли немного в сторону, но к своему берегу не вернулись, ждали до самого вечера. Только начало смеркаться, мы поплыли к себе, и затем как можно скорее добрались до своей позиции. Так что всякое оружие страшное.

- Командир взвода не отругал вас за этот случай?

- Да что там, он на передовой и не показывался, а с ротным терся при батальонном штабе. А наша братва разве выдаст?! За исключением того взводного, что погиб, остальные всегда находились отдельно от нас, мы их в наступлении никогда не видели. Они и в обороне на передовой редко показывались.

- С особистами сталкивались?

- Нет, не довелось

- А с замполитами?

- Они геройствовали в обороне. Приходили к нам и рассказывали всякую всячину, а в наступлении их и близко не было видно.

- В целом, какое отношение было к партии, Сталину?

- Уважительное отношение и к Сталину, и к партии. Меня в армии принимали в комсомол, потому что до войны не приняли. Когда я был в седьмом классе, мы с ребятами сговорились и пошли в райком комсомола в село Моховое, где располагалась железнодорожная станция. Мы прошли 12 километров, но нас не приняли, мне не хватило тогда лет, ведь обычно принимали с 14 лет. Так что приняли уже на фронте, в торжественной обстановке.

- Трофеи собирали?

- Нет. Для этого специальные трофейные команды были. И вообще, я не любил, когда наши солдаты обшаривали карманы у трупов. Избегал этого и никогда не поддерживал. А некоторые себе целые рулоны материалов с собой забирали. И один раз вышел приказ о том, что можно послать посылки домой. Но кто на передовой будет этим заниматься? Какая тебе к черту посылка. Я ни одной посылки не отправил и ничего не собирал в качестве трофеев.

- Деньги какие-то на руки получали?

- Я даже не знал о том, что нам что-то начисляли. В первый раз деньги я получил, когда я ехал в отпуск. Приехав в Брест, зашел в банк с книжкой, и вот там я получил 400 с лишним рублей в качестве наградных за Орден Славы III-й степени и Орден Красной Звезды. На эти деньги тут же рядом с банком в магазине купил часы «Победа». А так у меня даже часов не было.

- Как вас встречало мирное население в Польше и Германии?

- В Польше вначале все было нормально. Но среди нас были такие, и во время войны, и после, кто любил издеваться над женщинами. Даже насиловали их. Я этим никогда не занимался и считаю, что такое поведение является позором для цивилизованного человека. Мирные немцы же нас не принимали за тот вандализм, что наши солдаты учиняли в их музеях и усадьбах. Когда мы шли по Восточной Пруссии, во многих домах были прекрасные фортепиано и рояли, огромные зеркала, старинные трюмо – наши их ломали, и по клавишам со всей одури били, и стреляли по зеркалам и мебели. Кроме того, в Восточной Пруссии немцы много занимались консервацией в стеклянных банках, закрывали такие банки стеклянными же крышками и при этом перетягивали резинками. Очень красиво такие консервации выглядели, прямо загляденье. Даже целые туши куриц, гусей и индеек так хранились. А наши их били, стреляли, и вообще, все на свете вытворяли.

- Ленты для пулемета «Максим» были железными или матерчатыми?

- Матерчатыми. Неплохие ленты, но если в них только попадет хоть немного влаги, то ты в жизни не затолкаешь патрон. Поэтому у нас были специальные деревянные сваечки толщиной примерно с современную обычную шариковую ручку. Этой сваечкой ты сначала пробьешь дырку, а потом сразу же загоняешь патрон. Когда же лента сухая – то без проблем вставляешь патроны безо всяких сваечек. В ленте было 250 патронов, а в коробке – две ленты, всего 500 патронов.

- Часто ли клинило ваш пулемет?

- Не очень. Конечно, бывали моменты, когда второй номер замешкался, или передернул чуть-чуть патроны, то происходил перекос ленты. Но тут быстро производишь в полевых условиях ремонт и все, снова начинаешь стрелять.

- При интенсивной стрельбе воду в кожухе приходилось менять?

- Вот в период боев под Бобруйском и Гомелем операции мы частенько меняли воду, когда отбивали контратаки. Дело в том, что когда вода в кожухе закипит, то «Максим» пули не выстреливает, а как бы плюхает, они далеко не летят. И ствол сильно краснеет.

- Пользовались ли щитком для «Максима»?

- Он весил 9 килограмм, и мы редко его использовали. Он высокий, полметра, даже чуть больше, и в ширину тоже сантиметров 40. Мишень становится большая. Да и подносчику щиток тяжело тащить. Ведь у каждого подносчика по две-три коробки с лентами, да еще в вещмешке по нескольку пачек с запасными патронами для набивки лент. Так что щиток в наступлении был явно лишним.

После Победы погрузили нас в товарный поезд, к которому прицепили вагон «пульман», это большой пассажирский спальный железнодорожный вагон. Здесь постелили соломку, и всего нас, кандидатов в офицеры, человек 30 туда набилось. Повезли аж в г. Сызрань Самарской области. И здесь случилась неприятность. У меня бумажник был, я где-то у немцев его в покинутом доме нашел, там же обнаружил маленькие женские часики. Обычно я всегда брезговал, но тут не удержался и взял себе, уж больно часики были красивые. Кроме часиков, я в бумажник положил военный билет и пулю-спасительницу. Мы спокойно ехали, уже границу пересекли. И тут поднялся крик по вагону, мол, кого-то обокрали. А я посмотрел на свою правую сторону – у меня аккуратно так разрезана штанина, и бумажник вытащен. Больше всего расстроился из-за того, что пулю, мой талисман, украли. Вор ее то ли выбросил, то ли еще что-то, но я свою спасительницу так и не нашел. А денег в бумажнике там не было. Интересно, как же ему удалось все так ловко сделать, ведь я на правом боку спал, и он все равно умудрился выкрасть. А у некоторых украли и по двое, и по трое часов. Выяснили, что вором оказался один из нас, он сбежал на станции перед границей, оказался такой вот крысой. Ну что поделаешь, и такое случается.

Вскоре привезли нас в Сызрань, где располагалось танковое училище. Я под маркой того, что ранен и хочу домой, соврал, мол, у меня сильно нога болит, схимичил, и в итоге меня не зачислили. Зато здесь я впервые попал на гауптвахту. Мы решили на рынок сходить, и попались в лапы патруля, тогда солдатам не разрешали покидать территорию части, так что нас забрали и в «кутузку» привели. Продержали там целый день. Потом выяснилось, что среди задержанных обнаружился Герой Советского Союза, и под этой маркой нас всех от греха подальше выпустили.

Из Сызрани всех, кого не зачислили в училище, отправили в учебный запасной полк, дислоцировавшийся на ст. Инза Инзенского района Ульяновской области. И мы там месяц были. Я стал заместителем командира взвода. Тут конфликт у меня вышел. Как-то я на нарах лежал, и тут взводный зашел, и сразу же начал орать на меня: «Не положено! Встать!» Тоже мне, служака, который пороха не нюхал, а в запасном учебном полку всю войну отсиделся, готовил нам смену на передовую. Ну я и не выдержал, схватил разряженную винтовку из пирамиды, которая находилась в землянке, и говорю ему: «Ах ты, сука, мразь, я тебя сейчас на штык насажу». И он быстренько убежал, но доложил обо всем командиру роты, тот рапортовал комбату, меня чуть не арестовали. Но командир батальона отвел меня в сторонку, я рассказал, как что было, говорю: «Что это такое, тыловые крысы будут над нами, фронтовиками, измываться?!» Ну ладно, тогда на станции формировался эшелон для отправки заграницу, другого выхода для меня не было, кроме как туда поехать, а то я бы с этим взводным снова зацепился бы. В итоге меня направили в Северную группу советских войск, которая находилась на территории Польши, ее штабом располагался в г. Легница. А наша часть дислоцировалась в г. Свентошув, находившемся в Нижней Силезии. Оказалось, что я попал из огня да в полымя – в 206-й отдельный инженерно-саперный батальон 20-й танковой Звенигородской Краснознамённой дивизии. Наша часть считалась в дивизии на правах полка. И там меня переучили в саперы, мы разминировали большие минные поля, оставшиеся и от нас, и от немцев. Порядочно наших солдат там погибло, а ведь работали мы для поляков, чтобы они не погибали. А теперь поляки нас врагами считают, мать их так. Я служил помощником командира взвода, а взвод на правах роты считался. Когда я прибыл, постоянно рассказывали о случаях гибели саперов при разминировании. Поэтому я собрал своих солдат и сказал им: «Когда идем на разминирование, если кто щупом больше 10 сантиметров позволит себе пропустить, тот не взорвется – я его сам убью». В итоге у меня ни одного солдата не погибло. Тут уже служили новобранцы, на войне они пороха не нюхали, а у меня Ордена Красной Звезды и Славы III степени, медали «За отвагу», «За взятие Кенигсберга». Так что они на меня смотрели восхищенные глазами, и я не мог подвергать их жизни опасности.

В 1947-м году мне первый раз за четыре с лишним года службы в армии дали отпуск. Братва собрала, что могла, и фуражку мне дали, и китель, пошитый из гимнастерки. Даже вручили предмет особой гордости – офицерский кожаный ремень. Сержантские ремни были брезентовыми, так что смотрелись совсем не так солидно. А в Варшаве мне надо было перейти с Западного на Восточный железнодорожный вокзал, там, кажется, троллейбус или трамвай ходил, но я решил идти пешком с чемоданом, денег же нет, а за проезд платить надо. И тут меня и взял патруль за нарушение правил ношения формы. Доставили в комендатуру, я показываю документы, да и орденские книжки у меня с собой. Объясняю, что впервые за четыре года дали отпуск домой съездить, вот и нарядился, но они уперлись, сказали, что скоро будет поезд, а пока от греха подальше меня подержат, потом отпустят. Всего же несколько человек на гауптвахту попало. Слово свое комендантские сдержали, отпустили нас. Но посидеть на гауптвахте в Варшаве довелось.

В апреле-мае 1949 года мы провели совместные учения с войском Польским. Нами командовал Константин Константинович Рокоссовский, а поляками – министр обороны маршал Михаил Роля-Жемерский. И что же получилось, в ходе учений нужно было форсировать реку Бубр, в том месте она была неширокая, но очень бурная. А мы как саперные войска должны были забивать сваи для наведения моста. Я в воде застудил раненную левую ногу, она начала у меня отвисать и атрофироваться. Попал в госпиталь, пролежал там несколько недель. Давали разные препараты, даже по современной для того времени методике в ногу металлические пластинки вставляли. Но ничего не удалось сделать, она начала отвисать и меня демобилизовали в октябре по болезни с переосвидетельствованием через год.

Я приехал домой в д. Воскресенка Орловской области, а к тому времени моя сестра с мужем и маленьким ребенком по программе переселения оказалась в Алуште. Сестра была учительницей, муж – строителем, а в Крыму после выселения крымских татар рабочих рук не хватало и их с удовольствием приняли. Мы списались, в одном из писем сестра предложила мне переехать в Алушту. «Ты здесь будешь гулять по пляжу, - писала она. – Восстановишься, отдохнешь, под солнцем поваляешься. Может, поможет тебе с ногой».

Ну, я в ноябре месяце 1949 года приехал в Алушту. Отдохнул немного, а в январе 1950 года пришел в райком комсомола, где мне предложили стать инструктором культпросветотдела. Начал работать. Потом через полгода стал директором Дома культуры, который надо было еще построить. В 1951 году он открылся, мы начали проводить Праздники труда и дружбы и Молодежные фестивали. Наши коллективы занимали первые места в Крымской области. Встречали даже китайскую делегацию из студентов, обучающихся в Москве.