Сокирко Владимир Сергеевич

Родился я 25 сентября 1925 года. Откуда мои родители, я долгое время не знал. Родился я в Киргизии. Мама умерла, когда мне было восемь лет. Тогда я еще не интересовался родственными связями. А уже потом мачеха моя, когда умирала, передала мне архивы моего отца. И по этим архивам я установил, что отца привезли из Малороссии, из Донецкой области. Ему тогда было 4 года.

Отец мой был инвалидом. У него тоже, как и у меня, правая рука была прострелена и тоже не работала, поэтому он был освобожден от воинской службы. Но, когда началась Великая Отечественная война, он, как бывший командир еще того времени, направлялся сопровождать призванных в армию ребят. Три раза он сопроводил и возвращался, а на четвертый раз мы получили открыточку: «Мне очень стыдно. Я приезжаю в это пекло, люди там остаются и воюют, защищают, а я уезжаю. Я попросил, чтобы меня оставили там и меня оставили в штабе полка». Это было последнее его сообщение.

- Кем он работал до войны?

- Он окончил четыре класса сельской школы, но у него был такой каллиграфический почерк, а тогда это славилось. И он первое время работал писарем в сельском совете. А потом, наверное, потому, что смышленый был, работал счетоводом в колхозе и так далее. Тогда в колхозах главных бухгалтеров не было, были счетоводы. Колхоз они поставили на ноги, колхоз стал работать хорошо и отец ушел работать в потребобщество. Потом, вероятно, его отметили и перевели в область главным бухгалтером Облпотребсоюза и вот он до самой войны там работал.

- Где он получил ранение?

- Он был командиром и боролся с басмачеством. В бою он был дважды ранен в руку. Он был не военнообязанный. Когда я возвратился с фронта, из госпиталя, мачеха мне показала бумаги, что она разыскивала его. Он сначала числился пропавшим без вести, а потом мачеха узнала, что отец погиб и похоронен в селе Тецком. Когда я потом изучал его документы, чтобы узнать откуда он родом, откуда его родители, то как раз в них было указано село Тецкое.

- Выходит, он погиб у себя на родине?

- Да, он погиб в родных местах.

Закончил я восемь классов и началась война.

- Как узнали о начале войны?

- У нас в то время были Дома пионеров и при них были различные кружки: радиолюбителей, моделирования и другие. Даже военное дело мы изучали, стреляли из мелкокалиберной винтовки. Я занимался в радиолюбительском кружке. Тогда радио мы делали безо всякой электроники, просто брали свинец, мотали катушку. Такой приемник принимал на расстоянии около 25 километров. И вот когда я смастерил это дело, я пришел из Дома пионеров и включил приемник. Подсоединил к нему наушники и слушал. А там как раз объявляли о начале войны. Я сразу об этом сказал своей мачехе, мол, так и так. Пришел с работы отец, говорит: «Ну вот так, сынок, война началась. Это страшное дело». Ну а мне то что, пятнадцать лет всего.

Нас тут же мобилизовали, выдали приписное свидетельство и направили обучаться на трактористов. Обучались мы месяц на колесных тракторах «Фордзон», а после обучения послали нас в колхозы. Я попросился в тот колхоз, где работал отец и где я родился. Там я и работал: пахал на тракторе, косил, сеял, молотил на комбайне. Нас было четыре пятнадцатилетних «мужика» в колхозе, ведь большинство мужчин ушли на фронт. Кого военкомат не призвал, тот добровольно убежал на фронт. В колхозе остались в основном женщины и девочки. А «Фордзон» заводился магнето и очень был опасный. Надо было, во-первых, покрутить сначала, а, во-вторых, неправильное зажигание давало такую оборотку, что не дай бог попадет по руке, так отобьет руку. Поэтому часто мне кричали: «Володя, айда, заведи!» А потом, когда мне в 1942 году мачеха передала, что отец решил остаться на фронте, я бросил эту работу, как говорится, «дезертировал», и отправился в Джалабад. Не путайте этот областной город в Киргизии с городом в Афганистане.

Когда я проходил мимо областного военкомата, я тут же решил зайти к своему дяде. Мой родной дядя по матери, был майором и работал в этом самом военкомате. Пришел к нему и говорю, что хочу на фронт. Он говорит: «Хорошо, что ты явился! А мы сейчас набираем десять человек в летное училище. Но там, правда, нужно среднее образование. А у тебя его нет. Поедешь? Писать тебя добровольцем?» Я говорю: «Пиши!» Прихожу я домой, говорю мачехе о том, что сбежал из колхоза. Она плачет, я ее успокаиваю: «Не плачь, я завтра или послезавтра ухожу на фронт». Она, конечно, опять в слезы, хорошая мачеха у меня была.

На третий день мне пришла повестка. Это был июнь месяц 1942 года. Направили меня в город Чирчик, это в Узбекистане. В Чирчике находилось Ленинское училище. Там были и танкисты, и летчики, многие все рода войск. Когда там посмотрели мои документы, то сказали: «Куда ты, сынок!? У тебя же только восемь классов! Нам нужны со средним образованием, да к тому же прошедшие медицинскую комиссию. Давай, мотай домой». Я говорю: «Нет! Оставьте меня здесь». - «Ну, если ты так хочешь, то мы тебя зачислим в пулеметно-минометное училище». Так я и остался там.

- Училище называлось Ташкентским или Чирчикским?

- Чирчикское Ленинское военное училище. Там, как я говорил, готовили все специальности, даже кавалеристов. Выпускники по выпуску получали звания младшего лейтенанта или лейтенанта. Наше пулеметно-минометное училище приравнивалось к артиллерийскому. Мы изучали пулемет, миномет и 45-миллиметровое орудие. После того как мы отучились три месяца, нас, училище, срочно погрузили в вагоны и отправили к границе с Афганистаном. Там было очень много нарушений границы и пограничники, которые там стояли, не справлялись.

Как известно из истории, и это действительно так, там главенствовала английская разведка. Она, между прочим, крепкая разведка была.

В Термезе, куда нас привезли, дневная температура достигала 48 – 50 градусов. Мне было жалко афганцев, которые не реже двух раз в день нарушали там границу. Когда нас поднимали по тревоге, мы тоже сидели в секрете вместе с пограничниками и наблюдали за рекой Амударья, где проходила граница. Наш берег был камышовый, камыш рос крупный, с толстыми стеблями, а афганский берег был открытый. И вот сидит на берегу афганец, у него ружье, как они его называли «мильтык», длиной чуть ли не два метра, на треноге. Причем ствол у этого ружья был треугольный. Этих афганцев мобилизовывали по двести человек, чтобы переправить через границу всего пару человек. А от берега Амударьи до города Термеза было всего два километра. Вот в этом промежутке и надо было поймать нарушителей. Там шла война, настоящая война. Пограничники воевать с такой массой народа не могла, поэтому мы принимали бой. И мне было их жалко, двести их было или сто, ведь они все там погибали. Ни один не возвращался. Если он на ту сторону, не успевал перейти, то он тонул, ведь река бурная. И пока мы вели бой, пограничники перехватывали тех, кто смог перейти границу.

Ну так мы продолжали учиться, проходили обучение. Потом, в один прекрасный день нас всех построили и объявили, что есть приказ Верховного главнокомандующего товарища Сталина наше училище недоучившихся курсантов переодеть во фронтовую форму, одеть солдатские погоны и отправить на фронт. Дали нам два дня отдыха и отправили под Курск.

- Вы сказали о «фронтовой форме». А какую форму вы носили в училище?

- В училище у нас были курсантские погоны с желтыми полосками и пушечками. К тому же у нас, кроме гимнастерки, была парадная курсантская форма и сапожки. Когда мы выходили в город, мы переодевались. Я, например, однажды в увольнении, попал на гарнизонную гауптвахту. Там ходили патрули, состоящие из кадровых офицеров. А мы идем трое, у нас погоны курсантские. Проходят мимо нас солдаты и солдаты не отдали нам честь. Мы на это и не обратили внимания. Они не остановили солдат, а остановили нас. Остановили и говорят: «Вы нарушили устав. Почему вы пропустили их и не потребовали отдать вам честь? Вы же курсанты, завтрашние офицеры!» Ну, отбыли мы за это по двенадцать суток.

- Чем занимались на гауптвахте, что заставляли делать?

- Да ничего не заставляли. Просто сидели. Иногда приходилось что-то подметать.

- Как кормили в училище, если сравнивать тыловую норму с фронтовой?

- У нас была «наркомовская» норма снабжения. Ее так и называли – «наркомовская пайка», типа офицерская. Кормили, по тем временам, неплохо. Как говорится, не голодали.

В общем, попали мы на фронт. Там, западнее Курска, который еще не был освобожден, есть такой городок Поныри, в котором был железнодорожный узел. Там мы приняли первый бой.

- Ваше подразделение было уже сформировано перед отправкой на фронт или вас «влили» в какое-то подразделение по прибытию?

- Нас привезли, выгрузили юго-западнее Курска в небольшом селе. Смотрим ночью, такая красота в небе! А это немец ракеты бросал, и они так ярко все освещали, хоть иголки собирай. За нами прислали уже стреляных солдат. Они смотрят на нас, как мы небо рассматриваем, и смеются: «Что, красиво?» - «Красиво!» - «Вот сейчас увидите красоту!»

Нас встретили. В то время там уже немец решил взять реванш за поражение под Сталинградом. Поэтому там собрали несколько наших фронтов. Нас зачислили в Центральный фронт, которым командовал Рокоссовский. 70-я Армия генерала Галанина, 233-й гвардейский стрелковый полк, командира полка уже не помню.

- Присягу приняли уже на фронте?

- Нет, мы же ее еще в училище приняли. Мы же, когда в училище попали, две недели были в «карантине». А уже после «карантина» мы приняли присягу.

- Вы же попали в гвардейскую часть. Гвардейскую присягу принимали?

- Нам просто объявили, что мы зачислены как курсанты в гвардейскую часть и не должны ее опозорить.

Да, я забыл сказать. Нам, в Чирчике, в училище перед отправкой сказали: «Вы сейчас сдадите курсантскую форму. Сложите ее в чемоданчик (они показали нам эти чемоданчики). Если кто останется живой и будет пригоден к прохождению воинской службы, и пожелает, то пожалуйста, приезжайте. Мы вас примем. Вам только останется экзамен сдать и вам присвоят звание «младший лейтенант»». Но не случилось этого дела.

- Расскажите про свой первый бой. Он, наверное, самый запомнившийся?

- Страшно было. Но, главное, надо было перебороть самого себя. Там, кроме нас были и пожилые люди, которые были более опытные и обстрелянные. Они же там воевали еще до нашего прихода в часть. Один из них мне подсказывал: «Сынок, ты голову то за пенек прячь». Так что мы у них проходили учебу.

- Перед приездом на фронт у вас, мальчишек-курсантов, было настроение «шапкозакидательское», мол, сейчас приедем на фронт и всех победим? Или вы все осознавали и на фронт ехать было страшно?

- «Шапкозакидательское» настроение было у всех перед началом войны. А когда началась война…

Офицеры наши были действительно грамотными людьми. Они сразу нам сказали: «Вы приехали сюда не в игрушки играть, а воевать. И воевать по-настоящему. Враг очень сильный, коварный». Месяца два с нами политбеседы проводили, растолковывали все это дело.

Потом, когда начался прорыв Орловско-Курской дуги, вот где можно сказать, что мы воспряли духом. Особенно Центральный фронт, ведь на него падала вся тяжесть боев. Позади нас вторым эшелоном был Степной фронт генерала Пухова, на случай, если бы мы не удержали немецкий натиск. К началу прорыва мы были уже обстрелянными бойцами. Перед началом прорыва вдруг наступила тишина. Понимаете, это самое страшное, когда среди всего этого боевого водоворота вдруг наступает тишина. Что-то непонятное. И вдруг начался артиллерийский обстрел. Загудело, загремело все. Наши опередили немца на два часа и артобстрелом его оглушили. Появились в небе наши самолеты, я их столько раньше не видел. Земля затряслась. И наши войска прорвали фронт. И вот, когда прорвали фронт, вот тут мы и окрепли духом.

- Вы на какой должности были в подразделении?

- Солдат. Из нас некоторые попали в минометные расчеты, некоторые в расчеты 45-миллиметровых орудий. А мне достался пулемет. Но, если нужно было, к примеру минометчики погибли, то нас перебрасывали и туда. А если нужно было, то и в «сорокопятку».

- Какой пулемет был у Вас?

- Станковый пулемет, «Максимка».

- Каким номером были в расчете?

- Первым. Второй номер был наводящий, а ты ему говоришь «подкрутить» и жмешь на гашетку. И действительно, как говорят: «Пока жив пулеметчик, то пулемет неприступен».

- Расскажите про «Максим». Как Вам оружие? Какое оставил впечатление о себе?

- Впечатление отличное. Это действительно настоящее оружие. Когда я сейчас смотрю телепередачи про современную армию России, и вижу эту современную технику, я готов расцеловать и правительство, и Президента, и Шойгу. Ведь подняли армию, а армия это есть все!

- Щиток у пулемета «Максим» реально защищал пулеметчика или это была ненужная вещь?

- Он свободно защищал от пули. Он даже был устроен так, что, когда пуля в него попадала, то она рикошетила вверх. А самым уязвимым местом у пулемета, особенно для первого номера, это было окошечко, которое ничем не было защищено. Если снайпер бил, то он свободно мог в него попасть. А так это неприступная крепость.

- Чем охлаждался ствол?

- Сначала было водяное охлаждение. Затем заменили древесным спиртом. А потом перешли на воздушное охлаждение, без ничего. Но если ты сделал тысячу выстрелов, а это значит четыре ленты пропустил, то ты после этого должен менять ствол. А заменить ствол – две минуты. Выбросил его, другой вставил. Там есть две защелки, отстегнул, вставил и все.

- Ленту использовали матерчатую или металлическую?

- Сначала была лента из материала как брезент. Были ленты по 25 патронов, по 100, потом появились по 125. И вот ты направляешь ствол куда стрелять, а второй номер поправляет ленту.

- Какая лента лучше: матерчатая или металлическая?

- Металлическая. Ее быстрее заправляешь, он не перекручивается.

Был случай. Мы попали в окружение. Это было уже на Украине, рядом с деревней Каменка. Фронт прорвали и увлеклись, а немцы нас взяли в кольцо. Но хорошо, что у нас были боеприпасы и пять станковых пулеметов, а также автоматы. Командир роты, фамилию уже забываю, капитан, говорит: «Размещаем пулеметы так, чтобы стрелять через головы нашей первой цепи». А немцы из дивизии «Мертвая голова» идут на нас, засучив рукава, видимо выпившие. Капитан дал указание стрелять строго настрого по его команде. Мы уже смотрим, они уже вот-вот к нам подойдут, надо открывать огонь. И тут команда: «Первый эшелон пулеметов, огонь по первой шеренге!» А немцы шли двумя шеренгами – первая и вторая сзади. Вот Вы спрашивали, как работает пулемет. Это, примерно, как косишь высокую траву, так и солдаты падают. А второй эшелон наших пулеметов, через наши головы и их первую шеренгу, достает их вторую шеренгу.

- Ваш второй эшелон находился повыше первого?

- Нет, он находился подальше. Но пулемет имел способность стрелять через головы. Поэтому мы первую шеренгу перекосили, а те вторую. Те из первой шеренги, кто остались живы, побежали, а там уже тоже половины их нет. Ну, мы их добили и прорвались таким образом.

- Когда переносили пулемет, что носил первый номер – станину или ствол?

- Ствол. А станина – это тяжелая штука.

- Как переносили станину?

- Рукоятью для перетаскивания одевали на шею и переносили.

- Станину доставалось носить самому крепкому человеку в расчете или строго по номеру?

- Второй номер носил. Независимо от комплекции и телосложения. При этом никогда не было никаких попыток передать другому нести станину. Нам еще в училище говорили: «Если вы будете спорить друг с другом, то завтра, когда вы будете на фронте, в вас может выстрелить тот, который будет обижен на вас».

- Каким был у вас национальный состав?

- Национальный состав у нас был различным. Сначала решили организовать азиатскую армию, в которой были киргизы, узбеки, таджики и другие национальности. Не получилось. Тогда расформировали и разбросали по пять - десять человек азиатов в каждое подразделение и пошло уже нормально. У азиатов ведь какой обычай был – если кого-то из них в бою убивали, а он другим соседом был или вообще родня, то они все бросали и начинали над ним молиться. А в это время по ним стреляли. Поэтому их рассеяли по подразделениям. В нашем взводе, например, со Средней Азии было пять человек.

А потом к нам начали поступать пополнения из освобожденных территорий, особенно с Украины. Это люди, как правило, пожилого возраста, которые уже поняли, кто такие немцы. Но они были почти все верующими людьми. Поэтому, когда говорят, что Сталин запрещал веру, то это неправда.

У нас вообще запрещалось офицерам идти вперед. Но офицер есть офицер, их столько погибло! Если погибал командир взвода, то на этот период кого-то из нас, курсантов, назначали исполняющим обязанности командира взвода, ведь мы прошли нужное для этого обучение. Однажды и мне довелось дней десять побыть в качестве командира взвода.

- Случаи перехода на сторону врага, дезертирство, самострелы бывали?

- Самострелов много было.

- Как это обычно бывало?

- Стреляли, обычно, в левую руку. Но это же сразу видно, что самострел. С близкого расстояния ожог то получается. Если стреляли через шапку, то тоже тяжело было скрыть самострел. А если кто поднимали руку из окопа, то тот, кто был с ним рядом в этот момент, имел полное право его тут же «прихлопнуть». Такой закон был.

- Тут же возникает вопрос о «контролирующих органах». С особым отделом доводилось дело иметь?

- Особый отдел, именуемый «СМЕРШем», они очень правильно работали. Я был не согласен с тем, что показывали в фильме «Штрафбат». Со штрафниками мы встречались. Ведь они были в основном из заключенных, которые изъявили желание сражаться за Родину, дали присягу. У них даже погон не было. Их направляли в самые тяжелые места. Нас однажды ставили позади них, чтобы они не разбегались. Если бы они побежали, то мы бы в них стреляли. Но они воевали исключительно. Погибало их очень много. А те, которые после первого боя выживали, а особенно если бой был победный и немец побежал, с них тут же снимали судимости. При этом возвращали им погоны. А то что показали в фильме «Штрафбат», это конечно…

- Вы, когда находились в составе заградотряда, положа руку на сердце, чисто морально готовы были стрелять в бегущих на вас бойцов?

- Я по своим убеждениям был готов стрелять. Но такого повода не было. Они очень честно исполняли этот долг. Они прекрасно знали, что этим самым они полностью искупят свою вину и станут полноценными гражданами своего государства.

- К вам в часть потом приходили бывшие штрафники?

- У них там, среди штрафников, был один капитан. Они потом просили начальство, чтобы из них сформировали часть, а этого капитана поставили ими командовать. И им шли на уступки. Правда, их оставалось человек десять после боя. Но они все вошли к нам в часть.

- Среди тех, кого призвали с оккупированных территорий, были те, кто служил у немцев, например, бывшие полицаи?

- Вот я сейчас расскажу, почему мы, курсантское подразделение, отличались от остальных частей. Во-первых, нас, курсантов, использовали для пополнения вместо убывших офицеров. А во-вторых, мы, в основном, участвовали на прорывах фронта. Мы прорвали фронт на нашем участке, нас перебрасывают на другой. И случалось так, что мы прорвали фронт, передали этот участок части, а они не удержали. Произошел такой случай. Когда немцы уже отступали, то пришлось иметь дело не столько с немцами, как с «власовцами», хотя «власовцы» это чепуха, как с «бандеровцами». Им поручалась самая грязная работа. Когда немцы уже оставляли местность, а мы туда еще не вошли, то они ходили по дворам и в погреба, а там погреба все были на улицах, бросали гранаты, независимо от того, был там кто-нибудь или нет. А кто там мог прятаться? Только женщины и дети. И вот мы однажды задержали тринадцать человек. Здоровые такие они были. Мы сначала подумали, что это «эсэсовцы», а потом смотрим – форма другая. Гитлер же не разрешил носить «бандеровцам» немецкую форму. А перед этим был приказ, чтобы пленных не трогать, а накормить и отправить в тыл. А если будут случаи мародерства или расстрела, то грозила «высшая мера». Мне в этот раз тоже пришлось быть командиром взвода. Мне тогда было семнадцать лет, а мои солдаты были для меня «пожилыми», им лет по сорок, наверное, было.

Как выяснилось, когда эти «бандеровцы» проходили, в погребе сидела женщина и у нее на руках был ребеночек, еще грудной. И, видимо, когда они приоткрыли крышку погреба, она легла на своего ребенка и накрыла его своим телом. Она погибла, а ребетеночек остался жив.

И вот мои солдаты держат на руках этого ребетеночка и говорят мне: «Знаешь что, ты уходи отсюда. А то, если кто узнает, то первому тебе достанется». Я ушел, но недалеко, стою и наблюдаю. Они приказывают этим «бандеровцам» встать на колени. Те отказываются. Тогда они немецкими штыками, которые у «бандеровцев» же и отобрали, перерезали им «по-гладиаторски» сухожилия под коленками. А потом всех тринадцать ножами и добили. Жестоко, конечно, но я считаю, что такая жестокость оправдана.

- С «власовцами» встречались?

- С «власовцами» не встречался. Мне довелось встретиться с партизанским отрядом Ковпака. Он нам помог переправиться через Днепр. Говорят, что вода в Днепре, как и в Волге, была розовой от крови. Это действительно так. Наш берег был пологим, а на том берегу почти скалы. А в некоторых местах, на перепадах, он был как в стихах Тараса Григорьевича Шевченко: «Реве да стогне Днипр широкий…». Над нами самолеты покружили и ушли в сторону. А на том берегу нас встречал отряд Ковпака. Мы удачно переправились, ведь там, где были партизаны, немцев не было. Они боялись грозную партизанскую силу. Перебраться на другой берег можно было только на плотах, а плоты для нас заготовили партизаны. И там уже дальше мы вступили в бой.

- Где переправлялись? Место не вспомните?

- Место сейчас не вспомню, помню только, что переправлялись, когда освобождали Киев. Я Киев не освобождал, но в боях недалеко от него участвовал. После Киева мы уже ушли на Белорусский фронт, который был раньше Центральным фронтом.

В составе Белорусского фронта мы освобождали город Нежин, форсировали Припять. Я дошел чуть ли не до Брестской крепости, в которой, в самом начале войны, погиб мой брат. Нас трое в семье воевало – отец, брат и я. Брат был одаренным математиком и перед войной закончил три курса института. Он написал письмо, мол, так и так, я решил попроситься в армию, хочу отслужить два года, а потом закончить четвертый курс и пойти работать. А тогда не призывали в армию тех, кто в институте учился. И в первые дни войны, в 1941 году, там он и погиб.

- Как звали брата?

- Николай.

- А отца как звали?

- Сергей Моисеевич.

Про войну, конечно, невозможно все рассказать в двух словах. Это надо целыми днями сидеть и рассказывать.

- Про свой последний бой расскажите.

- Нас подняли по тревоге, потому что дивизия «Мертвая голова» готовит наступление, и отправили на передовую Это уже было в Белоруссии. День ждем, второй день. Тишина. Опушка. Лес. Они молчат и мы молчим. Я, как пулеметчик, занял свою ячейку, поставил свой станковый пулемет. И на второй день пошла стрельба.

В это время командир роты направляет к командиру взвода связного и предупреждает его, что с левого фланга в лесу работает снайпер, будьте осторожны. И когда связной прыгал в окоп командира взвода, этот снайпер прострелил ему пятку.

Нам перед боем еще приказали сделать бруствер побольше, чтобы полностью быть закрытым от немецкого огня. И я, наверное, увлекся стрельбой, ведь пулемет работал хорошо. Как произошел удар, я не помню. Я очнулся, когда помкомвзвода, казах с Кзыл-Орды, подошел ко мне и говорит: «Слушай, Володя, ты прямо как баба – там тебя чуть царапнуло, а ты лежишь без памяти». А этого казаха тоже звали Володя. Я ему говорю: «Да нет, у меня что-то с рукой». Когда они меня подняли, вытащили и сняли шинель, оказалось, что пуля вошла мне в шею под левое ухо, прошла через всего меня и вышла в правой лопатке, вырвав кусок мяса. Крови из раны на лопатке не было, кровь хлестала из шеи. Снайпер, наверное, все-таки целился мне в голову, но ему, видимо, что-то помешало нормально прицелиться. Да и я за гашеткой был в каске и слегка наклонил вперед голову при стрельбе, вот шея и осталось открытой.

После этого ранения, нас, тяжелораненых, возили от одной деревни к другой. Вместе со мной было много народу с перебитыми ногами. Потом, когда я попал в госпиталь в Курске, врачи просто не верили, что я мог остаться жив при таком ранении. Когда они сделали снимок раны, оказалось, что пуля прошла и задела у шейного позвонка всего лишь краешек, отросточек. От этого отросточка позвонка она срикошетила и ушла в сторону. Если бы она чуть-чуть в стороне шла, то перебила бы мне гортань и все, готов. Поэтому они мне неоднократно говорили, что я родился в рубашке.

Потом опять госпитали, госпитали… И вылечили меня уже в Уфе. Там мне сделали последнюю операцию. В это время наши войска уже перешли границу. В госпиталях надо было долечивать тех, кто еще может идти на фронт, а мне сказали: «Вот так, сынок, операцию мы тебе сделали, косточки твои очистили, руку твою немного подняли».

А руку мне еще в Курске хотели ампутировать. Когда меня начинали еще в санбатах бинтовать, то перематывали всего, чтобы кровь не шла, и руку тоже. Месяца за два рука у меня из-за запекшейся крови опухла и на консилиуме решили ее ампутировать. Женщина – главврач приходит ко мне и говорит: «Сынок, - они нас всех называли «сынками», нам ведь по восемнадцать лет было, - тут такое дело, завтра будет санитарный вагон и я тебя отправлю далеко в тыл». И на следующий день погрузили меня в санитарный вагон. А мы все черные, у нас ни ложек, ничего. Кушать приходилось «по-собачьи». Курск ведь недавно только освободили.

Заносят меня на носилках в вагон, меня помыли, выбросили мою грязную одежду. И в этом санитарном вагоне привезли меня в Уфу. Там нас таких много было. В Уфе мне «отрывали» руку. Для этого было специальное седло, а рядом растяжной механизм, закрепленный через кронштейн в потолке. В это растяжной механизм вкладывали мою руку и постепенно поднимали ее вверх. Где-то за месяца два ее подняли уже до уровня пояса. Мне еще в Курске сказала врач, что рука у меня работать не будет, потому что перебит движущий нерв, но, со временем, она начнет подниматься до уровня локтя. Поэтому курский врач ампутировать мою руку не позволила.

Я часто бывал на встречах со школьниками и мне задавали вопрос: «А как же Вы жили с таким ранением после войны?» Я всегда отвечал, что надо не терять надежду – вокруг тебя есть прекрасные люди и ты никогда не пропадешь. Будьте уверены, что вам всегда помогут!

И это убеждение меня спасло. Ведь рука у меня не работала, ноги были все побитые, образования не было никакого, специальности, кроме тракториста, тоже никакой. Но в трактористы меня с неработающей рукой не взяли бы.

- Вы говорите, ноги у Вас побиты были. Когда их побило?

- Первое ранение у меня в ноги было. Осколками их посекло, кажется, под городом Нежиным.

- При каких обстоятельствах ранение получили?

- Бомбили нас. Разорвалась бомба и вот такой маленький осколок вошел мне под колено. Сразу его не достали и уже потом, через много лет, рана загноилась и он сам вышел.

Когда я возвратился домой, надо было как-то жить. Отца нет, брата нет. Все дяди тоже погибли, один из них в Керчи, тоже пулеметчик. Осталась только мачеха. Она была хорошей женщиной.

Но меня нашли друзья моего отца, те, которые уже вернулись с фронта: кто-то без ноги, другой с палочкой ходит. Нашли меня и говорят: «Завтра приходи к нам». Пришел я к ним на следующий день, они меня зачислили на должность. Бумаги тогда не было, писать приходилось на старых газетах. Рука у меня не работала, поэтому пришлось учиться писать левой рукой. Мне дадут эти старые бумаги, и я пишу. Прошел где-то месяц, меня вызывает председатель правления и говорит: «Вот так, мы, старые друзья твоего отца, решили тебя послать на учебу». Я ответил, что очень им за это благодарен. И меня отправили на учебу в город Фрунзе. Там я закончил годичную торгово-кооперативную школу и получил диплом бухгалтера и товароведа. По возвращению домой, меня снова приняли в ту же самую контору, и я там начал работать.

Еще в госпитале мне доктор сказала, что у меня должны будут появиться ощущения, словно в раненой руке мурашки появились. Это значит, что рука моя начнет оживать, но с нее начнет сходить кожа. И эта кожа слезала с моей руки как перчатка. А со временем начали потихоньку и пальцы шевелиться.

За своим рабочим столом я сделал себе повыше табуретку, счеты у меня лежали с левой стороны. Правую руку я клал на стол, всовывал между пальцами ручку и пробовал писать. И где-то, наверное, года через два, начала моя рука двигаться примерно до локтя. И таким образом я разрабатывал свою раненую руку.

Потом я женился. Жена моя сейчас уже не ходит. В этом году (2016-м) у нас с ней уже 69 лет совместной жизни. Жена моя мне сказала: «Давай, поступай в школу рабочей молодежи». Я так и сделал. Закончил девятый и десятый классы. Причем десятый класс я закончил с отличием, с золотой медалью. Эта медаль и сейчас лежит у меня дома.

К этому времени вышел указ Косыгина, что участники Великой отечественной войны, а тем более инвалиды, во все учебные заведения СССР принимаются вне конкурса. А я ведь уже из госпиталя был выписан инвалидом. Я хотел поступать в техникум, но жена сказала: «Что ты пойдешь в техникум? Ведь у тебя образование десять классов. Иди сразу в институт!» Послушав жену, я пошел учиться во Фрунзенский институт экономики и планирования. Но с работой были проблемы. Не такие как сейчас, что работы не найти. А тогда инвалидам второй группы не разрешалось работать более двух месяцев. Поэтому мне приходилось ездить в область и почти месяц упрашивать комиссию, чтобы мне сняли вторую группу и заменили ее на третью. Мне пошли навстречу и сняли вторую группу, но сняли ее только временно. И я уже начал работать.

- Расскажите о том, как узнали о Победе, как праздновали 9 мая 1945 года.

- 9 мая 1945 года я еще учился во Фрунзе. Нас было в комнате трое, все фронтовики. Утром прибегают девчата, кричат: «Что вы за сони!» и толкают нас, волокут куда-то. «Да вы что, с ума сошли что ли!?» - «С ума! Выходите! Победа!» Мы вышли на улицу. На улице была волейбольная площадка, рядом с которой строилась церковь. Строительство церкви еще не было закончено, но служение в ней уже было. Мы жили бедно, поэтому, во время обучения, носили еще военную форму. И вот вся эта людская толпа, увидев нас в форме, подхватила нас на руки и внесла в церковь прямо на паперть. Народу было так много, что все в церкви не помещались. Неподалеку от нашего общежития было какое-то военное училище и курсантов этого училища поставили оцеплением вокруг этой церкви, в которую стремился попасть, наверное, каждый житель города.

Первое, что прочел батюшка в церкви, это за здравие победоносной армии, за Иосифа Сталина, за победителей-военачальников. При этом он перечислил много фамилий полководцев, начиная от Жукова, Рокоссовского и так далее. А так же был молебен за всех солдат, за великий русский народ. Служба началась около десяти часов утра и закончилась в четыре часа вечера. Вот так для меня прошел День Победы.

- Скажите, Вы на фронте все время были с одним и тем же пулеметом или они разные были? Только «Максим» или другие модели тоже использовали?

- Для нас разницы не было. Мы могли обращаться с любым автоматическим оружием: автоматами, ручными пулеметами, станковыми пулеметами, а также минометами всех мастей. Самым первым минометом у меня была саперная лопатка. Ты ей копаешь, а потом штык лопаты отвернул и готова платформа. А еще был миномет, как его немцы прозвали, «Ванюша». Внешне он выглядел как борона. На эту платформу сначала ставился ящик, а в этом ящике снаряд. Этот снаряд запускали и он летел в сторону врага. Но летел он очень медленно и при полете издавал частый квакающий звук. Но когда махина таких снарядов гохнет по врагу, там ничего не оставалось. Так что мы были готовы вести огонь изо всего, что изучали.

Мы не завидовали тем, кто из противотанковых ружей стреляли. Они сначала ружье вдвоем носили, а потом стал один носить. И тот, который нес ружье, в шутку нам говорит: «Ружье я один ношу, а котелок на двоих!» Ну, конечно, то, что они делали, это просто чудо. Один раз мы были на формировке, пополняли часть. Сидим под открытым небом. Вдруг появился самолет- разведчик, «рама». Мы ее называли «драбына», по-украински «лестница». От нее не укроешься нигде: раз появилась эта «драбына», то она сфотографирует все. Рядом с тем местом, где мы сидели, росло дерево, кажется, вишня. И один из противотанкистов говорит: «Сейчас если прилетят, то я выстрелю, я им покажу!» Мы все посмеялись, а он приспособил свое ружье в рогатулину этой посеченной осколками вишни и говорит: «Смейтесь! Но если попаду, то вы мне все свои наркомовские 100 грамм отдадите! Согласны?» Мы посмеялись и согласились. Тут появились самолеты. Мы все попрятались, а он, не долго думая, прицелился и выстрелил. Раз! – мимо. Второй! – мимо. А после третьего выстрела смотрим – самолет полетел и задымился. Он потом так же и второй самолет подстрелил. Мы все вскочили, в ладоши хлопаем. А в это время недалеко был командующий фронтом. И когда он увидел вот это дело, то почти что со всем своим штабом приехал к нам. Приехал и спрашивает: «Кто?» А тот сидит, из котелка что-то ест. Командующий подбежал к нему, схватил, расцеловал. Ему потом за это дали Героя Советского Союза. Ведь он два самолета подстрелил!

Вот на таких геройских подвигах и надо воспитывать молодежь.

- Как оцените наше оружие?

- У нас появилась винтовка СВТ. Но она была очень капризная: дождик попал или песок, и она уже не стреляет. Ими тут же перестали пользоваться. Немецкая винтовка нам тоже не понравилась. Лучше всего была винтовка Мосина. Тем, кто хорошо стрелял из нее, давали специальные прицелы, и они были как снайперы.

- Что скажете об автоматах?

- Наши автоматы хорошие были. Особенно Шпагина. У него сначала магазин был коробчатый, а потом дисковый. Немецкие автоматы нам понравились, но в них мало патронов помещалось. Понравились они своими складными прикладами. Ну а потом у нас появились хорошие автоматы ППС.

- Как пулеметчик, что скажете о немецких пулеметах?

- Мне не доводилось ни стрелять из этих пулеметов, ни быть под их огнем.

- Какое немецкое оружие Вы считаете самым опасным?

- Вот я рассказал про наш миномет «Ванюша», так у немцев был тоже такой же миномет. Вот он был для нас очень опасным.

- Самый большой артиллерийский калибр, который Вы использовали, был 45 миллиметров?

- «Сорокапятка», она использовалась как пехотное орудие. Она идет всегда с пехотой вместе. Те калибры, что побольше, они уже отдельно от пехоты были.

- Деньги Вам какие-нибудь платили?

- Обязательно. Сначала получали их на руки, а потом, когда подумали, то не знали, куда их девать, ведь питанием нас обеспечивали исключительно. И тогда они шли на денежный аттестат.

- Сколько Вам платили?

- Как курсант я получал сорок пять рублей.

Наш начальник училища, полковник, имел ранения. Он даже отказался от лечения в госпитале, чтобы его направили командовать училищем. Так вот он сильно гонял нас по физподготовке. Он сам любил спорт и нас к нему приучал. А мы были в крепости, и нам очень хотелось в увольнительную. Но куда из крепости денешься. Там стены были высокие и такой толщины, что сверху по этой стене на тачанке можно было свободно ездить. Но мы ухитрились. Там в стене были металлические штыри, так мы брали обмотки у старшины, связывали эти обмотки, привязывали к этому штырю и спускались вниз с крепостной стены.

Полковнику как-то доложили, что его курсанты попали на гарнизонную гауптвахту. Тот сначала не поверил: как ни могут туда попасть, ведь кругом стены и ни одной дырки нет, только железные ворота. А потом он догадался. Ночью он подъехал и ждет. А мы как раз спускаемся. Нас четверо было. И когда мы уже спустились, начальник вышел вместе со своими адъютантами и как закричит: «Стоять на месте!» А голос у него был зычный такой. Подошли они, забрали нас и завели обратно на территорию училища. А весь личный состав училища, несмотря на полночь, был по этому поводу поднят по тревоге. Поставил начальник нас четверых перед всем строем и говорит: «Вот, дезертиры!» После этого он начал рассказывать, что это грубейшее нарушение дисциплины и все такое, а потом продолжил: «Однако, в связи с тем, что они проявили такую физическую подготовку, это ж надо было так спуститься со стены, отменяю наказание и выношу благодарность за хорошую физическую подготовку!» Вот что значит хороший командир! И он нам всегда рекомендовал не курить.

Когда мы находились в Термезе, то часто выезжали за два километра в степь на стрельбище. Командир любил тех курсантов, кто хорошо стреляет. Однажды были у нас стрельбы из пулемета. Мой расчет залег на позиции: я был первым номером и рядом со мной второй номер. Когда мы определили ориентиры и второй номер доложил, что к стрельбе готов, я на гашетку нажал и все пули положил почти перед собой. До мишени они даже не долетели. Командир увидел такую «стрельбу», подошел и дал мне ногой под зад. «Ладно, - говорит, - проверим твою меткость», - и дает мне винтовку. А у него при себе были монеты в 5 копеек и 3 копейки. Если пятикопеечная монета закрывала пробоины, то стрелявший сразу был на хорошем счету у командира. После того, как я сделал три выстрела из винтовки, командир смог закрыть отверстия от выстрелов пятикопеечной монетой. За это я получил поздравление от командира.

- Почему же тогда из пулемета не получилось меткой стрельбы?

- Тут просто была ошибка второго номера. Я ж даю ему команду подвернуть винт, там же счетчик есть, а он ошибся.

- Спиртное на фронте выдавали?

- Спиртное нам даже в училище выдавали. В неделю один раз. Как правило, после бани. На фронте тоже со спиртным проблем не было. Когда мы пошли в наступление, то старшина с кухней не успевали за нами. Поэтому спиртного по норме накапливалось много, ведь оно не расходовалось.

- Чем питались, когда кухня отставала?

- Когда мы проходили Украину, то женщина, живущая с детьми на пепелище, у которой избы не осталось, только труба и печка, угощала нас тыквой. Не знаю, что она сама ела, но нас угощала. Такой душевный народ украинцы! А вот что с ними сейчас сделали, мне аж не верится.

Обычно, когда мы в село заходили, нас там встречали. В некоторых селах к нам приходили жители и просили не трогать старосту. И в таких селах, где старосты были «наши», там нас, как правило, кормили. Ели мы в основном на ходу. Ну, а когда становились на отдых, то ели, как говорится, «от пуза» и выпивали то, что накопилось.

- Накопившееся спиртное у кого находилось? У старшины?

- У старшины. Он оттуда не мог брать лишнего, иначе бы получил от своих бойцов.

- Немецкое продовольствие и спиртное доводилось захватывать? Употребляли в пищу?

- Немецкие продукты мы захватывали. Но они нам по вкусу не очень нравились. А когда английская королева делала продуктовую поддержку нашим войскам, то нам приходили английские консервы. К примеру, банка свинины, которая свободно открывалась. Открываешь ее, в рот кладешь, а мясо там совсем безвкусное, словно весь вкус оттуда выжали. Лучше и вкуснее нашей тушенки нет ничего! Ее даже сравнивать не с чем.

- Расскажите о своих самых близких фронтовых друзьях.

- Те друзья, которые были на фронте, например, этот казах помкомвзвода. Он погиб после того как меня ранило, мне об этом в письме сообщили. Был еще один Сергей, фамилию уже не помню, тоже погиб. Друзей много было, но память у меня уже не та.

Меня часто спрашивают, как мы друг с другом общались. Я отвечаю так, что мне неважно было, кто он – узбек, татарин, казах, украинец или русский. Главное, чтобы он был человек! На нации мы никого не разделяли.

- Вы вели свой личный счет убитых фашистов?

- Я в основном работал на станковом пулемете. А им врагов как косой косишь. Кто их там считал когда? Много, конечно, пострелял их. Пулемет это есть пулемет.

- Кто занимался захоронением погибших наших солдат и солдат противника?

- Уже, когда мы пошли в наступление, немцы сдавались, как говорится, пачками. Доходило до того, что их, человек сто, конвоируют три – четыре наших солдата. Своих солдат хоронить мы не успевали, поскольку шли все время вперед. Но у нас были похоронные роты, которые хоронили. Поскольку немцы своих не могли хоронить, то этим тоже занимались наши похоронные роты. Только наших хоронили в отдельных братских могилах, а для немцев выкапывали яму и все трупы туда сносили.

Сейчас поисковики большое дело делают, находя погибших солдат. И если у него найдена ложка с инициалами, то поисковики правильно считают, что не все еще потеряно и солдата можно опознать. У меня, кстати, у самого всегда за голенищем была ложка с инициалами СВС – Сокирко Владимир Сергеевич.

- Кроме оружия, было ли у вас какое-то еще снаряжение? К примеру, ножи?

- Ножи мы не носили. Но нам нравился немецкий штык и поэтому, когда они бросали свое оружие, мы старались раздобыть для себя такой штык.

- Доводилось Вам видеть работу огнеметчика?

- Огнеметчика я видел. Первое время огнеметы очень хорошо применялись. Но они были в специальных частях и их потом, почему-то не стали применять.

- Вшей много было?

- Вшей было очень много!

- Как с ними боролись?

- Как с ними будешь бороться? Когда нас отводили на отдых, нас мыли, переодевали, стригли, чем-то брызгали на нас. После этого вши пропадали. А потом, через месяц, смотришь, а они снова появились.

- В окопах с ними как-нибудь боролись?

- А когда там с ними бороться. Воевать надо было. Они, наверное, тоже это понимали. (смеется)

- Для себя трофеи какие-нибудь брали?

- Те, то был музыкантом, брали губные гармошки. Брали зажигалки. Но за этим строго следили. Чтобы немца обшмонать и что-нибудь отобрать – это уже было мародерством. За это здорово наказывали.

- А вообще, какое отношение было к пленным немцам?

- Особенно у тех, кто успел побывать в оккупации, была сильная ненависть к немцам. Такие старались немцев даже и в плен не брать, только смерть. Смотришь, они сдаются, руки подняли, и тут же очередь из автомата. Люди такое пережили, поэтому и мстили.

- Небоевые потери в части были?

- Я не знаю, умирали люди или нет. Дальше санчасти не уходили, на три-четыре дня всего. Ведь человек находится в такой атмосфере, его организм работает на пределе. Вот, когда мы находились в окружении, еда у нас была, но не было воды. А кругом болота. Упадет немецкий снаряд в болото, поднимет со дна жижу. И мы ее пили! Но у нас при этом даже желудок не болел.

- Я имел ввиду другой род небоевых потерь. К примеру, кто-то погиб из-за неосторожного обращения с оружием, разбился на машине или выпил немецкий спирт и умер.

- Опять я возвращаюсь к тому, что мы были на особом учете, хотя и общие погоны были. Немец додумался до того, что оставлял пару цистерн, на которых написано было по-русски большими буквами «ВОДКА». Как будто они бежали и не успели эти цистерны увезти. Представляете, что было, когда наши нашли эти цистерны? И тут нас быстро организовали. Но в своих стрелять же не будешь. А наши, кто из винтовки, кто из автомата, прострелили эти цистерны и набирают то, что оттуда течет. У кого есть котелок, тот в котелок набирает и пьет, у кого нет котелка, тот в пилотку набирает. А в этих цистернах был, оказывается, древесный спирт, после которого самый лучший нелетальный исход это полная слепота.

- В каком городе это происходило?

- Это было уже после города Нежин, в Белоруссии. Мы уже к границе подходили. И вот те люди, которых мы еще не успели отогнать от цистерн, из них никто не спасся. А те, кто не успел много спирта выпить, те ослепли. Я потом встречал одного знакомого, так он был полностью слепой.

- Оставляли немцы для вас в своих блиндажах и окопах какие-нибудь «сюрпризы» типа мин?

- Минировали и очень часто. Но нас выручали саперы. Сначала они все осматривали, а потом мы проходили.

- Чьи блиндажи, по-вашему мнению, были лучше обустроены?

- Немецкие, однозначно. Они же сначала наступали, поэтому строили все для себя основательно. В некоторых немецких блиндажах мы даже перины находили.

- Говорят, у них в блиндажах вшей тоже хватало.

- Вшей было полно.

У немцев в блиндажах был хлеб. Этот хлеб был выпечки 1938 года и был запечатан в целлофановый пакет. При этом мягкий был, словно вчера испекли его. На отделение у них было две плитки для сухого спирта, на этих плитках они готовили себе еду.

- Как Вы оцениваете немцев как противника?

- Может еще те, кто повзрослее, те, кто с ними сражался с первых дней, могли бы оценить их как следует. А мы то что – пацанье восемнадцатилетнее. Для нас они были трусы. Вот когда они идут, убивают и чувствуют свое превосходство, вот тут да. А когда они побежали, вот тут уже другое дело.

- Как Вы оцениваете со своей точки зрения систему награждений на фронте? Справедливой она была или нет? Были те, кто, по-вашему, несправедливо получал награды?

- Я не могу кого-то обвинить в таком. Конечно, злые языки говорили, мол, за что наградили адъютанта полковника, что он такого сделал. А ведь адъютант полковника или генерала он же первый идет на передовую, зачастую они и командование на себя принимают.

- Но вы же постоянно на передовой, а они в штабах.

- Да они гибли как мухи! Таких, которые, как считается, с генералами только сало ели да водку пили, таких не было.

- Женщины у вас в подразделении были?

- Только санитарки и медсестры. Маленькие они были, но здоровых мужиков тягали. Плакали и тягали. И в снег и в дождь она сделает перевязку и тянет его, вот этого дядю, около ста килограмм весом, маленькая девчушка. Это великие люди, настоящие героини! При каждом штабе были санитарные части. Туда с легкими ранениями солдаты попадали.

- Помимо пулемета какое личное оружие у Вас было?

- Моим личным оружием был автомат. Ведь, когда надо было идти в наступление, и надо было быстро идти, мы пулеметы оставляли в своей ячейке. А потом туда приходили так называемые «хозяйственники», которые приводили наши позиции и оставленное оружие в порядок. А у нас в это время при себе автомат и рожки к нему.

- Перед атакой молились?

- Кто умел молиться, тот и молился.

- Когда в фильмах показывают атаку, так там все кричат «За Родину! За Сталина!» Было такое?

- Обязательно! И «За Родину!» и «За Сталина!» И «мать-перемать» тоже была, от этого никуда не денешься. Когда догоняешь его, то уже про Родину и Сталина забываешь, только через двенадцать этажей мата.

- В городских боях принимали участие?

- Самый трудный и опасный бой – это бой в городе. Особенно мне запомнился бой, когда мы освобождали город Нежин, это большой город где-то на западе Белоруссии. Там у немцев были склады сахара и выделанной кожи. Площади складов были огромные, наверное, такие, как наш поселок. Когда мы заскочили туда, немцы, видя, что не удержат этих складов, подожгли сахар. Я впервые в жизни увидел, что сахар горит, при том горит он голубым огнем. А когда он горит голубым огнем, он катится расплавленной массой. Вот как показывают по телевизору извержения вулканов, вот примерно таким путем. Причем массы расплавленного сахара так много, что не знаешь, куда бежать.

А в городе выстрела ожидаешь из-за каждого угла, ты ж его не видишь там. Поэтому наши командующие, полковники и генералы, всякими путями старались не допускать городских боев. Перед городскими боями они предупреждали население, как, например, перед городом… Ты смотри, забыл название! Помню только, что перед границей. Мы не могли взять этот город. Тогда уже на самолетах появились снаряды как на «Катюшах», на каждом крыле по две направляющие рельсы. До этого население предупредили. Подгорное или Подгорный называлось это поселение кажется. Население укрылось в лесах и прилетели наши молодчики. Вот они прилетели, выпустили свои снаряды. Немец, когда уже понимал, что будет иметь дело с этими гвардейскими минометами, он старался уходить. Ведь наши снаряды камень могли превратить в стекло. Поэтому они очень боялись их.

- В фильмах часто показывают, как наши разведчики ходили к немцам за «языками». Немцы часто к нам наведывались с такой же целью?

- Немцы тоже наших часто брали. В последнее время у нас разведку выделили в особые части. Вот туда люди входили действительно бесстрашные.

- Немцы были такими же отчаянными?

- Немцы первое время «языками» и не пользовались, потому что много пленных брали. Но на нашем участке такого случая, чтобы они пробрались и взяли языка, я не помню. А наши, бесстрашные, два или три дня находились на нейтральной полосе, а затем приволакивали кого-нибудь. Приволокут, тут же командование им отдых дает.

- Были у Вас на войне какие-нибудь приметы?

- Я не знаю, кто в приметы верил. Может быть и верили, я не знаю. Я знаю только, что при любом моменте, ранили там человека или еще в каком тяжелом положении он оказался, он первым делом вспоминал Бога, а потом маму.

- Было такое, что люди заранее предчувствовали свою смерть?

- Я только могу сказать о себе. Перед тем как меня ранило, был такой случай. Был октябрь, уже морозно было, и я прилег и уснул. И примерз к земле, поэтому правая сторона у меня немного отморожена. В это время мне снится сон. Снится мне, будто моя сестра, которую я прекрасно вижу, подходит ко мне и приносит крынку молока и белый-белый хлеб. Говорит мне: «Выпей». И я в такое удовольствие и счастье кушаю тот хлеб и пью молоко, несмотря на то, что на самом деле сплю в холоде и на соломе. Потом ко мне во сне приходит мальчишка. Моя мама умерла при родах и после ее смерти остался мальчик, мой братишка. Он прожил с годик и тоже умер. И я понимаю, что вот этот мальчишка и есть мой умерший братик. Мальчишка появляется, берет меня за руку, и ведет куда-то. Потом бросает мою руку, бежит и смеется, машет мне рукой. Я иду вслед за ним и выхожу на большую красивую поляну, на которой цветы цветут, солнце светит. Иду я дальше. Вдруг на пути у меня вырастает преграда, стена как гора. И в этой преграде дырка такая, как тоннель. Подхожу я, значит, к этой дыре. А на той стороне дыры тоже так светло и хорошо. Мальчишка прыгнул туда и машет мне: «Айда!» Я лезу в эту дыру и никак не пролезу. Он потом опять вернулся ко мне, взял меня за руку и тянет к этой дыре. Но я опять никак не могу в нее пролезть. Тогда он постоял, ручонкой помахал и убежал.

И вот, на следующий день, меня ранило, но я остался жив.