Я родился 2 октября 1920 года в деревне Новоботово Волоколамского района Московской области. Окончил там семилетку, после чего уехал в Орехово-Зуево, где обучался на маляра.
После окончания обучения, я поступил на работу в строительную артель, работавшую в Москве. Наша артель занималась отделкой старинных помещений. Однажды, мы работали на отделке дачи Сталина, которая недалеко от Павелецкого вокзала была. До революции там было имение то ли княжеской, то ли вообще царской семьи – огромный пруд, красивый дворец. Мы, сперва, отделку дворца под старину сделали, но нашу работу забраковали, начали переделывать, но этим уже другая артель занималась. Так я до 1940 года в артели и работал – дома отделывал, квартиры, а в 1940 году меня призвали в армию и направили на Дальний Восток, в укрепрайон.
До 1942 года я служил пулеметчиком в укрепрайоне на Дальнем Востоке, а в 1942 году нас перебросили на Запад. Ехали мы на поездах, причем до Иркутская поезд шел на угольке, а от Иркутска на дровах. Ехали мы долго. Сперва приехали на Урал, а оттуда нас направили в Гороховецкие лагеря. Там наш 75-й отдельный пулеметный батальон влился в 49-ю стрелковую бригаду. В марте 1942 года нас переодели в английские шинели и отправили на фронт.
Ехали не спеша, немцы сильно дорогу бомбили – деревни, городишки вдоль дороги – все разбитые были. Ехали в товарном вагоне, двери открыты были, в случае налета выпрыгивали из вагона и прятались. Доехали до города Ливны, он где-то километрах в 40 от передовой был, и там остановились.
Правда мы не в самих Ливнах были, а на берегу реки Сосна, так окопы были выкопаны и мы их усовершенствовали, а в Ливнах штаб армии стоял, госпиталя. А потом немцы налетели на Ливны и все разбомбили.
После этого налета к нам прибыли новые командиры, те, которых я знал, погибли что ли, или отправили их куда, не знаю, но командиром нашего батальона моряк стал. Кроме того, после этого налета к нам и оружие пришло, мы на фронт без оружия ехали. Смотрю я на свой «Максим», а он весь заклепанный, видно, что после ремонта. Думаю: «Его же проверить надо». Пошел к начальству, говорю: «Так и так, надо посмотреть, а то как мы поедем? Они работают, не работают?» Дали мне разрешение. Проверил свой пулемет – плоховато работает. Я его весь перебрал, опять проверил – уже лучше. И после этого нас отправили на передовую.
Батальон, сперва, лесом шел, а потом вышли на поле и тут наш батальон «мессеры», расстреляли. Много тогда ребят погибло. Я с дороги в кювет упал, смотрю – там старая солома, пук на себя накинул и немцы меня не заметили.
После этого налета пошли дальше, уже и начальство появилось. Дошли до железной дороги, пересекли ее и я смотрю там наши от немцев обороняются, но как-то потихоньку, видимо патронов мало было. За железной дорогой лес был, мы через него прошли и в тыл к немцу зашли. Атаковали их, и они как сыпанули.
Мы обратно вернулись, заняли оборону, а немцы на господствующих высотах сидели. У них там снайпера были, и они по нам постреливать стали. Мы залегли, а я тогда уже сержантом был, по окопу ползаю, говорю: «Ребята, не высовывай носа». Как темнеть стало, уже мы на новее место перебрались, там окопы выкопали, а на следующий день немцы на нас насели… Окружили нас, я все свои четыре ленты расстрелял, отбили мы их атаку, и тут они применили минометы, мина рядом со мной взорвалась и я сознание потерял.
Сколько провалялся – не знаю. Очнулся, наверное, уже утром. Левая рука разбито, лицо с левой стороны тоже все разбито, вместо глаза желвак, над глазом осколок торчал. Очнулся в окопе, пулемет разбит вдребезги, и тут смотрю – идут два немца. Подошли ко мне, я только очнулся, присел. Они поговорили, потом один винтовку снимает и стреляет в меня, добивал… Две пули выпустили, на спине справа кусок выдрали, и я опять сознание потерял.
Потом, вечером уже, очнулся, на мне уже ни гимнастерки не было, ни рубашки, одни штаны, и пополз, вроде к своим. Ползу, а пить очень хотелось, так я с травы росу соберу…
Прополз какое-то расстояние, и снова сознание потерял, или заснул… И так вот я полз – солнышко садится – я просыпаюсь и ползу, солнышко встает – я засыпаю. Сколько я так полз – не знаю. Однажды проснулся глянул и понял, что в правильном направлении ползу – там у железной дороги здание было, колодец, мы туда за водой бегали, и вот я к этому колодцу подполз.
А у колодца два немца сидели. Они ко мне подошли, Один достает книжку с переводом, чего-то мне показал. А я голову поднял, еле говорить могу, губа-то висела, и хриплю: «Вассер, вассер», – вода, по-немецки, немецкий-то мы в школе учили… Один мне фляжку дал, там лимонная вода была, я ее выпил и мне еще сильней пить захотелось. Я опять говорю: «Колодец, вода». Я потихонечку до колодца дополз, а там на проволоке наши котелки висели. Немцы первый котелок достали, я его выпил и мне еще больше пить захотелось. Они мне еще котелок дали, всего я три котелка выпил. Они на меня смотрят, говорят: «Ну, рус, давай, давай».
Я от колодца пополз в сторону дороги. Ползу, а сам думаю: «Все равно добьют». Лег и уснул. Они около меня стояли, шевелили, шевелили. Я очнулся, рукой на них махнул и опять уснул. Может, они меня будили, не знаю. К вечеру проснулся, очухался немножко. Думаю: «Полежу еще», – и опять уснул. А немцы в это время сходили за телегой, погрузили меня и повезли на свой пункт первой помощи.
Привезли меня, значит, на задний двор и ссадили с телеги. Сел на землю, а, видно, дождик был, и сзади дома ручей бежал. Вышла женщина, уже пожилая, я говорю: «Водички мне, я пить хочу». Она мне кринку молока вынесла, я ее выпил. А тут немец-офицер из дома вышел, погоны золотые, высокий такой. Он ей, значит, и говорит: «Матка, умой ему харю», – я же весь в земле был. Она воды из этого ручейка взяла, а немец говорит: «Матка, а солдат – русский, или кто?» «Вроде русский». «А какого ты хрена ему харю навозной водой моешь?»
Потом он крикнул своих санитаров, они меня посадили и немец стал меня обрабатывать. Все хорошо дела. Руку левую зафиксировал, спину мне забинтовал, лицо тоже приклеил, из глаза осколок выдернули, ногу вправил, она у меня вывернута была, я наступать не мог, отремонтировал меня боле менее, и все время со мной по-русски говорил.
После медпункта меня направили в амбар. Там солома, сено, и еще один пленный из нашей бригады лежал – младший лейтенант из с 3-го батальона. Его тоже добивали, и у него рана в паху была. Надо операцию делать, а в медпункте ее сделать не могли, и его держали в амбаре. Два дня он там пробыл, к нам все время начальник госпиталя приходил, у него на погонах три позолоченных кубика было – большой начальник. И он с нами говорил. Он из Гамбурга был и у него там вся семья погибла. А через два дня лейтенанта в больницу отправили, или еще куда.
А спустя пару дней пришла машина, меня в нее погрузили и отвезли на железную дорогу. Там эшелон подошел и меня погрузили в вагон, где наши безрукие и безногие лежали. Потом еще вагонов, наверное, пять товарных прицепили и повезли. Привезли в какой-то городишко
Мы когда приехали, на станцию, откуда-то, немецкий летчик пришел. Я тогда впервые увидел их летчика – высокий такой, какой-то большой начальник. Подходит к эшелону, а все стонут… Он часовому: «Открывай», – я у окошка сидел, хорошо это видел. А часовой не открывает, говорит что-то летчику, объясняет. Он его за шиворот взял, как швырнул на землю. Потом подошел, приподнял и говорит: «Иди, открывай». Часовой открыли, и вот тех, кто без рук, без ног стали в машину грузить, там машина с парашютами была, так их прям на парашюты клали, и потом отвезли. В больницу их, или куда – не знаю. А меня в лагерь направили.
В лагерь этот привезли, я смотрю – все в телогрейках, военных почти нет, одни гражданские, что окопы копали. Они окопы рыли, а в это время немцы зашли с тыла. Правда, когда к лагерю приходили женщины и говорили часовому: «Вот тот мой муж, или брат», – то немцы их отпускали. Которые пришли – все забрали своих мужей. Может, и других брали.
Из этого городишка нас повезли в Курск. А оттуда нас привезли в Курск. В Курск привезли, там уже оттуда привезли в таких вагонах. Грузили они нас уже в пассажирские вагоны. Привезли нас на Украину. Ехали мы по Украине, целый вагон раненных был и они на остановках просят у женщин попить. Одна женщина стала воду подавать воду, а часовой ее застрелил…
В конце концов привезли нас в лагерь в Шепетовку, а там уже бандеры руководили, немцев там как-то не было, сперва. В лагере там много украинцев было, так бандеры им добавку баланды давали, а нам нет. Потом немцы приехали, и один, значит, проверяет у котелки – у кого полные тех в сторону и расстреляли. Потом еще они и этих, бандеровцев тоже некоторых прямо там расстреляли. Еще в лагере подвал был, в котором евреи содержались, военнопленные, и еще, говорят, там два наших комиссара было, так немцы их всех прям в подвале и расстреляли. Потом нас, пленных, погнали в лес, ямы копать, здоровые такие. Выкопали их, а в этой Шепетовки до войны, в основном, евреи жили, так немцы их всех пригнали в лес, в ямы загнали и из пулеметов расстреляли, всех, и детей, и женщин… А нас потом погрузили в вагоны и отправили в Германию. Там, значит, загоняли мыться, бани или черт его знает. Мылись. Теперь, значит, везде пробрить. Немец один сидит с плеткой: «Жопа, яйца», – осматривает, чтобы волос не было нигде.
Переодели в такую синюю одежу, тоже у них там была накоплена была, а потом, значит, начали проверять легкие. Туберкулезных отобрали и в отдельный барак поместили, конечно, на гибель окончательную… А нас кого куда распределили. Я попал в город на западной границе Германии, там автомобильный завод был. Там много наших было, и пленные, и гражданские, в том числе девчата, но они, конечно, отдельно от нас жили.
Короче говоря, поставили меня на станок, я его включил, и все инструменты поломало. Ко мне никто не подходил. А я еще нормально стоять не мог и упал у станка. Потом пришли с носилками и отнесли меня в барак. После этого я на завод приходил, а меня никто ничего делать не заставлял. Там один мастер ночной был, у него отец у нас в плену был, так вот мы с ним и разговаривали. Он рассказывал, что вот его отец очень понравился оному помещику, он даже хотел за него свою дочь выдать, чтобы отец остался в России. Очень деловой такой был. Но это уже 1918 год, уже большевики пришли, вот и уехал домой, в Германию. И меня этот мастер ничего не заставлял делать, он когда дежурит, я к нему в кабинет, и мы с ним разговаривали. Хороший человек был.
Потом меня, значит, повезли в какой-то лагерь, там танковый завод был, на котором больше тысячи наших работало. Там у них больница, немецкие и наши врачи, они меня осмотрели, что-то написали и работать меня больше не заставляли.
Привезли в лагерь, он недалеко от большого военного городка стоял, и вот в этом городке наши ребята работали, которые здоровые – уборкой занимались, один цветы сажал, клумбы делал, там же солдат почти не было, они только отдыхать приезжали. Потом там наши сапожники работали, портные и вот они одного часового как генерала одели, хороши человек был. Мы когда в лагерь приходили, говорили ему: «Картошки надо». Часовой: «Только сами не надо». Он там с кем-то переговаривал, и потом на машине мешка два картошки прямо к этим сапожникам, питание-то плохое было… Такой шустрый часовой был.
Потом в наш лагерь итальянцев привезли. Еще там французы были, сербы и еще кто-то, но они отдельно от нас содержались. Французы посылки получали, а мы нет и мы, сперва, к французам через проволоку лазили, или через подкоп, но потом там часовые с вышки одного застрелили. А вообще, к французам придешь, у них там патефон был, они когда узнали, что я дальневосточник, всегда для меня ставили «Штурмовые ночи Спасска». Французы покормят тебя, сигаретами поделятся. И вот я решил, что не полезу через проволоку, а пойду через ворота. Подхожу к часовому. Он по-русски немного понимал, говорю ему: «Камрад, так и так». А у немцев-то курево плохое было, а французам хорошие присылали, я достаю пачку, что мне французы дали, часовой мне: «Ты потом только здесь ходи, когда я стою». И вот я как увижу, что он стоит, то иду к воротам и прохожу к французам. Это уже в 1945 году было.
Потом подошла весна. Комендант нас построил и говорит: «Мы будем уходить. Кто хочет, пусть остаются, а остальные – пойдем на восток». И вот, значит, мы пошли. Ночевали у разных бауэров. Нашли там у одного бауэра семенную картошку, всю разобрали. Бауэр с утра выходит, видит картошки нет, говорит офицеру что-то, а офицер: «Знаешь, война, ничего не сделаешь». Убедил как-то. Потом вышли, нас комендант построил и говорит через переводчика: «Этого делать нельзя. Хорошо, бауэр такой хороший человек оказался, а то бы пришлось вас всех расстрелять».
Вторую или третью ночь мы шагали, пришли в какой-то городишко и там часовые нас оставили. Охранять нас стали мальчишки из гитлерюгенда. Ну мы у них оружие отняли и пошли дальше на восток. Дошли до Магдебурга, а там уже американцы были. Те, кто раньше в Магдебург попал – их немцы всех убили, там целые подвалы были мертвыми забиты – французы, поляки. Немцы их в подвалы загоняли и газом травили. А когда мы пришли, там уже американцы были.
С другой стороны Эльбы наши были, они понтон наводили дня два или три. И вот пока мы ждали. Американцы предлагали нам в СССР не возвращаться. Говорили, что отвезут куда желаешь – хочешь – в Африку, хочешь – в Америку, хочешь – в Южную Америку, хочешь – в Австралию. Некоторые, которые, видимо, хвосты имели – они остались, а основные отказались.
Потом наши понтон навели, мы через Эльбу перешли и пошли дальше. Шли пешком, только иногда тех кто заболевал на мимо проходящую машину грузили. Так мы дошли до Берлина. Там меня направили в 1050-й стрелковый полк, в нем, после штурма Берлина, людей почти не осталось. Начали строевой заниматься, и другие занятия, а я же не могу строевой ходить, так что меня поставили дежурным по казарме. А полк стоял в бывшем военном городке СС, и когда немцы убегали, они все двери, все окна посшибали. Начали двери навешивать. Наши работали и один немец. Наши дверь повесили – ходит и ладно, а немец повесит, проверит, чтобы она полностью закрывалась, чтобы ни один комар не пролез. Я полковнику об этом доложил и говорю: «Когда немец смотрит на дверь, что наши повесили, он все «Шайсе, шайсе» говорит». Полковник подумал и решил, чтобы все немцы делали.
Недели две я в полку пробыл, а потом меня направили на склад боеприпасов. Склад в городке между Магдебургом и Берлином находился, там много складов было и крупная железнодорожная станция. Начальником станции там сержант был, так он нас инструктировал: «Следите вот за тем домом, никого туда не пускайте, а то наши как напьются, так туда к бабам лезут». В этом доме немец жил, начальник станции, и у него дети были, две девочки, большие уже, и вот к ним все лезут. Помню, к ним один пьяный капитан ломился. Я ему говорю: «Отваливай отсюда. Отваливай, дорогой, а то по шее получишь». А он все перся. Я говорю: «Нет. Это дело не пойдет». Сержанту позвонил, он пришел, по шее этому капитану налупил.
Месяца три или четыре я в Германии побыл, а потом меня, во второй эшелон, уволили. Поехал домой, в Волоколамск, а дома-то и нет, немцы нашу деревню сожгли. Поехал в деревню, где мать родилась – а немцы и ее сожгли. Стал работать, появились деньги, как-то обжился, а потом нам еще денег выделил.
- Спасибо Николай Михайлович. Еще несколько вопросов. Как кормили на фронте?
- Не очень. На день пару сухариков и рыбину давали. Потом мы голубей ловили, лебеда росла. Супу наварим, налопаемся его.
- В плену с власовцами сталкивались?
- Да. Вот тот часовой, которого мы одели, он очень власовцев не любил.
- А к вам в лагерь не приходили в армию Власова вербовать?
- Нет, я такого не видел.
- После освобождения из плена вы проходили проверку?
- Я не знаю, может быть чего и проверяли, но меня сразу в полк направили. Меня никто не проверял.
- Спасибо Николай Михайлович.
Благодарим сотрудников Красногорского районного совета ветеранов за неоценимую помощь в организации встреч с ветеранами Красногорского района Московской области.
| Интервью и лит.обработка: | Н. Аничкин |
