Я родился 23 июня 1917 года в станице Славянской на Кубани, сейчас это город Славянск. Помню, в детстве я спрашивал маму: «Мама, почему ты родила в такое время, когда началась война?» «А вот потому что в революцию стреляли с «Авроры», тебя разбудила, и я тебя родила».
Жили мы неплохо, у дедушки было десять десятин, 7 коров, 12 лошадей пчелы, однако, когда началась коллективизация, он был раскулачен и на 7 лет сослан в Сибирь, но на мне это не очень сказалось. Я вступил в комсомол, был секретарем комсомольской организации техникума.
У меня плоскостопие было, поэтому меня в армию не брали – других ребят призывали, а меня нет. Так я скрыл свое плоскостопие и поехал в Ростовское училище. Сдал экзамены, а на медкомиссии мое плоскостопие вскрылось и меня отправили домой. Мне так обидно было.
Перед войной я окончил техникум, работал агрономом. 22 июня пошел на рынок и услышал по радио выступление Молотова. Я сразу пошел в село Петровское, где был районный военкомат и попросил направить меня на фронт. Но мне отказали, потому что я был агрономом. Однако я настоял и, в конце августа 1941 года, меня призвали и направили на учебу в город Миллерово, где я прошел обучение как артиллерийский разведчик и уже в 1942 году был направлен на фронт.
Послали в разведку в небольшое село. Вошли туда – никого нет. Хохлы жили беднее, чем казаки на Кубани. Вошли. Печка, картошку. Мы сидим, Ярошенко, Дорошенко и я, вдруг открывают дверь, немцы! А мы сидим, едим картошку. Я командиром отделения был, ребят всегда сам отбирал. Смотрю, ребята пах-пах… Я в окно, у меня кобыла Динка была, она никогда без меня не уйдет. Я кричу: «Динка!», – она, аж, на коленки встанет, я на нее прыг, еду. Вернулись, доложили.
Потом было село Петровка. Там немцы прорвали нашу оборону и сумели уничтожить наш 104-й артполк. Мы отошли, получили пополнение и снова в наступление пошли и в мае, в районе Лозовой попали в окружение. Я видел, как другие сдавались, а я не захотел – я же кубанский казак, комсомолец! Иду, а рядом со мной Барвенко. Я смотрю – у него шинель вспухла. Спрашиваю: «Что у вас тут такое?» Он достает Знамя полка. «Все», – говорит. – «Штаб весь раздавлен, разбит. Неси, Ваня». Передал мне Знамя и документы, а сам застрелился. Пошел по тылам, ко мне еще другие ребята прибились так и вышли.
Меня направили в 7-ю гвардейскую артиллерийскую бригаду Кавказского фронта, а после боев на «голубой линии» нашу бригаду отвели под Воронеж, где формировали 110-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Я был назначен командиром взвода разведчиков. Как-то позавтракали и пошли заниматься строевой. Пришли в бор и, вместо того, чтобы заниматься, вздремнули. Тут подъехал «виллис». Выходит один полковник, второй, смотрю, генерал. Я кричу: «Встать!» Ребята встают, глаза протирают. Генерал на меня смотрит: «Чем занимаетесь?» Я говорю: «Виноваты». «Разжаловать! В штрафную роту! Через два часа я подъеду, чтобы спины были мокрые!» Сел и уехал. То ли будет, то ли нет. А как сделать спины мокрые? Это же надо 30-40 километров пробежать. Я говорю ребятам: «Вон, река, сейчас мы туда бегом». «Зачем, товарищ сержант?» «Слыхали, чтобы мокрые спины были, бегом туда». До речки метров 800 было. Мы, не раздеваясь, в воду, вышли все мокрые. Сидим, не сушимся. Подъехал «виллис». Генерал посмотрел: «Ты откуда?» «Славянские, с Кубани». «Мать есть?» «Есть». «Отец?» «Нет». «Запишите, в удобное время имеет право поехать к матери. Молодец!» Сел и уехал. Кто хитрее был?! Сказал, чтобы спина была мокрая. Вот и сидим мокрые.
В сентябре 1943 года наш полк подошел к Днепру в районе Кременчугского рога. Сформировали группу, я, Минкин Александр из Тулы и Ваня Ерошенко и приказали нам переправиться. Нашли лодку, стали переправляться, а немцы осветительные ракеты запускают, мы на воде как на ладони и немцы дали по нам очередь из пулемета. Минкина в обе ноги ранило, но мы тут к островку прибились, вынесли его, выбрались сами. Я когда из лодки выбирался споткнулся и упал в воду. Думаю – надо доложить, а рация не работает, мокрая. Тут меня такая усталость взяла – и я уснул. Утром солнышко пригрело, я проснулся – пытаюсь связаться, а рация так и не работает.
Я на дерево залез, смотрю в бинокль, вижу – три кухни и немцы. Надо доложить, а рация не работает, я в ней всего и понимал-то как включить и выключить! Начал по ней стучать кулаком, она и запищала. Я кричу: «Але, але, Коля, это я»! Мне: «Какой Коля?! Ты же Кубань, а я Днепр!»
Я доложил о том, что видел, мне и говорят: «Давай, корректируй!» Я прикинул, даю координаты, оказывается, я расстояние между батареей и немецкими кухнями, которые я видел, увеличил где-то метров на 500. Почему кухни? Так танки и солдат не пересчитаешь, а если кухни – значит солдат много.
Вижу – наши снаряды перелетели, тогда уменьшил. Уменьшил, потом еще уменьшил, смотрю – хорошо. Наши немцев накрыли, но к этому времени немцы засекли мое место и перебежками ко мне.
Я опять координаты изменяю, ближе к себе, а мне с другого берега: «Ты, что итит мамочку делаешь?!» Я говорю: «Давай, иначе они меня сейчас живым заберут!»
Но повезло, подошли наши саперы, немцы отступили. Мне с другого берега передают: «Ваня, сейчас с тобой будет говорить с бугра. Ты там повежливей. Это командир армии или фронта». Со мной генерал на связь выходит, говорит: «Сейчас будут Илы, бить «катюши». Ты там проследи». В 1945-м я с этим генералом в Монголии встретился. Там речки мелкие, по колено, а ила вот столько, любая машина, если только она потеряет скорость, завязла и будешь сидеть. Я на «студебекере» был, уже переправился, смотрю «виллис» подъезжает. Думаю, как же они переедут? Они вышли, постояли, посмотрели, до середины доехали, «виллис» встал. Мы его вытащили, я смотрю – генерал армии. Подошел, у меня Звезда.
– Ты герой?
– Вы, что, товарищ генерал, не видите?!
– Как твоя фамилия?
– Игнатенко.
– Где ты воевал?
Я рассказал, он меня обнимает, целует, говорит: «Довелось живым увидеть».
Героя мне за ту корректировку огня на Днепре дали.
В Венгрии меня ранило. Зимой, пробило мне шлем, офицерскую шапку. Меня на «студебекер» и отвезли в медсанбат. После выписки назначили командиров взвода боепитания
В конце войны у меня случай был. Я уже Героем был, а у нас в полку комиссар из Горького был, Хлопов и вот он мне говорит: «Ты удачный. Иди, готовься, подбирай себе ребят, нужен «язык»». Это в Чехословакии было. Уже война заканчивается, а мне за «языком» к немцам… Но приказ. Пошли. Выходит одна пара. Буркач Ванька говорит: «Берем». «Нет!» Смотрим – трое вышли. Один поссал, второй поссал, а третий шел в середине не пописал. Я говорю: «Берем». «Кого?» «В середине который». Двоих немцев сняли, одного немца взяли. Ванька быстро с себя плащ-палатку скинул и мы в нее немца закутали. Пришли, немец живой еще был. Попил из котелка. Оказалось генерал немецкий.
Я разделся, уснул, а там две чешские девушки были, они меня все Иванко звали и вот: «Иванко, тебя требуют». Я спрашиваю: «Зачем?» А мне: «Поехали, потом по дороге скажем». Поехал. Командир полка говорит водителю: «Давай, в дивизию». Приехали в дивизию, заходим. Немец встал и начал что-то говорить. Командир дивизии, Огородов, подъехал, а немец все что-то говорит. Я спрашиваю: «Что он лепечет». Мне объяснили, что немец требовал показать, кто взял его в плен. Мы же с пленными немцами обращались не как немцы с русскими пленными.
После Победы меня отобрали для участия в параде, в Москве. Прибыли в Москву – молодые парни и девчата обнимали нас, целовали, плакали, а старики с бородой становились на коленки, благодарили нас. И, конечно, нам это было приятно, и тоже были слезы на глаза. Я уже думал, что после Парада поеду в свою станицу, буду выращивать хлеб, пахать землю, а тут приходит дежурный из штаба Красной Армии и говорит: «Игнатенко! Завтра за тобой приедут, в Кремль на прием».
Привезли. На столе была хорошая еда, с правой стороны икра черная, большая тарелка, с левой – икра красная. Охранник, солдат внутренних войск, говорит: «Товарищ старшина, ешь все. А вот эти 12 бутылок мы тебе отвезем, и ты отметишь день рождение». Потом меня забрали, отвезли в Сокольники, в Красные казармы. Там мы с ребятами выпили вино, повеселились. А утром прибыл курьер из Генерального штаба и передает мне приказ – 27 июня быть на Казанском вокзале. Мой полк к тому времени уже миновал Москву, и двигался на японскую войну. Е-мое, у меня же Фаина в Вене, я думал, ее заберу, и будем вместе пахать, жить, но приказ есть приказ.
Приехали в Монголию и приступил к своей работе артиллерийского разведчика. Нам монголы указали куда ехать, приехали – а там никакой дороги нет. Едем назад, со мной еще один Иван был, смотрю – на дороге тройные следы. Я говорю: «Вань, а что это?» Он: «Ты, чего, Ваня, не знаешь?! Это лошадь идет, у них, у монголов, большие колеса. Лошадь посередине, а это два колеса». А я смотрю, дело не вяжется, никак у меня не получается. Говорю: «Давай, мотай, там у старшины мои вещи, там немецкий бинокль», а – у немцев оптика была на порядок лучше нашей. Привезли бинокль – это уже другое дело, в него каждая юрта видна. Посмотрел – все точно, приехали по назначению.
Японская война была для нас легче, не такой жестокой, не с такими потерями.
Подошли к Харбину, меня вызывает командир полка, Кочуренко и говорит: «Ваня, поезжай в Харбин, там есть фабрика, которая выпускает хороший шелк». Дали мне «студебекер». Приехал в Харбин, а там русские, которые после революции в Китай бежали. Они так рады были, что приехал кубанский казак. Хорошо нас встречали, так же как в Москве.
Потом наш полк отвели в Иркутск. У меня к тому времени три ранения было и я, и по ранению и как агроном имел право демобилизоваться, что я и сделал.
| Интервью: | А. Драбкин |
| Лит.обработка: | Н. Аничкин |
