Х.И. – Родился 2/5/1920, в Литве, в местечке Варена, в семье школьного учителя - меламеда.
Нас у родителей было 8 детей: пятеро дочерей и три сына. В 1936 году я закончил учебу в еврейской гимназии в Алитусе и уехал в Каунас, к старшему брату Эйзеру, который тогда учился в Каунасе в университете. Здесь я познакомился со своей сверстницей Любой Альтман, которая была подпольщицей и связной ЦК Компартии Литвы, мы стали встречаться и она меня привлекла к подпольной работе. Вскоре я, по личной рекомендации одного из руководителей подполья Мескупаса, вступил в коммунистическую партию, и стал связным ЦК КПЛ.
С Любой мы полюбили друг друга и в начале 1941 года поженились.
Г.К. - Как изменилась Ваша судьба с приходом Советской власти в Литву?
Х.И. - Осенью 1940 был организован призыв бывших подпольщиков, коммунистов и комсомольцев, на работу в милицию, органы НКВД и в Красную Армию. Меня тоже призвали, и отправили в Каунасское управление НКВД, я попал в 3-й спецотдел который боролся конкретно с немецкими шпионским подпольем и следил за немецкой агентурой.
На службе мы ходили в гражданской одежде.
Г.К. – Лично Вы чувствовали, что надвигается война с Германией?
Х.И. – Безусловно. Все шло к войне. Немецкая агентура в Литве с начала сорок первого года настолько активизировалась, что уже ни у кого в нашем отделе не оставалось никаких сомнений, к чему дело идет.
Г.К. - Каким для Вас было начало войны?
Как удалось уйти на восток?
Х.И.- В субботу, 21-го июня, мы пошли в театр, я с беременной женой, мой брат Эйзер, и еще два наших товарища. Вернулись поздно, все вокруг казалось таким спокойным и безмятежным…
А ранним утром окрестности Каунаса, районы, где стояли воинские части, уже бомбила немецкая авиация. Моим соседом был начальник нашего отдела Валайтис, который сразу вручил мне три конверта с адресами, я должен был отнести эти конверты - «мобилизационные предписания» по квартирам нашим товарищам.
Я, выходя из дому, сказал жене –«Люба, мои часы вдруг встали. Отнеси их мастеру, пусть починит», и пошел по адресам. Затем явился прямо в отдел и здесь нашей группе дали приказ, организовать засаду на улице Доне,это параллельная улица к Лайсвис Аллее, где мы ожидали появления немецкого резидента. В этой засаде мы безрезультатно просидели до вечера, потом вернулись на место службы. Я попросил отпустить меня за женой, но начальство не разрешило отлучиться, и последовало новое распоряжение –«Обеспечивать эвакуацию правительства».
Нас разбили на группы, которые должны были сопровождать руководство Советской Литвы при отходе на Восток. На улице Кястутис я увидел автобус в котором сидело несколько человек, и среди них своего товарища Леву Финкельштейна и еще одного бывшего подпольщика из Йонавы.
Они вывозили партийный архив, а все местное руководство, как нам сказали, уже автоколоннами отбыло из города.. Мы все были в гражданской одежде, но при себе имели личное оружие. Отправились в сторону Укмерге, затем на Утяны,, но когда мы вышли к линии бывшей границы, то тут нас ждали не самые приятные сюрпризы. Границу «держал» заградотряд из пограничников, которые отказались нас пропустить дальше, они нам кричали –«Вы все английские шпионы!». Понимаете, даже не немецкие, а именно «английские»!.
Потом появились начальники –«особисты», которые приказали нам сдать оружие.
Мы подчинились, думали, обычная проверка. А затем нас повели … на расстрел.
Мы пытались что-то объяснить, но мы почти не знали русского языка, и только когда один литовец, более –менее сносно говоривший по-русски, заорал - «Опомнитесь! Товарищи! Что вы делаете !Это же работники НКВД !», окруживший нас конвой остановился, и каким-то лейтенантом был вызван другой «особист», старший по званию и по должности над теми, кто уже отдал приказ отправить нас «в расход». Стали разбираться, мол, ах, извините, у вас все документы по–литовски, иди - знай, что в них написано, но нам разрешили забрать свои пистолеты и следовать дальше. А ведь запросто могли бы нас «шлепнуть» как «немецких диверсантов» в этой жуткой неразберихе и хаосе первых дней войны.
В начале июля мы добрались до Москвы, но в саму столицу нас не пустили, приказали прибыть в Саратов, где, со слов «русского начальства», должны были собраться работники НКВД Литвы.
Прибыли в Саратов, где в управлении у нас забрали оружие, и до «особого распоряжения» отправили на уборку урожая под Вольск. В этом колхозе уже мобилизовали в армию всех мужиков, а всех лошадей и технику тоже передали в РККА. Колхоз считался не из самых бедных, в день нам выдавали по 800 грамм хлеба, но там своей пекарни не было и хлеб несли на себе из Вольска. После окончания уборки урожая нас всех вернули в Саратов, где посадили на баржу и отправили в Горький. Здесь, на пристани, стало окончательно ясно, что никто не знает, что с нами делать и куда нас отправить. Нас, прибалтийских чекистов, встретил один веселый малый, который виртуозно разговаривал матом, У нас забрали документы, временно разместили по квартирам. Выдали продовольственные карточки, по которым мы могли два раза в день получить манную кашу. Прошло еще какое-то время и нас, «литовцев», послали строить аэродром, готовить посадочные площадки в степи.
Здесь меня нашло письмо от моей сестры, оказавшейся в эвакуации в Пензе.
Большинство беженцев из Литвы находилось в Горьком, Куйбышеве и в Пензе, и сюда, наугад, успевшие убежать на восток, отправляли письма через литовское представительство, в надежде найти своих. Мне когда письмо передали, я от волнения сознание потерял.
Сестра написала, что вечером 22–го июня она вместе с моей беременной женой села в поезд, который шел из Каунаса на восток, но в Минске моей жене стало плохо, ее сняли с поезда и отправили в местную больницу …
Там, в Минске, в гетто, моя жена, скорее всего, и погибла…
Г.К. – А остальные члены Вашей семьи? Кто-то еще выжил, кроме сестры?
Х.И. – Из Каунаса на восток успел уйти мой старший брат Эйзер, он был 1917 года рождения.
Мы встретились с ним уже на формировке 16-й стрелковой дивизии. Брат воевал сержантом в пехоте, в 249-м стрелковом полку, был три раза ранен, стал кавалером ордена Славы, но моему брату не суждено было дожить до окончания войны, Эйзер погиб в боях под Клайпедой.
Младший брат Шмуэль, 1923 года рождения, перед войной учился в Каунасе в профессиональной школе ОРТ. Он оказался в Каунасском гетто, откуда смог убежать в 1943 года и добраться до «советских» партизан. В конце 1944 года я приехал в Литву, нашел брата, и мы с ним поехали в Варена, на место гибели наших родителей и младшей сестры, убитых литовскими полицаями – карателями в 1941 году, во время массового расстрела евреев нашего местечка.
Нам дали в сопровождение двух «ястребков» с оружием, и повез нас на подводе на место расстрела литовец Новицкас, чей сын был одним из главных палачей…
Выжила еще одна старшая сестра Лея, она оказалась в концлагере на территории Германии, где была освобождена союзниками, а другая моя сестра еще в двадцатые годы перебралась в Палестину, и этим спаслась от верной гибели.
Г.К. – Вообще, из еврейского населения местечка Варены кто-то уцелел?
Х.И. – Считанные единицы. Брат Шмуэль воевал в партизанах и уцелел. А кроме меня и Эйзера в 16-й Литовской дивизии из моего местечка было еще пять человек. Братья Бузганы, Михаил и Аврум, сыновья извозчика, оба бывшие «бейтаровцы», вернувшиеся с фронта инвалидами войны. Сын шамеса Исроэль Кабелинский, сапожник Шапетинский, и сын фабриканта Ершинский, семья которого была выслана в Сибирь незадолго до войны.
Немцы захватили Варена на третий день войны, так что фактически никто из гражданского еврейского населения не успел убежать на Восток. В начале сентября 1941 года в лесу под Варена литовские каратели расстреляли свыше 800 местных евреев…
Г.К. - Когда Вас призвали в Красную Армию, в 16-ую Литовскую СД ?
Как Вы лично отнеслись к призыву?
Х.И.- Когда в январе 1942 года я получил повестку на призыв, то был очень рад самому факту, что ухожу в армию. Во–первых, я хотел воевать и мстить фашистам. Во – вторых у меня накануне в Горьком украли все вещи, деньги и продуктовые карточки, и, если бы не призыв в армию, не знаю, как бы выжил. На призыве меня зачислили в 5-ую стрелковую роту 156-го стрелкового полка. Этой ротой командовал лейтенант, еврей из Биржая, уже успевший закончить в России пехотное училище. Но уже в апреле 1942 года я попросился добровольцем в формируемый взвод полковой разведки и был в него зачислен.
Г.К. - Что представлял из себя взвод пешей разведки 156-го СП ? Кого туда отбирали ?
Какую подготовку успели получить полковые разведчики до отправки дивизии на фронт?
Х.И. - Взвод полковой разведки насчитывал сначала 46 человек и командовал нами младший лейтенант Вацловас Бернотенас, будущий Герой Советского Союза. Бернотенанс был спокойным, образованным и культурным человеком, до войны успел окончить университет в Литве, а после начала войны попал на ускоренный курс военного училища где-то в Сибири.
Помощником командира взвода был бывший партийный работник из Тракая Габшавичус, но самой колоритной фигурой во взводе был бывший моряк торгового флота Глямжа, литовец из Клайпеды, который часто рассказывал нам как ходил по морям по всему миру.
Евреев в полковой разведке было немного. Мой близкий друг Рахмил Бреннер, разведчик Рацин из местечка Бутримонис, Пайперт из Паневежиса, Боркум…
Из литовцев мне запомнились Аршвила, бывший батрак, жемайтиец Драсютавичус, который до прихода Советской власти в Литву был простым пастухом. Очень боевым парнем был Алексунас. Были среди нас и русские из Литвы, например, Мурников из Кедайняй, которого впоследствии сняли с фронта на партийную работу.
Конечно, не все из 46 человек состоявшими по списку в нашем взводе, были боевыми разведчиками. Хватало и «мертвых душ». Например, у нас числился часовой мастер Гебелевичус, который неотлучно находился при штабе полка и еще один «тыловой», музыкант.
Судьба перечисленных мною бойцов из нашего взвода сложилась по- разному.
Глямжа погиб в первом бою под Алексеевкой на моих глазах вместе с комиссаром полка, там же при бомбежке был тяжело ранен Иозас Габшавичус (после войны он был директором спиртзавода в Каунасе). Под Змиевкой был тяжело ранен Пайперт, и после госпиталя был комиссован как инвалид. В 1945 году Пайперт вернулся в Литву и стал создавать детский дом для еврейских сирот, ездил по дальним хуторам, разыскивал еврейских детей, спрятанных в оккупацию литовцами, и воспитывал их. В одну из таких поездок Пайперт был убит «лесными братьями». Рахмил Бреннер погиб на моих глазах в разведке боем под Никитовкой 25/6/1943.
Там же был тяжело ранен командир нашего взвода Бернотенас, получивший за этот бой звание Героя… Боркума отозвали с фронта в распоряжение Совнаркома Литвы..
Г.К. – А как Вы оцениваете специальную подготовку взвода полковой разведки?
Х.И. – Не было у нас никакой особой подготовки. Мы умели ориентироваться на местности, и в боевом отношении были подготовлены чуть лучше обычных пехотинцев.
Но как взять «языка» нас до прибытия на передовую никто не учил, никаких тренировок по нашему профилю не было…
И взводный Бернотенас как командир разведки в начале 1943 года был слабо подготовлен, он просто не мог понять, что от нас хотят.
В первых боях под Алексеевкой получилось так. Ядро полка составляла рота автоматчиков из 120 отборных комсомольцев, и эта рота всегда находилась рядом с полковой разведкой.
Вот нас вместе и бросали в атаки по кровавому снегу прямо на пулеметы, на бугры, на которых засели немцы. Но ничего из этого не вышло. И разведку погробили, и роту автоматчиков, заодно.
Сколько раз в атаку поднимались, но только один раз дошли до рубежа, что немцев видели в упор перед собой. Полковая разведка из 167–го СП смогла взять «языка», а у нас не получалось.
Дошло до того, что мне Бернотенас отдал приказ, ночью, в одиночку, пробраться на станцию Змиевка и выяснить там обстановку. Я набрал побольше гранат, и пополз вперед по снегу, но пройти было невозможно, везде немцы, меня вскоре обнаружили и такой огонь начался, как карнавальный фейерверк. Когда я вернулся, то начальство промолчало, видели, что нет шансов.
Пошли другой ночью в разведпоиск, но нас немцы заметили и стали косить из пулеметов.
Мне снайперская пуля пробила валенок, но ногу не задело. А Бернотенас нам кричит – «Не отвечать огнем!». А что это такое – «не открывать огонь», если мы уже обнаружены?...
Мы всю ночь лежали среди трупов на снегу, сами притворившись мертвыми, и я видел как немецкий снайпер занял позицию в нескольких десятках метрах от нас, но я даже не мог по этому немцу выстрелить. И когда мы под утро еле оттуда выбрались, я стал орать на Бернотенаса, с которым был в хороших отношениях – «Ты почему приказал - Не стрелять! Не отвечать огнем! Почему!!!?», но взводный не нашелся, что ответить.
Было очень голодно. Уже в начале марта со мной случай произошел.
Один раз меня послали с донесением в штаб. Возвращаюсь оттуда к передовой, и смотрю, что в развалинах дома стоит наша полевая кухня и возле нее вповалку сидят и лежат бойцы. Повар варил суп с кониной, а часть неразбитой крыши как «козырек» прикрывало сидящих на земле.
Вдруг начался минометный обстрел, и тут немецкая мина пробивает крышу и падает прямо в полевую кухню. Повара сразу убило, многих ребят посекло осколками, кухню разбило, а на меня взрывной волной из котла выбросило кусок вареной конины. Я так радовался…
Пришло пополнение, в основном к нам в полк прибыли уголовники из Сибири, прямо из лагеря на фронт, это были люди без сильной личной мотивации воевать. Ко мне в отделение попал бывший летчик, попавший на передовую «без пересадки», сразу с тюремных нар. Он рассказал, что попал под суд за «самоволку», находясь на тыловом аэродроме, слетал на свадьбу к родным за пару сотен километров. А когда утром вернулся на аэродром, его и повязали.
В наш взвод он прибыл как «штрафник», без снятия судимости.
После войны я случайно встретил его в Вильнюсе, в автобусе.
Г.К. – Некоторые ветераны 16-й СД мне рассказывали, что после боев под Алексеевкой, моральный боевой настрой в дивизии резко упал, а доверие к командованию дивизии было почти нулевым. Начались случаи перехода литовцев, бывших «кадровиков» буржуазной Литовской Армии, к немцам. Ваш разведвзвод тоже таким событием «отметился».
Х.И. - Про Климаса говорите?.. Так он не первый был. У нас один литовец из взвода дезертировал еще по дороге к передовой. Климас перебежал к немцам вместе с Чярнюсом и Контвайнисом, и хоть нашему взводу объявили, что группа Климаса попала в плен во время разведпоиска, скоро стало ясно, что они просто сознательно перешли на сторону врага.
Меня другое поразило, то, что один из этих трех до войны был работником НКВД.
Климаса немцы по ошибке ранили при переходе, и в немецком госпитале ему ампутировали руку, и до 1951 года Климас жил в Паневежисе, выдавая себя за инвалида войны.
А два других предателя после войны, по слухам, вообще, оказались в Америке.
Я вам больше скажу, то что нас послали в разведку боем под Никитовкой, так это нам дали возможность смыть позор со взвода пешей полковой разведки после предательства группы Климаса. Это я знаю точно.
Г.К. - Как проводилась знаменитая разведка боем под Никитовкой, которая упоминается во всех описаниях боевого пути 16-й Литовской СД?
Х.И. – В разведку боем пошел наш взвод и стрелковая рота из 1-го батальона нашего полка.
На рассвете мы вылезли из своих окопов и пошли в атаку. На моих глазах погиб мой друг Бреннер. Мы проскочили нейтральную полосу, заграждения из колючей проволоки, и ворвались в немецкие окопы Мы взяли первую траншею, захватили двух пленных, и сразу бросились ко второй линии траншей, дорогу к которым преграждала колючая проволока.
И тут немцы стали обстреливать нас из минометов, в том числе из «Ванюш».
Я увидел, как упал раненый осколками шрапнели мой земляк Бузган, он служил в стрелковой роте, и тут же, рядом со мной разорвалась немецкая мина и меня всего посекло осколками, которые попали в руки, в ноги, в голову. Меня вынесли с поля боя, и первую перевязку мне делала наша санинструктор Фейга Бляхер. Из санбата меня отправили в прифронтовой госпиталь, откуда на санитарном поезде дальше, в глубокий тыл.
Оказался я в госпитале, в Уфе, где пролежал до осени. Осколок в голове врачи не решились трогать, а моя раненая рука не двигалась, из-за перебитых нервов. Меня комиссовали из армии как инвалида войны, с предписанием каждые шесть месяцев проходить переаттестацию на медицинской комиссии. Уже после войны я узнал, чем закончилась разведка боем под Никитовкой. Немцы смогли организовать контратаку, и выбили наших из своих уже захваченных двух траншей, и большая часть разведчиков из нашего взвода погибла во второй траншее, а тяжелораненый Бернотенас, которого уже внесли в список погибших, семь суток выползал к своим. Остался живой!
Г.К. – И куда решили податься после комиссования из армии? Ведь родни в России у Вас не было.
Х.И. - В Башкирии был представитель Литовского правительства. Я сказал, что хочу попытаться что –нибудь узнать о судьбе жены, найти ее, и представитель мне посоветовал ехать в Москву, где на улице Фрунзе находился СНК Литвы. Литва еще была под немцем, а родных в России я не имел. Брат Эйзер тогда еще был жив и воевал в 16-й дивизии, а старшая сестра находилась в эвакуации в Коканде, где шила красноармейские шинели.
Посмотрели в Москве на меня - «И куда ты дальше поедешь? Оставайся, мы найдем для тебя работу». Посмотрели какие-то списки, и сообщили мне, что, оказывается, за бой под Никитовкой я награжден медалью «За боевые заслуги». Эту медаль, кстати, я в начале 1944 года в Кремле получал, из рук Калинина.
На меня в СНК заполнили анкету, а в ней указано, что до войны я служил в НКВД. Через несколько дней меня вызывают, и сообщают, что меня отправляют на работу в Военную Цензуру.
Первое время я спал прямо на работе, а потом жил в 300 метрах от Кремля, где мне выделили койку в общежитии НКВД, а работать пришлось сначала в здании в Ветошном переулке, затем нас перевели на Главпочтамт, на улицу Кирова, рядом с площадью Дзержинского.
После войны мне было присвоено звание младшего лейтенанта МГБ.
За день через мои руки, случалось, проходило до 300 писем на литовском языке, а рядом со мной сидели брат и сестра Новики, которые проверяли письма на латышском языке.
Руководил всей военной цензурой очень интересный человек, генерал Анатолий Завистович, кабинет которого находился возле нашего отдела, и он нередко во время работы подходил к нам, к цензорам, и просто разговаривал с нами, как с равными.
В сорок восьмом году я ушел с работы в цензуре и вернулся в Литву, где остался жить еще на долгие десятилетия, и откуда уехал на ПМЖ в Израиль.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
