Меркин Зиновий Леонидович

Я, Меркин Зиновий Леонидович, родился 10 июля 1924 года. Отец мой был военным, но он с нами не жил – меня воспитывала мама. Жили мы на Загородном проспекте, дом 12. Учился в первой средней школе Фрунзенского района, до войны успел окончить девять классов. Вернувшись с фронта, сначала работал, а затем окончил Промышленную академию. Сталинские репрессии коснулись и моей семьи. Мамина сестра восемнадцать лет пробыла в лагерях за то, что была женой народного комиссара по делам Закавказья. Мой отец во время финской войны командовал бригадой и за то, что его солдаты поморозились, он был репрессирован, но во время Отечественной войны его освободили, и он воевал. Хоть отец с нами не жил, но, когда мне было 15 -16 лет, он брал меня к себе в Лужские лагеря, где я вместе с красноармейцами проходил курс молодого бойца. Они шли на стрельбище – и я шел, они проходили подготовку конника – и я проходил подготовку конника. Я умел владеть разным оружием, поэтому на войну ушел подготовленным. Знал пулемёт «Максим» – разбирал его и собирал, и «Дегтяря», и винтовку, и артиллерийский карабин, и клинок. Даже ухо отрубил у маштака (прим.: маштак - малорослая крепкая лошадь) во время рубки. Физически я был довольно-таки крепким, на турнике вместе с красноармейцами комплекс упражнений делал, был у меня значок «БГТО», и санитарный значок был – их тогда всем давали. Помните, были стишки: «Мы с Тамарой ходим парой, мы с Тамарой санитары»? (Рассказывает, улыбаясь) Готовили, готовили нас к войне и в школе проходили подготовку.

Конечно, чувствовали, что будет война. Я к этому относился, как ребёнок, до меня не всегда доходило это. Что вы хотите – шестнадцать лет парню, у меня другое в голове было: футбол, подраться, похулиганить, в «казаки-разбойники» поиграть. В свободное от учёбы время собирались с гитарами у себя под аркой. Нас, правда, гонял наш дворник дядя Ваня, но всё равно собирались, песни пели. Знаете, на Загородном есть кондитерский магазин, называвшийся тогда «Росконд», в парадной рядом с «Роскондом» я и жил. С обратной стороны дома была винтовая лестница, куда привозили товары для этого магазина. Там собирались старшие ребята, читали стихи – был свой самиздат, но не явно политический, а такой, знаете: «Орлов», «Екатерина», «Лука Мудищев». Они читали, а мы где-то поблизости подслушивали, за что получали подзатыльники. Ну а потом, когда мы становились постарше, потихонечку-потихонечку, поближе и участвовали в этих делах. Но никакой политики, что вы! У нас во дворе жил такой Жуков, он работал в «Большом доме», все нити к нему тянулись. Дворники знали, кто к кому идёт, у посторонних спрашивали: «А к кому вы идёте? А вы знаете, их нет дома», «А вот Демкин повёл к себе новую девку!» - всё знали. После двенадцати и парадная, и ворота запирались, входишь – дворнику рубчик надо дать.

22-го июня мы собирались играть в футбол против Лиговки. На Чернышовом переулке есть Холодильный институт, там во дворе было футбольное поле. Ребята договаривались между собой, кто против кого играет. В воскресенье мы должны были играть против Лиговских ребят. Мы с ними дрались, мы с ними и дружили. И с Разъезжей дрались и дружили. Знаете, там всё было, но среди нас не было криминальных ребят. Вот я ходил во «Дворец пионеров» – там были криминальные ребята, они пытались нас к себе притянуть, но у них не получалось. Во «Дворце Пионеров» я ходил в ансамбль песни и пляски Дунаевского, в нём я пел и даже солировал. С песней «Сторожка» я даже выступал в Москве перед разными съездами. Но Сталина на концерте не было. Галька Соловьёва была солисткой и я. «Под утро старый обходчик идёт, по рельсам стучит. У стыков стальных он видит двоих, один он к ним бежит…» – помню до сих пор. (Смеётся) Снимались в кино про пионеров, железнодорожников. Забыл, как оно называлось – там ещё Тайманов снимался, съемки были и в Ленинграде, и в Москве. Потом, когда в Ленинград приезжала Узбекская опера с Тамарой Ханум, они выступали в Мариинском театре, а нас брали как статистов, мы пели там. За это они нам давали какие-то подарочки, приглашали к себе в Ташкент. Тогда очень хорошо относились к ребятам.

И вот 22-го июня мы уже собрались играть и вдруг кричат: «Война! Война!» Ну, и всё: какой тут футбол, когда война!

В первый день войны город неуловимо изменился: все люди куда-то бежали – не шли, а бежали, чувствовалось какое-то напряжение. На углах домов, где были установлены большие рупоры, стояли большие группы людей, слушали. Кто плакал, а кто наоборот кричал, что «мы им покажем, гадам!»

В тот же день мы всем двором пошли в свой Фрунзенский Райвоенкомат – а он закрыт! Вернулись домой. В понедельник со школьными и дворовыми ребятами снова пошли записываться. Кто был постарше, у того приняли заявления. Передо мной стоял мой одноклассник Андрюшка Брылёв, он был старше меня на месяц. Его спрашивают, с какого он года. Он ответил, что с 24-го. Ему говорят: «Ну, мы тебя потом вызовем». Я думаю: «Ага, ну так не пойдёт!» И сказал, что я с 23-го. Андрей на меня смотрит, глаза выпучил – он-то знает, что он старше меня. Капитан говорит мне: «Пишите заявление». Я написал заявление и третьего июля меня вызвали в военкомат. Направили нас в Новочеркасские казармы. На правом берегу Невы, где сейчас мост Александра Невского, стояли четыре каменных здания, остальные были деревянные. В одном из каменных зданий располагалось, кажется, Арктическое училище. В левое крыло этого училища нас, человек 300–350, перевели из Новочеркасских казарм. Вот на этой площадке, где сейчас расположен пандус моста Александра Невского, мы маршировали, учились владеть оружием. Направо, по Новочеркасскому проспекту, нас водили куда-то далеко на стрельбище. Я отстрелялся очень хорошо потому, что уже имел опыт. Восемнадцатого июля мне выдали винтовку «СВТ», тридцать патронов и две гранаты «РГД» с оборонительными рубашками. Обмундировали нас очень хорошо, но не для лета, а лето тогда было жаркое! Я получил сапоги, синие суконные галифе, суконную гимнастёрку защитного цвета, очень тяжелую шинель с большим ворсом, пилотку, ну и всё, что полагается. Конечно, выдали противогаз, лопатку. Котелки у нас были по одному на двоих, касок и «смертных медальонов» у нас не было. Лично я за войну медальон никогда не носил, да и каску надевал один или два раза.

Нас послали как пополнение к 4-й дивизии народного ополчения в третий полк (впоследствии – 86 с.д. 330 с.п.)

От Варшавского вокзала нас довезли до станции Веймарн, дальше шли пешком. А потом была какая-то узкоколейка. Мы сели на какие-то платформы и паровозик тянул, тянул нас куда-то дальше. Тут нас обстреляла артиллерия, мы повыскакивали с платформ и началась эта катавасия: в первом же бою попали в окружение, прорвались из одного – попали в другое. По дороге ходит немецкая танкетка, а мы, как бараны, боимся перебежать дорогу. Наконец найдётся один смелый, перебежит, за ним мы бежим, как стадо.

По-моему, это было под Ивановским, или Старый Сап это был – не помню, но ещё до окружения. Мы там были рядом с Кировским пехотным училищем, занимали оборону. Помню, мельница какая-то была. Моя «СВТ» отказала и превратилась в обычную палку. Мне пришлось ползти метров двести – там лежал убитый политрук. Я полз к этой мельнице, чтобы взять у него винтовку. Оказалось, это был карабин, и ещё я взял его «ТТ». Какая у нас была задача – я не знаю. Была команда – «вперёд!» Команды отходить не было, отходили сами. Тогда не было окопов, а рыли – каждый себе – ячейку: два метра длиной, полметра глубиной и полметра шириной – всё, как гроб. Никакой нашей техники я не видел. Немецкие танки были. Тогда, в основном, у них были лёгкие танки, тяжелых я не видел, но нам достаточно было и этого – нам же нечем было против них воевать!

Сейчас, с точки зрения прожитых лет, я понимаю, что оборона не была организована совершенно. Командиры были тоже… Вот там был какой-то Краснопёров, полковник. Он стоял с группой офицеров, вот тогда я их видел один-единственный раз, и он, значит, командует: «вперёд!» Куда «вперёд»?! На кого «вперёд»?! Ни артиллерии нашей, ни подготовки нашей не было – ничего. «Вперёд!» – и всё: куда, чего, кто поведёт – непонятно. Пошли вперёд, нас стали обстреливать из артиллерии и миномётов. Мы залегли, а немцы нас обошли, я больше из офицеров никого не видел.

Когда немцы нас прижали, всё лишнее мы бросили. Я избавился от противогаза, шинели и вещмешка. За всё это время кухни я не видел, мы получали только сухари. Когда выходили из окружения, то питались – кто чего найдёт, на полях рвали морковку, капусту. Картошку не собирали потому, что боялись разводить костры. По пути встречалось много брошенных домов, в них тоже попадалось съестное. Количество людей в нашей группе постоянно менялось, было и по двадцать человек, было и по триста. Солдаты были из разных частей. И артиллеристы были, и танкисты без танков, да много, много было разных. Куда мы выходили, я не знаю. Нас вели сержанты и старшины, куда они нас вели – туда мы и шли, как бараны. Многие сдавались в плен, очень много сдавалось в плен, почему – я не знаю. Но были такие, которые бросали оружие, были и такие, которые переходили и с оружием. Было всяко. Мало того, что сами уходили – других тащили, тех, кто не хотел – и такое было. У меня мысли о сдаче не возникало: во-первых, я знал, как немцы относятся к таким, как я. До войны тоже проходила кое-какая информация: была такая «Коричневая Книга», я её читал. Кое-кто думал, что немцы будут хорошо относиться к пленным, а я знал, что мне всё равно пощады не будет. Во-вторых, был всё же патриотизм. Мальчишки, как я, были патриотами. Сдавались люди постарше, обременённые семьёй, думали: «А может, выживем, а чего мы будем воевать за эту власть?» У многих были в семьях репрессированные, многие были против колхозов – всякие люди были. Немцы разбрасывали с самолётов листовки, бросали дырявые бочки, чтобы пугать нас. Нас не преследовали. Против крупных подразделений немцы, конечно, выставляли заслоны и громили их, а на мелкие группы внимания не обращали. Карт у нас не было, в населённые пункты мы не заходили и двигались, в основном, по ночам. Вышли мы где-то под Кингисеппом, город был уже занят. Для прорыва была собрана большая группа – человек шестьсот-семьсот. Прорывались по окраине Кингисеппа, я был ранен пулей в левую часть груди с переломом угла лопатки, пуля прошла около сердца. Сначала я как-то двигался – вероятно, держался на характере, а характер у меня был!.. После того, как вышли к своим, я уже ничего не помню. В Копорье нас погрузили в эшелон и привезли в Ленинград, там – в Александро-Невскую Лавру, где оказали первую помощь, а потом – в институт акушерства, там я и лежал. Госпиталь был громадный. В нашей палате лежало семь человек, все «грудники». Помню, ходячие раненые принесли с Бадаевских складов патоку вместе с землёй, рассказывали, что там всё сгорело. В госпиталь я поступил 22-го августа, а выписался числа десятого октября. Числа семнадцатого мне нужно было явиться в «распред» на Фонтанку, 90. Вот я явился туда, меня раздели – на комиссию. Там спрашивают: «У вас есть, где здесь жить?» Я отвечаю, что да, я питерский, живу с мамой. Они говорят: «Ну вот, получите паёк и на две недельки – домой». Так я три или четыре раза ходил «на две недельки», пока у меня всё не заросло. Кажется, в конце февраля 1942 года пришел покупатель из 70-й стрелковой дивизии (впоследствии – 45-я гвардейская с.д.) и забрал меня с собой. Самые страшные дни блокады я провёл дома с мамой. У неё была карточка служащей, конечно, это не иждивенческая, но тоже совершенно не достаточная для выживания. Спасались мы благодаря сделанным впрок запасам и моему пайку. В госпитале мне сказали: «У вас задето лёгкое, поэтому надо бросить курить». Раз надо – я и бросил. Мне в день полагалась по пачке папирос «Звезда» – были такие хорошие папиросы. Каждый день мама ходила на Кузнечный рынок и меняла папиросы на хлеб. Конечно, организм у меня был ослаблен, но по сравнению с другими – всё же более-менее.

Блокадники тоже бывают разные: есть такие, которым было три годика, а они рассказывают, что тушили «зажигалки». У нас тоже во дворе были «блокадники», я до сих пор их помню. Я стоял тогда возле парадной, рука у меня была на «самолётике». Помните, я рассказывал, что двадцатого августа был ранен в грудную клетку, отбило лопатку? Рядом стоит машина, грузится. Выбегает Тамара, я её спрашиваю: «Тамара, это вы грузитесь? А куда вы едете?» Она говорит: «В эвакуацию едем, в Калининскую область». Это был октябрь месяц, числа десятого или двенадцатого. После войны я её встретил и спрашиваю, как они тогда прожили в эвакуации. Она говорит: «Ой, не говори, не дай бог! Выехали, попали к немцам, полгода были в оккупации. В Ленинград удалось вернуться только под конец войны». Где-то в шестидесятые годы я её встречаю и спрашиваю, как её дела. Она рассказала, что у неё всё хорошо, и по ходу разговора похвасталась, что награждена медалью «За Оборону Ленинграда». Я спрашиваю: «Как же так, ведь ты была в эвакуации? Я был дважды ранен под Ленинградом, а мне ничего не дали!» Она: «п.., п.., п…» – и убежала. Вот такие блокадники у нас тоже были.

В 70-й дивизии я служил во взводе разведки артиллерийского полка, которым командовал Кадацкий. Сперва был рядовым, а потом присвоили звание младшего сержанта и назначили командиром отделения. Я ещё не совсем поправился и поэтому только значился разведчиком, а пока посадили на телефон при штабе. Дивизия стояла во втором эшелоне. Наше подразделение располагалось в Рыбацком. Приказ №227 «Ни шагу назад» нам прочитал политработник, мы пропустили его мимо ушей. Это был обыкновенный приказ, для меня он ничего не давал потому, что я знал, что я должен делать – вот и всё. У нас была такая организация – «Смерш», они часто вызывали и спрашивали: «Что у вас говорят? Расскажите, пожалуйста, какие у солдат мнения, разговоры?» Я говорю: «Нормальные». В общей массе, конечно, были такие люди, но были и другие люди: если они видели, что кто-то переходит к немцам, так они по этим, своим же товарищам, стреляли. Особенно это было в 1941-42 годах, а с 1943 года, особенно после Курской битвы, всё было уже наоборот. Изменилось мышление у солдат, они поняли, что тоже могут побеждать. Вероятно, обстоятельства толкают людей, которые не очень уравновешенные, не очень преданные. Им безразлично, что, чего и как, они согласны на всё, лишь бы сохранить свою драгоценную жизнь. А есть люди другие, перед ними одно – долг. Вы знаете, такое слово было: «надо», так вот люди жили и таким словом – «надо». Я лично вот такой товарищ – который слушал, что такое «надо».

С 25-го на 26-е сентября 1942 года мы переправились через Неву и высадились на вторично захваченный «Невский Пятачок». Переправлялись на различных плавсредствах. Лично я переплывал Неву на плоту, на нём нас было не больше десяти человек. У самого берега в нас попали, но тут было уже мелко. Наверно были жертвы, но меня не задело. Выбрался на берег, здесь недалеко под оставшимся фундаментом было вырыто укрытие, где расположился наш командный пункт. Я почти никуда не ходил, а всё время сидел на телефоне в этом «бункере». Постоянно шли сильные обстрелы, четырнадцатого октября произошло прямое попадание. Придавило и меня, и Кадацкого. Я потерял сознание, но нас откопали. У меня была тяжелая контузия и балкой хорошо приложило по спине, я ничего не соображал, не мог двигаться, меня рвало. Перекосило лицо, кружилась голова, и при этом я ничего не слышал и не мог говорить. Помню только, что когда меня принесли к Неве, то там, под берегом, в ожидании переправы лежало очень много раненых. Как меня переправили на правый берег – я не помню. Я начал понимать, что происходит вокруг, только когда наш санитарный эшелон проезжал город Мичуринск. А где я был до этого, как меня перевезли через Ладожское озеро – не помню. Нас привезли в Ставропольский край и разгрузили под городом Георгиевском. Там где-то прорвались немцы и дальше мы двигались уже своим ходом. Помню, проходили станицу Незлобная. Как я очутился – я не знаю, но очутился в Кабардино-Балкарии. Там всех, кто мог более-менее двигаться, взяли в 275-ю стрелковую дивизию. Когда нас построили, то сразу спросили: «Кто воевал? Шаг вперёд! Кто был ранен? Шаг вперёд!». Ну а потом задавали вопросы: «Откуда вы? А, ленинградец, понятно!» К ленинградцам отношение было другое, особое. Короче говоря, спрашивают: «Пойдёте в разведку?» «Пожалуйста, пойду!» – ну и пошел. Мы стояли на берегу Терека. Немцы занимали позиции в осетинском селе Ардоне, а мы занимали оборону у казачьей станицы Архонской. В первом же выходе со мной произошла одна неприятность: выяснилось, что я в темноте ничего не вижу. Товарищ идёт впереди, остановится, а я на него натыкаюсь. Как потом выяснилось – это от недоедания и всего прочего у меня появилась куриная слепота. На том задании мы ничего не сделали: нас обнаружили, обстреляли, и мы отошли. По возвращении товарищ доложил старшему лейтенанту. Тот меня спрашивает: «Почему не признался? Ты же мог всех подвести!» Я ответил: «Боялся, подумают, что я трус». Ну, меня быстренько в санитарную роту: рыбий жир, и так далее. И там они привели меня в божеский вид, быстренько. Через Терек мы переправлялись вплавь: в плащ-палатку закладывали сено или солому, и тихонечко – вплавь. Течение в Тереке не постоянное: иногда вода идёт бурно, а иногда течение тихое. В одном и том же месте может быть много воды, а в другой раз мало. Ширина реки на нашем участке была метров сто с лишним. Нам было задание взять «языка». Мы несколько раз ходили, но безрезультатно. 31-го декабря 1942 года мы опять пошли за «языком». Переправились на тот берег: ни ракет – ничего нет. Ввалились в первую траншею – она пустая, во вторую – она пустая. Командир послал доложить командованию, что немцы отходят, а мы сразу пошли вперёд. Первое селение, которое мы прошли, было Ардон, потом – Дигора, Чикала, Фиагдон, Рассвет… Немцы удирали на машинах, а мы пешкодралом их догоняли. В Невинномысске они встали, немножко нас обстреляли. Мы только начали окапываться, думая, что он будет здесь стоять, а он быстренько поднялся и опять убежал. Так мы дошли до Кропоткина, это был уже февраль. По дороге мы узнали из газет, что под Ленинградом состоялся прорыв блокады, меня все поздравляли. Тогда же я встретил своего одноклассника Борьку Лапшина, он потом вернулся с войны без ноги. Домой я писал регулярно и мои письма доходили, но писем из дома я не получал ни в сорок первом, ни в сорок втором, ни в сорок третьем.

Кругом стояла такая ужасная грязь: ногу вытащишь – сапог остаётся. Обмундирование у нас к этому времени всё поизносилось, обувь была дырявая. Мы, да и обычные солдаты, были одеты – кто во что.

Если сравнивать оружие, то наше было намного хуже немецкого: трёхлинеечка была, конечно, безотказная, карабинчик был безотказный, автоматов я тогда в руках не держал. Видел автомат только у начальника штаба дивизии. На Кавказе некоторые роты были вооружены французскими винтовками, чуть ли не времён французской революции с круглыми штыками, которые воткнёшь в землю – он и сгибается. Я в руках их не держал, но, по-моему, они были однозарядными. У меня было разное оружие, даже ходил с немецким автоматом, «Шмайсером». И был у меня немецкий пулемёт «МГ-34», очень удобный, очень хорошее оружие, безотказное. Единственно, что много шума, да и тяжелый. Ленты к нему я носил на себе, обматываясь, как революционный матрос. При том обмундировании, которое у нас было – чёрт не поймёт, кто мы такие.

Артиллерии нашей было очень мало, но зато много летало ночных бомбардировщиков – по-моему, это был женский полк Расковой. Один раз недалеко от нас совершил вынужденную посадку наш истребитель «Як». Когда мы подбежали, лётчик был уже мёртв. Голова у него держалась на одной коже, и с таким ранением он всё же посадил самолёт! Мы трогали этот самолёт – действительно он был деревянный, «рус фанера».

Когда мы дошли до Кропоткина, там нашу 275-ю дивизию расформировали. Говорили, что во время отступления было много чего потеряно, в том числе и знамя. Пока дивизия стояла в обороне, нас не трогали, а теперь в марте расформировали. Личный состав распихали по разным подразделениям. Узнав, что я владею конём, меня направили в 5-й кавалерийский корпус Селиванова. Он формировался в районе Новочеркасска, Шахты. Мы проходили учёбу, должен был прийти конский состав. Но конский состав, шедший из Азии, по дороге весь разбомбили и нас передали в мотострелковую часть. Это формировалась 5-я танковая армия, мотострелковый корпус, по-моему – третий или четвёртый, я не помню. Я попал в мотоциклетный батальон, в пятый разведбат. К этому времени я был уже сержантом. Мы получили хорошее обмундирование, американские мотоциклы «Индиана». Мотоциклы были, как с колясками, так и без, пулемётов на мотоциклах не было. Были специальные роты – у них были, а у нашей, разведывательной, пулемётов на мотоциклах не было. Получили Судаевские автоматы, очень хороший автомат с рожковым магазином, я с ним прошел до конца войны. Видите ли, вот наш автомат «ППШ» – диск всё время отходит и получается перекос. Его надо всё время держать левой рукой, когда стреляешь. Хорошее вооружение получили, у нас и танки были, и танкетки были, и артиллерия, и миномёты были – всё было. И одеты мы были, и сыты мы были.

Конечно, молодые офицеры из училищ приходили на фронт без оружия. Приходит такой, а у него в кобуре вместо пистолета – кусок сала. Вот приходят, где взять оружие? Им говорят: «Идите к разведчикам – они вам дадут чего-нибудь». Давали ребятам, офицерам – у нас-то всегда было трофейное оружие. Конечно, если его увидят, то отбирали. Мы и ходили: то со «Шмайсером», то с «Судаевым». Я любил и «Шмайсер», и «Судаев» – это тоже был хороший автомат. Гранаты брали и наши, и «толкушки», ещё были синие румынские, знаете – такие, как яичко, немножко больше. Они – тоже неплохие гранаты, «толкушки» были тем хороши, что давали не только металлические осколки, а ещё и деревянные, что ещё хуже извлекать. Но всё же у этих гранат поражение слабенькое, а вот «лимоночка» – это хорошая вещь. Немцы тоже не брезговали некоторым нашим оружием, я как-то видел у немцев наш пулемёт «ДШК». Хороший крупнокалиберный пулемёт, но очень тяжелый. Ещё я видел, что они использовали наши 120-мм миномёты. У них свои крупнокалиберные миномёты не очень хорошие: они у них были очень тяжелые и не очень удобные. Хороши у немцев были шестиствольные миномёты, там вороночки дай бог были, даст – так даст! Там и кучность была хорошая.

Немецкая разведка тоже работала активно. В отличие от нас, они подбирались большой группой, внезапно врывались в траншею и, сея панику, старались выхватить если не офицера, то хотя бы младшего командира. Один раз они попали на наших разведчиков. У нас был парень очень похожий на поэта Есенина, мы его так и звали – Есенин. В завязавшейся схватке он сцепился с немцем. Они боролись до тех пор, пока оба не свалились в глубокую яму, где было отхожее место. Когда немцев отбили, мы их оттуда вытащили. Ещё долго «Есенину» вспоминали этот эпизод. Но потом он погиб.

Мы вышли в район Грайворон, и вот там мы держали оборону во время Курской битвы. Правда немного отошли, потом снова взяли Белгород, недалеко мы отошли, километров на 25, не больше, но с тяжелыми боями. Пока ещё стояли в обороне, ходили в поиск. Там Старобельск есть – такое село, что ли – послали посмотреть, что у них там есть, как и что. Несколько дней изучали оборону. Мы всё время изучали, а тут как следует: где проходы сделать, где что. Сапёры сделали нам проходы там, где мы наметили: проволочку разрезали, сделали небольшой проход. Мы проникли туда к ним, а сапёры проволочку опять сделали, как будто её никто не нарушал, зацепили за усики. Мы потихонечку прошли туда. Там были леса, поэтому нам было хорошо, удобно. Через лесок мы прошли хорошо. А там, недалеко от дороги, стоял наш сгоревший бензовоз. Вероятно, он сгорел, когда наши отходили от Харькова. А наверху там была мельница. Вот за этим бензовозом мы и спрятались. Ждали долго, наверно часа два или три. Уже стало немножко рассветать. Вдруг слышим: тарахтит – мотоциклист едет и с ним кто-то в коляске. Когда они подъехали, мы бросили гранату, мотоцикл перевернулся. Не знаю как, но тот, что сидел в коляске, каким-то образом выпрыгнул и бросился бежать прямо наверх, на горку к мельнице. Ну, мы кое-как нагнали его, схватили, а он такой здоровый битюг – не удержать. Пришлось его уговорить тихонечко по башке пистолетом. Так, оглушили – и всё. И только стали уходить, а немцы – тут как тут! Мы же гранату бросили. Преследовали: нас трое, а их одиннадцать. То один остановится и прикрывает, то другой – надо же было и немца тащить. Правда, потом он у нас сам бежал. Думали, что нам не уйти, но там как раз с третьей бригады разведка шла. Ну и, в общем, обошлось, обошлось. Со мной в этой группе был грузин из Осетии по фамилии Самушия, он всё время носил на голове свою национальную шапочку. Всегда, даже под пилоткой её носил. Третьим был Ваня Ивченко. Его судьбу я не знаю, а вот Самушия, по-моему, остался жив. Вообще у нас служили разные люди, были и уголовники. И в основном они были хорошие ребята. Но один из бывших уголовников как-то высказался на мой счёт, когда меня не было. Я потом его спросил: «А чего это у тебя вся морда побитая?» Он сказал, что он упал: «споткнулся, – говорит, – и упал». Потом ребята приходят ко мне и говорят: «Знаешь, командир, надо его отчислить». Ну, его списали в пехоту. А так ребята хорошие были, даже уголовники.

Один раз мы чуть не попали к немцам в плен. Получили новые шестиколёсные английские броневики. А они сами неширокие, но высокие и от этого – не очень устойчивые. Где-то мы, наверно, зарвались, я стоял в башне, вижу: заправляются танки, думаю – наши, а это оказались немецкие. Пока развернулись… Нас спасло только то, что танк не мог стрелять потому, что он заправлялся и при этом загораживал нас от других. Мы припустили на всю катушку, пока они разворачивались, мы на горку, за поворот – и всё. А так бы могли пропасть.

Это было, когда мы шли к Чернигову, ближе к Киеву. Там, в районе Конотоп, Глухов, Нежин – вот эти места. Нам было задание добыть «языка», но мы долго ходили и никак не могли добыть. Нас просто гнали: «Давай вперёд, давай «языка»!» – и всё. У немцев там была сплошная оборона, стояли хорошо эсэсовцы. Они сдерживали нас, прикрывая отход основных своих сил. Мы теряли людей, но «языка» взять никак не могли. И умные командиры решили: давай разведку боем. Прислали штрафников. Ну и вместе со штрафниками в разведку боем послали и нас. Их было человек наверно пятьсот – шестьсот и нас – двадцать с чем-то человек. Конечно, их там положили много, но они нам очень помогли. «Языка» мы всё же взяли. Возвращаемся на исходные, а там стоят эти «краснопёрые» – мы их так называли из-за красных околышей на их фуражках. Все трофеи, что мы несли, трофейное оружие – всё у нас отбирали, хамили, грубили, а если огрызнешься – так и по морде дадут. Ну а потом подошло наше командование, нас в сторону и что было дальше – я не знаю. Так что заградотряды были. Раз были штрафники, то и заградотряды. Стояли ли они позади нас, я не знаю – я служил в разведке и был всегда впереди, а что творилось сзади, я не знал.

На Днепре мы были сперва на одном плацдарме – Ясногородском, потом перевели на другой. В районе Киева мы были под Катюжанкой. Переправлялись очень просто: плащ-палатку набили соломой, оружие сверху. На плоты, на лодки – вот и всё. А потом, которые побили плоты и лодки – прямо в воду и так, на плащ-палатке – очень хорошо она держит – прекрасно плыть. Ну, конечно, кто плавать не умел… Там очень было много с Азии, они плавать не умели. Очень, очень много утонуло. За форсирование Днепра мне дали «Звёздочку» (орден «Красной Звезды») Это была моя третья награда, первую я получил за Кавказ, вторая – за «Курскую Дугу». Ну, вот до Киева мы дошли, освободили Киев. На станции Святошино под Никольской-Борщаговкой меня так контузило! Ну и небольшое пулевое в руку. Я застрял в госпитале, а корпус пошел на формировку, вот так я и остался. А потом попал в 226-ю Глуховско-Киевскую дивизию. Если мне не изменяет память, там я служил в 388-й разведроте. Под Дрогобычем мы были на задании, вернулись – а наша дивизия ушла на формировку. Хотели в свою – нас не пускают, говорят: «Ну, куда вы будете её догонять – мы не знаем, куда она ушла. Оставайтесь у нас!» Разведчики на фронте ценились. Попал со своими ребятами в 395-ю дивизию. И так до самого конца войны.

Во время Корсунь-Шевченковской операции там было тройное кольцо. Вы знаете? Так вот, мы были в самой середине кольца. Немцы от нас – метров триста, а мы – от них. Ничего не понятно, никто не стреляет, кто кого в плен взял – непонятно. Но всё равно, Петренко вызвал и говорит: «Ребята, надо «языка» взять». Ввалились мы в одну немецкую землянку, взяли кое-кого. Вели, а тут – «виллис» и несколько сопровождающих машин  – оказался командир нашего одиннадцатого корпуса. Он говорит: «Куда ты их ведёшь? Ты знаешь, что мы в окружении?! Попадешь к немцам – и твои же гаврики, которых ты ведёшь, тебя же и расстреляют. Вот там – видишь бугорок? Вот давай за бугорок…»,  – сел в машину и поехал. А я вижу, что поехал и думаю, что вот взяли мы «языка», да ещё будем и расстреливать этих ребят. На хрена мне это нужно! Ну, вот пришел, доложил. Говорят: «Молодец, иди отдыхай», – вроде всё в порядке. Только заснул, Гончаренко прибегает: «Звонит «пнш-2»!» Я прихожу, а он на меня матом: «Ты, ё… т… мать! Приказ командира корпуса, вот Ворожищев сам звонил, спрашивал: ««Языка» привели?» Я говорю, что привели, а он: «Я дал приказ – расстрелять! Почему?!.. За невыполнение приказа!..»» Ну, в общем: шумел, шумел, потом говорит: «В общем, иди в 129-й ложись и чтоб я тебя не видел!» Я пошел, лёг и заснул. Думаю: дальше фронта не пошлют. Ну, потом Ворожищев позвонил в штаб и сказал: «Ладно, раз он такой, пускай живёт». Когда потом он вручал мне на Висле орден «Отечественной Войны», то узнал меня.

Когда мы шли по Украине, так забирали людей прямо так, без военкомата, передовые части. Смотрят: парень высокий, такой более-менее, а может быть ему пятнадцать или шестнадцать лет – чёрт его знает, а мы забирали. Или старик – может быть ему пятьдесят лет. У них были «аусвайсы», мы не верили им. И прямо гнали их, как они пришли, в чём из дома. Мы их звали «сидора». А знаете, почему? У них за плечами были большие домотканые мешки. Немцы прорвутся – их как положат на поле под пулемётами, так только эти мешки торчат. Потом их одевали и обучали, кто остался живой, конечно. Один раз на западной Украине такую колонну положили на маковом поле. А есть-то хочется, вот они этот мак в ладонь себе – и в рот. Ну и заснули прямо на поле битвы! (рассказывает, улыбаясь) Вот так, дорогой мой – всякое бывает.

В разведку мы ходили в обычной полевой форме. Зимой, конечно, были маскхалаты, а летом – в том, что было, никакой специальной экипировки. Думаете, у нас была хотя бы пара лишней обуви? Нет, у нас ничего лишнего не было. В чём были – в том и ходили. Единственно – всё из карманов отдавали старшине, который оставался, только гимнастёрку надевали другую. Ту, в которой ходили с орденами, оставляли в повозке. Старшине отдавали всё: документы, фотографии, письма. Ничего при нас не должно было быть. Письма домой я писал нечасто: как-то не получалось часто писать. И вы понимаете, вот пишешь письмо, пока оно дойдёт, а голову подставляешь каждый день. вы понимаете? Оно по два – три месяца шло.

Своих раненых и погибших товарищей мы всегда выносили, никогда никого не оставляли. У нас был старшина Винниченко, мы его всегда брали с собой. Он был около двух метров роста и килограмм наверно 120 – 130. Вот мы когда возьмём «языка» – отдаём ему, он «языка» тащит, а мы остаёмся в прикрытии. Но потом он погиб. Мы проходили немецкую полосу, а там «лягушки» – немецкие прыгающие мины «С-35». Маленький осколок ему попал, спустился, пробил мочевой пузырь. Мало того, что немца надо было тащить, так и его тоже. В общем, он не дотянул до госпиталя. И похоронили мы его на околице Стороженца. Там такое красивое кладбище было! И мы его там похоронили около этого польского кладбища. У них там поляки – отдельно, украинцы – отдельно: разная вера.

Если говорить о религии, то у нас были ребята, которые крестились перед тем, как идти в бой – были и такие. Но к этому относились спокойно. Мы друг друга так знали уже, что на это внимания не обращали. Разведчики вообще ребята очень дружные, очень дружные. Каждый был готов друг за друга голову положить.

За Каменец-Подольским, под Крэсно мы разгромили венгерскую кавалерийскую бригаду: пустили её в ущелье, она вошла, и мы её не выпустили. Так лошадей было!.. Стояли осёдланные. Я себе приобрел такую хорошую кобылку. Но начальник штаба увидал и говорит: «Старший сержант, кобылу приведёте в штаб, оставите». Ну, что – привёл и оставил: «не положено!» Вот так отбирали.

На Висленском плацдарме мы стояли, прикрывали дорогу Сандомир-Клемонтов. У немцев был сахарный завод, а на нейтралке – поле, засеянное сахарной свеклой. Вот там мы стояли в обороне: сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь. Помню, ребята соорудили аппарат и гнали самогон из сахарной свёклы.

Двенадцатого января пошли вперёд. В начале наша часть шла во втором эшелоне, а потом – в первом. Вот когда было окружение Берлина, то мы в этом участвовали. А потом соединились с Первым Белорусским фронтом. Ну, чё там говорить об этих боях! Маленькие деревушки захватывали. Бывало, что захватили, а в доме – ещё еда на столе. Ну, были там наши люди, угнанные с Украины, Белоруссии, России. Ну, жили они у этих «бауэров», работали на них. Одни из наших ругались на них, говорили, что плохо относились, а кое-где – наоборот. Мы там одного немца хотели расстрелять, так за него заступились вот эти наши. Говорили, что он к ним хорошо относился и не обижал. Ну, что можно сказать об этом? Мы же пришли – и сразу уходили. Удивлены, конечно, были тем, как жили эти немцы. Когда мы перешли границу, то почувствовали разницу. У нас коровы стоят по пояс в навозе, а у них коровники чистые, никакого навоза, электричество. К ним зайдёшь в фольварк, откроешь шкаф – у них там пять-шесть костюмов. Представляете себе?

Ну, что вы говорите: «Германия была вся изнасилована». Дорогой, мой, Германия не могла быть вся изнасилована – могли себе позволить части, пока не пришла комендатура. Были и такие ребята, которые… А когда пришла комендатура – уже всё! А комендатура шла следом, моментально. Ну, да и я вам скажу: да и не надо было их насиловать, они сами ложились, сами ложились, да. Я помню: мы стояли три дня в одном месте, так две сестры приходили к солдатам на сеновал. Мы их не гнали, они сами бегали. Вот так, понятно? И насиловать не надо, всякое было. А за насилия и «цап-царап» много пострадало ребят, которые себе это позволяли. Они пострадали без суда и без следствия, строго было. Строго было тогда, когда приходила комендатура, а комендатура сразу же шла. Вот разведка пройдёт, передовая часть прошла, а передовой части не до насилия, не до «цап-царап». Знаете что такое «цап-царап»? Это грабёж и мародёрство – что хочешь, то и возьмёшь. Солдат – это дело такое, вот он что увидел – то и взял, правильно? Особенно когда население убежало, чего ж не брать? Но солдату в походе и иголка тяжела, поэтому много не возьмёшь, а что возьмёшь? Ну, если только пожрать – вот и всё. Это грабили и отправляли посылки те, кто шел сзади, второй эшелон – у них была возможность. Ну, и кое-кто из отцов-командиров позволял немного – ну таким ребятам хорошим, которые давно воюют, много пострадали. Они знали таких солдат, говорили: «Вот, отправь посылочку домой». Ну, что он мог отправить, солдат? А вот высшее начальство – это другое дело, конечно. Я лично ничего не брал и не отправлял. Я же говорю, что мне и иголка тяжела была.

С власовцами мы, конечно, сталкивались, встречались и с бандеровцами, бульбовцами, мельниковцами, с поляками – много их там было разных. Восьмого – девятого мая под Прагой власовцы нам помогали. И пражанам помогли, и нам помогали. А потом пришел «Смерш» и стал их выдёргивать, и расстреливать. Ну, они – за оружие и вместе с немцами – на прорыв. И меня «благословило» тогда осколками от мины в левую ногу. Это такой город Пельзен есть. Они прорывались к американцам, не хотели нам сдаваться. Но до этого мы встретили День Победы в этом Пельзене, а ранило меня уже с одиннадцатого на двенадцатое. Девятого мая, конечно, была большая радость. Мы хорошенько отметили, вовсю. Пей, залейся, девки наши! (говорит, улыбаясь) В общем, всё было. Там был пивзавод, так ребята плавали мёртвые в пиве потому, что братья-славяне, когда ворвались туда, с автоматов по этим бочкам большим долбанули. Там струйки идут, ну и на пол всё это льётся. А много ли солдату надо? Ну, котелок возьмёт.

Ранение у меня было тяжелое. Отправили в госпиталь в Башкирию. Лечился полгода, пришел домой с костылями. Хотел пойти учиться, да нигде не брали потому, что учебный год уже шел, да на костылях – никому не нужен. На работу – тоже. Ну, за три ордена я получал: за «Отечественную» по двадцать рублей давали, а за «Звезду» – по пятнадцать, да ещё тринадцать за инвалидность –  всего 63 рубля. А инженер получал сколько? Восемьдесят. На следующий год я, благодаря орденам, без экзаменов поступил в Академию Народного Хозяйства. Чиновников готовили. (смеётся) Закончил я её не скоро, в 1956 году. Учился сперва очно, потом заочно, работал на «Красном Треугольнике» в отделе комплектации. Потом попал в Совнархоз, потом в Москву, потом в Чечню. Там я был начальником отдела Госснаба Российской Федерации, меня туда послали на усиление. Я фактически был зам. исполняющего обязанности заместителя председателя госкомитета по материально-техническому обеспечению Чечено-Ингушской АССР. Восемь лет я там отработал, потом пошёл на пенсию и поехал домой. Вот такая моя жизнь.

За войну меня наградили двумя орденами «Красной Звезды» и орден «Отечественной Войны первой степени» – его мне вручили на Висле. Знаете, тогда они награждали по совокупности: вот за это, за это и за это достоин того-то. Меня представляли к «Красному Знамени», но дали «Отечественную Войну». Часто мы знали, что представляли, но не получали, а бывало, что и не знали, что представлены – и получали. А часто было так: «Так, что вам, ребята – три дня или орден?» Мы: «Три дня!» Всё. И так было. Всяко было: лучше отпуск, чем орден. Трёхдневный отпуск проводили так: банька, спали, по девкам ходили. Ну пили, конечно, само собой.

Нашивки за ранения – когда носили, когда нет. На фронте пришивать их было некогда. Носили, когда были в госпитале, на формировке.

Нет, я не разделяю вашего пессимизма. Конечно, если завтра начнётся война, то найдутся, конечно, прихвостни разные – они всегда находятся: кто по трусости, кто из алчности, да много, много из-за чего найдутся, но это будут единицы. Массово, как вы говорите, оно не будет: всегда есть и будет так – Россия всегда старалась отстаивать свою землю, а кто её отстаивал – это сам народ. Говорят, сражения выигрывают полководцы, а я говорю – нет, полководцы проигрывают, а выигрывает-то народ, люди выигрывают! Таких солдат, как в России, поискать надо. Их не найдёшь нигде, понимаете? Правильно Фридрих сказал: «Русского солдата мало убить, его надо ещё положить». Сейчас, конечно, больше интерес к деньгам, ко всему этому – благам, а создавать блага не очень хотят, но случись что – будет палка потому, что без палки ничего не сделаешь. А палка будет, не волнуйтесь.

Санкт-Петербург 2011 год.