Садовников Виктор Павлович

Я, Садовников Виктор Павлович, родился24-го сентября 1924 года село Пулково Слуцкого, ныне Павловского района Ленинградской области. После войны от села не осталось ни одной щепки, на его месте сейчас аэропорт. Село тянулось на несколько километров, там огромнейшие сады были, оно так и называлось - село Большое Пулково. Когда проезжаете аэропорт, то там, вдоль всего подъёма тянулось наше село, справа обсерватория, а так село тянулось километра на полтора до развилки, от которой дорога на Пушкин. Дальше, вдоль дороги Пулково кончалось, начиналось Кузьмино и Пушкин. Отец работал в Ленинграде, мама была домохозяйкой, нас было четверо - трое братьев и сестра. Старшим был Саша, он после восьмого класса пошел учиться в девятую артиллерийскую спецшколу и в 1940 году поступил во 2-ое ЛКАу - артиллерийское училище. Началась война, им два кубика повесили на петлицы и выпустили. В 1942 году его ранило под Дудергофом, и в госпитале на Сенной он умер, похоронен на Пискарёвском кладбище, лежит камушек отдельный. Когда вы входите на кладбище, то налево, где захоронения 1942 года. Когда-то там была отдельная могила, я приезжал в отпуск, оборудовал её, оградку поставил, столик, а потом в 1960-м году стали делать мемориальное кладбище, и все индивидуальные могилы снесли, и положили камушки. (По данным ОБД «Мемориал» Садовников АлександрПавлович 1921 г.р. лейтенант 42 армия, 577 ГАП. Умер от ран 08.09.1942 г. Похоронен Пискарёвское кладбище, воинская площадка.) Ещё на войне погиб мой отец Павел Павлович 1902 года.

В своём селе я закончил школу, и поступил в «ФЗУ» (фабричнозаводское училище) при заводе подъемно-транспортного оборудования имени Кирова. Год проучились, а в 1940-м году вместо «ФЗУ» стали организовывать ремесленные училища. И даже не знали, что с нами делать, то-ли выпустить нас, то-ли оставить ещё на два-три года. В общем, решили выпустить. На нашем заводе мест не было и мы, 24 человека, попали на Кировский завод. И вот с 1940 года я работал токарем на Кировском заводе. Начинал я учиться на модельщика, но тут началась финская война, а у нас на заводе были литерные цеха, выпускавшие лёгкие танки. И вот стали прибывать на ремонт лёгкие танки, модельный цех закрыли, кадровых модельщиков послали на разборку танков. В литерные цеха нас не пускали, мы так месяца полтора проболтались и нам предложили переучиваться на токарей, слесарей, фрезеровщиков, по тому, что неизвестно когда война кончится. Наша группа модельщиков была маленькая, всего одиннадцать человек и мы все стали токарями. Ещё война давала себя знать тем, что в городе была введена светомаскировка, но воздушных тревог не было. Я работал в центральном инструментальном цехе, сокращённо «ЦИЦ». Сперва меня поставили на участок, где делали лерки, но неинтересно было - болванки поступали уже готовые и там всего две операции, только подрезать немножко и резьбу нарезать. Станок полуавтомат. А через проход был токарный участок главного механика, вот там интересно было, работали по ремонту и всё время меняли - работаешь то в центрах, то с трёхкулачковым патроном, то с четырёх. Я познакомился с парнишкой, а его дядя был бригадиром этого участка. Короче говоря, поплакали, и меня забрали на этот участок, вот там интересно было, всё время новое, новое, новое. Токарю, как специалисту учится, лучше не придумаешь.

22-е июня было воскресенье, и я с товарищами, в этот день, занимался в яхт-клубе Кировского завода, находившемся в Стрельне. Зимой мы учились ходить на буерах, а лето пришло, стали ходить на швертботах. В этот день мы должны были на своих швертботах катать руководство завода - начальников цехов, отделов. Собрались в Стрельне, приехало руководство. Пока мы вооружали наши швертботы, ставили паруса, вдруг видим, все наши гости что-то уехали в город. Оказывается, позвонили с завода, чтобы все немедленно вернулись. Здесь мы узнали, что началась война. Ну, вооружили яхты, швертботы, походили немножко по заливу, и вернулись. Когда возвратились в город, узнали, что была речь Молотова о том, что война началась. Трудно сказать, как начало войны восприняли взрослые. Судя по тому, что только что прошла финская война, и тогда они видели раненых, обмороженных, то можно себе представить как это встречалось населением. Ну, а мы, когда приехали на следующий день на работу, наша комсомольская организация завода поднялась – «давайте, давайте мы пойдём на фронт, без нас война не война, если мы не пойдем, значит, победы не будет, обязательно пойдём!» И в первый или во второй день написали заявления, чтобы нас добровольцами призвали. На заводах и всюду по городу проходили митинги и народ начал массово подниматься на защиту. Когда мы ещё учились в школах, нас практически готовили к этому. Каждый ученик должен был обязательно иметь четыре значка, это - «Юный Ворошиловский стрелок», «БГТО», «БГСО» и «БГХО». Санитарная защита, химическая защита, стрельба и физкультура. Соревновались в классе, между классами, всё время практические занятия. По тушению очагов пожара, помню, зажигали в банке солярку и с расстояния метров пятнадцать – двадцать бросали мешочки с песком, чтобы попасть и затушить пламя. В общем, в школе нас готовили, как патриотов нашей Родины. У меня были все четыре значка, это был позор, если значков не было. С первых дней в городе ввели пропуска и комендантский час, начинавшийся с 22-х часов, в связи с этим было сдвинуто начало ночной смены начинавшейся до войны в двенадцать, а теперь вечерняя смена заканчивалась, а ночная начиналась в десять вечера. Четвёртого июля, я должен был работать в вечернюю смену, с двух часов, приехал, а мне говорят: «Ваша просьба удовлетворена. Взять с собой вещмешок, кружку, ложку, пару белья и на сборный пункт в ДК имени Газа». По разговорам я знаю, что с завода было пятнадцать тысяч заявлений, а завод то оборонный, если всех удовлетворить то завод остановится, кто будет вооружение выпускать? Поэтому там фильтровали. С ДК Газа, нас перевели на Стачек 30, где была Военно-воздушная Спецшкола. Создавалась 1-ая Кировская дивизия Народного Ополчения. Она формировалась первой из дивизий Ленинградской Армии Народного Ополчения. Сформировали два полка, с нашего завода и с судостроительного завода имени Жданова, сейчас именуется Северные Верфи. Но поскольку на фронте дела были слишком плохи, немцы девятого июля уже Псков взяли, к нашим двум полкам присоединили третий полк Дзержинского района и нас отправили на Лужский оборонительный рубеж. Вооружены мы были неплохо, я попал в пулемётную роту в расчёт станкового пулемёта. Первым и вторым номерами были, конечно, те кто служил срочную, ну а мы, как подносчики патронов, коробки с лентами подносить. Обмундировали нас интересно, ну обмотки конечно, ботинки, синие полушерстяные галифе и зелёные хлопчатобумажные гимнастёрки. Каски, гранаты, медальоны, это всё было выдано. Даже завод выделил для дивизии три танка. Трижды мы ходили на погрузку. Первый раз выходили шестого июля, дошли до Витебской – товарной и вернули нас обратно. У нас ремней у винтовок не было, винтовки на плече несли. Вернулись, выдали нам ремни. Второй раз пришли на погрузку девятого, эшелон стоит, мы погрузились в товарные вагоны, опять говорят: «Выходи, обратно в расположение». А десятого утром подняли по тревоге, снова на Витебскую - товарную, в эти же вагоны, и в три часа дня выехали. Мы были первым эшелоном и до Батецкой доехали благополучно, второй эшелон в Батецкой уже бомбили, но там тоже всё благополучно обошлось. Приехали мы с одними винтовками, Выгрузились, и здесь нам выдали станковый пулемёт, коробки с брезентовыми лентами и боеприпасы. Дали вводную, мол, высадился немецкий воздушный десант, приготовиться к отражению. А для этого надо было быстро снарядить ленты. Ну, вы представляете ленты новые, патрон не идёт. Руки посбивали в кровь, навыка-то, никакого нет. Но справились, не за то время, за которое хотелось, но во всяком случае, снарядили. Наутро от Батецкой пешочком, вдоль железной дороги на Лужский оборонительный рубеж, в сторону Шимска. Каждому подносчику выдали по две снаряженных коробки, каждая по десять килограмм, да винтовка, да противогаз на боку, ещё скатка, лопатка, гранаты. А солдату говорят на походе и иголка тяжела, не то что эти двадцать килограмм, да ещё мальчишке, мне же и семнадцати лет не было. Но тут сообразили, срезали палки, продели их в ручки коробок, по две и уже вдвоём несли, как носят носилки. Наша дивизия занимала оборону, вдоль дороги между станцией Передольской и Шимском. Деревни Щепино, Большие и Малые Угороды и Шимск, вот по этой трассе заняли оборону. Сначала мы рыли индивидуальные окопы и пулемётное гнездо. Погода жаркая, грунт каменистый, лопатка особенно в землю не идёт. Проковырялись побольше трёх часов, наверно сантиметров на тридцать углубились. В это время налёт немецкой авиации, вот здесь первый страх, глаза на лоб вылезали, думаешь, что каждый самолёт только в тебя целится, больше не в кого. При этом немцы бомбили немножко правее, и у нас потерь не было, но знаете, у страха глаза велики. Естественно темп рытья окопов резко усилился, за оставшиеся наверно часа три вырыли в полный профиль. Вот это каждый для себя вырыл окоп, а потом эти окопы соединили ходом сообщения. Подносчики теперь имели свободный проход по ходу к пулемётному гнезду, где стоял станковый пулемёт. Кормили нас нормально. Помню, один раз, пока ещё не было горячих боёв, недоброкачественно приготовили пищу, и врачи ее забраковали, заставили вырыть яму и всё вывалить, но всё равно сухой паёк нам выдали, отметились сухим пайком за этот день. Когда немцы подошли и наткнулись на нашу оборону, то прекратили наступление, и мы их там задержали на целый месяц. Прежде чем пойти в первую атаку они нас отбомбили, как следует. Одна волна отбомбит, следующая подходит, вторая уходит, третья подходит, после этого пехота идёт в атаку. До рукопашной не доходило, воевали только на расстоянии действующего огня. Обязательно участвовала артиллерия, на участке нашей дивизии был артиллерийский полк и артиллерийский дивизион. Моя задача была, забрать коробку с пустой лентой, снарядить и снова подать. Патроны были только обычные, ни бронебойных, ни трассирующих не было. У каждого из пяти подносчиков, в ячейке было по запасному цинку, и каждый снаряжал свою ленту. Не в смысле своя - не своя, а как освободилась лента, ту и снаряжает. Ну, вот десятого августа мы атаку отбили, одиннадцатого отбили, а двенадцатого меня ранило, до этого у нас в отделении потерь не было. Как я говорил, нас непрестанно бомбили, а нашей авиации не было, вот что обидно, зенитных средств тоже не было совершенно. Вот только из винтовок стреляли и всё. Безнаказанно они летали там. И вот осколком от взрыва бомбы меня ранило в ногу и бедро. Ещё один большой осколок ударил по лопатке, он был уже такой, падающий. Но память о нём до сих пор осталась, кусочек лопатки откололо, и этот кусочек косточки до сих пор у меня сидит, вот флюорографию когда проходишь, так сразу вопрос: «Что это у вас там такое?» Сначала меня в медсанроту, потом в медсанбат и в Новгород, там погрузили в эшелон и в Ярославль. Везли в товарных вагонах, но в вагоне была сестричка. Мы видно ещё первые были, такая была теплота, такая забота о которой можно только мечтать, прекрасно все относились. Госпиталь располагался в школьном здании. У меня внутри осколков не было, тот, что откололся от лопатки, не трогали, а остальное всё заштопали и зарубцевалось. Ну, что вы хотите в шестнадцать лет, тогда, как на собаке всё заживало. Это сейчас у меня на лице какая-то болячка образовалась, так я с ней месяц пролежал, месяц! Организм уже весь выработан. Три недели я пролежал в госпитале, а потом в маршевую роту и на Украину, под Гомель. Рядовой, стрелок, та же винтовочка, тот же противогаз, тот же вещмешок. Из документов «красноармейская книжка» и «смертный медальон», а комсомольский билет к моему стыду, остался дома. Одет был в свою форму, в синих брюках выделялся, конечно, но что делать. Попал в 76-ю стрелковую дивизию. Когда мы подошли, она отступала. Выгрузили нас раньше, дальше шли пешим порядком и немножко не дошли до Гомеля. Навстречу наши уже отступают, вдогонку их сопровождают артиллерийским огнём, ну и наша колонна развернулась и вместе с этими начала отступать. Тут день и ночь если сравнивать. Кировская дивизия, не обученная, не обстрелянная, разрозненная, ведь в ней же были от детей до стариков, народ не подлежавший призыву, а здесь-то призывники, и побежали. Вот я их сравниваю просто, больше месяца мы продержались на Лужском рубеже, остановили такого врага и потом отступали, отбиваясь (правда это было уже без меня). А тут не успели подойти, развернулись и тоже побежали со всеми, да так, что и командиров своих потеряли. Прямо сказать - сопротивление со стороны наших войск было слабым, под Киевом попали в окружение, в районе Прилуки, Пирятино, Золотоноша. Не знаю, как получилось это окружение, но мы, куда не сунемся - везде немцы, куда не сунемся - везде немцы. В районе Прилук, Пирятино, протекает река Сула, она сама по себе не широкая, но у неё очень болотистые берега. И вот он нас туда загнал, дня три обстреливал. Но это болото нас и спасло, хоть мы и сидели в нём подчас по горло в воде, но только прямое попадание могло вывести из строя, никаких осколков не было, мина в жижу плюхнется, грязи фонтан вылетит и всё. Ну, они три дня постреляли и ушли.

В этом окружении оставалось очень много наших машин, на которых и техника, и приборы, и разная снедь. И нет бы нам, сухарей набрать, а мы по молодости, по глупости взяли в вещмешок по головке сыра, сливочного масла и печенья. И когда он загнал нас в болото, из печенья получился кисель, по тому, что всё сразу расплылось. Остался только сыр и масло, и вот когда вылезли из воды, кушать хочется, на сыр масло намазали. Один раз покушали, два, а потом наши желудки расстроились, стали давать сбой, да ещё какой. Где то на третий день, откуда-то взялись две лошади. Вы не представляете, полчаса не прошло, лежали одни скелеты, просто выскоблили все косточки. Ну, а в чём варить? Котелков нет, пришлось в касках, соли тоже нет. Наварили, и у нас желудки ещё больше расклеились. (Рассказывает, улыбаясь). Сперва, наша группа была двенадцать человек, потом меньше, меньше и в итоге нас три человека выходило из окружения. Вначале были два офицера, они со своими людьми, которых они знали, ушли, а мы трое у них приблудными были. Ну и вот мы втроём выходили, ночью шли, день хоронились. У одного паренька был компас, шли в одном направлении, на Восток, на Восток. О сдаче в плен даже и мысли не было. Про тех с кем выходил, помню только, что это были кадровые ребята. Несколько раз приходилось обращаться к местным жителям, организмы молодые, кушать хочется. Стучались в крайний дом. Чтобы не нарваться, сразу спрашивали: «Где староста, полицаи где?» В основном они были в правлении. Мы старались избегать встречи с ними, по тому, что со слов много было среди них подлецов, которые сами задерживали окруженцев и передавали их немцам. Может быть, мы так попадали, но к нам население очень сочувственно относилось, чем могли нам помогали. Наверно на десятый день, где-то в четырёх километрах севернее Сорочинцев форсировали реку Псёл. На том берегу уже ездили наши конники, собиравшие выходящих из окружения. Направили нас в Ахтырку, есть под Харьковом такой город. Никакой фильтрации не было, мы с оружием вышли, что с нас взять, побеседовали и всё. Приехали покупатели, и нас – молодежь, отобрали в отдельный армейский разведбатальон. Я был самым молодым, в сентябре исполнилось семнадцать, а самый старший был наверно года семнадцатого, восемнадцатого. В мирное время, чтобы стать разведчиком нужна тщательная подготовка, там же ни какой подготовки не было, разбили по подразделениям, по ротам, по взводам. На задания ходили по отделениям, это отделение туда-то, другое туда-то. Давали время на подготовку, офицеры разведуправления знакомили нас с картой участка фронта, где мы должны были переходить линию фронта, и с маршрутом. Если надо они выезжали с нами на передовую, изучали день, два, а то вот последний раз даже три дня сидели, следили за передним краем, где можно перейти линию фронта. Но это был уже 1942-й год, линия фронта за зиму стабилизировалась, и было очень, очень сложно перейти. А первые два захода мы делали ещё в 1941-м году, тогда более свободно было. Командовали отделениями кадровые сержанты, они были более подготовлены, а я самый молодой мальчишка, выполнял только их команды и распоряжения. Вся надежда была на них, и не дай Бог, чтобы случилось с командиром группы, хорошего мало бы было. Группы состояли из семи – восьми человек, но не меньше шести и не больше девяти. Вооружены были только винтовками, больше ничего. Всегда основным заданием было взять языка. Вот сейчас читаешь - да там столько набрали, даже знаменитые писатели, и те по пятьдесят, по семьдесят человек в плен брали. Не верю никому. Не так просто языка взять, а тем более 1941-й год, при таком успехе немецкой армии, даже избегали встречи с немцами, опаска была. Напуганы мы были первыми днями, они же по пятьдесят – шестьдесят километров в день продвигались по-наглому, по-чёрному. Была абсолютная робость. Тогда не было сплошного фронта. Допустим, если немцы были в селе, конечно дозоры у них выставлены, охрана выставлена, и если только наткнешься, стараешься обходить. В то, что пишут - героические подвиги, пятое-десятое, знаете, я особенно в это не верю. Подвиг совершают вынуждено, или ему смерть или надо как-то отбиваться. И вот отбиваясь, он совершает этот подвиг. А чтобы вот я, да вот иду на подвиг, мне даже не приходилось такого встречать, а тем более ощущать. Ни первый, ни второй раз языка мы не взяли, но определяли передний край, вооружение, не до тонкостей конечно, а только то, что визуально могли видеть, но и потерь в то время у нас не было. А вот в 1942-м году мы тут пообтёрлись. Уже началась весна. Перед нами ушли две группы и ни одна не вернулась. Что с ними, судьбу их мы так и не узнали. Наша группа тщательно готовилась, очень тщательно. Перешли мы линию фронта, взяли двух языков, но один настолько ярый попался, резкое сопротивление оказывал, ну там по неосторожности с ним распрощались. Пока шла вся эта возня, нас застал рассвет. Мы должны были за это время оторваться, но прокопались, провозились, и пришлось остаться на днёвку. И вот лежим мы, а мимо, по линии связи, шли немцы, проверяли. Наш пленный почуял это и хотел подать голос, покричать, чтобы помощь оказали. Ну, и с этим пришлось расстаться. Только документы от обоих взяли. Вернувшись, получили большой нагоняй, документы документами, а штабу армии очень нужен был язык, велась подготовка к наступлению на Харьков. Мы-то, конечно, не знали, что там готовится. Когда началось наступление, мы очутились вместо Харькова на Дону. Нам повезло, что в наступлении, мы находились на правом фланге армии. Вокруг наступавших армий немцы замкнули колечко, и там около двухсот тысяч наших попало в плен. А мы сумели оторваться. Дело в том, что в таких маленьких подразделениях, как разведрота все друг друга знали, многие сдружились, ребята были в основном кадровые, это я там был сбоку. Сумели сориентироваться, оторваться и не попасть в это кольцо, а то тоже оказались бы в числе пленённых двухсот тысяч. Это в пехоте они разбежались, потому, что боец командира своего не успевает узнать, такая обстановка. Будем прямо говорить беспорядочное, хаотическое было отступление. Наша 36-я отдельная мотострелковая разведрота подчинялась штабу 21-й армии. Перед наступлением на Харьков разведбатальон был расформирован, а нашу роту подчинили штабу 76-й дивизии. Во время наступления мы были немного сзади, нас наверно держали в резерве, поэтому может быть мы, и сумели оторваться. Да и продвинулись мы на своём фланге, может быть на два - три километра. Штаб дивизии не успел продвинуться за наступающими, а на оборот оказался в первом ряду уже отступающих. И вот они нас погнали, это отступление, с короткими боями тянулось до июля месяца, пока мы не дошли до Дона. Наше отступление прикрывал кавалерийский корпус. Вот кавалеристы займут, на каком-то рубеже оборону, встретятся с немцами, сдержат их наступление, мы отойдём, соберемся, немножко сгруппируемся, помогаем им, кавалеристы в это время отходят. Но что там говорить, идёт такая махина, нас сразу сбивают с наших позиций и нам снова приходится шагать на Восток. Доходило до смешного, шли не только ножками, а поймаем колхозных коней, обмотками вокруг мордашки обернём, и едим на этой лошадке. И такое было.

В Воронежской области есть река Тихая Сосна, как водится западный берег высокий, а восточный отлогий, мы только-только успели переправиться, как подошла их бронетехника: танкетки, лёгкие танки и бронетранспортёры, пехотинцев ещё не было, и вот они сверху поливали нас. Мы переправились в районе станции Алексеевка, там недалеко от берега проходила железная дорога с Воронежа на Алексеевку. На путях стояло много эшелонов. Только мы хотели «харч» себе какой-то добыть, и вот они сверху, как по вагонам этим ударили. Часть зажгли, но что-то мы успели взять. Набрали манной крупы и сахарного песка, а соли не взяли. Дальше всю дорогу варили манную кашу с сахарным песком. До сих пор, эту манную крупу я ненавижу.

В общем 1941-42-й год было хаотичное, неорганизованное отступление. Причины я не знаю, в этом пусть умы, историки разбираются. Я говорю как простой солдат - отступали беспардонно хаотично, единственно вот, разведрота, там подружней ребята, мы компактно отступали. Мы как были взводом, так взводом и отходили. Я отлично помню своего командира отделения: Ермилов Иван из Подмосковья (По данным ОБД «Мемориал» Ермилов Иван Николаевич1919 г.р. Мос. Обл. Виноградовский район. Ст. сержант. Штаб 76 с.д. Убит 10.10.1942 г. Ст. Клецкая), помню приятеля своего Фетисова Лёшу из Курска. Остальных уже забыл. По национальности в основном все были русские, был один осетин. Почему я его хорошо запомнил - колхозники гнали стада, а немцы уже догоняют, и пастухи которые сопровождают скот, говорили: «Берите, только дайте хоть расписочку, что вы взяли для нужд армии корову или ещё что». Ну, корова нам не нужна, нам овечку, или две нужно. Как он разделывал овечку, это шесть секунд и уже тушка висит готовая. Он был чабаном, руки мощные, специалист был своего дела.

На восточном берегу Дона есть городишка Павловск, напротив него Дон, мы его и форсировали. Как я говорил, наш отход прикрывал кавалерийский корпус, и немцы на одной из днёвок, их прихватили. Самолёты совершили массированный налёт по лесочкам, в которых рассредоточились кавалеристы, и у них кони разбежались. Кони были оседланные к сёдлам перемётные сумки приторочены, только что оружия не было. Мы коней наловили, и на них подъехали к Дону. Кадровые конники переправлялись стоя на седле, и только немного поводком направляя, чтобы голова лошади была немного против течения. А мы, какие конники, нас волной с седла смоет быстро, поэтому разделись, привязали обмундирование на седло, ниже по течению держим за поводок и по морде. Нам сказали: «Стучите, всё время по морде, чтобы голова всегда была под углом к течению, потому, что если она поплывёт по течению, пару раз опустит голову, вода попадет в уши и она уходит на дно». Плывёшь справа, и как можешь, хлопаешь по мордашке. Переправились, нам сразу говорят, что штаб дивизии здесь. Приехали в роту, у нас тут же наших лошадок забрали. Раньше при штабе дивизии был эскадрон, выполнявший функции разведки, а когда мы туда прибыли половина ребят повыбыла уже. Осталось два конных взвода и нас два пеших. Конники, конечно, этих лошадей в штаб дивизии позабирали, больше мы своих лошадок не видели. Здесь нашу дивизию погрузили в эшелоны и повезли под Сталинград. Вся дивизия поместилась в два эшелона, это по-хорошему только два батальона туда войдёт. Но довезли нас не под Сталинград, а на Дон, только уже южнее. Выгрузили в Балашово, прибыли в район Клецкой, находившейся на западном берегу, километрах в двадцати южнее Серафимович. На этом участке немцы ещё не подошли к Дону. Штаб дивизии решил провести рекогносцировку. На понтоне переправили несколько машин. За Клецкой офицеры вели рекогносцировку, мы их охраняли, и вдруг подошла немецкая, лёгкая бронетехника. Они, конечно, нас опрокинули, и выкупали в Дону. Машины пришлось бросить. Некоторые офицеры не умели плавать, да и мы-то какие пловцы, но мы попали на участок, где посреди Дона остров. С западного берега, на этот островок можно было пройти, а следующая протока была судоходной. Здесь плащ-палатки набили травой, те, кто не умел плавать держались за эти плащ-палатки и переплыли. На второй день подошли наши, пополненные полки. У Клецкой Дон резко поворачивает на Восток, в сторону Сталинграда. Правый берег очень высокий, станица Клецкая стоит на возвышенности, примерно на пол горы, не на самом верху, и не в низине, а примерно посередине. Один наш полк переправился, и ребята прогнали немцев до станицы, где немцы остановили наших, перешли в контратаку и опрокинули этот полк. Вот тут были потери, жертвы, солдатики переправились, кто как мог. Мы, со штабом дивизии, оставались на восточном берегу. Когда подошел очередной полк, снова контратака, восстановили свои позиции, но Клецкую так и не взяли. И вот там июль, август, сентябрь. В сентябре меня ранило.

Основной нашей задачей, когда идём в тыл это взятие языка, а вспомогательные вплоть до сбора, разбросанных на нейтральной стороне, немецких листовок, чтобы они к нашим не попали. Наверно с 29-го на тридцатое июля поползли, смотрим усеяно всё, немцы уже полазили здесь, покидали листовки. Из этих листовок мы узнали о приказе №227. Не успел приказ выйти, а уже через день немцы листовки эти разбросали. Листовки мы собрали и сдали в политотдел. Потом командир роты, политрук собрали, побеседовали, но нам не надо было зачитывать, мы уже сами начитались. На нашем участке, ни каких последствий приказа не ощущалось, и про заградотряды я не знаю, не встречал. И расстрелов, за всю войну не видел.

Летом в поиск ходить было невозможно, июль, август, трава вся выгорела Местность, как колючка, метров пятьдесят проползёшь локти в крови, колени в крови. А потом, там степь, в любое время группа захвата как на ладони. Даже речи не могло быть, чтобы перейти линию фронта.

В августе пехоту повыбило, и остался неприкрытым участок севернее станицы Клецкой. Чтобы закрыть брешь собрали дивизионные спецподразделения. И вот чтобы восстановить прежние позиции, наша разведрота, сапёрная рота, пошли в атаку. Во время этой атаки осколки, наверное минометные, попали мне в правую ногу. Ребята сопроводили в роту, где я пробыл три дня. Ну, не хотелось уходить, мы настолько уже сдружились, что друг за друга были готовы, что угодно сделать, чтобы только сохранить. Ротный фельдшер следила, перевязывала, но у меня началось нагноение. Она, нет, говорит, давай в медсанбат. Привезли в медсанбат, а там: «Нет, нет, не разговаривай, в тысячный госпиталь». Прифронтовые госпиталя все именовались тысячными. Из тысячного ещё можно было в роту попасть, думаю, залечат мне там, и вернусь в роту. Колонны машин привозили на фронт боеприпасы, а обратно забирали раненых. Меня включили в список, но я врача уговорил, он сказал, что утром посмотрим и в первую партию я не попал, а на утро он посмотрел и говорит: «И не разговаривай». Привезли нас в Камышин, там погрузили на маленькие пассажирские суда и подняли вверх по Волге до Сызрани. В Сызрани полежал наверно с неделю, подошел санитарный поезд, и нас в Алтайский край, это был тыловой поезд, поэтому вагоны были пассажирские, не телятники. Привезли на станцию Славгород посреди Кулундинских степей. На весь Славгород было всего тринадцать деревьев, рядом с этим железнодорожным сквериком стояла школа, в которой располагался госпиталь. Кулундинские степи километров триста, туда до Новосибирска. Ветер, как дунет и через весь город по степи, так и несёт. Когда выписали, направили в Бийск, где стоял запасной стрелковый полк. Дней пять пробыл в Бийске. А в Сибири 1924-й год только призвали, они находились в Городе Бердске, на берегу Оби. Красивое место, песчаный берег, сосновый лес. Были вырыты большие землянки, с двухэтажными нарами, каждая человек на пятьсот. Побыли немного, и очевидно пришла разнарядка, отобрать в училища. И нас, кто на фронте побыл и вернулся из госпиталей, отобрали. Нас четверых направили в Харьковское военнохимическое училище, эвакуированное в Ташкент. Вначале-то, я попал в Калининское училище, но был у меня товарищ, москвич, а его в Ташкент. Ну, парень нос повесил. Мы с ним поменялись. Мне было всё равно, потому, что я связи с домом не имел, что с моими я не знал. Мы сходили к командованию и попросили, чтобы нас поменяли. Училище занимало здание Среднеазиацкого Сельскохозяйственного института, на окраине Ташкента. Начинали по трёхмесячной программе, потом шесть добавили, потом год сказали. Но года не доучились, пришел приказ сдать госэкзамены, выпустили и на фронт. В основном преподавались общевойсковые дисциплины, основная программа - тактика. Ну, а затем, в основном по ликвидации воздействия химического оружия, это спецобработка техники, санитарная обработка людей, по защите от оружия массового поражения. Артиллеристы, может быть, и готовились по применению, а мы только по защите. Выпуск состоялся в октябре 1943 года, присвоили звания «ночных майоров»- младших лейтенантов, выше не присваивали. А попал я хорошо, на 1-ый Украинский фронт, в четвёртую танковую армию, шестой мехкорпус, 52-й РС-кий дивизион. Я был начальником химической службы дивизиона. «Катюши» сначала были на ЗИС-ах, а потом на Студебеккерах. Тринадцатый калибр, это 132 мм, шестнадцать направляющих, восемь сверху, восемь снизу. Огонь вёлся на расстояние: четыре, пять, шесть километров. Из рассказов старых кадров, разговоров с командиром дивизиона, я знал, что в 1941-м году применялись термитные снаряды, а потом их не стало, и использовались только осколочно-фугасные. И сразу скажу, что до конца войны недостатка в боеприпасах мы не испытывали, если только не отрывались далеко от складов.

Моя основная обязанность научить офицеров и сержантов защищать личный состав, а они уже рядовых. Конечно, кому хочется таскать на себе противогаз, тем более, что применения нет, отравляющие вещества не применяют. В 1944 году вышел приказ, изъять противогазы и возить их в ближайшем тылу, то есть специальная машина сопровождает подразделение, но противогазы с людей сняли. Конечно, к химикам было особое отношение, что там говорить, но мне повезло, что я опять, же попал в маленький коллектив. Это отдельный дивизион, восемь установок, 126 человек народу. Всего шестнадцать офицеров включая оперуполномоченного. Маленький, дружный коллектив, так что никаких антагонизмов там не было. Помогали друг другу, артиллеристы мне помогали, я в чём-то им помогал. Отличные ребята, отличные. Командиром был майор Бивадный Григорий Никитич, замполит Лосяков Пётр Дмитриевич, начальник штаба Аверьянов Дмитрий Харитонович. Фамилии командиров батарей уже забыл, оперуполномоченный, себя ни как не проявил, наверно и по этой причине я его фамилию тоже не помню. Организация такая: Две батареи по четыре установки. Всеми четырьмя установками командует командир взвода, а командир батареи с отделением управления, готовит данные, передаёт командиру взвода, командир взвода уже командует непосредственно установками.

Когда освобождали Украину, то на востоке нас встречали, как родных, а за Львовом было такое сдержанное, тяжелое настроение, какое у западников к нам до сих пор… Агрессивно настроены были.

В 1944 – 1945-м году мы над немцами издевались так же как они над нами в 1941-1942 годах. Наша армия подходит, мы пехоте помогаем, разрываем линию фронта, коридорчик делаем, и в этот коридор уходят наши части. Вот наш шестой корпус пошел: передовой отряд, основные силы, тыловые подразделения. Мы не смотрим, что делается слева, что делается справа. Когда мы проходим этот коридор, нас прошивают с обеих сторон, но наша задача, например, после Львова выйти на Вислу, форсировать её захватить и удержать плацдарм. Затем удержать этот участок до подхода основных сил. С Вислы нашей задачей было выйти на Одер, с Одера задача выйти на Нейсе, с Нейсе на Шпрею. Вот нас простреливают, немцы начинают отходить слева, справа, мы видим, но в бой мы не ввязываемся, а уходим выполнять свою задачу по основной трассе. И вот когда им нужно пересечь нашу дорогу, к голове они не сунутся, в голове идёт мощный отряд, танковый полк, мотострелковая бригада, средства усиления, артиллерия, эти любого сомнут. Значит надо по тылам. Медсанбат там, склады, они особенно беззащитны. Поэтому, даже для охраны медсанбата выделялись танковые подразделения. У нас все боялись в тылу оставаться. Особенно опасно было командиру транспортного взвода со своим транспортом. Дело в том, что уходя в прорыв, отрывались от складов на большое расстояние. А чтобы выстрелить дивизиону надо три минуты, и вот боекомплект вылетел, у нас ещё два боекомплекта в запасе, а больше-то нет. Значит, командиру транспортного взвода надо срочно мчаться на склад, он едет, а кругом шатаются разрозненные подразделения немцев, отдельные солдаты. С ними приходилось встречаться. Так бедный Саша Андросов, москвич, как уходил, уезжал на склад, так мы с ним прощались, вернётся, не вернётся, неизвестно. Вот так, как они в 41-ом делали марши по пятьдесят – шестьдесят километров в день, так и мы шли в 44-45-ом. Когда в январе 1945 года началась операция на Сандомирском плацдарме, мы уходили в прорыв, а там у немцев наверное были вкопаны танки, потому что не видно было цели. Они подбили первую установку, машина загорелась, направляющую завернуло, командира батареи ехавшего на подножке рядом с водителем убило. Командир взвода видел, откуда вёлся огонь, приказал развернуть две установки и дать залп в том направлении. Нам пришлось найти канаву, чтобы машины съехали в неё передними колёсами, передок опустился и угол был небольшой. После залпа, на том месте стали подниматься два столба чёрного дыма, что там было, не знаю - пошли дальше. После этого командиром батареи назначили начальника разведки, его место оставалось вакантным и командир мне говорит: «Давай принимай. Ты уже знаком, служил в разведподразделениях». Я сперва, отказывался, там же надо обладать артиллерийскими знаниями, надо уметь готовить данные на открытие огня, ну какой из меня артиллерист. Командир говорит: «Ничего, на НП будем вместе, я буду готовить, а потом пооботрешься, научишься». Вот так я принял разведку и окончил войну начальником разведки. Перед началом наступления, к нам на Сандомирский плацдарм прибыл командир корпуса полковник Орлов, Герой Советского Союза 26 лет, молодой полковник, командир корпуса! Началась операция, его убило. Командарм, командир корпуса, рядовой ли, как говорят, «пуля дура», она не разбирает. (По данным ОБД «Мемориал» Орлов Василий Фёдорович 1916 г.р. Гв. полковник командир 6 гв. мехкорпуса, убит 19.03.1945 г. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище)

Про отношение польского населения к Красной армии сказать ничего не могу. В сёлах мы не стояли, отдых какой-то, передышка - обязательно в лесу, замаскированы. Ну, не было общения с населением. Если шли по Украине, по восточной Польше, то в хатах земляной пол, нары, лавки вдоль стены, сколоченный стол, соломенная крыша. Западные районы чисто европейские, каменные дома, крытые черепицей, в квартирах красивые изразцовые печи, то-есть, как мы называем, «европейский стиль». В Германии, в какой бы город или село, мы не входили, мигом появлялись белые простыни, белые флаги. Это значит, что они сдаются, а что у них на душе было, я не знаю, языком мы свободно не владели, там через пятое-десятое, что-то вроде: «Куколь, куколь михзинзеен цап царап ауфидерзеен». (Смеётся) Это так, жаргонный разговор. Как у нас оставалась часть населения женщины с детьми, так и там тоже самое, куда они от своего побегут. Да и не успели бы они. Например, вот, мы не дошли немножко до Одера, вошли в город Кебен, севернее Штейнау, там они сидят, кино смотрят. Русские были же всё время на Сандомирском плацдарме, а тут очутились на территории Германии. Они не ожидали нашего стремительного прихода.

У нас один командир орудия, кто-то из кавказцев, не буду называть его фамилию, изнасиловал женщину. Дали ему пять лет, и отправили в штрафную роту. К нам он уже не вернулся. Это вот ответ на то заявление, что мы изнасиловали, перетрахали всю Германию. Ничего подобного я не знаю, может быть в пехоте что-то и было, я говорю о своих, а катюши это как бы интеллигенция Красной армии.

Когда мы вышли на Одер, у нас кончился бензин. Машины поставили на огневые, и в первый и единственный, раз подготовили их к подрыву. При каждой установке имелся свой подрывной заряд. Обычные противотанковые мины лежали между основанием фермы и кабиной, под сидениями на которых сидел расчёт. Но тут наша авиация сумела подбросить горючего. С начала выдали по несколько литров на каждую машину, потом побольше, побольше. Потом сумели подойти бензовозы, а то, что это, по пять-десять литров, что это для студебеккера. Сам я в это время был с командиром на плацдарме, а батареи оставались на восточном берегу, но когда появилось горючее машины переехали на плацдарм.

На Одере наш шестой корпус прорвался и сразу занял плацдарм, а десятый корпус доложил, что плацдарм заняли, хотя Одер ещё не форсировали. Часть подразделений направили на их переправу, а там оказывается, её ещё нет. Вот был такой казус. Ну, там уже переадресовали к нам, и часть переправлялась на наш плацдарм, хотя десятый к тому времени тоже занял плацдарм. К понтонной переправе вёл такой грейдерный участок. Приказ командарма был, пропускать только боевые машины, машины с боеприпасами и с горючим, ну в крайнем случае, санитарную машину, и больше ни одну, никакую. Не дай Бог какая-нибудь посторонняя машина появилась, её тут же опрокидывали. Мы были на том берегу и заметили несколько побитых газончиков, а у газонов летели промежуточные валы, и достать их было тяжело. Командир по радио передал, что пришлите Диянова что видел здесь газоны, чтобы он приехал с людьми и снял эти промвалы. Диянов - это начальник автомобильной реммастерской. И вот он оказался со своей летучкой на грейдере. В это время у переправы появился командующий, Дмитрий Данилович Лилюшенко. Он как увидел, что будка оказалась посреди колонны: «Старшего машины, ко мне». В армии было, что если какой-то затор, то жди немецких «мессершмитов» или Лилюшенко, они пробку эту, вмиг ликвидируют. Командарм ходил с крепкой, суковатой палкой: «Что подлец, за трофеями едешь?» Диянов и рта не успел открыть, командарм протянул его по плечу. Повезло, что под тряпочным погоном у него была дюралевая пластинка. Пластинка пополам, но благодаря ней ключица осталась целой.

В корпусе было три бригады, наш дивизион, то на участке одной бригады, то на участке другой. Сегодня идём на участок такого-то полка, завтра на участок такого-то полка. Мы по своему участку ползали на собственном животе, на коленях, поэтому мы знали большие участки фронта. А сейчас слушаешь рассказы, да я, да мы, какой-то там лейтенант рассказывает за целый фронт, на таком-то фланге то-то. На деле бедный этот лейтенант не мог запомнить своих солдат из взвода, а не то, что какой-то там фланг. Плацдарм был километра четыре в глубину, а по фронту я не знаю. С первой же минуты нас пытались сбросить.

На Берлин наступали два фронта, Первый Белорусский с севера и наш 1-ый Украинский с Юга, это миллионы людей. Я знаю только про свою часть. Мы вышли к Бранденбургу, это примерно сто километров западнее. Вот там мы соединились с 1-ым Белорусским фронтом. С Бранденбурга повернули на Восток, на Потсдам. Взяли Потсдам, а за Потсдамом Берлин. По Потсдаму мы стреляли осторожно, наши позиции были как раз в парке Сан-Суси. Видел издалека этот дворец. Но никаких приказов беречь архитектурные памятники нам не поступало. Потом вели огонь по окраинам Берлина. Нам отвели участок, в лесочке, возле города Ошац. Мы там и стояли после капитуляции Берлина, третье, четвёртое, пятое мая. Уже все размагнитились, расхолодились - конец войне. И вдруг с пятого на шестое поднимают по тревоге. Я в штаб прихожу, а мне карту вручают и говорят: «Вперёд», смотрю - на Прагу. Поэтому нам было не до экскурсий к рейхстагу, на нём расписывались наверно, кто через месяц приезжал на экскурсии, а ребята, которые брали, там кровью расписывались и своей головой.

Когда мы уходили в прорыв с Сандомирского плацдарма, на нашем пути в обороне немцев стояли калмыки, не знаю что за часть, дивизия или полк. Наша мотострелковая бригада столкнулась с ними лоб в лоб, разоружили, взяли в плен. Я видел, как шла колонна калмыков, но мы на машинах проехали мимо. С власовцами мы встретились, после того как взяли Берлин, чехи в Праге подняли восстание, а власовская дивизия стояла около Праги, они видят, что от немцев защиты нет, наши войска подходят, а чехи подняли восстание, и власовцы стали на сторону чехов. Вот почему чехи очень хорошо относились к власовцам, что, мол, если бы не они, то может быть немцы, задавили бы Прагу. Ну, а когда мы ворвались, власовцев забирали и уводили, особисты работали.

Когда нас послали на помощь восставшей Праге, то до неё было примерно 180 километров, американцы тоже не дошли 150-160 километров. Мы шли по тылам между американцами и немцами. Вот тут до смешного доходило, как они над нашими в 1941-м издевались так и мы над ними. На дороге встречается колонна немцев, они стремятся сдаться американцам, а тут мы очутились нежданно, негаданно. На них ни кто не обращает внимание, просто выделяют одно отделение, это отделение заставляет их разоружиться, разбивать винтовки, гранатомёты, пулемёты на обочину, обливали бензином и поджигали. А колонне говорят, следуйте в таком то направлении. Без всякого конвоя, потому, что ни один командир подразделения своих людей не отдаст. Единственно здесь немцы сами, добровольно власовцев выдавали, выталкивали: «Это власовец, это власовец, это власовец», показывали, но что дальше было с ними, я не знаю, потому, что мы шли день и ночь. К Праге мы подходили с Запада, через Судетские горы. Километрах в девяносто от Праги есть городишка Кладно. Перевалили через Судецкие горы и уже подошли к этому Кладно, а наш дивизион был в составе передового отряда, вместе с 35-й бригадой и артиллеристами. Командир отряда нас остановил, приказал собраться, сгруппироваться и чтоб на рассвете выступить. А это не 1941-й год, когда ни каких средств связи не было кроме телефонного аппарата и катушки с кабелем. Здесь спецмашины с радиостанциями, танки с переговорными устройствами. Ну, остановились, а ребята-то все молодые, давай крутить приемники. И вот часа в два, три ночи кто-то услышал - капитуляция, немцы капитулировали, конец войне. Это, конечно молниеносно распространилось по всему передовому отряду. Это было часа в два, три ночи, а стало светло как днём, потому, что стреляли из всего, что могло стрелять. Командир отряда: «Прекратить огонь! Прекратить огонь! Прекратить!» Ну, какой тут прекратить, конец войне. Тогда он даёт команду: «Вперёд». И оставшиеся девяносто километров до Праги мы домахали, и на рассвете, помню солнышко, как раз взошло, мы с Запада подошли к Лутаве. Западный берег, как водится высокий, внизу Лутава, справа, президентский дворец. Наш первый танк №23, немцы подбили, не знаю, сейчас он стоит там, нет. Раньше он всё время стоял там, первый танк, который ворвался в Прагу. В Праге каждый перекрёсток был завален баррикадами, со всех четырёх сторон был навален домашний скарб, машины и всё что только можно, чтобы не прошла техника. По тому, что там дошло до того, что чехи грели воду и кипятком поливали немцев, из окон. Я не видел, но мне чехи рассказывали сами. Обороняться им было нечем, вот ещё почему они за власовцев горой стояли. Мы зашли, так они быстро выбегают, баррикаду разбирают, мы дальше идём. Здесь вся организация воинского подразделения нарушилась, часть подразделения пошла в эту сторону, часть в другую. Нам отвели участок, так называемую льготку, и мне пришлось почти сутки собирать по всему городу свои машины. Бои в Праге были первые три, четыре дня после начала восстания, а мы вошли практически без боя. Сами посудите такие две махины вошли в город, четвёртая танковая вошла с Запада, третья танковая армия маршала Рыбалко с Севера

Первый раз меня наградили в 1944 году орденом «Красной Звезды». Ещё получил два ордена «Отечественной Войны первой степени», медаль «За взятие Берлина», «За Освобождение Праги» и «За Победу над Германией в Великой Отечественной Войне 1941-1945г». А медаль «За Оборону Ленинграда» мне не полагается, официально оборона началась восьмого сентября, а я был ранен в августе.

Из Чехословакии нас быстро попросили, сперва мы ушли в Австрию, за тем стояли в Будапеште, а в 1946 году вернулись в Германию, стояли в городке Бернау в двадцати километрах от Берлина. Вот тогда ездили на экскурсии, в том числе и к Рейхстагу.

Если говорить о союзниках, то они конечно на нашем горбу прокатились. Если разговор об открытии второго фронта был в 1941-м году, а открыли в 1944-м, когда мы шли победным маршем. Испугались, что мы захватим всю Германию. О материальной помощи разговора нет, они нам очень много чем помогли, много. И продуктами и остальным. Я вам прямо скажу, что мы в дивизионе от наших машин старались избавиться, от «ГАЗ АА», «ЗИС-5». Правда «ЗИС-5» хорошая машина, пусть она и тихоходная, но двигатель у неё был мощный. Старались, чтобы у нас были Студебеккеры - это шикарнейшая машина. Хоть по паспортным данным она две с половиной тонны, мы пять тонн клали, и прёт бесподобно. От «фордов», «шивролетов» не в восторге были, лучше наш «ЗИС-5», но «студера» - шикарная машина. Американскую тушенку, до сих пор вспоминают, или допустим бекон, консервную баночку открываешь, там ломтики нарезаны, каждый кусочек пергаментом проложен, вот перед глазами до сих пор стоит. Своего-то харча могло не хватить. Бедные наши женщины сами впрягались в плуг, чтобы распахать, вырастить, чтобы нас кормить.

Трофейной техникой мы не пользовались, зачем, когда у нас всё было. А вот там, где по штату были ещё «ГАЗ АА». Это прямо скажем - дрянь машина, очень слабенькая и особенно не погрузишь. Так вот, когда по Германии шли, старались их грузовые «Опеля» взять, по грузоподъемности он примерно такой же, где-то полторы тонны, но машина, мотор отличный, надёжная машина.

На своём пути я не встречал следы немецких зверств, но судя по газетным сообщениям, судя по радио, отношусь к немецкой армии резко отрицательно, но как военный и профессионал думаю, что ведь они тоже присягу выполняли, как мы присягу приняли и не имели права её нарушать, так и они её приняли. Но, зверства это сверх всякой присяги, и за это жестоко надо карать, жестоко.

Я прослужил до1972 года. Служил в Прибалтике и Калининградской области, последние восемь лет на Сахалине. Демобилизовался с должности начальника химической службы мотострелковой дивизии в звании подполковника, и вот уже сорок лет на пенсии.

У нас, Армии Народного Ополчения есть подшефная школа №274, если раньше нас там сотня собиралась, то сейчас вот с нашей дивизии один только человек был, один.

Санкт-Петербург 2013 г.