Слуцкий Александр Моисеевич

А.С. - Родился в городе Коростень в январе 1922 года. Мой отец при Советской власти работал служащим. Нас в семье было три брата. Старший, Михаил Байтман, был моим сводным братом. Он работал простым бухгалтером на заводе. В 1937 году Михаила арестовали работники НКВД по 58-й статье УК и объявили «врагом народа». Нам сообщили, что он сужден на 10 лет без права переписки. Мы тогда не знали, что такая формулировка означает только одно - расстрел. Так погиб мой 26-летний брат … Другой брат, Лев, был кадровым командиром РККА, служил до войны связистом в Коростенском УР, попал в плен. Был одним из руководителей подполья в лагере военнопленных в Днепропетровске. Кто-то из провокаторов-предателей выдал подпольщиков, и Льва расстреляли немцы.

Г.К. - Вы, лично, ощущали, что скоро начнется война с Германией?

А.С. - Я это прекрасно осознавал. Еще в 1939 году, когда через город потоком пошли польские беженцы, мне довелось познакомиться с чемпионом Польши по боксу, евреем по фамилии Якубович. Он несколько раз приходил к нам в спортивную секцию, устраивал показательные бои. Якубович мне подробно рассказал, как он вырвался из немецких рук, и дал понять, что немцы никогда не успокоятся, и следующей их жертвой обязательно станет СССР. И я поверил Якубовичу. Готовил себя к войне. Усиленно занимался спортом, был хорошим гимнастом и десятиборцем. В начале 1941 года подал через военкомат документы в Военно-Морское Училище имени Дзержинского и ждал вызова на учебу. В мае 1941 года в нашей школе был выпускной вечер. Мой тренер по гимнастике Анохин, участник «финской компании», обнял меня за плечо и сказал - «Саша, скоро поедем на войну!». Над нашим укрепрайоном (КУР) и узловой станцией Коростень периодически пролетали немецкие самолеты. До войны в Коростене находился подземный командный пункт, КП для командования КВО. Многие жители города об этом хорошо знали. 15/5/1941 такой немецкий самолет - разведчик был сбит над станцией. Не сел на вынужденную посадку из-за технической неисправности, а именно был сбит зенитчиками! Нашего школьного учителя немецкого языка Андрея Яковлевича Ревенко отвезли в штаб укрепраона, где он помогал переводить на допросе. Все шло к войне…

Г. К. - После начала войны Вас сразу призвали в армию?

А.С.- 22/6/1941 всех выпускников десятых классов собрали в военкомате, и зачислил в истребительный батальон. Нас было чуть больше ста человек. Всем выдали винтовки - «трехлинейки» и по тридцать патронов. Батальоном стал командовать бывший моряк, командир запаса по фамилии Погорелов. Я попал во взвод под командованием физрука нашей школы Волкова. Мы патрулировали станцию Коростень, охраняли оборонные объекты, боролись с диверсантами, сигнальщиками - авианаводчиками и парашютистами. В батальоне была своя машина «полуторка», мы были мобильными и нас часто посылали на прочесывание лесов в поисках диверсантов. Были настоящие стычки с немецкими десантниками в Малинских лесах. 8/8/1941, по приказу свыше, наш батальон распустили по домам. Забрали у нас винтовки и сказали - «Идите в военкомат!». Но военкомат уже был «на колесах», все готовились к срочной эвакуации на восток. Всем «истребителям» выдали бумаги - «Подлежит призыву по месту эвакуации». Но эвакуироваться было проблемой. На чем? Отец был 1895 г.р., призыву в армию по возрасту уже не подлежал, работал в военно-строительной организации. Ему дали грузовую машину. Погрузили в кузов соседей-стариков, еще несколько семей, и поехали на восток. Добрались до Курской области, где беженцев распределяли по эшелонам, и отправляли эвакуированных на Урал. В сентябре я явился в военкомат в Каменец-Уральске, где получил комсомольскую путевку в 1-ый Курганский лыжный полк. В направлении было написано следующее - «А.М.Слуцкий направляется в полк на должность инструктора по лыжной подготовке». Но в полк меня не взяли, сказали, что у них своих инструкторов хватает. Меня «отфутболили» в Свердловск, и там, 8/11/1941 я получил направление в «школу замполитов»- ускоренное военно-политическое училище при УрВО, готовившее политруков для стрелковых рот. Из этого училища выпускали в звании старшин, как тогда говорили - с «четырехсекельными петлицами». На нашем курсе было более 250 человек.

Г.К.- Чему учили в «школе замполитов»?

А.С. - Готовили исключительно к войне, и я считаю, что подготовили нас основательно, на совесть. Очень многому научили. На «политработу» особо не нажимали, перед нами стояла конкретная задача - своим личным примером вести людей за собой в бой. Все занятия проводились в поле, нас обучали тактике, ориентированию. Я даже не помню, чтобы у нас были долгие лекции об особенностях политработы, агитации и так далее. Учили, как работать с личным составом, но нас не готовили быть на фронте фискалами и надсмотрщиками, я даже не помню, чтобы хоть раз объяснили, как писать политдонесения. Учебный процесс был четко продуман и великолепно организован, хоть и загружали нас занятиями на пределе человеческих возможностей. Но на курсе были собраны отборные ребята, хорошо подготовленные в физическом и политическом плане. Все в возрасте от 19 до 25 лет. Каждый день мы совершали ночные марш- броски или переходы на лыжах по 25-30 километров. Нас учили, как поднимать в атаку, как брать «языков». Правда, стреляли мы мало, с патронами было туго, так жалели боеприпасы. В конце марта 1942 года нам выдали «комсоставское» обмундирование, новые сапоги и в срочном порядке отправили на фронт. «Комиссарских звезд», нашитых на рукавах, у нас не было. Всех коммунистов с нашего курса оставили в тылу, при училище, а комсомольцев направили на передовую.

Г.К.- С каким настроением ехали на фронт?

А.С.- Настроение было боевым. Нам не сказали, куда мы едем, и только в конце пути стало ясно, что мы направляемся на Крымский фронт. Мы были уверены, что с нашим прибытием на передовую все на фронте сразу пойдет на лад. 1/05/1942 наш эшелон остановился в Сталинграде. В городе было тихо. Над Сталинградом висели заградительные аэростаты. Командиры нашего эшелона решили отпустить нас до вечера в город, но до этого посчитали целесообразным отметить праздник 1-ое Мая прохождением нашей колонны политруков по центральным улицам города. Шли с песнями. Запевалой у нас был парень по фамилии Сивоконь. Он красивым голосом запевал - «Суровое время, горячее время пришло для отчизны моей. Вставай, поднимайся рабочее племя на подвиг и бой». А дальше мы подхватывали хором - «Тверже шаг, ряды держите строже. С нами Сталин, с нами весь народ. Будет враг навеки уничтожен. На врага! За Родину! Вперед!». В домах раскрывались окна, народ смотрел на нас. И мы шли, гордые, молодые, здоровые, …еще живые…

«Печатали» строевой шаг, вселяя в людские сердца надежду и веру, что наши силы еще не иссякли. В Сталинграде я случайно наткнулся на госпиталь, эвакуированный из Коростеня. Он расположился в самом центре города. Там я встретил много земляков, и даже выпускницу 1940 года из нашей школы. Очень обрадовался нашей встрече. В 23-00 нам подали состав, мы загрузились и отправились на юг. Проехали Тихорецк, Краснодар, Крымскую. Потом нас где-то высадили и мы пешим порядком отправились на Тамань. Самый скверный городок из всех приморских городов. Здесь нас ожидала переправа через Керченский залив. Нас погрузили на большую старую баржу, до отказа забитую солдатами. На этой громадной «посудине» уже до нас находилось примерно три ысячи еловек. На палубе баржи стояло одиннадцать спаренных и счетверенных пулеметных установок и даже, зенитная пушка. Переправа прошла спокойно. Обошлось без налета немецкой авиации.

Г.К.- Что произошло с Вами после прибытия на Крымский полуостров?

А.С.- К вечеру мы уже были в Керчи. Это был примерно седьмого или восьмого мая сорок второго года. В городе чувствовалось дыхание фронта, хотя передовая находилась, как нам говорили, где-то в районе Семиколодзей. А вечером был массированный немецкий налет на Керчь. Со всех сторон по самолетам безрезультатно стреляли зенитки. Сутки мы провели в бездействии, ожидая распределения по частям. А потом нас всех построили. К нам вышел человек в звании дивизионного комиссара и сказал, что обстановка на фронте в корне изменилась, немцы прорвали фронт, и мы, в качестве сводного отряда политруков, совместно с частями морской пехоты, направляемся на передовую, с целью задержать немцев. Он добавил, что сейчас мы получим оружие и поступим в распоряжение командира 531-го стрелкового полка. В полку нас ждет опытный командир, вернувшийся на фронт после излечения в госпитале, и он и примет командование над нами. И как только он закончил свою речь, как снова был налет немецкой авиации. Все разбежались в разные стороны. Такая обстановка была, что невозможно было в чем-то толком разобраться. Однако нас снова собрали, выдали каждому по английской винтовке и по шестьдесят патронов на брата. Гранат и штыков не дали. Остальное, сказали, добудете на фронте. Мол, в 531-ом полку оружия навалом, там вам и патронов и гранат подбросят. Нас покормили. Выдали сухой паек - селедку, хлеб и маргарин. Появился какой-то старший лейтенант и повел нашу колонну к фронту. На окраине города, в районе горы Митридат, мы снова попали под бомбежку. И что самое обидное, бомбили нас «кукурузники». Говорили, что это румынская авиация. Мы стреляли из винтовок по самолетам. Больших жертв у нас не было, всего несколько легкораненых, которые решили после перевязки продолжить с нами путь к передовой.

Слева от нас к фронту двигались моряки. К вечеру нас обогнали кавалеристы, и мимо колонны проползли несколько «катюш», на гусеничном ходу. Я таких «катюш» на войне больше не встречал. Напряжение нарастало, никто из нас ничего не знал. Прошел проливной дождь, стало труднее шагать, глина комками цеплялась за сапоги. Сделали привал, поели селедку. Жажда… Кинулись к колодцу, а там вода соленая. Нас успокоили, сказали, что в следующем селе есть колодец с пресной водой. В следующее село пришли затемно. Немецкая авиация больше в воздухе над нами не появлялась. Пошел слух, что на Крымский фронт приехал сам маршал Буденный. Появился наш новый командир, фронтовик. Старший лейтенант, уже не помню его фамилии. Держался он невозмутимо. Мы его не знаем, он нас. Спокойным голосом командир сказал, что обстановка на фронте складывается плохая, у нас нет противотанковых средств, мин и гранат, но пока суть да дело, давайте начнем окапываться.

Мы расположились цепью по линии фронта, так и не зная с какой стороны, точно находится противник. Начали копать саперными лопатками. Грунт тяжелый, мелкие камни и глина. Углублялись в землю с трудом. Приказали вырыть одиночные ячейки, ходы сообщения оставили «на потом». Слева от нас сосредоточилась кавалерийская бригада. Впервые услышал, как конников кто-то пренебрежительно назвал «елдашами», но что это были за люди, и состояла ли кавалерийская часть только из нацменов - мы не знали. Подъехала кухня. Все подбежали, но ничего варенного в ней не было. Позже прибыли две повозки, на которых были свалены в кучу - хлеб, сухари, маргарин, колбаса, сахар, гречневые концентраты. Снабженцы торопились быстро избавиться от своего груза и смотаться назад в тыл. Никакого порядка при раздаче продуктов не было, все происходило по принципу - «кто смел, тот и съел». Нам, на троих товарищей достался кусок колбасы, котелок комбижира и два куска пиленого сахара… Поели, стали копать дальше. Закопались почти в полный рост, некоторые даже сделали ниши в окопах. Следили за обстановкой вокруг. Многие спали.

Вдруг крики, мимо нас вели пожилого татарина из ближайшего села. Сказали, что шпион, сигналил немецким летчикам фонарем, указывая на наше расположение. Это был перепуганный человек, несчастного вида, пытавшийся на ломанном русском языке что-то объяснить, но его повели под конвоем в тыл. Я еще подумал, ну какой из него шпион. На рассвете, в шесть часов утра, прилетела немецкая авиация и долго бомбила наш участок. У кавалеристов стоявших в лощине, слева от нас, были очень тяжелые потери. Погибло много кавалеристов и лошадей. Кругом матерная ругань, плач, крики, все перемешалось. Полная неразбериха. Мы после налета спустились в лощину и увидели жуткую картину. Вернулись в окопы, и тут снова прилетели бомбардировщики. Нас бомбили непрерывно до полудня. В воздухе - страшный вой, чередуемый с взрывами. Немцы бросали вместе с бомбами на наши головы пустые бочки… Впервые в жизни закурил по настоящему. Нам еще в Краснодаре в эшелоне выдали турецкий табак. А потом начался минометный обстрел. Дальше - артналет. Методичные бомбардировки и обстрелы продолжались еще несколько дней. Мы все глубже зарывались в землю, появились первые убитые и раненые. За все это время мы так и не увидели наших самолетов. И наша артиллерия не стреляла. Мы недоумевали. Немцы были от нас в двух километрах, но наступательной активности на нашем участке не проявляли. Видели издалека немецкие танки. Нам привезли два пулемета ПД и каждому дали по две гранаты-«лимонки», подбросили еще патронов.

Противотанковых гранат, по - прежнему не было. Появился наш командир, которого мы не видели уже несколько дней. Он стал нас успокаивать, мол, ничего страшного на фронте не произошло. Сказал, что нам дан приказ выбить немцев из селения напротив, и если мы это сделаем, то обстановка на фронте существенно улучшится. Мы крепились, старались держаться молодцевато, шутили, и не показывали друг другу, как тяжело привыкаем к окопной фронтовой жизни. Но когда часами лежишь на дне окопа под непрерывным массированным обстрелом или под бомбежкой, то становилось жутко.

У меня был близкий друг, Сережа Шелехов, бывалый солдат, старше меня лет на пять. И когда я увидел в его глазах безмерную тоску и боль, то осознал, что, наверное, и мой взгляд сейчас выражает только грусть и отчаяние. Наше бездействие и беспомощность вызывали у меня душевную боль. Утром 17-го мая, после нескольких авианалетов и солидной длительной артподготовки, немцы перешли в наступление на нашем участке. На нас пошли танки. Буквально за несколько часов до этой атаки, за нашими спинами заняли позиции артиллеристы. Они помогли нам отбить первую атаку и подбили три немецких танка, но потеряли все свои орудия. Потом мы отбили еще одну атаку, и пошли вперед, «в штыки», контратаковать. Моряки в бушлатах наступали вместе с нами. Танки уже стреляли по нам издалека. Заняли старую, еще «зимнюю» линию обороны. Я спрыгнул в окоп, а там - «зимний» немецкий труп, еще не успел разложиться. Нам снова приказали идти в атаку. Мы вылезли из окопов, и короткими перебежками стали продвигаться вперед. Потом поднялись в полный рост и побежали на немцев… Нас встретили сильнейшим пулеметным и минометным огнем. Мы продвинулись еще метров на сто, но дрогнули, и залегли в воронках от бомб и снарядов. И тогда, по всему участку, на нас снова пошли немецкие танки. Между мной и Шелеховым разорвался снаряд, меня ранило и контузило, и я потерял сознание. Очнулся ночью. Рядом со мной умирал Сережа Шелехов. Ему крупным осколком вырвало брюшину. Он только стонал и просил его пристрелить. Я не мог сделать этого. Видел, как из соседних воронок вылезают уцелевшие бойцы и ползут в тыл, но я не мог оставить Сережку одного, да и сам я еще не мог двигаться… На рассвете Сережа умер у меня на руках… Нас разбили… Немцы начали прочесывать поле боя. Так погиб наш выпуск «школы замполитов» Уральского ВО…

Г.К.- Вас сразу взяли в плен?

А.С. - Нет. Справа была дорога, а за ней шел высокий кустарник. Я видел, что некоторые красноармейцы ползут к этой роще, пытаясь в ней спрятаться от немцев. И мне тоже удалось туда добраться. Там был санинструктор, который перевязал мою рану. В роще находилось несколько ребят с нашего курса и красноармейцы из разных частей. Кто-то предложил переждать в кустарнике до темноты, а ночью пробираться к Керчи. Но мы, несколько человек, решили незаметно пройти в северном направлении. К вечеру стрельба вокруг стихла. То в одном, то в другом месте мы наталкивались на небольшие группы красноармейцев с оружием и без. Эти группы росли на глазах. Где-то мелькали командиры, лейтенанты, капитаны. Но я был сражен наповал, когда увидел, как командиры срывают с себя петлицы, уничтожают документы и переодеваются в солдатское обмундирование. И понял, что нужно сделать все, чтобы уйти от таких командиров, сразу развернувшихся на 180 градусов и готовых потерять честь. Я примкнул к одной группе, вроде готовой к прорыву, но тут мы увидели следующую картину. Стоят в кустарнике несколько пожилых старших командиров во главе с полковником и разговаривают между собой. И вдруг этот полковник рвет с своей гимнастерки петлицы и громогласно заявляет - «Е… я вашего Сталина вместе с его мудрой политикой!»… Мы были в полном окружении, мимо нас шли колонны немцев к Керчи. Красноармейцы стали вслух говорить, что нам тут всем каюк, и выбраться из окружения вряд ли удастся. Кто-то бросал оружие на землю, вставал и уходил к дороге, сдаваться в плен. Четыре человека из разных подразделений решили попробовать пройти к Перекопу через немецкий тыл, и попытаться таким путем выбраться к своим. Это были незнакомые мне ранее люди, но я согласился пойти с ними, с моими новыми «друзьями по несчастью». Всего нас согласилось проделать этот рискованный путь - 8 человек. Утром 20-го мая мы двинулись полями, не заходя в селения. Один из нас предложил, пробраться в одно из сел, найти гражданскую одежду, затаиться там и переждать. Я сомневался, что еще есть где-то села, не занятые немцами. Мимо нас по дорогам, одну за другой, гнали на северо-запад колонны пленных. Стало ясно, что на Крымском фронте произошла страшная катастрофа. Я хорошо понимал, что мне в плен попадать никак нельзя.

Один из товарищей сказал, что война проиграна, и не нужно бояться плена, мол, не станут нас немцы долго в плену держать и скоро отпустят по домам. И мне стало ясно, что я ошибся в выборе попутчиков… Пошел дальше один. Закопал свои документы. Шел по кустарникам вдоль дороги, служившей мне ориентиром. Утром отошел от дороги на километр и оказался в зарослях, где уже скрывалось несколько десятков солдат. У всех был обреченный вид. Полная деморализация. Голод давал о себе знать. Я набрал в поле дикого чеснока и ел его, мне он казался вкусным. Я совсем отчаялся, перед моими глазами проносилась вся моя двадцатилетняя жизнь. Каждую минуту думал о близких мне людях. Говорил себе - неужели это конец?… Нет, не согласен! Ночью я снова пошел на северо - восток. Попал на старый передний край, на линию траншей, которую немцы оставили еще ранней весной. А там - ужас…Кругом запах разложения, трупы… Зашел в какой-то молодой лесок, в нем прятались человек сорок красноармейцев. Люди бесцельно бродили по лесу в поисках выхода. Но только зря я туда пришел… На рассвете по нам ударили из минометов и пулеметов. Все прижались к земле. Посмотрел вперед, а на нас цепью идут немецкие солдаты. Они подошли метров на сорок и кричали нам по-немецки и по-русски - « Давай, выходите с поднятыми руками!». Человек тридцать немцев, все с автоматами. И мы встали… и пошли в плен… Никто не сопротивлялся… У всех было шоковое состояние, полное оцепенение… И даже я, политрук, еврей, фанатик, беззаветно преданный Советской власти, бросил винтовку и послушно поднял руки… Как я ненавидел себя в эту секунду… Какая боль отчаяния и бессилия терзала в тот момент мою душу… Но я не застрелился, а сделал шаг навстречу мукам плена, унижениям и позору… Сколько раз потом в плену я проклинал и корил себя - почему не застрелился!...

Г.К.- Что происходило с Вами дальше?

А.М.С.- Всего о плене не рассказать, по крайней мере, у меня лично для этого не хватит сил. Нас построили в колонну по пять, и погнали к дороге. Немцы продолжали прочесывать окрестные кустарники и поля, в которых, как оказалось, скрывались сотни красноармейцев. Нас погнали прямо через поле на дорогу. По мере продвижения вперед колонна пленных все время увеличивалась.

Всех предупредили, что - «шаг влево, шаг вправо - стреляем без предупреждения». Нас прогнали через какое-то русское село. Вдоль дороги стояли женщины и смотрели на нас со страхом и надеждой. Женщины подбегали близко к колонне и бросали в наши ряды хлеб, кукурузные початки и моментально убегали назад. Конвоиры для «наведения порядка» стали стрелять из автоматов вдоль дороги, короткими очередями. И страх взял свое…

В одном из сел, по дороге, из наших рядов вдруг вырвался один пленный и побежал в сторону хат. Поднялась стрельба. Несколько автоматчиков кинулись за беглецом. Я не знаю, удалось ли ему уйти.

Но это был смелый и отчаянный поступок. Я еще подумал, что если бы мы все одновременно кинулись на конвой, то власть бы моментально переменилась. Но в колонне уже шли красноармейцы, морально сломленные, с психикой обреченных людей, уже не способные на активное сопротивление. А ведь еще вчера мы были бойцами армии, которая умела воевать. В чем дело!?… Тогда я не смог этого понять… На всякий случай, чтобы никто больше не сбежал, немцы усилили охрану и стали вести колонну по полям, в обход, не заходя в селения. Стояла невыносимая жара, люди мучились от жажды и голода. Многие из нас уже ничего не ели по трое суток. Меня одолевал голод.

Объявили привал. Прямо под палящим солнцем. Подъехала полевая кухня. Но из котла наливали не баланду, а по черпаку обычной воды…

Сели на землю. Кто что имел, начали доставать съестное из свои вещевых мешков. Людей как подменили, никто ни с кем ничем не делился, каждый ел в одиночку. Вокруг не было никого из моего училища. Я пожевал дикий чеснок, попытался встать, и тут у меня потемнело перед глазами… Очнулся, все сидят рядом, я и понял, что это был просто голодный обморок. Вздохнул глубоко и в глазах «посветлело»…

А потом нас заставили построиться. Началась первая «селекция». Вызвали из строя командиров, евреев и политруков. Никто не вышел. Немцы через переводчика повторили команду. Рядом со мной три хохла-предателя вытолкнули из строя своего политрука. И тут началось…

У меня внешность славянская, внешне я не выглядел евреем. Но наметанный глаз сразу бы определил, что я не совсем похож, на чистокровного русака… Я стоял в строю в диком напряжении и ждал своей участи. На этот раз обошлось. Выявленных и выданных предателями евреев и политруков отвели в сторону, а нас погнали дальше. Я так и не знаю, расстреляли этих несчастных людей на месте или их ждали еще долгие кошмарные мучения и издевательства. А настоящая фильтрация, по всем правилам, нас ожидала в Джанкое… Что мне пришлось пережить в эти минуты… И тут тоже, в предателях , выдававших своих фронтовых товарищей немцам на расправу, недостатка не было… Лучше не вспоминать, что я чувствовал в те мгновения. Рядом со мной не было моих верных друзей, меня охватывало чувство полной безнадежности и обреченности. Все время лихорадочно думал, что надо бороться, хоть умереть достойно, что чуда уже не произойдет, но понимал, что моя жизнь не только в немецких руках, что я и сам должен что-то сделать, что-то обязательно придумать, чтобы вырваться из неволи.

Я говорил себе - главное сломаться, не потерять надежду, не потерять силу духа. Я шел в колонне, и все мысли были только об одном - как убежать… Нас еще не регистрировали и даже не пересчитали. Просто гнали как стадо… Колонна обреченных, в которой каждый шел со своими тяжкими думами, двигалась на северо-восток. Кто-то сказал, что нас ведут к железной дороге. Навстречу нам шла колонна автомашин. Полуголые немцы стояли в кузовах и смеялись над нами. Одни из них направил автомат на нас, но выпустил очередь поверх наших голов. Немцы буквально «ржали» от этой «шутки». Машины медленно проезжали мимо нас, побежденных, униженных и покоренных.

Прошли еще несколько километров, нас остановили окрики конвоиров, и наши ряды по пять человек в каждом, развернули налево, лицом к середине дороги. Мимо строя шел важный немецкий офицер, в большом чине, в сопровождении автоматчиков и презрительно, высокомерно смотрел на нас. Думаю про себя - «Радуйся сука, придет наше время, мы еще вам всем глотки перегрызем»…

Колонна пошла дальше. Мы понимали, что любой ценой надо идти в колонне. Тех, кто терял силы и начинал отставать, или не дай Бог, отходил из ряда на пару шагов в сторону - сразу пристреливали конвоиры. Мы вздрагивали, когда раздавался очередной выстрел конвоира, добивавший на земле обессилевшего красноармейца. Рядом со мной шел солдат, помню, что он был с Урала, который стал вслух говорить, что любой побег надо тщательно готовить, мол, из лагеря убежать легче, а из рабочей команды невозможно, потому что немцы тщательно пересчитывают людей в рабочих командам, и за побег , расстреливают всех, кто был в одной группе работающих вместе с беглецом. И страх умереть, делал товарищей по плену по рабочей команде невольными конвоирами друг другу, и все за всеми присматривают. Порука нечеловеческая, каждый за все в ответе и своими жизнями за побег расплачиваются невиноватые. Сказал, что надо бежать только группами, но отсюда мы никуда не убежим - «Остров Крым»…

Я удивился, откуда у «уральца» такие познания… К чему он клонит… Привели в Джанкойский лагерь для военнопленных. Под открытым небом находились загоны, отгороженные двумя рядами колючей проволоки. По углам вышки с пулеметами, по периметру каждого загона ходили охранники. Днем и ночью мы спали и сидели на голой земле. Я внимательно слушал, что говорят люди вокруг, впитывал каждую крупицу информации. И когда в Джанкое начались повторные проверки в поисках евреев и политработников, я понимал, что долго мне здесь не продержаться. Кто-нибудь да выдаст за пайку хлеба…По утрам немцы набирали рабочие команды - слесарей, автомехаников и других специалистов. Мне не удавалось попасть в эти группы. К проволочной ограде каждый день приходили из окрестных сел женщины, которые искали своих мужей. Охрана попадалась разная, были и такие, которые давали возможность поговорить с женщинами. Они бросали нам через проволоку куски хлеба. Но лучше бы они этого не делали. Голодные военнопленные бросались на хлеб и вырывали еду один у другого. Жутким и страшным бывает голодный человек, еще сохранивший силы.

Немцы со сторожевых вышек потешались над этими «схватками» за кусок хлеба. И тут я как будто окончательно очнулся. Сказал себе, лучше подохну с голоду , но зверем не стану, и стоящим на коленях меня тоже немцы никогда не увидят. Взыграло во мне комиссарское воспитание. Надо было действовать. За пачку махорки у одного пленного из рабочей «слесарной» команды приобрел самодельный ножик, заточку, сделанную из ножовочного полотна. Завернул ножик в тряпочку и спрятал за голенище сапога, прикрепил проволокой. Фантазия начала работать. Но ребята из рабочих команд приносили в лагерь страшные слухи. Пошли разговоры, что наши под Харьковым, потерпели сокрушительное поражение, и немцы стремительно продвигаются на восток. Кто-то мрачно язвил, что скоро нас немцы всех расстреляют, надо загоны для «севастопольцев» освободить. И когда в самом начале июня нас вывели из лагеря, то многим показалось, что нас ведут на казнь…

Но нас привели на станцию, погрузили в товарные вагоны и повезли в сторону Мелитополя. На одной из станций мы увидели наших бывших военнопленных перешедших на службу к немцам. Их было человек тридцать, они шли с молодцеватым видом, в колонне по трое, одетые в новое красноармейское обмундирование. Сытые хари… Суки…

Они остановились прямо перед нашим вагоном, и кто-то из стоявших со мной рядом товарищей процедил сквозь зубы - «Смотри, какие холки наели. За баланду, за котелок супа совесть свою продали». Я посмотрел на этого парня. Ладно сложенный, с интеллигентным лицом. Тихонько спросил его - «А ты бы пошел на службу к немцам?». Он шепотом ответил, что пошел бы только для того, чтобы сразу сбежать к своим. Поезд тронулся с места, мы лежали с этим товарищем на полу вагона. Разговорились, начали вспоминать прошлую жизнь. Этот парень стал моим настоящим другом на долгие годы. Это был - Владимир Иванович Илясов. Он был старше меня на год и призван в РККА еще до войны. Он рассказал о себе. Родом из Балашова, мать учительница в школе, а отец работал шофером, но давно уже умер. Он был единственным ребенком в семье, рассказал, как до войны увлекался спортом, был заядлым охотником и рыболовом. Я тогда еще во многом был неискушенным и начал тоже подробно рассказывать о себе. Но, зная на горьком опыте, как в плену обходятся с евреями и коммунистами, вовремя спохватился и «выдал» ему такую версию.

Что зовут меня - Александр Павлович Суслов, родом я с Каменец-Уральского, с поселка УАЗ, (так звали одного моего товарища в «школе политруков»). Володя предположил, что нас везут на работу в прифронтовую полосу. Но когда эшелон уже шел к Днепропетровску, поползли слухи, что нас отправляют в Германию. Я понимал, что с Германии уже не убежишь, оттуда возврата нет. Наш состав долго стоял на запасных путях. Сказал Володе, что если сейчас убежим, то может быть , еще успеем догнать фронт. И Володя предложил свой вариант побега - бежать прямо из вагона, на ходу, и показал мне место в вагонном полу, прямо под собой, где были подломленные доски. Ночью, когда все спали, мы тихонько, чтобы нас не заметили другие военнопленные, прикрывая один другого, вырезали подходящее отверстие в днище вагона. Володя прекрасно разбирался, где и как надо резать.

И когда после короткой остановки поезд стал набирать скорость, мы решили, что пришел наш момент. Договорились, что после побега, если нас не разрежет колесами, и не убьют конвоиры, то мы пойдем назад по левой стороне «железки» и заранее договорились, что сигналом для опознания будет - «Ура». Первым вываливался на рельсы Володя, а за ним уже я. Выпустил ноги и сразу упал на живот, прижавшись к шпалам. Через несколько мгновений, увидел хвост отдаляющегося состава. Буквально через несколько минут, мы встретились с Володей, но эти минуты показались мне целой вечностью. Прямо от железнодорожного полотна мы отправились к расположенному от нас вдали населенному пункту.

Уже потом я узнал, что побег нам удался недалеко от станции Синельниково. На рассвете, в поле, мы встретили прятавшихся во ржи несколько бывших военнопленных, уже одетых в гражданскую одежду. Это были «примаки» из ближайшего села. Они сказали, что в селе началась полицейская облава, якобы забирают молодежь на работы в Германию. Решили переждать вместе с «примаками». Мы с Володей смертельно устали и заснули прямо на поле. А вскоре нас разбудили пинками. Над нами стояли полицаи с винтовками и ехидно ухмылялись. Мелькнула мысль, что нас предали… Я испытывал ощущения близкие к ужасу. Все наши усилия оказались напрасными…

Г.К.- Полицаи знали, что имеют дело с военнопленными, бежавшими с эшелона?

А.С.- С нами никто из них не говорил и никто не допрашивал. Просто избили и погнали как скотину. Всех пойманных завели в сарай на окраине села, а затем этапом отправили в Днепропетровскую тюрьму. В нашей колонне было человек 100-120. Немецкий конвой и полицаи. Кто-то из местных, сказал, что эти полицаи - сами «родом» из бывших пленных. Как сейчас помню, что когда нас подводили к воротам Днепропетровской тюрьмы, местные жители стояли по сторонам и смотрели на нас как на обреченных. Я шел в колонне и вспоминал, как в мирном 1940 году был в Днепропетровске на республиканских соревнованиях по легкой атлетике…

И мне было больно на душе от этих воспоминаний…

Над входом висели два больших красных знамени с черной свастикой на белом фоне посередине. Закинули нас в бывшую одиночную камеру, набили туда людей как селедку в бочку, под самую завязку. Асфальтовый пол, в углу параша.

На второй день нас вывели из камеры и несколько человек отобрали на работу в зоне. Мы с Володей попали в команду грузчиков. Здесь нам другие заключенные рассказали, что в тюрьме собраны многие тысячи военнопленных из Крыма и из «Харьковского котла» и каждое утро большие группы пленных отправляют на работы в различные районы города. Прошло еще несколько дней, и в тюрьме началась тотальная регистрация военнопленных. Регистраторами были наши же военнопленные, находившиеся у немцев в доверии.

Спрашивали - национальность, звание, где родился, с какой части, где попал в плен, где воевал, гражданскую и военную специальность и многое другое…

Я назвался Сусловым Александром Павловичем, русским, рядовым стрелком 531-го СП 46-й СД, 1922 г.р., мол, родители проживают в Каменец-Уральском поселке УАЗ, и так далее. Под этой фамилией и именем я находился в плену до своего очередного побега и до возвращения в армию. Во время проверки в СМЕРШе 15-ой Отдельной Штурмовой Инженерной Бригады РГК (15-ая ОШИСБр) я вернул себе назад только свою фамилию - Слуцкий и отчество - Моисеевич, но так до конца войны и провоевал по документам -- русским по национальности. Володя Илясов тогда на проверке очень удивился, узнав, что я совсем не Суслов…

Но во время регистрации в тюрьме я стоял, ни жив, ни мертв, отвечал на вопросы немецких пособников, стараясь не потерять самообладания, но холодный пот струился по моей спине. Всех выявленных или выданных сокамерниками евреев отводили в сторону, их расстреляли уже на следующий день …

Из прошедших регистрацию стали отбирать здоровых на вид военнопленных и направлять в рабочие команды. Нас, человек шестьдесят, привезли на большой завод, находившийся у самого Днепра.

Приказали зарыть большой котлован, который вел прямо к реке.

Каждому выдали большие лопаты- «комсомолки», кто-то еще мрачно пошутил, что эти лопаты для «стахановского труда», «бери больше - кидай подальше».

Нас загнали в котлован. Конвоиры и руководители работ стояли наверху и криками подгоняли нас, мол, работайте быстрее. Решили работать не спеша, не особо усердствуя, нам-то торопиться было некуда.

Шевелимся потихоньку, делаем вид, что работаем без отдыха.

И вдруг по нашим спинам прошлись палки конвоиров. Меня удар конвоира «достал до самой печенки». Всех сильно избили.

Один из нас упал и больше не смог подняться. Его тело унесли из котлована. Работа пошла в бешеном темпе до самого позднего вечера.

Мне еще подумалось, вот и я прошел первое крещение дубинкой по спине…

И так гоняли нас на тяжелые работы каждый день и в различные места.

Вся наша жизнь в эти дни была в немецких руках и зависела только от прихоти и злого умысла любого конвоира, ведь мы были для них рабами, скотиной.

Немцы зверели, убивали военнопленных без малейшего на то повода.

В любое мгновение каждый из нас мог оказаться «на финишной прямой».

Когда нас пригоняли на работу на заводы города, то рабочие, из местных, сообщали нам страшные вести, говорили, что Красная Армия отступила на всех фронтах. Вечером, встречаясь с Володей в камере, мы шепотом обсуждали эту информацию, и в меру возможности пытались убедить друг друга, что будет и на нашей улице праздник, что мы никогда не сдадимся , и будем бороться до последнего и искать выход из нашей неволи.

Мне в эти дни было невыносимо трудно, я проклинал себя за то, что сдался в плен живым, за то, что у меня не хватило мужества убить себя.

В один из дней нас взяли на работу на авторемонтный завод. Из динамиков на территории завода лилась музыка Штрауса. И тут, сам не могу объяснить почему, я вдруг почувствовал, что здесь, где-то рядом находится мой старший брат Лев. Брат в начале войны находился в укрепрайоне в Белокоровичах, он служил в армии в звании техника-лейтенанта. Я стал пристально вглядываться в лица гражданских людей, которые работали на заводе, но брата так и не увидел…

После войны я стал выяснять судьбу брата, хотелось узнать как он погиб, ведь у него рос сын, который так никогда и не увидел отца.

В один из дней меня пригласили в местный КГБ и его начальник Бондаренко, сообщил, что мой брат Лева летом 1942 года действительно был в Днепропетровске и являлся одним из руководителей подпольной организации военнопленных. Подпольщиков выдал кто-то из провокаторов, и мой брат был расстрелян в гестапо вместе со своими товарищами по подполью…

Но почему тогда в 1942, я почувствовал, что брат рядом, до сих пор для меня остается загадкой… Мистика…

В Днепропетровске нас продержали недолго. Уже в конце июня, среди пленных отобрали 150 человек, внешне выглядевших еще здоровыми, и отправили на строительство шоссейной дороги. Нас привезли в село Поповая Балка, это в 25 километрах на восток от города. Лагерь для военнопленных разместился рядом с дорогой, на территории сельской школы. Нас загнали в одноэтажное кирпичное здание, огороженное двумя рядами колючей проволоки.

По периметру были будки для охраны. Все конвоиры в этом лагере были латыши. В селе находился немецкий гарнизон, в основном, состоявший из солдат строительных частей. Главным руководителем дорожных строительных работ был немец - инженер, внешне похожий на Гельмута Коля.

Этого немца мы прозвали между собой - «Ганс».

На поясе у Ганса висел «парабеллум», в руке увесистая березовая палка, в зубах сигара. Он хорошо говорил по-русски, и когда работа шла в должном темпе, и Ганс находился в добром расположении духа, то этот немец вступал в разговор с военнопленными. Он шутил и призывал нас «к стахановскому труду».

Ганс хорошо знал систему социалистического соревнования в СССР, и по его словам, он работал до войны на строительстве дорог под Ленинградом.

То в шутку, то всерьез, он приговаривал, что и немцы и русские строят социализм, но, немцы строят самый правильный - национал- социализм, поскольку общий социализм для всех не построишь. Мы работали на пределе своих физических возможностей. Особым вниманием у Ганса пользовался богатырского сложения армянин по имени Арам. По количеству выполненной работы за ним не могли угнаться и три человека. Для укладки дороги группа военнопленных ежедневно при помощи молота колола крупные камни, так у Арама всегда было наколото в два раза больше, чем у каждого из нас. Выяснилось, что до войны Арам был профессионалом- каменотесом, знатным стахановцем… Немцы скрупулезно относились к строительству, строго соблюдали технологию, вся организация труда была продумана до мелочей, и инструмента хватало для всех.

Копался котлован под дорогу, убиралась глина, завозился песок, после тщательной планировки которого, укладывались камни, и в промежутки между камнями забивались клинья, и засыпалась щебенка. Затем по дороги шли катки и специальная трамбовочная машинка, которую мы прозвали «лягушка».

Немцы тщательно следили за качеством нашей работы.

Мимо нашего лагеря каждый день на восток шли колонны большегрузных крытых машин с техникой, боеприпасами и разным снаряжением.

Создавалось впечатление, что этой лавине не будет конца.

Местные жители нам говорили, что немцами взят Кавказ, и войска давно уже за Ростовом. В этом лагере, иногда, когда в конвой заступали немцы, жителям окрестных сел разрешали приносить пленным, что-нибудь покушать, и один раз нам принесли ведро борща. Мы набросились на этот борщ, и казалось, что ничего нет на свете вкусней и лучше него. Но когда нас конвоировали латыши, то это было для нас всегда тяжелым испытанием.

.Латыши служили немцам с собачьей преданностью, видимо считая себя частью «высшей арийской расы». В одну из ночей, во время сильного ливня с грозой, из лагеря убежало двое военнопленных. Утром нас построили, и к нам вышел комендант лагеря. Через переводчика он сказал, что беглецы уже пойманы и расстреляны, и так будет с каждым, кто замыслит побег.

Наш переводчик, верный немецкий слуга и льстивый подхалим, нацмен родом из Азейбарджана, как всегда, раболепно вытягиваясь перед немцами «по команде смирно» и четко говоря - «Яволь!», перевел нам все сказанное комендантом.

Мы с Володей понимали, что теперь конвоиры будут искать момент, чтобы наказать пленных в назидание за побег. Самым подлым из латышей - конвоиров был один белобрысый гад, по кличке Шакал, все время кричавший нам - «Нэлзя», и по малейшему поводу вскидывавший винтовку, направляя ее на пленного.

Вот этот Шакал первым из конвоиров начал нас потихонечку отстреливать. Сначала убил пленного прямо в лагерной зоне, когда тот направлялся в уборную, второго застрелил на работе, когда несчастный сошел с дорожного полотна на два метра в сторону. Настроение у нас было подавленное.

А вечером в лагерь приперся подвыпивший инженер Ганс и сказал, что «доблестные немецкие войска разбили Красную Армию на Кавказе», и потом добавил, что для нас -«вышла новая программа, срать не меньше килограмма, а кто высрет пуд, тому премию дадут». Одним словом, весело было немцам…

Решили с Володей, что надо торопиться с побегом, иначе нас скоро всех эти Шакалы перестреляют. Остановились на варианте - попробовать сколотить надежную группу пленных товарищей, а затем, попав на работу на дальний участок дороги, убить конвоиров и сбежать вместе с их оружием.

Мы работали в бригадах, по десять человек в каждой, и каждая из бригад работала на определенном расстоянии друг от друга.

На бригаду приходилось по три конвоира. Среди нас было два человека, производивших достойное впечатление. Вели себя они осторожно и солидно. Одного из них звали Филя, ему было лет тридцать. Рядом с ним всегда был товарищ в возрасте примерно пятьдесят лет, которого все называли Батей.

Выбрав удобный момент, я поговорил с Филей.

Он сказал, что они вместе с Батей одесситы, и намекнул, что Батя - «большой человек». По определенным интонациям я понял, что Филя еврей, что в последствии подтвердилось. Я предложил одесситам бежать вместе с нами.

Филя обещал подумать. Прошло еще несколько недель, и я напрямую сказал ему - скоро лето закончится, надо действовать. Но Филя резонно заметил, что мы не имеем малейшего представления, где сейчас наша армия, сколько идти до линии фронта, а ни о каких партизанах никто, в нашей округе, и не слыхал.

Мол, сам он готов на побег, но Батя, уже пожилой человек и вряд ли осилит намеченный опасный путь. Сам Батя, бывший дивизионный комиссар, сомневается в успехе нашего побега, и Филя не чувствует себя вправе бросить старого товарища. И пока мы ждали подходящего момента для побега, в начале сентября, нас внезапно перебросили в Кировоградский лагерь для военнопленных.

Г.К.- Что это был за лагерь в Кировограде?

А.С. - Лагерь был сборным, а не пересыльным. Располагался буквально в центре города и в лагере находились многие тысячи военнопленных.

Лагерь был поделен колючей проволокой на две части и пленные говорили, что на второй, «особой части» даже есть бани, вошебойки.

А у нас вшивость уже было 100%. В этом лагере пленные умирали сотнями.

В первые же дни нашего пребывания в Кировограде в лагере началась эпидемия брюшного тифа. Эта страшная болезнь не обошла стороной и меня.

Я весь «горел» от высокой температуры и бредил. Всех заболевших вывозили в «госпиталь» для тифозников, в лазарет на окраине города.

Немцы в этот «госпиталь» практически не заходили.

Нас лечил доктор, Николай Федорович, на его петлицах были видны следы от двух «шпал». Прекрасный человек, истинный врач, делавший все возможное для спасения красноармейцев в изуверских условиях фашистского плена.

Он заботился о нас, старался, чтобы мы выжили.

Буквально умолял не пить сырую воду из крана.

И здесь, в тифозном лазарете, я встретил своего земляка Ваню (он был родом из Новоград-Волынского) . Он посмотрел на меня и с отчаянием сказал- «Сашко, шо вони з нами зробили». Передо мной стоял почерневший скелет с горящими глазами. И я понял, что выгляжу также как Ваня…

Ждал смерти, но «костлявая» меня не забирала к себе…

В один из дней доктор Николай Федорович принес мне в котелке немного картофельного пюре. И если бы меня сейчас спросили, что ты в своей жизни ел самое вкусное, я бы, не задумываясь, ответил - картофельное пюре, которое мне дал наш врач- военнопленный.

Я и сейчас помню до малейших деталей его доброе лицо.

Я выжил … Пока я находился в лазарете, из 18 человек, лежавших в нашем закутке, ушло из жизни пять человек, а остальные так и продолжали тяжело болеть и страдать. Койки умерших не пустовали, на их место привозили все время новых больных тифом. Среди умерших был и мой товарищ , одессит Филя.

Из палаты нас выписали двоих, меня и харьковчанина Иваненко.

Из лазарета нас отправили в Днепродзержинский лагерь для военнопленных.

Так я расстался со своим верным другом Володей Илясовым

В этом Днепродзержинском лагере пленных гоняли на работы по восстановлению металлургического завода - гиганта, взорванного в 1941 году, во время нашего отступления. В основном мы занимались расчисткой территории от завалов и развалин. Завод действительно был гигантских масштабов, и в любой момент можно было спрятаться на его территории и ночью, пробравшись через трубы огромного диаметра, уйти к Днепру. Ну а дальше? Куда бежать? Где взять силы?

Я все время упрекал себя в нерешительности.

Начались холода…На заводе находилось много местных кадровых рабочих, от которых мы получали информацию о положении на фронтах, от них мы и узнали, что наши разбили немцев под Сталинградом. Многие из пленных воспряли духом, в разговорах между собой исчезли подозрительность и напряженность.

Все ждали весны, связывая свою судьбу с ее наступлением.

В эту зиму немцы в этом лагере уже не проявляли по отношению к пленным особой звериной изощренной жестокости, немцам уже была нужна рабочая скотина, но люди продолжали умирать от систематического голода и истощения. Кормили нас только баландой в ограниченном количестве.

Рабочие редко могли помочь нам куском хлеба, они сами зависели от продуктовой помощи от сельской родни. Весной 1943 года нас в срочном порядке погрузили в эшелон, и на вторые сутки поезд остановился на станции Калиновка Винницкой области. Здесь я попал в лагерь, сильно отличавшийся от всех других ужасных мест, где мне пришлось быть в неволе.

Г.К.- Что представлял собой Калиновский лагерь для военнопленных?

А.С. - Узловая станция Калиновка находится недалеко от Винницы.

Когда нас выгрузили из вагонов и погнали через город, то произошло нечто удивительное. Изредка к конвоирам подходили местные жители и просили разрешения передать пленным какие-то продукты. И конвоиры им разрешали!

Мне достался большой кусок хлеба и пат с горохом.

Многие военнопленные получили какую-то провизию, а одному из нас даже достался кусок сала грамм на сто весом. Слезы выступили на наших глазах… Прошли через весь город и оказались в лагере.

Лагерь был больший, множество бараков, внутри были двух-трехэтажные нары крытые соломой. У ворот находилась лагерная комендатура и помещения для охраны. С хваленой немецкой аккуратностью лагерь был обнесен рядами колючей поволоки, по периметру - пулеметные вышки.

К нам вышел комендант и начал отдавать распоряжения.

Всех пленных прибывших в нашем эшелоне построили, и из нас формировали группы по 100 человек, которые по очереди запускали в лагерь.

Справа от меня я увидел огромный стенд с плакатами, которые «помогали» немцам и их шавкам-предателям выявлять евреев.

Там были карикатурно нарисованы лица людей и стояли подписи на немецком языке, например «ди юдише липе» - еврейские губы, и так далее.

Я весь сжался как пружина, ушел в себя, и как загнанный зверь ждал очередной селекции.. Но нас завели в лагерь без дотошной проверки и без раздевания.

Сразу узнали, что все заключенные этого лагеря работают на строительстве немецкого аэродрома. И вдруг я увидел знакомый силуэт и походку, которая заставила меня остановиться и пристально вглядеться. Это был праздник на моей улице, я чувствoвал себя на «десятом небе от счастья».

Это был мой товарищ Володя Илясов, с которым мы столько вместе пережили и выстрадали. Обнялись с другом. Володя сказал, что мы с ним как Змей Горыныч, нас рубят, а мы оживаем. Все вновь прибывшие устраивались на новом месте как могли. Рядом с нами кто-то стал печь картошку, а мы с Володей в пустой большой консервной банке варили горох. Самое странное было то, что охрана лагеря в нас не стреляла, и даже нам не мешала разводить огонь. В других лагерях за подобное сразу стреляли с вышек без предупреждения.

Но мы были так голодны, что не смогли дотерпеть, пока этот горох доварится, и с жадностью набросились на него… но истощенный организм не смог принять в себя такое количество пищи, и уже ночью мы чуть не умерли от диких болей в животе. А следующим утром нас уже погнали на работу, на строительство аэродрома. Аэродром уже функционировал к тому времени, пленные занимались расширением аэродрома, строили новые взлетные полосы, возводили ангары, склады и подсобные помещения. На этот аэродром все время приземлялись и с него взлетали разные самолеты. На стоянках было очень много «юнкерсов», «мессеров», и мы видели даже «дорнье». Первое время нас водили на работы по планировке - мы переносили землю в носилках с места на место.

Застаиваться нам не давали, отобрали ребят покрепче и перебросили на изготовление бетона, который тут же отвозился на строящиеся взлетные полосы. За технологией изготовления следили немцы-мастера.

Такую же работу рядом выполняли немецкие строители.

Немецкие строительные части располагались в казармах на аэродроме.

Ровно в полдень у немцев был обед, и нам тоже разрешали отдохнуть.

Немцам привозили обед из трех блюд, а нам давали овощную баланду, и очень редко - по черпаку каши.

Но иногда, все немецкие объедки со стола отдавали пленным.

Если говорить честно, в Калиновском лагере смертность от голода постепенно, к концу лета 1943 года, сошла к минимуму.

Если в 1941 году в лагерях военнопленных умирало от голода и болезней 80-90%, и никто не удивлялся когда были случаи трупоедения и каннибализма, то летом 1943 года у пленных появился шанс выжить в таких рабочих лагерях как Калиновский. В этот период там не было массовых расстрелов военнопленных и в качестве наказания за малейший проступок пленных уже не вешали.

В этом лагере кору с деревьев и траву у бараков уже никто не ел.

Пленные постепенно возвращались к жизни.

Все - таки, это был не штрафной концлагерь, и немцам, для быстрого строительства, нужна была дармовая рабочая сила.

Да и немцы-строители в основном относились к нам без лишней злобы, поражение под Сталинградом многих из них отрезвило.

Они сами заводили беседы с нами, интересовались, как мы жили до войны, чем занимались. В основном это были люди старше 35 лет, народ осторожный и достаточно хорошо знающий жизнь. Но иногда кого-то из них тянуло на «откровения». Среди конвоиров было немало австрийцев.

Так один из них, никого не боясь, заявил вслух, что не разделяет жестокости Гитлера, и считает, что тотальное уничтожение евреев приведет к конечном итоге к гибели Третьего рейха.. Другие немцы на его слова даже не отреагировали.

Для нас все это выглядело более чем странно.

И когда сами немцы предупреждали нас, что они опасаются говорить что думают в присутствии своих молодых офицеров, что на аэродроме активно работает осведомительская сеть гестапо и особенно присматриваются к работающим в обслуживающих командах - мы молча удивлялись.

А один раз немцы попросили нас продемонстрировать все богатство русской брани. Володя и «загнул им в сорок колен» каскад из матерной словесности, которую я по просьбе немцев смог перевести с большим трудом.

Да, сказали немцы, в этом деле, мы от вас отстали на сто лет.

Рядом с нами постоянно работала немецкая строительная бригада, которой руководил унтер-офицер Отто, который нам откровенно сочувствовал.

И когда его бригаду перебросили на строительство «лагерного филиала» при аэродроме , названный немцами -«ди цвайне компани» - «Вторая Компания», Отто, отбирая для себя группу пленных, взял в нее пять человек с нашей бригады, включая меня и Володю.

В этом «филиале» немцы решили построить лагерь для военнопленных, которые будут выполнять всю работу по обслуживанию и оборудованию военного городка немецких летчиков, который находился рядом в лесу и по сути дела уже функционировал на полную мощь. На месте «филиала» раньше были наши армейские склады, в которых немцы решили разместить обслугу, из пленных. Внутри складских помещений ставили деревянные нары, весь «филиал» обнесли двумя рядами колючей проволоки. Все делалось фундаментально, от сторожевых вышек до мощенных камнем дорожек внутри лагеря.

В этом лагере нас относительно сносно кормили, пару раз даже дали колбасу похожую на нашу ливерную. На территории лагеря стояли немецкие полевые кухни, в баках которых было кофе. Нам перепадало кофе старой заварки.

Мы с Володей благодаря этим «немецким объедкам» постепенно восстановили силы и были готовы к действиям. Володя, мой надежный друг и единомышленник, оказался еще хорошим специалистом по изготовлению различных поделок и портсигаров из плексигласа, а также мог пошить любые сапоги.

Всю его «продукцию» мы меняли хлеб.

Даже немецкое лагерное начальство заказывало у Володи портсигары.

Когда «филиал» был достроен, то в него прибыли военнопленные.

Нам удалось остаться в этом лагере. Народ в лагере собрался разный, военнопленные работали в городке летчиков, выполняли все хозяйственные работы, и смертельно голодных людей среди них уже не было.

Мы с Володей решили не рисковать и не искать себе новых товарищей, готовых вместе с нами бежать из неволи.

Г.К. - В Калиновском лагере были какие-то организованные группы, готовые к побегам или способные оказать немцам сопротивление?

А.С. - Трно ответить на ваш вопрос, но я не думаю, что в этом лагере был подпольная организация. Часто, в беседах с кем-то, мы осторожно «зондировали почву», но в концлагерях люди умели, а вернее, научились молчать. Сколько провокаторов и немецких «подсадных уток» было в лагерях, и сколько народа заплатило своими жизнями за излишнюю откровенность, вы даже не представляете. В Днепродзержинском лагере, например, за миску баланды на каждом шагу выдавали офицеров, евреев и политруков.

Или просто, идет какая-нибудь продажная тварь, паскуда и сволочь, к немцам, и, указывая на соседа по нарам, говорит - «Это комиссар», хотя тот сосед простой рядовой. Предателю за донос дают «кирпич» эрзац-хлеба, а несчастного расстреливают. Очень тяжело было заранее предугадать, что ожидать от человека. У нас был один здоровый парень по кличке Ваня Белорус, внешне похожий на артиста Столярова. Он поначалу нам с Володей доверия не внушал, но вот пришел как-то Ваня пьяным в барак с работы. Встал как на митинге посреди барака и во весь голос сказал, что все мы здесь подонки, трусы и предатели, за котелок баланды подтираем и подмываем фашистов, что нас держат здесь за бессловесных ослов, а ведь Красная Армия успешно наступает, а мы, гниды, ничем ей не помогаем! Вся его речь сопровождалась отборной бранью.

С большим трудом мы его успокоили и уговорили угомониться, мол, на вышках часовые, услышат шум в бараке и пришлют наряд, а тогда нам всем не сдобровать.

Не зря говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

Мы стали с Володей думать, а не взять ли нам Ваню с собой в побег.

А напоили Белоруса немецкие летчики, решившие на спор проверить, сколько может выпить русский человек. И выпил Ваня во время этого «эксперимента» почти полтора литра всякой бурды, но до барака дошел на своих ногах…

Но были среди пленных и такие, что у них прямо на роже было «написано крупными буквами» - «гад и фашистский прихвостень».

Старшиной нашего барака был некто Сорока, через него немецкое лагерное начальство доводило до нас свои требования и ставило задания.

Сорока - типичный армейский старшина, украинец- сверхсрочник, с отменной выправкой, немецкое начальство понимал с полуслова.

Сам ходил в немецком френче, и слыл любителем солдафонских шуток.

Этот идиот, считал себя «светлой личностью» и был вышколенным немецким лизоблюдом и доносчиком.

Как-то во время обеденного перерыва, когда за столом сидели и ели баланду человек двадцать, Сорока изрек во весь голос - «Оказывается у нас за столом объявился жид!». Все затихли, смотрят друг на друга.

У меня мелькнула мысль - неужели кто-то догадался, но молча сижу и ничем свое волнение стараюсь не выдать.

А Сорока ухмыляется и продолжает - «Что, нашли пархатого?».

Потом подходит к одному военнопленному, который сидел за столом в шапке, срывает с него шапку, бросает ее на пол и начинает хохотать. У меня сразу на сердце отлегло, но я понимал, что бдительность нельзя терять даже на секунду.

Г.К. -Проверки в поисках евреев в лагерях проводились часто?

А.С.- Сначала шла «фильтрация» вскоре после захвата в плен, чуть ли не на поле боя. Те, кто не имел явную семитскую внешность и не был выдан немцам кем-то из сослуживцев, имели шанс в тот момент остаться в живых. Но это не спасало. В каждом лагере проводилась проверка по прибытии нового транспорта военнопленных. Еврею выжить в лагере военнопленных было неимоверно тяжело, тем более после того, как во многих концлагерях всех военнопленных стали разбивать на группы по национальному признаку. Хохлов в отдельные бараки, русских и белорусов в другие, нацменов в другую сторону, и так далее… Никогда никто заранее не знал, в каком лагере как проверяют, есть евреи в новой партии военнопленных или нет. Могли всех заставить раздеться и тех, у кого была обрезана крайняя плоть, отводили в сторону. А там…, тех, кто на азиата не похож, или не смог доказать что он мусульманин по вероисповеданию, сразу к стенке. А позже, периодически устраивались так называемые «инспекторские проверки», когда не поймешь, то ли евреев ищут, то ли действительно инспектируют.

Один раз нас выстроили прямо перед бараком. Перед нами встали немецкие автоматчики, а потом появилась группа офицеров, во главе которых шел элегантный холеный полковник. Через переводчика, он сказал, что доволен нашей работой и что скоро немецкие войска дадут решительный бой деморализованной Красной Армии. Но были и «смотры» другого рода.

Пришел немец в черной форме, долго обходил ряды пленных, пристально глядел нам в глаза, и в заключение, сказал начальнику лагеря - «Хорошо смотри за ними, эти звери всегда будут нам врагами».

Г.К. - На службу к «власовцам» много людей пошло?

А.С.- - Нет, когда приезжали вербовщики, то на их призывы и уговоры из строя пленных из «русских бараков» мало кто вышел. А в 1943 году многие пленные стали задумываться, что будет дальше, и как сложится их судьба после желанного и долгожданного освобождения из плена. У нас был один товарищ с Кубани, по фамилии Матюшенко, из кадровых военных, который прямо говорил, что Сталин нам не простит плена, и рассказывал, как летом сорок первого года в его полку украинцы толпами уходили из частей и дезертировали по домам. Матюшенко говорил, что если сейчас свою вину не искупим, то потом с нами вообще разговаривать не станут, а сразу в НКВД, а там без лишних разговоров - «к стенке»… В конце сентября к нам вдруг зачастил немец, унтер по имени Генрих. Вдруг он сказал в присутствии нескольких человек, что был коммунистом и очень рад, что Красная Армия скоро покончит с Гитлером. Он напрямую предложил мне и Володе уйти в лес и организовать там партизанский отряд, и пообещал, что если узнает о готовящейся эвакуации пленных на запад, то сразу нам сообщит. Мы с Володей тщательно обдумывали его слова. На провокатора Генрих похож не был, да и мы были слишком мелкие сошки, чтобы нас так искусно провоцировать. Но нарваться на такого немца мы не ожидали.

Г.К.- Как Вы бежали из лагеря?

А.С.- К побегу у нас все было готово еще в сентябре, хотя мы сомневались, хватит ли у нас сил отмахать за ночь несколько десятков километров. Мы не имели понятия, где точно находятся партизаны, но по слухам от местных жителей, партизан видели в район села Медвидки, у Мызяковских хуторов, и там вроде нет немецких гарнизонов, и стоят только полицейские заставы.

Мы ждали удобного момента. Володя что-то тянул с решением, говорил, что еще рано, и я сказал ему - «Уйду в побег один», но я не хотел оставить своего друга. Начались осенние холода. Появился наш старый знакомый Генри и сказал Володе, что наши уже взяли Киев, что во всех лагерях усилена охрана, а из центрального лагеря уже начали угонять пленных на запад. Места и времени для сомнений уже не оставалось. В ночь на второе декабря поднялся сильный ветер и пошел крупный снег. Говорю Илясову - «Давай сейчас, часовые на вышках точно все от ветра попрячутся». Володя ответил - «Ладно, давай. Только подожди, пусть все заснут». Где-то в час ночи, мы подошли вдоль стенки барака к заранее намеченному месту. Поползли к проволоке. Пурга и метель сделала нас невидимыми. Сделали лаз, проползли, затем другой, и добрались до леса за оградой. Поднялись и побежали на одном дыхании метров 800 вглубь леса.

Задыхаясь, упали на снег, и только тогда почувствовали, что нам не хватает воздуха и сердце уже «выскакивает» из груди. Снова поднялись, и, прислушиваясь к завыванию ветра и к каждому шороху, пошли в направлении села Медвидка. Из оружия у нас были только кусачки и самодельные ножи. Долго бродили по лесам, но все-таки не сбились с правильного маршрута и дошли до Медвидки. В лесу нашли старую землянку, с оборудованными нарами, в ней и разместились. Под прикрытием ночи осмелились зайти в крайнюю хату села. Здесь жила женщина по имени Мария с манькой дочкой Катей. Она накормила нас, но про партизан Мария ничего не знала. Мы еще несколько раз делали вылазки в окрестности, было даже несколько встреч с местными мужиками, приезжавшими в лес за хворостом, но никакой полезной информации мы от них не получили. О землянке мы им ничего не сказали, да и мужики попались чересчур пугливые. Один из них, по имени Федор, привез нам на следующий день в назначенное место обрез старой винтовки и двадцать патронов к нему, каравай хлеба, и большой килограммовый шматок сала. Но больше Федор в лес не приходил , а в нашей округе появились немцы. Мы затаились, напряжение возрастало с каждым днем.

Как-то в лесу наткнулись на двух людей, бежавших из плена уже после нас. Это были - молодой парнишка Ванюша Иванов, и солидный 45-летний Сидоров, точного его имени не помню. Они остались с нами в землянке.

Периодически, попарно, мы выходили на разведку в окрестности и искали контакта с местными жителями и партизанами. Вдруг исчез Сидоров.

Ушел в село и не вернулся… В самом конце января, в лес, к нашей землянке, пришла Мария и сказала, что немцы срочно покинули село. На рассвете мы решили произвести вылазку. Метрах в ста пятидесяти от землянки Володя заметил следы на снегу, которые вели вглубь леса. И мы пошли по следу. Внезапно увидели человека в белом маскхалате, который, спрятавшись за деревом, наблюдал за нами. Оружие было у меня, и решили, что Володя пойдет вперед, а я постараюсь в случае чего прикрыть. Володя сначала шел медленно, а потом побежал, с криком -«Саша! Это наши!». Я побежал вслед за ним. Рядом с Володей стояло шесть человек в маскхалатах, с автоматами ППШ. Это была разведгруппа Красной Армии, и как потом выяснилось, это было разведывательное подразделение штурмовой инженерной бригады выполняющее специальное задание в немецком тылу и совершающее диверсии на коммуникациях противника. Командовал группой старший лейтенант Борис Самойлин, рядом с ним были - бывший моряк Владимир Иванов, Алексей Мартынов, до войны житель города Сочи, Алексей Сахаров, краснодарец Гриша Янютин, и кубанский казак станицы Октябрьской Ваня Хрипко. С этими людьми я впоследствии вместе прошел войну до конца, они стали мне надежными верными товарищами. Самойлин долго расспрашивал, «кто мы и что мы», налил нам спирта из фляжки и поздравил «с возвращением на Родину». Он сразу позаботился о нашей экипировке.

На следующий день три разведчика отправились в засаду, чтобы раздобыть для нас оружие. Обошлось без боя, им повезло, на дороге они обнаружили подорванный немецкий мотоцикл и троих убитых солдат. Оружие лежал рядом с трупами. Разведчики принесли два автомата и два «парабеллума». И когда мне вручили автомат, я был самым счастливым человеком на свете. В моих руках было оружие, и мне дали возможность отомстить за всех своих товарищей, загубленных и замученных в немецком плену. Самойлин включил нас в свою группу, и мы с Илясовым выполняли задания наравне с разведчиками. На диверсии уходили на расстояние до 25 километров от нашего леса. Провели несколько подрывов полотна железной дороги.

И когда мы вернулись с «железки», то увидели, как немцы прочесывают лес вокруг Медведки. Мимо нас проехали даже БТРы.

Самойлин решил уходить за линию фронта, и наметил по карте маршрут отхода. По его словам мы находились в 50 километрах от намеченного места перехода, и наш путь лежит к селу Новая Грабля. И добрались мы до этого места с такими « большими приключениями»…

Был момент, что пришлось занять круговую оборону, и все разведчики уже приготовились стоять насмерть, до последнего патрона …

Г.К. - Линию фронта группа прошла спокойно?

А.С. - Шли по компасу, но вскоре по осветительным ракетам точно определили линию фронта. В километре от немецкого переднего края остановились, и тщательно приготовились к переходу на нашу сторону. По ракетам уже определили, что ширина нейтральной полосы на нашем участке примерно с километр. В четыре утра мы пошли. Самойлин решил «языка» на отходе не брать и постараться пройти незамеченными между двумя разрушенными селениями. Шли быстро и уверенно, но вдруг окрик по - немецки - «Кто здесь?!». Володя сразу ответил - «Унзере», и мы, не сбавляя темпа, двинулись дальше. Скорее всего немецкий дозор, окликнувший нас, просто перепугался, и «признаков жизни больше не подавал». У нашей линии траншей нас встретили пулеметным огнем. Мы залегли. При первой же осветительной ракете Самойлин встал во весь рост,поднял руки вверх и двинулся к окопам. Из траншеи раздался крик - «Один к нам, остальным лежать на месте!». Борис спрыгнул в траншею, и минут через десять, по команде, мы встали и перешли передний край. Нас разместили в одной из хат, на всякий случай под символической охраной, а Самойлин пошел в штаб полка занимавшего оборону на данном участке. Вскоре пришла машина, и всех нас повезли в штаб 15-й инженерно-штурмовой бригады ( ОИШСБр), в которой и служили разведчики.

Прибыли в штаб. Разведчиков встретили очень тепло, а мы, Илясов, Иванов и я стояли какое-то время в стороне. Самойлин позже представил нас начальнику штаба бригады и после бесед с каждым из нас и прочих «расспросов», Ванюшу Иванова направили служить в 71-й саперный батальон, а меня и Володю отправили в распоряжение командира отдельной разведроты бригады , к капитану Алексею Сергееву.

Сергеев был бывший инженер-строитель, в возрасте 30 лет. Ему уже рассказали - кто мы такие будем. Он объяснил нам наши будущие обязанности, и дал команду старшине нас обмундировать. Нас оставили служить в 1-м взводе разведроты, которым командовал Борис Самойлин. Но Володю зачислили водителем, а меня определили в разведгруппу.

Г.К. - Как Вы думаете, почему Вас с Володей не послали на проверку в фильтрационный лагерь?

А.С.- Я думаю, причина только в том, что мы вышли из немецкого тыла в составе армейской разведгруппы, нас видели в деле разведчики и верили нам, а рекомендации и просьбы Самойлина убедили начальника штаба бригады полковника Еременко оставить нас в бригаде и даже доверить службу в разведроте. Наверное, сыграл свою роль и тот факт, что мы с Илясовым дважды бежали вместе из плена, и в наших рассказах о деталях побега не было расхождений.

Но вы не переживайте…Бригадный «СМЕРШ» нас проверял неоднократно.

Сразу после получения обмундирования нас «пригласили исповедаться» в отдел контрразведки бригады. Пришлось, помимо устных допросов, собственноручно подробно описывать все свое пребывание в плену на бумаге. И когда мне уже показалось, что с нас окончательно «слезли», вдруг снова меня потянули в СМЕРШ и сказали, что мои «объяснительные бумаги» где-то затерялись и предложили опять все подробно описать. Позже меня проверяли еще два раза, и это несмотря на то, что к «последней проверке», я уже был награжден орденом Славы и тремя медалями «За Отвагу», и имел личную благодарность командующего фронта за успешно выполненное специальное задание. Так что, проверили меня более чем основательно. Но ведь мне страшно повезло, что меня оставили в бригаде и в разведроте. Если бы я попал на «лагерный фильтр», то трудно сказать, какая бы участь меня ожидала. В любом варианте я считался бы - «политрук, попавший в плен», и вряд ли бы принимались в виду обстоятельства моего пленения.

Г.К.- Клеймо - «был в плену», как - то влияло на Вашу армейскую службу?

А.С.- Конечно, в те годы, такой «прокол в биографии» не забывался.

Но, например, мне пришлось побывать в штрафной роте, и я не думаю , что на решение начальства «закатать меня в штрафную» как-то повлиял сам факт, что я когда-то был в немецком плену.

И когда я попал в группу солдат бригады отобранных на Парад Победы, но туда в итоге не поехал, то я не связывал это с моим «черным пятном» в анкете.

С первого дня пребывания в роте меня всегда включали в состав групп выполнявших самые сложные задан по инженерной разведке в немецком тылу. Но, вот вам примеры другого рода.

В 1944 году из роты отобрали четверых разведчиков и отвезли в штаб фронта.

Нас готовили к парашютному десантированию в тыл врага, вроде в Словакию.

Группа должна была состоять из двух- трех разведчиков и специально подготовленного радиста из штаба фронта. Подготовка заключалась в тренировочном прыжке с парашютом, и ознакомлением с картами района в котором нам предстояло действовать.

Детали задания нам предварительно не раскрывали.

Из разведроты в штаб фронта поехали сержант Молчанов, Ильченко, Попов и я. Нам представили летчика Мухина, который был должен нас высадить в немецком тылу, а затем, если позволит обстановка, забрать нас назад, приземлившись в удобном и безопасном районе.

Мы сделали по одному прыжку и перед вылетом нам объявили состав группы.

В нее вошли Молчанов и Попов, которые по сути дела были новичками в нашей роте, а меня и Ильченко вернули в бригаду, без каких либо объяснений.

Но оно дело понятное, в армии не до реверансов и извинений.

Но так как меня «забраковали по анкете» в самый последний момент, я связал это со своим пленом. Я жутко переживал из-за этого.

Командир роты Сергеев как мог меня успокаивал - «Не переживай, будут для тебя еще специальные задания. Видимо кто-то наверху тебе еще не доверяет»…

Кстати, это группа, уже после выполнения задания, нарвалась на мадьярскую засаду, и из нее уцелел только разведчик Попов.

И еще один незначительный «аспект». Мои три медали «За Отвагу» все получены в 1944, и для меня очень дороги, но было пару- тройку раз, что из штаба бригады хотели послать наградной лист на орден, и передумали.

Как намекнул начальник штаба Еременко, «наверху» не пропустят наградной на бывшего пленного на БКЗ и так далее.

Орден Славы мне вручили по личному приказу комфронта генерала Петрова.

В 1945 году, после моего возвращения из штрафной роты, меня перестали награждать, хотя дважды были представления на мое имя.

Мне и так хватает наград, но я добавил эти слова не для того чтобы «поплакаться», а как маленькую деталь к ответу на ваш вопрос о «клейме пленного и его последствиях».

Г.К.- А после войны Вас подвергли каким-то репрессиям «за плен»?

Ведь подобных примеров, как «отыгрались задним числом», превеликое множество.

А.С.- В штабе бригады был очень порядочный человек, инженер, капитан Игорь Корчевский. Мы с ним нередко вели откровенные разговоры и доверяли друг другу. Он прекрасно осознавал, что ждет человека с моей «биографией» после демобилизации из армии, и скажем так, «организовал» мне и Володе Илясову «чистые документы» при увольнении из армии.

Он и мои командиры из разведроты вызвали меня и сказали - «Забудь, что был в плену! С самой формировки бригады ты всегда служил в ней, вместе с нами!».

Это благороднейший поступок, и я всегда благодарил этих людей за этот смелый

шаг, понимая, чем они рискуют. Так что, не зря я честно воевал в разведке, порядочные люди и настоящие боевые офицеры это оценили.

Сами подумайте, после войны я получил два высших образования, окончил ВШТ (Высшую Школу Тренеров). Кто бы в сталинские времена бывшему пленному, даже прошедшему все возможные «чекистские» проверки, такое позволил…

Если и были такие случаи, то они являлись исключением из правил.

Про плен никому никогда не рассказывал, и ничего не говорил о пережитом в немецкой неволе. Хотя плен мне очень часто снился, да и по сей день я иногда вижу кошмары плена в своих снах.

А Володю Илясова, моего самого родного близкого товарища, верного друга и смелого бойца, честного талантливого человека после войны в Балашове буквально затравили за пребывание в плену.

Каким то образом узнали, что Володя был в плену в немецких лагерях, и власти просто стали его давить, безжалостно и нещадно.

И ничего не помогало, ни сам факт, что Илясов дважды бежал из неволи, ни Володина медаль «За Отвагу»… Ничего… Искалечили Володе жизнь…

Страшная судьба… Даже говорить об этом больно…

Г.К.- Чем занималась разведрота в ОШИСБр? Расскажите о численном составе и вооружении роты. Интересна любая деталь, любые подробности, начиная от боевой подготовки разведчиков, заканчивая элементами «фронтового быта».

А.С. - 15-ая Отдельная Штурмовая Инженерная Саперная Бригада (ОШИСБр) считалась подразделением РГК, и насколько я знаю, на каждый фронт выделялось по две таких бригады. В состав бригады входило до пяти батальонов - понтонный, инженерно-заградительный, минеров (специального минирования), подразделение огнеметчиков вооруженных огнеметами РОКС, и так далее.

У нас было даже подразделение дрессированных собак с минами на спине, предназначенных для подрыва немецких танков и собаки-миноискатели.

В нашей бригаде не было своих артиллерийских частей , батарей ПТА или танков - тральщиков, которые, как нам тогда говорили, входили в состав других инженерно-штурмовых бригад.

Но стрелковым оружием бригада была вооружена , как говорится, до зубов. Пулеметы, автоматы ППС и ППШ, ружья ПТРС, снайперские винтовки, гранаты «любых мастей»- этого добра было навалом.

Бригада формировалась весной 1943 года в Подмосковье из комсомольцев-добровольцев. Проводился тщательный отбор.

Почти весь рядовой и сержантский состав был в возрасте до 25 лет.

Солдаты были очень хорошо подготовлены к настоящей войне, и в сравнении со стрелковыми подразделениями мы несли малые потери.

Г.К. -Бригада считалась «панцирной»?

А.С. - Все ОШИСБр были «панцирными», но «панцири» - кирасы, или как тогда говорили - «стальные нагрудники» или «бронещитки», солдаты одевали только во время боя, да и то, не всегда. Эти легкие кирасы в обычной фронтовой обстановке находились в машинах, в батальонных тылах.

Г.К. - Расскажите о командном составе бригады. Кому подчинялась разведрота?

А.С.- Когда меня зачислили в 15-ую ОШИСБр, бригадой командовал полковник Алексеев, но вскоре его сменил полковник Моисей Давидович Бараш, который командовал нами до конца войны.

ПНШ по разведке в бригаде не было, и мы подчинялись напрямую начальнику штаба бригады подполковнику Еременко.

Великолепный был человек, нас, разведчиков, он крепко уважал.

Политотделом бригады руководил подполковник Вотинов, мужик неплохой, нас он не задевал. Да мы и сами себе были политруками.

Строевым отделом бригады руководил подполковник Вуколов, который хорошо приложил свою грязную руку, когда меня «закатали в штрафную» роту.

Разведротой командовал капитан Сергеев, а моим взводом - дорогой мой человек, старший лейтенант Борис Самойлин.

После того как Самойлин ушел на повышение в батальон,взвод принял лейтенант Николай Чернов. Сергеев, Самойлин и Чернов, мои боевые командиры, были смелыми офицерами, достойными людьми, которые по праву снискали любовь и уважение разведчиков роты.

Г.К. - С каким оружием шли в тыл врага?

А.С. - В нашей роте были автоматы ППС и ППШ, у каждого разведчика было холодное оружие, («нож разведчика» или финки), а также «трофейные», не табельные пистолеты. Немецкими автоматами мы не пользовались, у нас они считались ненадежными и «уважением не пользовались».

Если шли в немецкий тыл надолго, то брали с собой по четыре гранаты Ф-1, по две противотанковые гранаты, по 3-4 полных автоматных диска и пачку патронов (360 патронов).

И когда в вещмешок еще положишь продукты на несколько дней (американские консервы, сало, фляга со спиртом и прочее необходимое в немецком тылу «добро»), да иногда еще мину противотанковую тебе с собой надо тащить, то такая ноша на горбу была нелегкой. Зимой и осенью мы ходили в ватниках и ватных брюках, у нас были отечественные маскхалаты и камуфляжные сетки. Разведку в бригаде еще сразу узнавали по нашим высоким болотным сапогам, в которых мы «щеголяли» только на своей территории. Отвороты на сапогах «красные», так мы ходили как «мушкетеры в ботфортах».

Г.К. - Продовольственное снабжение разведчиков отличалось от питания солдат в батальонах?

А.С. - Скорее да, чем нет. У нас был прекрасный старшина Петренко, кубанский казак, уже пожилой, ему было лет пятьдесят.

Петренко успел повоевать и в Первую Мировую и в Гражданскую войну.

Называл нас всегда «Сынки мои», и его искреннюю сердечную отеческую заботу мы всегда чувствовали.

Петренко , когда мы уходили в глубокий немецкий тыл, всегда хранил наши «наркомовские сто грамм», и по возращении разведгруппы, все эта «огненная вода» выдавалась разведчикам одним махом.

Петренко , отдавая нам «накопленную» пайковую водку, всегда при этом говорил -«Щоб завды вси приходили живи и здорови, щоб в роти було весело!». Под руководством командира роты капитана Сергеева и старшины Петренко, устраивался, для вернувшихся живыми, «торжественный прием», скажем так «вечер отдыха», с обильной закуской и выпивкой.

По возращении с задания мы сидели, выпивали, шутили, пели песни, рассказывали всякие байки. Обычный «фронтовой треп».

Но помимо выходов в немецкий тыл, мы ежедневно занимались ночной и дневной разведкой, которая велась непосредственно с нейтральной полосы.

Это считалось рутинной работой и по возращении с «нейтралки» никто нам «сабантуи» не организовывал.

У старшины Петренко был помощник, разведчик по прозвищу «Москва».

Все его только так и называли, я думаю, никто и не помнил настоящей фамилии этого человека. «Москва» был весельчак, артист, балагур и «мародер». Специалист экстра-класса по варке самогона. В двадцатые годы он работал бухгалтером, на чем- то погорел и за махинации его посадили.

Он часто нам рассказывал о НЭПе и о своей «кучерявой жизни» в те годы.

«Москва» долго находился в лагерях на «сибирских курортах», при желании мог сойти за «матерого уголовного пахана», но сохранил потрясающий оптимизм, и своей жизнерадостностью буквально «заражал» всех окружающих. Он знал огромное количество анекдотов, песен, стихотворений, частушек и прибауток. «Заменял» нам Аркадия Райкина, с ним не возможно было соскучиться.

Так «Москва», к возращению разведгрупп, всегда «добывал» в окрестных селах по курице на брата и сам лично их готовил для разведчиков.

Мог и «барашком разжиться» у местных жителей. С ним никто не связывался.

Вот благодаря старшине Петренко и «Москве» питание разведчиков было отменным. У нас всегда было что выпить и закусить.

Г.К. - Бывших «зэков» в разведроте еще было много?

А.С. - Кроме «Москвы» больше бывшего «уголовного контингента» у нас в роте не было. Набор в бригаду был комсомольский, так что личный состав «фильтровали» еще на формировке.

Еще раз повторюсь, кроме трех людей старше 40 лет - старшины Петренко, разведчика «Москвы» и шофера Бугаева, все остальные солдаты в разведроте были младше 25 лет.

Это в стрелковых дивизиях разведроты поначалу наполовину состояли из «бывших зэков», но потери у разведчиков всегда и везде были большие, и поэтому, в итоге, не было каких-то однородных, постоянных по составу разведподразделений.

Г.К.- Разведрота была моторизованной?

А.С.- Да. Но отечественной автотехники, у нас не было.

В роте были «ленд-лизовские» машины - «шевроле» и «додж», немецкий тягач «Зингер», и мотоциклы.

Немецкие мотоциклы «Цундап» и «БМВ», а также американские «Индианы».

Г.К.- Задачи Вашей бригадной разведроты?

А.С.- Разведка переднего немецкого края, инженерная разведка, обнаружение скоплений войск противника, поиск переправ, проводка в немецкий тыл минеров из подразделения «истребителей танков», взятие «языков», и так далее.

Разведчики просто не вылезали с «нейтралки», ведя непрестанное наблюдение за противником.

Должен сразу заметить, что охота за немецкими «языками» не ставилась перед разведчиками нашей роты как цель №1, поскольку сама специфика деятельности разведроты ОШИСБр заранее определяла наиболее важные задачи на каждом участке фронта. Мы были штурмовой частью РКГ, и хоть наша бригада всегда своими силами занимала передний край линии фронта, но поиском «языков» вместе с нами, параллельно, на том же рубеже, зачастую занимались разведподразделения стрелковых дивизий.

Г.К. - Сколько раз Вы занимались проводкой в немецкий тыл групп минеров-подрывников, «истребителей танков»?

А.С. - На проводку минеров, «истребителей танков», я ходил через линию фронта больше двадцати раз. Обычно в такие группы входило по 3-4 подрывника с грузом противотанковых мин и тола. Мы выводили такие группы в район уже заранее нами разведанного скопления немецкой техники и танков, и подрывники минировали дороги, по которым вражеская техника должна была пройти.

И судя по данным разведки, включая наше визуальное наблюдение, и по захваченным немецким документам, деятельность групп саперов, «истребителей танков», была очень успешной.

Г.К. - Бойцы разведроты также знали подрывное дело?

А.С.- Безусловно. Все умели работать с минами и с взрывчаткой.

Даже сейчас многое из этой «науки» помню. В разведроте 15-ой ОШИСБр проводились занятия по рукопашному бою, мы учились ножевому бою и даже метанию ножей. Убивать нас научили очень хорошо…

Г.К. - Какие то «свои особые законы» или традиции в Вашей роте были?

А.С - Нет. Общий «кодекс чести» для разведподразделений - В плен не попадать и раненых не бросать.

Г.К. - «Суеверия разведчиков» как-то влияли на боевую деятельность роты?

А.С.- Я не очень помню, какие у нас были общие суеверия или приметы.

Плохим знаком считалось, что если сразу после возвращения группы из немецкого тыла нас снова гнали на задание, не дав отдохнуть толком, то считалось, что кто-то в группе обязательно в этот день погибнет.

Но если честно, все в разведке были фаталистами, выжить на вой никто из нас особо не надеялся. Я лично не верил что уцелею…

Что еще сказать по поводу примет и суеверий…

Бывало, что иногда перед выходом в поиск мы говорили друг другу - «Если живыми вернемся, значит, Бог есть. А если нас убьют, то Бога нет».

Но в группе никто у нас нательных крестов не таскал, все были молодые, так сказать - воспитаны атеистами родной Советской властью.

Г.К. - С января 1944 по май 1945, какие потери понесла Ваша разведрота?

А.С. - Процентов 50% - 60% погибло или выбыло из строя из-за тяжелого ранения. Такие, на наше счастье и великую удачу, небольшие потери для разведчиков обусловлены тем, что личный состав рот был хорошо подготовлен, и в сравнении с разведкой стрелковых частей, мы реже ходили конкретно в разведпоиски за «языками». Кстати, в батальонах бригады тоже не было больших чрезмерных потерь в последний год войны.

Все уже научились грамотно воевать. А вот в 1943 году на Днепре, как мне рассказывали, бригада понесла очень серьезные потери.

Г.К. -Дисциплина в роте была, или -«анархия - мать порядка»?

А.С. - В самой роте дисциплина была железной. А «на воле», конкретно наша разведгруппа, могла себе позволить определенные отступления от рамок устава. Особенно, после нескольких удачно выполненных особых заданий, когда наша группа получила очень хорошую репутацию и нам оказывали высокое доверие. Мы считались надежной и умелой разведгруппой.

Даже я, на какое-то время забыл о своем клейме - «был в плену» -, и чувствовал себя свободно и раскрепощено. Нас никто не задевал. Захотелось нам, где - нибудь курей или меда набрать, то мы делали это спокойно, не оглядываясь.

Но мародерства мы не допускали. Были отдельные ретивые штабисты, пытавшиеся нас «привести в чувство», но этот номер у них не проходил с легкостью… Потом уже , постепенно и подло, все же «к ногтю прижали»…

Наш начальник строевого отдела подполковник Вуколов меня просто ненавидел.

В бригаде была своя почтовая станция и там служила старший лейтенант Лена Перегорина. Я ей понравился, и мы стали дружить.

Но некоторые штабники мне завидовали, многие давно «положили на нее глаз», особенно этот Вуколов к ней «неровно дышал». Стояли мы в Мукачево.

Командир нашей роты Сергеев и взводный Самойлин всегда придерживались мнения, что разведчик должен иметь свободу действий и пользоваться полным доверием не только во время выполнения боевых заданий, а также во время отдыха и подготовки к поиску. И когда все подразделения бригады разместились в Мукачево, то разведчикам, ротный разрешил ночевать в городских квартирах, прекрасно осознавая, что собрать нас моментально вместе не составит большой сложности или особого труда. Гриша Янютин, Ваня Хрипко и я расположились в шикарной квартире в самом центре города.

Вечером к нам в гости пришла Лена с подругами, девушками из штаба бригады . Этого Вуколов вытерпеть не мог и лично приперся, «не слегка выпивший», к нам на квартиру, чтобы навести «армейский порядок». Поднялся к нам на третий этаж и потребовал, чтобы мы и девушки немедленно вернулись в расположение части.

Мы ответили, что командование роты знает, где мы находимся. Слово за слово, Вуколов стал нам угрожать, и мы его просто спустили по лестнице вниз…

Никто шума не поднял, и я по своей наивности думал, что ничего не случится.

Но подвернулся момент, и Вуколов, с помощью нашего ротного «стукача», работавшего на «особистов», проворно организовал мне «путевку в штрафную роту». Так что - «ничто на земле не проходит бесследно»…

Г.К. - В роте был осведомитель от «особистов»?

А.С. - А где их не было. Но я не помню, чтобы бригадный СМЕРШ нас как-то трогал. «Стукачом» был, командир второй группы, старший сержант Николаенко, Старожил бригады. Родом он был откуда-то с Кубани.

В моей разведгруппе было несколько кубанцев, так они вслух говорили - «такая сволочь - нам не земляк».

Завистливый был человек, жадный до наград и почестей.

Подобрал себе «хитрую» группу. Перейдет со своей группой линию фронта, засядет и «ждет с моря погоды», не предпринимая никаких решительных действий, а только создавая видимость, что активно работают.

Ротный Сергеев даже перестал давать этой группе опасные сложные задания, но по непонятным мне причинам, эту группу разгонять не стал.

Не то, чтобы Николаенко был трусом, таких в разведке не бывает, но видно очень хотел остаться живым. Ему наш разведчик Володя Иванов прямо в лицо говорил - «В поисках , ты как мышь амбарная тихо отсиживаешься, а в СМЕРШ по пять раз в неделю бегаешь. Смотри, не надорвись».

Сексот Николаенко был хитрым и подлым человеком, но умел быть всегда нужным штабным командирам. Тот еще был «товарищ».

Очень любил повозмущаться «на еврейскую тему». Вот он меня, вместе со своим другом Вуколовым и другими «доброжелателями», и «сдал».

Хотели мы потом этого Николаенко…, как бы это выразиться поприличней, - « окончательно выяснить с ним отношения» -, да случай удобный так и не подвернулся.

Сразу после войны Николаенко от нас исчез в неизвестном направлении.

Г.К.- Стандартный вопрос к Вам, как к представителю национального меньшинства. Межнациональные конфликты в роте были?

А.С.- В разведроте были в основном русские ребята.

Помню только солдата - грузина по фамилии Папидзе. Я до конца войны выдавал себя за русского, и в документах у меня не было записано, что я еврей.

Почему я так сделал, спрашиваете? Я насмотрелся в концлагерях, как выдают евреев на растерзание немцам, да наслушался вдоволь антисемитских разговоров.

И в бою могли в спину выстрелить. Всякое случалось…

И когда мне выдавали красноармейскую книжку, то я назвался русским, но фамилию и отчество оставил прежнее, так что все «было шито белыми нитками», и я думаю, что и офицеры разведроты, и в штабе бригады, и в СМЕРШе знали, какой я национальности на самом деле. Борис Самойлин наверняка знал.

Атмосфера в роте не было особо антисемитской или черносотенной, но иногда такое услышишь, что хоть стой, хоть падай. Животной ненависти по отношению к евреям не было. Но обязательно находился кто-то, «чересчур озабоченный по нацвопросу», который выражал вслух свои великодержавные шовинистические взгляды. Только беззлобными «еврейскими» анекдотами тут дело не обходилось.

В штабе бригады служил единственный еврей, офицер по фамилии Гарбер. Собираемся в поиск, и я слышу, как кто-то из разведчиков говорит - «Мы на смерть идем, а Гарбер, падла, хитрый еврей, в штабе прокантуется!».

И то, что в штабе бригады служат еще, допустим, сто русских или украинцев - его не волнует. Меня страшно задевали эти слова, но я молчал…

Когда на командование бригадой пришел полковник Бараш, то наша бригада жила как у Христа за пазухой, и потери стали меньше, поскольку Бараш требовал беречь людей, и кормили от пуза, и наградами стали отмечать по справедливости.

И все равно…Проходит мимо пехота, спрашивают - «Кто у вас командир?».

И кто-то отвечает - «Да жидок один». Меня как током ударило от обиды и душевной боли, не выдержал и говорю этому «эксперту по нацвопросу» - «Сука ты, совесть поимей». Еще раз я «сорвался». Появился в роте новичок, тоже что-то ляпнул «про жидов». Попал к нам в группу. Во втором поиске, на отходе к своим, его ранило в обе ноги, перебило осколками. Мы попали под залп из шестиствольных минометов. Пять километров я тащил его, раненого, через горы на своем горбу. И когда вышли к своим, и я передал его санитарам, то не выдержал и сказал негромко - «Запомни, тебя сегодня еврей спас».

В мае 1945 года, сидим вечером с разведчиками, выпиваем, и кто-то стал рассказывать очередной похабный «анекдот про Абрама и Сарру».

Встал и говорю - « Хватит, заткнись! Я еврей!». И все. Молчание.

Кстати, кроме Вани Хрипко, никто сильно не удивился.

Больше в моем присутствии никто не задевал евреев, не рассказывал анекдоты. Отношение ко мне к худшему не изменилось.

Еврей, и ладно, пусть будет еврей. Вместе воевали, вместе ходили под смертью в немецких тылах, ели с одного котелка.

Но я бы не стал утверждать, что от шовинистов на фронте доставалось только евреям. Посмеивались и над узбеками и над азербайджанцами. Услышать слова «чурка, елдаш, басмач» и так далее - можно было нередко. Что было, то было… Меня тоже это страшно бесило, мне, человеку воспитанному Советской властью в духе интернационализма, было тяжело такое слышать…

Г.К.- Во время службы в разведке Вы не боялись снова попасть в плен?

А.С. - Я твердо знал, что в плен уже никогда не сдамся, погибну, но руки вверх не подыму. Был готов застрелиться или подорвать себя гранатой.

Второй раз я бы всех этих ужасов и кошмаров плена просто бы не пережил.

Я помню, как в одном из поисков, уже на отходе, немцы зажали нас на «нейтралке». Какой-то опытный немец, сразу было видно, что крепкий вояка, профессионал, очень грамотно отсекал нас пулеметным огнем от единственного возможного пути от хода к своим. Перебегал с пулеметом с места на место и не давал нам головы поднять. А другие немцы стали к нам спокойно подбираться, и было ясно, что нас решили взять живыми в плен.

Я уже гранату, без чеки, в руке держал, и приготовился встретить смерть, но Бог миловал, мы все же прорвались к своим.

Г.К.- Как Вы оцениваете подготовку немецких разведчиков?

А.С.- Это были специалисты, профессионалы. Ничем не хуже нас.

Работать они умели. Приходилось видеть… Один раз, даже пришлось столкнуться с диверсантом. Немец, лет сорока, в гражданской одежде, был пойман на водонапорной башне при попытке отравить воду.

Меня позвали, как переводчика, помочь допросить.

Немец попался «твердый», упорно говорил - «Эсэсовцы заставили».

Его отправили в штаб, и после, расстреляли по суду трибунала.

Г.К.- Своего первого «языка» помните?

А.С. - Возвращались к своим, после проводки в тыл группы «истребителей танков». Смотрю, немец на посту стоит, неподалеку дымок стелется, значит там землянка. Подполз сзади, за ноги схватил, и толкнул вперед. Часовой упал, его сразу «спеленали», даже брыкнуть не успел.

Но второй раз, когда я «таким же макаром» попытался взять «языка», то чуть сам в плен не угодил. Немец, здоровый бугай, вышел из окопа, и я тем же приемом пытался его завалить на землю. Но нарвался на доброго вояку, он в меня крепко вцепился и затащил в борьбе в свою траншею. Хорошо, что Володя Иванов подоспел и огрел немца прикладом по голове. А так бы …

Еще раз замечу, что конкретно, в поиск, на захват контрольного «языка», нашу разведроту посылали нечасто. У нас была немного иная специфика работы.

Г.К. - Как относились солдаты и офицеры бригады к бойцам разведроты, к элите своей части?

А.С.- Если вы думаете, что перед нами везде стелили красный ковер, то вы ошибаетесь. Были офицеры, которые разведчиков «с трудом переваривали».

И это еще мягко сказано. Помните, я вам рассказывал про молодого парня, разведчика Попова, который единственный выжил из группы заброшенной самолетом в немецкий тыл в Словакию? Про группу, в которую меня не взяли? Тогда наш разведчик Молчанов погиб, а Попов вернулся к нам, и получил за выполненное задание орден Боевого Красного Знамени.

Но его возненавидел один из командиров батальонов бригады по фамилии Фокин, и начал его буквально травить, при всех говорил ему резко в лицо жуткие оскорбительные слова - «Что, Попов, вся группа погибла, а ты значит один живой? Может, ты бросил своих товарищей? Почему выжил!?».

Комбат Фокин ждал случая, как угробить Попова.

Шел бой, мы штурмовали линию немецких ДОТов.

Разведчики были в передовых порядках саперного штурмового батальона, которым и командовал майор Фокин. Попытки захватить ДОТы не увенчались успехом.

И тут Фокин заметил среди нас Попова. На лице Фокина появилась звериная ухмылка. Он, своим зычным голосом, перекрывая звуки боя, крикнул Попову - «Ты у нас тут самый смелый. Ну, иди, подави ДОТ! Я приказываю!». Я помню лицо Попова, за миг до того как он пополз к ДОТу.

Такое отчаяние было в его взгляде…Он прекрасно понимал, что сейчас погибнет… Попов был убит через минуту… А эта сволочь Фокин благополучно дожил до конца войны, и я не думаю, что его мучила совесть…

Г.К. - За что Вы попали в штрафную роту, есть желание рассказать?

А.С. - В Чехословакии, в районе города Ластомир, наша группа, как всегда, шла впереди наступающих батальонов бригады. Немцы поспешно отступали.

Кругом грязь, бездорожье. Захватили селение Дебрин, а за ним протекали река, которая также называлась Ластомир. Мост через реку был взорван.

Мы не стали ждать пока подойдут наши батальоны и наведут переправу, и пока подтянется артиллерия. Нашли лодку и на ней преодолели водную преграду. Переправа получилась очень сложной, до западного берега мы добрались с великим трудом. Батальоны переправились, вошли в Ластомир.

Здесь я встретил своего бывшего командира взвода Бориса Самойлина, который к тому времени командовал одной из рот в батальоне минеров, и его рота находилась в авангарде бригады. Встретились как родные люди.

Вышли на окраину Ластомира и стали продвигаться. Впереди огромное поле, залитое водой, дальше большое селение Лажковцы.

Согласно карте, посередине этого поля должна протекать речка Душа, а в километре от него должна была проходить железная дорога.

Насыпь мы видели хорошо. Немцы заняли оборону в селе Лажковцы, и скорее всего, хорошо приготовились нас - «встретить и угостить».

Нам передали приказ - ночным штурмом взять это село.

Противотанковая артиллерия к нам так и не подошла, артиллеристы не успели переправиться через Ластомир.

Моей разведгруппе поставили задачу - незаметно пробраться в село, разведать обстановку и по возможности взять «языка».

Рота Самойлина должна была пройти в немецкий тыл и заминировать дорогу к западу от села на случай возможного продвижения немецких танков. Непосредственно на штурм было выделено два батальона бригады.

Разведчики пошли на задание в полночь. Сначала шли по воде вдоль железнодорожного полотна, а через речку Душа переправились на лодке.

Немцы почти не освещали передний край осветительными ракетами, чувствовалось, что они не ожидают ночного штурма.

Штурмовые батальоны продвигались вслед за нами на расстоянии где-то 400 метров. Наша группа незаметно зашла в село, а саперная рота Самойлина обошла Лажковцы с тыла. По сигналу начался штурм села.

Бой длился минут 30-40. Часть немцев, все же смогла вырваться из Лажковец, а часть притаиласв домах. Селение крупное, ночью трудно было герметично закрыть все возможные пути отхода. Мы начали прочесывать село и в одном из домов взяли в плен немецкого радиста.

Радист сказал, что сам он из Люксембурга, и сообщил, что в двух километрах от села расположился немецкий танковый батальон «тигров».

Саперы стали минировать все дороги, ведущие в село, но противотанковых мин было мало, и с какой стороны на нас пойдут немецкие танки никто толком предугадать не смог.

На рассвете началась немецкая контратака. Впереди шли танки. «Тигры».

Они открыли шквальный огонь из пушек и пулеметов.

Поступила команда оставить село и отойти к железнодорожному полотну и там закрепиться. Но оказалось, что ночью мы не обнаружили немцев-пулеметчиков засевших на флангах возле железнодорожных будок, с двух сторон на восточной окраине села. Эти немцы открыли перекрестный прицельный и беспощадный огонь по отступающим батальонам. Нам поручили любой ценой доставить пленного радиста в штаб и мне доверили его довести.

А вокруг такое началось… Спереди немецкие танки, с боков не дают поднять головы вражеские пулеметчики, а сзади вода…

Сами себе такую картину представьте. Началось паническое бегство.

Один из бригадных офицеров, капитан Парамонов, инженер, смелый и порядочный человек, с пистолетом в руке пытался остановить бегущих, но был убит, «перерезан надвое» пулеметной очередью из танка.

Батальоны несли тяжелые потери…

Все побежали дальше, никакого управления войсками уже не могло быть.

А тем временем «тигры» вышли на железнодорожную насыпь и стали расстреливать нас прямой наводкой. Мы отступали по воде и никакой возможности залечь и отстреливаться, у нас не было. Единственное, что мы могли сделать, дабы избежать больших жертв, так это рассредоточиться. По большим группам, бредущим по воде, «тигры» точно били из танковых пушек.

А впереди речка Душа, которую нужно переплыть под огнем.

Сама река неширокая в русле, но разлилась по всему полю.

Пленный немец шел со мной по воде послушно, с каждым шагом становилось все глубже и глубже, и когда мы залезли в реку, немец сказал, что он не умеет плавать! Сбоку отходила маленькая группа разведчиков и несла раненого Бориса Самойлина. Я решил догнать эту группу, но мой немец начал тонуть, ухватился за меня и потащил на дно. В этот момент прямо рядом с нами разорвался снаряд.

Я оказался под водой и в этот момент оттолкнулся от немца и всплыл.

В борьбе с утопающим мой автомат я уронил на дно реки.

Нырнул за немцем, а он уже «готов», захлебнулся…

Через реку добрался целым. Но я знал, что мне без оружия возвращаться в роту нельзя. У меня был автомат ППС, но я подобрал в воде, рядом с убитым солдатом автомат ППД. Примкнул к группе, которая выносила с поля боя раненого Самойлина. Остатки батальонов вышли к Ластомиру, где уже находился штаб бригады. Артиллерия по - прежнему еще была на правом берегу. Рассказал в штабе бригады, что произошло во время штурма, и как погиб Парамонов.

Пришел в свою роту, с трудом веря, что остался живой.

И честно рассказал своим ребятам, как утонул пленный немец, и как я потерял свой автомат ППС и вернулся с «чужим» оружием.

Но мой «близкий друг», старший сержант Николаенко, находившийся со своей группой при штабе бригады во время штурма Лажковец, сразу донес Вуколову о том, что произошло, а тот пошел в СМЕРШ бригады.

И решили меня отправить в штрафную роту. Никакого допроса или суда надо мной не было. Только командир 2-го взвода нашей разведроты старший лейтенант Носов формально снял с меня показания.

А потом в роту принесли приказ, кстати, подписанный командиром бригады полковником Барашем., о моей отправке в штрафную роту - «искупать вину кровью». Удивительно, что никто со мной больше не разговаривал, штаб бригады я больше не интересовал.

Ротный, капитан Сергеев ничего не мог поделать…

Ребята и лейтенант Чернов «проводили меня в последний путь».

Штрафная рота находилась на переформировке в восьми километрах от места дислокации нашей бригады. Туда я и отправился. Без конвоя…

Г.К. - Судьба Вам приготовила очередное испытание - воевать в штрафной роте.

Злобу на свою долю Вы не испытывали?

А.С. - Конечно, про себя проклинал все на свете, но без истерик.

В отчаяние не впадал. Ощущение на душе было поганое, «ни за хрен собачий в штрафную попал», и тем не менее…

Понимаете в чем тут дело, к тому времени, я настолько «задубел» и очерствел сердцем и душой, что был готов к любому испытанию.

Но мое пребывание в штрафной роте было недолгим, и возможно, только поэтому, этот «штрафной» период я не вспоминаю с болью.

Г.К. - Что случилось с Вами в штрафной роте?

А.С.- Пришел к штрафникам. Вдруг слышу крик - «Бл…! Не может быть! Это же знаменитый разведчик Сашка Слуцкий!». Оказалось, что меня узнал один из дивизионных разведчиков, тоже «загремевший» в штрафную роту.

С ним мы были знакомы раньше, по совместному поиску.

Наша группа Самойлина - Чернова и так была достаточно известной среди разведчиков фронта, а после того как про нас написали статью в центральной армейской газете, то мы стали , как бы - «звездами местного значения». Дивизионный разведчик сразу побежал к командиру штрафной роты, к старшему лейтенанту, и рассказал, мол, к нам «лично товарищ Слуцкий пожаловал».

Кроме командира роты, офицеров в штрафной больше не осталось.

Он собрал с роты нас, трех человек, все бывшие разведчики, и сказал - «Ребята, будете моей правой рукой, моими советниками».

Дней за десять в роту согнали человек сто из окрестных частей.

Собралась приличная публика. Многие попали в штрафную роту за сущие мелочи или из-за командирского самодурства и беспредела.

Почти две недели мы стояли на месте. Гармонь, шутки- прибаутки.

Никто с горя не вешался. Я не припомню гнетущей атмосферы в роте в эти дни. Для пехотинца- окопника вообще почти без разницы, в какой роте воевать - в стрелковой, или в штрафной. Нет, было нормально.

Расстрелом на месте нам не угрожали. Уголовников к нам не привозили.

Кормили прилично. Так что, никаких «страстей-мордастей» и прочих «кошмаров-ужасов» я о своем пребывании в штрафной роте рассказать не могу.

А потом нам выдали автоматы, боеприпасы, подвели к линии фронта и приказали взять штурмом какой-то населенный пункт. Пошли в атаку.

Разведчикам поручили вести в атаку каждому по взводу. Взяли село.

Бой не был каким-то особо кровавым. Где-то с полроты всего потеряли.

Немцев, тех, кто отойти не успел, всех поубивали, пленных не брали.

А на следующий день меня вызвал к себе командир роты, пожал руку и вручил справку о моем освобождении из штрафной роты. Текст был следующий - «Красноармеец Слуцкий проявил в бою героизм и отвагу и полностью искупил свою вину», и так далее. Ротный пожелал мне остаться в живых, я попрощался с ним и другими штрафниками, и пошел к своим разведчикам в 15-ую ОШИСБр.

Дома встретили как героя. Коля Чернов даже сказал - «Что-то ты в штрафной долго задержался! Мы уже думали пойти тебя с боем освобоать!». А через две недели мне вручили за бой в составе штрафной роты медаль «За боевые заслуги».

И такое бывало. Ребята надо мной посмеивались, - «Может еще раз в «штрафную» сгоняешь, за орденом?».

Вот в принципе и все, о моем «штрафном периоде жизни»…

Г.К. - Но возможно, сам факт Вашего пребывания в штрафной части повлиял на решение командования не посылать Вас на Парад Победы?

А.С. - Я так не думаю. Нас отобрали из разведроты 5 человек. Все ростом выше 175 сантиметров, у каждого, как минимум, по четыре боевых награды.

Высокие, стройные, здоровые. Нам сразу прямо сообщили, что мы отобраны на Парад Победы в Москву. Не было каких-то собеседований или дополнительных проверок. Но дальше - тишина. Никто о параде больше не упоминал.

Потом выяснилось, что на парад отобрали от бригады несколько человек из батальонов и послали в Москву. Так что вся наша «пятерка» осталась в бригаде.

Но я понимаю суть вашего вопроса.

И скажу вам, что даже со «штрафной биографией» можно было попасть на Парад Победы. Здесь рядом со мной живет бывший сержант - противотанкист, командир орудия, Абрам Мордухович. Сюда он приехал с Дальнего Востока, из Биробиджана. Давно его не видел, года два, но он еще жив, хотя тяжело болеет. Среди нашего поколения, здоровых людей уже нет…

Достойно воевал человек. Заслужил на войне четыре ордена, включая два БКЗ, орден Славы 3-й степени, орден ОВ 1-й степени, и две медали «За Отвагу».

Так вот, была у него одна история. Представили Мордуховича к званию ГСС за 10 подбитых танков, у него даже есть об этом вырезка из фронтовой газеты.

В это время, какой-то майор, из чужой части, находясь на передовой, увидев Мордуховича возле орудия, «слегка прошелся» матом по поводу национальности сержанта, которую сразу определил по лицу артиллериста.

Мордухович его избил, и в итоге, вместо того чтобы отправиться в Кремль к товарищу Калинину получать Звезду Героя, поехал он в штрафную роту, «искупать вину кровью перед Родиной».

Но в 1945 году Мордухович был послан на Парад Победы от своей дивизии.

Так что, ярлык «бывшего штрафника», не всегда влиял на будущую судьбу.

Г.К. -Что это было за специальное задание командующего фронтом, о выполнении которого, писали в «Красной Звезде»?

А.С. - Вот эта статья «Горные следопыты» от 29/10/1944, корреспондента «Красной Звезды» подполковника Коротеева. Читайте.

А если устно рассказать, то дело было так. В середине сентября в штаб 4-го Украинского Фронта вызвали командира разведывательной роты капитана Сергеева и командира нашего первого взвода лейтенанта Чернова.

Там, командующий фронтом Иван Ефимович Чернов, лично поставил следующую задачу - Выяснить, какие инженерные сооружения созданы противником на дорогах через Карпаты и разведать маршруты, по которым можно незаметно для противника провести в немецкий тыл стрелковые части без тяжелого вооружения.

Для выполнения этого задания Черновым в группу были отобраны Алексей Мартынов, Иван Хрипко и я, Александр Слуцкий.

Нам дали неделю на подготовку. Нам привезли из разведотдела весь нужный материал для ознакомления, карты районов в которых нам предстояло действовать. Мы специально поднимались высокого в горы к местным жителям, чтобы изучить их манеры и повадки, провели опрос крестьян из района Самбора, чтобы узнать детали о привлечении немцами местных жителей к дорожным работам.

Пару дней наблюдали с «нейтралки» за поведением немцев в огневых точках в месте нашего намеченного перехода за линию фронта. Оделись в зеленые маскировочные халаты, у каждого автомат, нож, по две-три гранаты, по две пачки патронов, фляги с водой и одна со спиртом и 10-дневный запас продовольствия, и всякое другое снаряжение. Взяли с собой и плащпалатки.

Решили, что мы должны просочиться в тыл врага в дневное время. Пехота завязала бой у подножья горы, отвлекла на себя внимание противника, и наша группа быстро двинулась по склону горы вверх и незаметно прошла далеко за передний край. Начали действовать по заранее намеченному плану. К нужным местам в основном пробирались по азимуту, шли днем и ночью. Отдыхали очень мало и только по очереди. В горах двигаться очень трудно, особенно по азимуту, все это требовало большого внимания и напряжения физических сил. Для наблюдения за главными дорожными артериями и железной дорогой, мы взбирались на вершины гор или спускались по склонам. Все увиденное фиксировалось в специальном дневнике. Для сокращения времени пути или для обхода опасных мест приходилось спускаться с обрывов. Всякое было, и падения и ушибы.

Однажды спускаемся с горы и нарываемся на группу немцев. На их окрики, мы открыли автоматный огонь. Мы были вынуждены отойти назад, наверх и укрыться в лесу. Но у немцев были очень опытные горные солдаты, началась облава, и они нас здорово погоняли по горам. На немцев мы нарывались еще несколько раз, но нас всегда спасало, что мы находились выше противника. В наше задание входила еще одна цель. Мы были обязаны захватывать личные документы у солдат из частей дислоцирующихся в немецком тылу, для того чтобы определить какие части находятся у немцев в резерве. Четыре раза все прошло спокойно, «бесшумно» сняли или убили без лишнего грохота, взяли документы, трупы спрятали, но однажды, уже на девятый день нашего пребывания в тылу врага, мы напали на одиноко стоящую, на дороге немецкую машину. Немцы лежали на траве и отдыхали рядом грузовиком. Только с ними разделались, как раздалась стрельба и гул моторов. Из-за поворота показалась немецкая автоколонна. Мы были вынуждены с боем, отстреливаясь, отходить в горы, в густые лесные заросли. Только гранатами и отбились. С огромным трудом мы оторвались от преследования. К этому времени наша главная задача выполнена, и нам оставалось только доставить все собранные разведанные нашему командованию. Через двое суток, на исходе сил мы вышли из немецкого тыла. Чернова сразу отвезли в штаб фронта, а нас троих, оставили отдыхать. После мы сели писать подробный отчет о выполненном задании. Наши данные оказались очень ценными, и благодаря ним, командование смогло составить безопасные маршруту для проводки через гору в тыл противника стрелковых подразделений. К каждому из нас прикрепили группу офицеров из определенных частей, которых мы инструктировали по местам перехода линии фронта и маршрутам дальнейшего продвижения.

Мне довелось проводить инструктаж, если судить по газетной статье, для офицеров из части подполковника Пудовкина.

А потом всю нашу группу привезли к командующему фронта генералу Петрову. Иван Ефимович лично поблагодарил нас. Чернову вручили орден Боевого Красного Знамени, а нам - ордена Славы 3-й степени. По приказу Петрова всю нашу группу отправили для восстановления сил во фронтовой санаторий, в Трускавец. И там Иван Ефимович Петров нас не забыл, дважды приезжал его адъютант и передавал нам от имени Петрова посылку с деликатесами.

Г.К. - Что было с Вами после возвращения из армии?

А.С.- Вернулся в Коростень зимой 1946 года. Почти все мои друзья юности погибли на фронте, да и из родни мало кто выжил.

Побыл несколько дней дома, а потом пошел искать работу. Гражданской специальности я не имел, так как сразу попал на войну со школьной скамьи.

Снял гимнастерку с наградами, переоделся «по гражданке» и вышел из дома.

Иду по улице, и встречаю одного знакомого парня, по фамилии Петров, он помнил меня с довоенных времен, по спорту. Петров работал в военном отделе горкома. Он слышал от кого-то, что я закончил военно-политическое училище и погиб на фронте в 1942 году. Петров обрадовался, увидев меня живым, и спросил - «Ты куда идешь?». Объяснил, что ищу работу. Петров говорит - «Ты же бывший фронтовик, политрук, пошли в горком партии, там демобилизованным фронтовикам дают направления на работу в народное хозяйство». И привел меня в горком, в кабинет к секретарю по кадрам, по фамилии Таран.

Остались мы с Тараном в кабинете вдвоем. Он только услышал - «Слуцкий Александр Моисеевич», и после «Моисеевича» ему аж дурно стало.

Заявляет мне - «Зачем вы сюда приехали? Кто вас сюда, жидов, приглашал?».

Я его рукой за горло схватил и отвечаю - «Приехал я к себе домой. А тебя, гниду фашистскую, я сейчас точно на тот свет отправлю. Уж поверь мне, убивать меня хорошо научили! Я, таких как ты не один десяток финкой зарезал». Он потянулся к трубке телефона, а я своей рукой его руку прижал и говорю - «Пикнешь тварь, удавлю!». И «товарищ» Таран со страха наложил в штаны, в буквальном смысле. Запашок пошел по кабинету тот еще. Сидит Таран в своем кресле, рожа красная, глаза выпучил, страшно ему стало. Выписал мне по быстрому этот начальник направление в отдел кадров депо. Вышел я из горкома, оглянулся на его стены, плюнул и сказал - «Да будьте вы все прокляты!». Иду в депо и навстречу мне директор железнодорожной школы Сергей Иванович Иванов, который хорошо меня помнил как спортсмена. Рассказал ему, что сейчас со мной в горкоме произошло. Иванов мне ответил - «Саша, хороших людей на земле все равно больше, чем всякой дряни. Пойдем к нам на работу в школу».

Вот так я и выбрал себе гражданскую профессию.

И стал я работать военруком и преподавателем физкультуры, поступил на учебу сначала на физико-математический факультет института, а потом учился дальше и сам учил детей. Семнадцать лет работал директором школы, был председателем городского комитета по физической культуре и спорту, строил городской стадион «Спартак», тренировал детей и даже воспитал двух олимпийцев.

Так что, после войны я занимался любимым и делом и никогда не сожалел, что выбрал профессию педагога и тренера.

Г.К.- Все пережитое Вами в годы войны до сих пор не дает покоя?

А.С. - До сих пор снится плен, снится война.

Разве можно этот кошмар надолго забыть . Всю эту кровь и мучения..

Часто вспоминаю своих фронтовых друзей, выживших на войне и не вернувшихся с нее. Вспоминаю лица товарищей погибших в немецком плену, своего старшего брата Леву. Мой фронтовой брат, Володя Илясов, светлая ему память.

Леша Мартынов, Ваня Хрипко, бывший моряк Володя Иванов, Гриша Инютин, Сережа Шелехов, наши офицеры Чернов, Сергеев.

Всех помню и обо всех храню добрую память.

Часто звоню Борису Михайловичу Самойлину на Урал, в Златоуст.

Второго мая ему исполнилось 85 лет. Долго разговариваем, с трудом сдерживаем слезы. Подбадриваем, друг друга, мол, еще повоюем, не сдадимся годам и болезням. И вспоминаем все пережитое вместе.

И хоть между нами сейчас тысячи километров, долгие годы разлуки, да и разговор наш только телефонный, но все равно, такое ощущение, что мы в эту минуту рядом. И наше фронтовое братство мы будем помнить до своего последнего часа.