Твердохлебова (Распопова) Ольга Ивановна

— Меня зовут Твердохлебова Ольга Ивановна. Я родилась 10 декабря 1923 года в Виннице в семье военнослужащего. У меня было два брата – младший и старший. Я средняя была. В Виннице я только родилась и больше не жила, здесь стала жить только с 1947 года. Война меня застала в городе Первомайске бывшей Одесской области. Училась я очень хорошо, у меня память замечательная, я пошла вместе с братом в первый класс, он с 1922 года, и училась лучше его, он гуманитарий, а у меня лучше получались точные – физика, математика, и до сих пор у меня это еще есть. И 21 июня 1941 года у нас был выпуск в школе, десятилетка. И мы пошли встречать рассвет, и Первомайске уже в это же утро, в 4 часа, бомбили немцы, когда уже границу перелетели, пошли войска и бомбили вокзал, элеватор, бомбили такие вот объекты. Но мы еще не знали, что идет война, мы думали, что идут учения, раньше перед войной были учения. А я перед войной имела юношеский разряд по спортивной гимнастике, я и сейчас стойку и мостик сделаю. Спортивной гимнастикой занималась, была в кружке по стрельбе, в общем, все, что надо, могла. Мы же сдавали ГТО норму.

— Я хотела быть геологом. А в Ленинграде был геолого-разведывательный институт. И у меня там жила мамина сестра, тетя моя. У нее детей не было, она все время писала, чтобы я приезжала, жила у нее и училась. И я была все время настроена, что я еду в Ленинград. Ну вот пришли, рассвет встретили, эту бомбежку слышали, но мы не поняли, что это взрывы такие. И когда легла спать, где-то около 12-ти будит мама и говорит, что сейчас будет Молотов выступать. Выступил Молотов, и мы слушаем, что фашизм, не объявляя нам войны, вероломно напал на Советский союз. И вот я в 12 часов 22 июня 1941 года узнала, что началась война. И мы всем классом пошли в военкомат. Естественно, ребят взяли, нас не взяли. А по радио передают, все листовки выходят о том, что за неделю мы их победим. Было ощущение, что мы быстро с ними, мы готовились, естественно, а за него вся Европа воевала. И я собираюсь в Ленинград. Уже бомбили под Ленинградом, на станции Мга нас разбили, мы уже пешком добирались, еле-еле, но это только начало войны, это лето, это еще не так страшно. Почти больше недели ехали. Ленинград бомбили каждый день, ну о каком институте могла быть речь? И вот я иду по улице Декабристов, смотрю – объявление, что Ленинградское военное училище связи набирает три взвода девушек. Я с этими документами пошла туда. Я узнала все предварительно, потому что девочки там были, но очень большой отсев был. Во-первых, надо быть комсомольцем, надо много очень уметь, надо быть физически здоровым. Было три взвода в этом училище: японский, немецкий и польский. В польском взводе надо было знать украинский язык, а если знаешь украинский, очень легко польский выучить. В немецкий взвод брали девчат, знаете, арийского такого типа – белокурых, высоких. У нас у каждой было по несколько легенд, по несколько фамилий, по несколько имен. До 20-летия Победы никто не знал, что я была на фронте. Потому что были на учете в разведправлении, подписку давали, и люди все выходят с наградами, а я сижу молчу, знает только мама, папа же погиб.

— Мама эвакуировалась с младшим братом в город Уральск, северный Казахстан. Никто не знал, где я, потому что знали, что Ленинград в блокаде, но мы в училище там не могли быть, потому что нам нужно было и прыгать с парашютом, нам был нужен полигон. Кормили, вы знаете, первый год был какой то запас, так люди терпели, но мы тоже чем могли, помогали, нас очень хорошо кормили, ну и решили, что тоже будут эвакуировать, но мы не знали, куда. Я поступила туда в июле. Сразу я пришла, и меня приняли без всяких. Я помню нас было много: во дворе больше 100 девушек, и приняли всего в тот день, когда я поступала, 16 человек. Нас брали в разведку. Так что проверяли, где отец и какая семья. Папа у меня коммунист 1918 года, мы комсомольцы, мама у меня домохозяйкой была.

— Репрессии нашу семью обошли. Было время, когда мы были в Первомайске, тогда у военных высший командный состав забирали, а папа был майор, батальонный комиссар, имел две шпалы. Ну и что интересно: куда мы ехали, мы не знали. Блокада была закрыта, но прорваться можно было еще. Это зимой по Ладожскому озеру, а мы еще прорваться могли, еще поезда ходили, но бомбили, даже вот красный крест – все равно бомбят. Но мы вырвались с Ленинграда без потерь. Потом, когда уже разбили, а там тупик, рельсы разбиты, пешком шли. Но это тут еще нестрашно было. Дали кому сапоги, кому ботинки.

— И вот когда мы эвакуировались, мы дошли аж до Дона. А на Дону есть Калач, а напротив 70 км Сталинград на Волге. И вот тут мы еще добирались кто на чем. Но когда мы пришли в Сталинград, его еще не бомбили, но уже чувствовалось, что там окопы роют. Это лето 1942-го, июнь, или июль, или май. Когда из Сталинграда вышли, мы шли пешком аж до самого Уральска. И вот в этом Уральске моя мама была, в Уральске нас поселили в пединститут. А между Уралом и Чаганом такая площадка большая была, вон там мы прыгали с парашютом. А где мама была, я не знаю, она эвакуировалась с братом, папа на фронте, брат на фронте, и я. Но она даже не знала, что я на фронте, я в Ленинграде, связи никакой нет. И мама когда эвакуировалась в этот Уральск и их состав разбили, маму в один состав забрали, с ней приступ был, а братишку младшего в другой состав, и мы встретились с младшим братом только после войны. Он был 1927 года, он тогда еще был подростком. Где мама, не знаю, где кто – ничего не знаю, где брат, где папа – еще пока связи ни с кем нет. Но папу проверяли, когда мне сказали, что мне могут дать воинскую часть, где отец.

— Ну и однажды идем мы строем по городу, впереди высокие девочки, а какие, как я, сзади. И вдруг я смотрю: идет женщина по тротуару. Я девочкам и говорю: «Вы знаете, там женщина так на мою маму похожа», а мне: «Разговорчики в строю!» И вдруг я как заору: «Мама!» А мама меня увидела и падает в обморок, сердце больное. Но тут вся наша рота подбежала к ней, подняла, и я ей очень помогала. Нас кормили очень хорошо: нам давали белый хлеб, на третье давали с изюмом компот, масло обязательно. Вот такой кусок колбасы, гарниры, рисовая каша. В общем, даже командиры наши знали, что у меня мама здесь, и на это закрывали глаза, чтобы тоже помочь. Отпускали из части. Лучше отпроситься, чтоб в самоволку не бегать. И она приходила ко мне, и помогали нам, как могли, говорили, чтоб хлеб брала.

— Обмундирование женское у нас было, брюк не было. У меня нога 32 размера, а сапоги самые маленькие были 38 размера. Я в них так прыгала. Юбочки, гимнастерочки, колготочки, чулки, все нижнее белье – все женское было с самого начала. Нас в училище, видно, очень хорошо снабжали. Но когда мы уже закончили, мама не знала, на каком я факультете, чем занимаюсь, она знала, что готовят на фронт, и все.

— У нас был Пребытков, тогда их называли шпионами, он французский знал в совершенстве, был во Франции. Когда он засветился, его отозвали в наше училище, и вот он нам давал азы. Очень развивали память. Прыгали с парашютом. Даже такую мелочь учили: вот если где то ночью в засаде человеку захотелось чихнуть, нужно языком нёбо полизать, чтобы себя не выдать. Или, например, чтобы ночью хорошо видеть, надо взять в рот кусочек сахара-рафинада. И вот много такого вот. Закон Божий учили, а мы все возмущались, мы атеисты, мы комсомольцы, мы коммунисты, там же всякого возраста были. Вот попадаешь плен, спросят: «Комсомолец? Коммунист?», ты: «Нет», тогда тебе: «Читай закон Божий». Прочел молитву, значит, все. Они же знали, что мы атеисты, а тут учили молитву. И изучали материальную часть. Станцию, питание к ней надо уметь подключить и, даже если неисправность, надо найти. Разные станции были у нас: и Север, и Северок. Но мы с собой могли только маленькую везти. Когда мы закончили училище, нас по 3 человека забрасывали в Польшу. Мой район был Юг – Чистый хоп, Краков, Жешув. Там где то немцы построили завод, и сколько людей ни посылали, не получалось разведать, не возвращались даже. Бывало так, что девочки еще приземляются, а их уже немцы здесь ждут на мотоциклах с собаками.

— У нас было почти 11 прыжков таких учебных. До 7-го прыжка было как то жутковато. Но я не боялась, ну как не боялась. То ж я прыгала с вышки, там совсем другое ощущение, тут другое. Самое страшное – приземление, надо сгруппироваться на правый бок. И самое страшное – погасить купол. Это самое страшное – он тебя тянет, вес же небольшой. Прыгали с Дугласа. Парашюты белые такие были. Мы их зарывали, лопатка у нас была. Вы знаете, как-то мне везло всегда. Однажды нас троих забросили – одна девочка из Полтавы, одна из Омска или Новосибирска и я. Сибирячка здоровая Лиза, а Люда красивая такая, а я маленькая, такие две косички.

— Вас стригли?

— Нас не стригли. Девочек под мальчика стригли, а нас нельзя, потому что, я же говорю, 2 косички, платьице гражданское, такая маленькая ножка. Я ходила, немцы мне: «Киндер, киндер!» Галеты дают, думаю – «придурок», я уже тогда лейтенантом была, а он мне галеты дает. И тут на меня не обращали внимания. Но однажды мы сделали глупость. Мы приземлились недалеко от города Ченстохова. Пока одна прыгнула, вторая, самолет улетел. Еще какой то самолет был ночью, не помню. И мы когда приземлялись, меня вообще далеко занесло, не в своем квадрате приземлялась. А потом у нас явка была в городе. У нас в одном из костелов наш советский разведчик служил ксендзем – священником. Мы туда являлись. Каждый костел имел свой приход. И когда появляются новые люди, естественно, человек видит, что это не его паства. Но у нас был пароль. Мы не записывали пароль на бумажке, все на словах, память хорошая. И вот первая пришла или Люда, или Лиза, я - третья, это первый заброс. Это было в 1943 году под осень, в первых числах сентября. Там немцы построили завод и сделали такую маскировку, что там завод как бы под землей, а сверху вроде госпиталь. Но он колючей проволокой был обнесен и очень хорошо охранялся. И если внимательно проследить, то можно было понять, что это не госпиталь, потому что туда ездили машины, груженные брезентом. Хоть там и крест где-то нарисуют, но все равно раненых не возили.

— Нам нужно было разведать, где этот завод, а потом координаты передать. Но эти станции Северки были несильные, мы могли передать ближе к фронту, так мы передавали, а те уже передавали дальше, по эстафете шло. А у него радиостанция была. Но этот радиостанция такая мощная. Во-первых, ее трудно было таскать, а этот Северок очень хорошо. И мне было легко ходить – девочка с косичками, немцы не обращали внимания, а я обратила внимание, что машины едут, на это раньше еще Люда обратила внимание. Мы передвигались по одной, нельзя было втроем ходить. Но мы однажды сделали глупость. Так захотелось молока. Мы жили на квартире в Польше у польки, ксендз нас определил. У меня была легенда, что я Ася, другая фамилия, не подкопаешься. Документ был такой, даже со свастикой немецкой – «орлом». И когда мы уже разведали, где этот завод, передали, мы получили шифрограмму. А у нас не было, у него была шифровка, мы не шифровались. Нас шифровке тоже учили, у нас был специальный урок шифровки, мы могли шифровать и цифровым текстом, и смешанным, но мы не шифровали. Завод разбомбили, но запомнилось на всю жизнь, потому что, когда мы переходили линию фронта, получили шифрограмму, в каком квадрате нам переходить линию фронта. Немецкий фронт, наш фронт, а это нейтральная зона. И мы попали под обстрел. Девочки погибли, а я осталась, контузило, волосы вылезли, контузия долго была, ранение получила. Много снаряды разрывались, и я помню, что меня волной отбросило, а потом я не помню, как я очутилась в этой воронке. Ну наверное, я туда поползла, потому что мне потом рассказывали, что, когда бой закончился, наши танки пошли, санитары подобрали и в медсанбат. И я когда пришла в себя, я поняла, что это я у своих. Вижу – врач, такая высокая женщина чернявая. И я, когда попросила с ней наедине остаться, когда уже могла говорить, ей сказала, что надо связаться вот с такой вот частью.

— Первую свою медаль « За отвагу» я получила посмертно: посчитали, что мы все погибли. Только когда они уже связались с комендатурой, разыскали мою часть, за мной приехала машина, мы приехали в свою часть, сказали: «Мы всех похоронили».

— Можете рассказать подробнее, что у Вас входило в снаряжение, во что Вы были обмундированы?

— Мы были обмундированы в комбинезоны, специальные у нас были, а под низом гражданская одежда. Но мы ее не надевали, потому что мы ее брали с собой. Лопатка была с собой обязательно, парашют зарыть, нож у нас был в кожаном чехле. Много гражданской одежды не брали, обувь – у меня тапочки маленькие были с собой. Денег нам не давали с собой никаких. Продукты тоже, так сухой паек, когда мы в самолете были. Вот мы в части поели, и потом с собой дали такой сухой паек, чтобы на ближайшее время. Но приземлялись мы не в своем квадрате. Карты не было, документы были некоторые, но потом документы нам он другие сделал. Стрелкового оружия не давали. В части у меня был ТТ пистолет, а когда летели – ничего, и то даже нож оставляли, ничего нельзя было, ничего. Приземлились, закопали парашют, комбинезон, все то, что не нужно, закопали, одеваешь гражданскую одежду, смотря уже по погоде. Рацию мы с собой не брали, рация там была у него. Рации разные были в костеле, ему было тоже хорошо, подозрение на него никакое не падало. А он нас сразу определил на квартиру к одной женщине, она была одинокая, красивая такая женщина, недалеко от костела. Она не знала, кто мы. Она знала, что мы служили у хозяина в Германии, а теперь добираемся на Украину, на свою родину. Она не знала, нет, она даже не знала, кто он, потому что он ксендз, он уважаемый человек. И нам там было очень хорошо: если облава или подозрение, мы ночевали в костеле, он нас там закрывал. Ну давал нам покушать, одеяло, подушку. Но там было страшно, потому что были мыши, крысы. Я помню, девочки ночевали – такой стог сена, и девочки туда залезли. Я, как увидела мышь, говорю: «Э, нет», смотрю – недалеко лесок, я залезла на дерево, чем-то привязалась, вот это сон был.

— Расскажите, как Вы попали в гестапо.

— Это по глупости. Вот захотели молока. Ну хорошо, спасибо этому ксендзу, что он нас выручил, а то ж это военное время, это трибунал. Но мы думали, что поедем в Краков, тут недалеко. Краков – город очень красивый, дома там такие еще старинные. Мы думали, что пойдем на рынок, выпьем молочка. А на подворье поляк, только рот откроешь – советка, да советка, ну и что. И он нас привезет. А нас уже знали в Ченстохове некоторые. Мы ходили, хотелось Краков посмотреть, хотелось молока выпить. Мы пришли на рынок, а тут облава. У немцев было кого надо брать, но они брали, чтоб не пропустить, подряд. Нас сразу схватили. Завели нас в гестапо. Я поняла, что гестапо, по форме их. Нас там набилось столько. Заходит немец, высокий немец, краги, такая трость, он так стучит, запомнила это. Так смотрел-смотрел на меня, еще на одну девчину. Кричит: «Вэк!» В общем, гнать. Но а ходят там полицаи, такие сволочи, они хуже немцев еще, эти, которые выслуживались перед ними, – поляки, украинцы. Ну меня немец-гестаповец выгнал: схватил за шиворот, как толканул, так я так поехала, коленки, все было содрано. Он нас выгнал на улицу. Но я же не могу одна уйти. Я там за углом стояла долго ждала, пока они там сортировку сделали, этих разогнали, этих задержали, многих выгнали, но моих девчат тоже выгнали. Показали документы, у кого документов не было, кто подозрительный, того задержали. И мы оттуда бежали. Когда мы пришли, то он говорит, наш ксендз: «Я мог бы вас под военный трибунал. Во-первых, без разрешения ушли, попали в гестапо. Хорошо, что вы вышли, а если бы не вышли, вы же бы сорвали целую операцию». Ну спасибо ему, он никому не сказал ничего. В Польше с продуктами плохо было, очень плохо. Очень дорого было, надо было менять. Ну а что мы будем менять? Он нам чем мог помогал, им же, ксендзам, там давали. Но я запомнила, что нам так было вкусно, денег у нас никаких же, он нам давал на расходы.

— Он был советским разведчиком, еще до войны закончил Варшавскую духовную семинарию и служил ксендзем здесь, у нас же сеть большая по всему миру была. Вот когда мы были у польки на квартире, принесут нам картошки, и мы варим пюре, жиров не было. А она доставала где то у соседей кислое молоко, и вот это такая миска, горкой картошка, а тут наливалось кислое молоко. И вот так ложкой с кислым молоком мы ели. Это такая была вкуснятина, это самое вкусное блюдо было. Я даже дома попробовала – это уже не то. А там это был такой деликатес, что я запомнила на всю жизнь. С продуктами было трудно после училища. Я не курила. Никогда. А нам же давали махорку, табак, «Беломорканал» папиросы. Никогда не курила, но меняла ребятам.

— А у Вас в училище мужчины были?

— Мы не общались. Мы друг друга не знали. Я знала очень хорошо свое отделение, свой взвод. Нас специально ограничили, чтобы мы друг друга не знали и не выдали. Страшно было. И если попадаешь в гестапо (но про этот случай никто не знал, мы никому не говорили), если ты вышел из гестапо и к нам приходишь – почему ты вышел? И тут недоверие.

— После выхода к своим проверки устраивались?

— На месте. Мы ничего не писали, видно, это ксендз передавал информацию о выполненной работе. А все считали, что нас нет. Уже потом, когда еще пару раз забрасывали, но тут уже было такое, что мы на связи были. Я, допустим, в городе каком-то, из Варшавы мне передают, а я уже передаю дальше. Она знает только мой позывной, я знаю только позывной. Мы были как промежуточное звено, а когда уже вступили в Германию, то нас уже вообще присоединили, был 55-й отдельный полк связи. И мы шли с этим полком просто как связистки, радистки.

— Первое Ваше задание в Польше сколько по длительности было?

— Вы знаете, в сентябре нас забросили. Это длилось 2 месяца, даже больше 2-х месяцев. Мы когда переходили линию фронта, так я помню, полька меня считала ребенком, а мне уже тогда 20 лет было. Так она мне дала косыночку теплую, курточку суконную и все говорила, чтобы мы остались, что война закончится, потом пойдете. Мы атеисты были: папа у меня с 1918 года коммунист, брат коммунист, такая семья, я комсомолка. И вот эта полька ко мне привязалась, и, когда мы переходили линию фронта, мне она отдала такую коробочку, там такая четка, образок. И когда меня уже нашли и в медсанбат привезли, так не было ни косынки, ни курточки, но вот этот образочек у меня был зажат в руке. И когда уже руку открыли и забрали, мне эта женщина-врач его вернула и сказала: «Береги всю жизнь». И я его всегда вожу с собой. Никогда я с ним не расстаюсь, куда бы я ни шла. Вот эта четка на здравие, на жизнь, их четка. Ну потом уже дошли до Берлина, я расписалась на Бранденбургских воротах, была в Берлине, в Польше мы были, была в этом костеле.

— Когда Вы получили звание лейтенанта?

— Мы получили в училище ускоренным видом младших лейтенантов. А потом уже за вот это первое задание присвоили лейтенанта. Вот я сейчас полковник. Я уходила на пенсию старшим лейтенантом. Тогда нам уже не присваивали, там уже особых заслуг никаких нет. У меня за вторую высадку в Польше орден Красной Звезды.

— После первого задания Вам отдых какой-то дали?

— Долго не отдыхали, недели две, а может быть, три. Отдыхали при части. Нас очень хорошо кормили, по 9-й норме, мы получали шоколад. Я помню, в тыл когда мы уже уходили на отдых, часть наша стояла в тылу, а забрасывали уже с аэродрома. Мы были за Воронежской областью где-то, где-то в Липецкой области, наверное, мы точно не знали.

— Сколько у Вас таких выбросок всего было?

— У меня в Польшу было три таких серьезных. А потом уже нас не выбрасывали, а просто даже не переходили линию фронта, а шли за фронтом, принимали связь и дальше передавали.

— А про второе и третье задание можете рассказать?

— А там уже не такие были. Вот это первое запомнилось на всю жизнь, и медаль, а там уже были такие, что тоже нужно было кое-что разведать и передать. Вот самое простое: где расположено гестапо, где комендатура. Вот были около Варшавы, там Прага. Вот мы были в Праге. Там кое-какие объекты нужно было указать. Даже были явочные квартиры. Так нужно было под каким-то предлогом проверить явочные квартиры, не провальные ли они. Вот я приходила в явочную квартиру, я знала, что там должен быть человек. Я не должна была говорить ему пароль. Я заходила и говорила, что мне дали этот адрес, что я квартиру хочу снять, что эта квартира пустует, что здесь никто не живет, и потом узнавала соседей, некоторых людей, кто здесь бывает, кто приходит. Ну и вот как Штирлиц на окне, а там другое – занавеска не так. И тут же передаешь, что провал, чтобы в эту квартиру не шли уже.

— Резиденты были. Идешь туда, но тоже сам не заходишь, а просишь кого-то из детей-поляков, чтобы они пошли узнали, кто там есть, что за люди. Ну а потом уже мы передавали нашим, что явочная квартира есть, можно смело идти, потому что уже если посылали туда агента настоящего, то жалко было, если он попадет.

— Во время войны органы жить мешали?

— А вы знаете, не органы, а «Смерш», особисты. Это были такие, что нет слов. Мы их больше боялись, чем немцев. Немец если возьмет, они там разбираются, а тут вот я помню, только привели молоденьких ребят, только первый раз взяли в руки винтовку или автомат. Ну конечно, когда налетели самолеты, когда начался обстрел, молоденький мальчик, конечно, испугался, первый раз увидел. Ясно, что он или падает на землю, закрывается, или бежит назад. Так они без суда расстреливали. Они в каждом человеке видели врага.

— У Вас такие случаи были?

— Мы с ними не сталкивались. Нам повезло: у нас свой особый отдел был. У нас если что наш отдел особый разбирался. Хорошо, что их ликвидировали. Туда таких набирали подонков. Туда не пойдет порядочный человек служить.

— Как-то Вас во время подготовки учили, как вести себя в том же гестапо при провале?

— Мы знали, что мы могли сказать. Если уже тебя взяли, то кое-что ты можешь рассказать. Когда мы уже узнали, где этот завод, все уже надо передать, берем корзину, кладем радиостанцию, сверху продукты и на велосипеде едем. Выезжаешь из Ченстохова, дорога расходится, а здесь такой небольшой лес. Вот я выехала на эту дорогу, теперь я заезжаю на середину леса, продукты достаю, шифрограмма у меня с собой цифровая. И я подключила питание к радиостанции, подключила антеннку и тут же начинаю передавать. У немцев очень развита пеленгация была, они в радиус нескольких километров брали пеленгатор. Мы тоже на пеленгаторах работали, нас учили, мы знали, вот когда были в Германии, тоже могли станции некоторые запеленговать. Я знаю, что он уже пеленг взял, едет машина с антенной – что делать? Я тут же сожгла шифровку, радиостанцию сложила, продукты положила и уже выезжаю на эту дорогу.

— Фамилии подруг помните?

— Настоящие фамилии подруг помню: Полякова Лиза и Нелепа Люда. Так вот, только я выехала из этого леска, сюда уже немцы на мотоциклах с собаками. Меня остановили, подошли, я стою, эти собаки смотрят, что я могу сказать. Стоит девочка с косичками, маленькая такая ножка, корзина, посмотрели, он туда копнулся. Он когда туда рукой залез – у меня сердце уже в пятках. Но они спешили радиста поймать, куда им девчонка. И они сели в машину и уехали. И они меня отпустили, но я так мчалась, что у меня мировой рекорд, наверное, был по велосипеду. Я велосипед топлю в выкопанной яме с водичкой, бросаю туда тапочки, чтобы след смыть, ноги помочила и эту корзину потащила. А там детки в классику играли. Я уже смотрю: костел недалеко, я их попросила, они схватили эту корзину, и мы в костел. Тут Люда пришла и Лиза, ксендз нас закрыл. Они там походили, а след велосипед оставил. Они тогда поняли, что они упустили, и устроили облаву. А мы в костеле. И слышали: собаки лаяли, и они сюда заходили, но след они мой не взяли, нас же тоже учили, как нужно маскировать. Я знала, где какая дорога, где улица, подвал где какой, запасные пути. Страшно было очень, конечно. Я помню уже в Германии, около Берлина, у нас первая танковая армия стояла. А немцы тоже убегали, им говорили: «Русские идут, они вас не пощадят». А потом они увидели: наша кухня подъезжает, и эти дети выходят с мисочками, кто с чем. И мы им даем эту кашу пшенную с тушенкой, а нам давали сыр голландский и куски сахара. Мы им сахар раздаем и сыр, и они уже: «Русиш гуд, Гитлер капут». Они заметили, что мы не убивали мирное население. И помню, мы однажды зашли в квартиру – никого нет. Мародерство пресекалось очень, нам говорили: «В квартирах вы ничего не имеете право брать». Только в магазинах, которые там открыты были, ну пожалуйста, кто может, но что там можно было взять?

— А посылки посылали?

— Посылали. По-моему, раз в месяц одну посылку можно. Посылали, потому что знали, что там же люди у нас нищие, так я своих почти всех одела. Я знала, где мама, одежду новую в магазине брала.

— В целом отношение немцев нормальное было?

— Нормальное. Когда они уже узнали, они к нам очень хорошо относились. Но у меня жениха убили 10 мая в Берлине. Он был переводчиком. Мы были в разных частях и даже одно время были на разных фронтах. Виделись редко, но все ж таки они, переводчики, недалеко от наших частей. Но в Берлине мы уже знали, что у нас будет встреча. И 10 мая 1945 года мы все идем, жара 28 градусов в тени. Мы поснимали пилотки, беретки, идем, в сапогах жарко, такие довольные. А нам сказали, что здесь разбили зоологический сад и звери ходят по улице, и мы решили пойти посмотреть недалеко. Но Берлин же был разбит. И вот мы пошли, идем недалеко от Бранденбургских ворот. И вот Саша (а его настоящее имя Никандор) заметил, что из подвала высовывается дуло автомата, и он «ложись» не успел крикнуть, мы все упали, а он, бедный, не успел, в том парке похоронен. Это дети, по 15 лет юноши. Их там в подвале держали, и они стреляли. Их там всех гранатами забросали, весь подвал. Нелепая смерть. А танкисты, вот когда я в этих сапогах иду, заметили, что нога такая. Вот нашли мы квартиру с девчатами нашими, зашли туда, а там перины, они спят на перинах, тепло, легко. И вот я, я очень чутко спала, открываю глаза и смотрю: там такой комод красивый и стоят такие, как у золушки, туфельки, лакировочки. И вот когда я их надела, приходят там ребята и говорят, что нашли где-то такие маленькие туфельки и решили мне подарить, но, когда пришли, не пустили, еще мы спали, часовой обязательно должен быть. Так они поставили мне.

— А с мужем после войны уже познакомились?

— Вы знаете, вот что интересно: в 1939 году в Киеве была олимпиада, я участвовала в соревнованиях по спортивной гимнастике по юношескому разряду и он участвовал. Мы там виделись, но откуда знаешь, столько людей. И вот получилось так: я приехала, уже демобилизовалась, в Мытищи. Нас предупредили, чтобы мы в военкомате только к комиссару военкомата подошли, ни к кому больше, там на учет возьмут. Когда я приехала, у меня ранение в левую ногу было осколочное.

— А при каких обстоятельствах?

— А тоже кто-то, видно, гранату бросил, и осколком ранило в ногу. Ну и получилось так, что я приехала, мне говорят, что надо заняться лечебной гимнастикой. Здесь были «Динамо» и «Спартак». Я пошла в «Спартак», это ближе к месту, где я жила. Я прихожу, сидит человек в военной форме, я говорю: «Скажите, у вас здесь есть лечебная гимнастика?» Он говорит: «Девушка, вы пришли в спортивное общество, какая здесь лечебная? Я вот набираю секцию – хотите, пожалуйста». Я записалась к нему, к этому Твердохлебову. Ну и записалась. До того дошло, что стала его женой и вместе с ним ездила, попадала в сборную Украины по гимнастике. Он занимал первые места, он мастер спорта, а у меня первый разряд. До мастера не дотянула.

— А какая у Вас гражданская профессия?

— Я закончила Московский институт инженеров связи. Я инженер-радиотехник. Сначала в органы меня забрали, потом я работала в связи. Ну а муж закончил Институт физкультуры, был преподавателем анатомии, физиологии.

— Когда вышла замуж, в Виннице работала, родила 2 сыновей. Сын у меня старший военный, закончил Киевское военное училище противовоздушной обороны. Весь мир объездил, был на Новой земле, и я к нему ездила, был на Японском море, и я к нему летала. И вы знаете, нет моего сына. Мастер спорта по самбо, капитан, шел домой, и пятеро отморозков напали… А младший сын похоронил невестку, похоронил сына, сейчас живет у меня, так что я не одна. А мужа похоронила уже 20 лет как. Знаете, большая нагрузка на сердце. У меня давление нормальное, а у него высокое, гипертоником был. А сейчас, в мирное время, похоронила мужа, маму, невестку, сына, брата, внука – 6 человек за несколько лет, но держусь: анекдоты рассказываю, шучу…

— Спасибо Вам за рассказ!