Журенко Борис Карпович

Родился 20 июля 1917 года в деревне Федоровка Великокрынского уезда Полтавской губернии. Украинец. Окончил до войны 10 классов школы. В 1936 году призван в ряды Красной Армии. Был направлен на учебу в Сумское артиллерийское училище, которое окончил в 1938 году. Служил командиром топографического взвода в составе 25-й Чапаевской стрелковой дивизии (город Кременчуг), командиром взвода связи в составе 448-го корпусного артиллерийского полка Резерва Главного Командования (в г. Чугуеве, после — в г.Полоцке Белорусской ССР). В составе полка на завершающем этапе принимал участие в советско-финской войне 1939-40 гг. С июня 1941 по декабрь 1942 года воевал начальником разведки в составе того же 448-го корпусного артполка РГК (Северо-Западный, Волховский фронты). Затем, с января 1943 г., воевал последовательно в следующих должностях: заместитель начальника штаба, начальник штаба 14-53-го самоходно-артиллерийского полка Резерва Главного Командования, помощник начальника штаба управления командующего бронетанковыми и механизированными войсками 5-й гвардейской танковой армии по разведке, начальник штаба и временно исполняющий обязанности командира 382-го гвардейского самоходно-артиллерийского полка (Воронежский, Степной, 2-й Украинский фронты). Воинское звание по окончании войны — гвардии подполковник. Был награжден двумя орденами Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» Был ранен (17 июня 1943 г. получил «множественное осколочное ранение с наличием кожных рубцов области правой ушной раковины, правого бедра, куска второго пальца левой кисти», источник — справка о ранении). После войны находился на командных должностях в армии. В запас уволился в звании полковника. Живет в городе Калининграде.

- Борис Карпович, для начала начала расскажите о вашей довоенной жизни. Где вы родились, кто были ваши родители?

- Ну семья наша была крестьянская. Вообще отец у меня работал на должности бухгалтера, поскольку он окончил ВЗИБУХ — Всесоюзный заочный институт бухгалтерии. Мать была домохозяйкой. Я родился в 1917 году. Это было на Полтавщине, в деревне Федоровка. Учился сначала я в школе, а потом начал кадровую службу в армии.

- Когда вы жили до войны, вы застали коллективизацию? Что-нибудь об этом помните?

- Да. Я был уже пионером, когда вокруг нашей деревни все это организовывалось. А в деревне нашей была сначала образована «Коммуна Ленина». Это было в 1922-м году. Помню. В деревне прекрасное помещичье имение Везьмите, немецкого помещика, было, замечательное такое, - это золотое место было. Там большое озеро было, и там же разбиты по две стороны были большие сады. А вокруг — крепкие хозяйства. Их, тех, кто вели эти хозяйства, называли кулаками. А фактически это такие жилистые мужики были и ихние семьи, которые создавали хорошие условия и для себя, и для жизни. Конечно, то, что их раскулачили, - это было чрезвычайно неправильно. Если бы был Ленин, он этого, мне кажется, не допустил бы. И все эти вокруг населенного нашего пункта деревни были раскулачены. И нам, пионерам, выдавали такие металлические щупы, и так как они, кулаки, спрятали продовольствие, нам было приказано искать эти места этими щупами. Коллективизация эта была на моих глазах сделана. И насильно она проводилась. Помню, одну даже бабку, которая не хотела вступать в колхоз, она хотела жить самостоятельно, насильно заставили сделать это. Перегибы были страшные, конечно.

- А как и когда началась ваша служба в армии?

Военную службу я начал 18-летним пареньком в 1936-м году в училище: я тогда поступил в Сумское артиллерийское училище после окончания десяти классов. И окончил я его в 1938-м году  в чине офицера — лейтенанта.

- Какая была подготовка в училище?

- Подготовка, я считаю, в училище была нормальная. Мы очень и очень гордились нашими офицерами-преподавателями. Командиром взвода у нас был старший лейтенант Трейгис был, латыш, который в 1937-м году был отстранен, но, правда, не репрессирован, а уволен с рядов Советской Армии. Он поступил преподавателем физкультуры в Сумский университет.

- А вообще репрессии как-то коснулись вашего училища?

- Да. Мы как курсанты были свидетелями всех этих репрессивных дел Сталина. Начальником нашего училища был генерал-лейтенант Иванов. Очень мы его любили. Он был репрессирован. Также было несколько старших офицеров репрессировано. В общем, в училище порядка, наверное, двадцати человек были репрессированы. В том числе и наш любимый командир взвода Трейгис. Произошло это так. Появились в нашем гарнизоне, на территории училища, несколько штатных, видимо, переодетых работников КГБ. И все притихло, все замерло. И мы видели, как несколько фургонов, крытых брезентом, подъезжали к офицерскому общежитию, к офицерскому дому, и мы видели, как в эти фургоны грузили вместе с семьями офицеров. Ощущение от этого было гнетущее, это было страшно наблюдать. Мы, конечно, сначала не поняли, в чем дело. И только через несколько дней нам сообщили, что наши офицеры, наши преподаватели, во главе с начальником училища были взяты, репрессированы. Якобы за измену родине.

- Какие дисциплины преподавали вам в училище? На что основной делался упор?

- Ну подготовка в училище была всеобъемлющая, крупномасштабная. То есть, все вопросы тактики, огневого дела мы проходили. Особенный, конечно, упор делали на практическую работу по меткой прицельной стрельбе по противнику. Подготовка исходных данных, топографическое, фотографическое, звукометрическая подготовка, - все это мы проходили. Было это так. Вот, например, стреляет со стороны противника артиллерийская батарея. И по звуку, а звук — 303 метра в секунду, мы засекали скорость или дальность этой цели. Короче говоря, подготовка была очень тщательная. Очень! Вот. Поэтому, во всяком случае, офицерский состав того времени намного-намного отличался, конечно, от следующих послевоенных. Были преданы Советской Родине, гордились своей квалификацией, своей военной подготовкой.

- Строевой много в то время занимались с вами?

- Ну как много? Во всяком случае, ежедневно пару часов было уделено строевой подготовке.

- Что было после окончания училища?

- После окончания училища нас пригласили на мандатную комиссию и спросили нашего желания: куда бы вы хотели поехать работать в войсках? Я родился на Полтавщине, это — недалеко от Кременчуга, в 50-ти километрах от него, и поэтому я изъявил желание именно попасть в Кременчуг — там дислоцировалась 25-я Чапаевская дивизия. И меня туда, значит, определили командиром сразу двух взводов. Звание у меня было лейтенант. Я с большим трепетом, с большим желанием взялся за подготовку этих солдат, этих взводов. Один взвод был топографической разведки, а второй взвод — огневой. Поэтому я с удовольствием вспоминаю те годы, когда я обучал этих молодых солдат. Правда, мне пришлось недолго, полгода всего, находиться в качестве командира двух взводов там. Затем я был откомандирован в город Чугуев, это недалеко от Харькова, где дислоцировались тяжелые артиллерийские полки: 448-й корпусной артиллерийский полк, вооруженный 152-миллиметровыми пушками-гаубицами, мощностью которые стреляют до 28 километров. И там мне тоже вручили взвод связи, которым я, собственно говоря, и командовал. В Чугуеве задержались недолго. В 1939 году это было, полк по тревоге вдруг был поднят и был направлен в сторону Финляндии для участия в разгроме маннергеймесского укрепленного района. Так что я участвовал в этой войне, правда, на завершающем этапе. Но эта война была, конечно же, для Советского Союза позорная. Такое маленькое государство, как Финляндия, несколько месяцев вела войну. Настолько была подготовлена оборона Маннергейма, настолько там были укрепленные бетонированные дзоты и доты, что, конечно, командующий Ворошилов опозорился. После этого его сняли с должности и на его место поставили Тимошенко.

- Какие задачи вы выполняли в этой войне? Чем вам запомнилась вообще эта война?

- Первое задание, помню, у нас было такое. Надо было прямой наводкой под прикрытием автоматчиков уничтожать ДОТы. Снаряд наш весил 252 килограмма, это был мощный снаряд. Поэтому именно благодаря мощным ударам нашего полка и соседнего 270-го артиллерийского полка, аналогично подготовленного, были уничтожены и разрушены укрепления. И фактически победу одержали благодаря мощным артиллерийским атакам.

Полковник в отставке Б.К.Журенко.

- Насколько серьезным было сопротивление финнов?

- Сопротивление ровным образом совершалось ночью. Финские лыжники, снайперы очень серьезную угрозу представляли. Они отлично владели скоростными лыжами, набегали на нашу территорию внезапно, обстреливали и уходили. Поэтому, конечно, особенно ночная охрана была серьезная. Надо было подготовить все, чтобы предотвратить переход этих лыжников, снайперов на нашу территорию, на наши позиции.

- От бывших участников этой Финской войны я не раз слышал, что замерзали наши солдаты на финской войне. И все они говорили, что из-за плохого обмундирования. Что вы можете по этому поводу сказать?

- Нет, такого случая, чтоб замерзали наши солдаты, я не помню. У нас очень хорошо были солдаты обмундированы: жилетами меховыми и кожухи такие. Так что не замерзали. Хотя мороз был приличный. Но некоторым давали валенки, сапоги и хорошие портянки, сухие такие. Короче говоря, обмундирование было отличное.

- Потери были у вашего полка в этой войне?

- Потери были, но небольшие. Я, во всяком случае, могу сказать, что хотя были потери, но небольшие. Так, процентов десять, наверное, полк потерял от снайперов. Ну, в частности, с моего взвода, которым я командовал связистами, два связиста, которые протягивали линию на командный пункт от расположения батареи, были убиты,

- Помните, как узнали о подписании перемирия?

- Помню. Было объявлено об этом. Мы торжественно восприняли это. Выстрелили мы вверх салют даже.

- Что было после Финской войны?

- После этого полк был направлен в Белоруссию, в город Полоцк. За Двиною был военный городок. И там мы дислоцировались до начала войны.

- Скажите, а вы, служа в армии, как-то предчувствовали, что случится нападение?

- Вы знаете, вначале мы не чувствовали этого. Когда Гитлер начал против Англии бомбардировки, осуществлял бомбардировки по Лондону, мы не были уверены, что Гитлер пойдет против нас. Все мы ожидали, что противники истощатся, и что наша сторона навяжет им, немцам, свои условия. Вот такое общее было настроение. Политработники, особенно с Москвы, приезжали, делали доклады, читали лекции, проводили беседы, и все были в приподнятом настроении, и были уверены, что Гитлер увязнет в войне с Англией и мы навяжем ему свои условия. Но попозже, уже ближе к началу войны, уже стали сгущаться события. Мы узнали, что Гитлер прекратил войну с Англией, и это насторожило. Но такого, знаете, твердого мнения, что Гитлер начнет войну против нас, - такого не было. Запомнилось еще вот что, например. Вот перед войной, где-то за полгода, в Каунас с Германии прибыло где-то 200-250 большегрузных машин: больших таких фургонов. У нас таких не было. Крытых брезентовыми навесами. Оказывается, была якобы договоренность с нашим правительством о том, что часть жителей Берлина, и не только Берлина, но и Германии, литовского происхождения, пожелавших возвратиться на свою родину — в Литву, привезут сюда, в Литву, а отсюда заберут желающих возвратиться на свою родину немцев, которые там проживают. В частности, я был на квартире у немца с женою, они изъявили желание возвратиться, и уехали. Оказывается, просто диву даешься таким вещам: что это же не посвященному человеку даже можно заподозрить, что под видом литовцев немцы перебросили в наш район в Каунас несколько десятков, несколько сотен подготовленных диверсантов, шпионов, вредителей. И просто удивительно, что работников КГБ это не насторожило. Дальновидность политиков, вот, в частности, Сталина могла бы сразу заподозрить, что что-то неладно происходит. И все это шито-крыто прошло, якобы все в порядке прошло нормальных отношений между двумя странами.

- А само нападение чем запомнилось?

- Само нападение запомнилось следующим. Полк наш, который в то время за Двиной стоял, перед этим с зимних квартир был направлен в летние лагеря. Это было примерно в 25 километрах от немецкой границы. Это если ехать московским поездом, можно заметить такую станцию - Козлова Руда. Так вот, в этом районе есть большой лесной массив. И там наш полк был в лагерях, вот. Были оборудованы палатки, все было чин по чину. Снабжение, базы продовольственные, базы вещевые были тогда организованы, нефтехранилища тоже были сделаны. И мы там, значит, занимались боевой подготовкой.

-  А как часть называлась?

- Это был все тот же 448-й корпусной артиллерийский полк Резерва Главного Командования. И в один из дней в субботу нас, молодых офицеров, ну и тех, которые имели семьи, ну, наверное, человек порядка тридцати, отпустили в Каунас на зимние квартиры. Женатые, значит, к своим семьям направились, а мы, молодые, значит, решили повеселиться в доме железнодорожников на танцах. И так примерно около одиннадцати часов вдруг заходит командир с зимних квартир, капитан, и объявляет: «Товарищи командиры! Полк: тревога. Машина у подъезда. Срочно в машину. И поехали в лагеря.» Подъезжая к району расположения лагеря, мы видим, что все в дыму. Оказывается, бомбардировщики - «Юнкерсы» - разбомбили вещевой, продовольственный склады, нефтебазы. А полк они разбомбить не смогли, потому что полк преждевременно уехал уже и находился в движении в колонне в сторону границы. Но мы не заехали на территорию, потому что чувствовалось, что там беспорядок, что все разбомблено. И когда ехали уже, мы видели целую армаду самолетов, которые возвращались с Советского Союза в сторону Германии. Но там звездочки были нарисованы. Москвичи сказали: «Вот наши самолеты идут бомбить Берлин!» Настроение было приподнятое, все горели желанием именно разбить противника. И колонну, машину нашу, все время сопровождал разведчик ихний. Мы не знали, что это ихний разведчик. Оказывается, это был ихний корректировщик. Называли его «стрекоза», он наподобие стрекозы был. Высоко-высоко он все время сопровождал нашу машину.

Затем наш полк, подъезжая к полку, который уже развернулся, переехал через ручеек, и развернул свои боевые порядки, уже занятые. Командир полка организовал командный пункт. Там, где мы развернулись, недалеко дерево было высокое. Я уже был начальником разведки полка к тому времени. Он, командир полка, тогда мне и говорит: «Старший лейтенант Журенко, полезайте на эту елку и наблюдайте, что, какие там движения в сторону противника, в сторону города Болковысскас Литовской ССР, идут.»  Я посмотрел когда, то увидел следующее: в предбоевом порядке немцы колоннами окружают этот город. Я доложил командиру полка об этом. Были подготовлены данные, и огневые налеты были осуществлены. И вдруг я обратил внимание на следующую вещь. В этот период был очень-очень хороший урожай. Высокая рожь, пшеница, росла рядом. И я вдруг увидел следующее: в района расположения этих артиллерийских наших снарядов и боеприпасов выглянет голова — и спрячется, выглянет — и спрячется. Это вызвало у меня подозрение. Я доложил об этом командиру полка. Командир полка капитан Гусев, между прочим, был четырежды орденоносец, участник боев на Халхин-Голе, в Испании, очень он толковый был командир. Он приказал мне взять автоматчиков и выяснить, в чем дело. Мы подкрались. Смотрим: гражданский паренек и — рисует боевой порядок полка. Ну ребята схватили его, связали руки ему, и привели к командиру полка. Командир полка начал допрос. Он не отвечает. Ни на каком языке он не дал показания. Ничего не добились. Тогда командир полка мне приказал: «Товарищ Журенко, отведите его в лесочек, рядом лес, и уничтожить!»

А перед этим получилось следующее. Командир полка послал вперед в качестве разведки радийную машину с начальником связи полка, полковым инженером Капуриным и другими офицерами, солдатами вперед с целью выяснить обстоятельства, где противник. И через примерно полчаса возвращается один Капурин, держится за бедро, ранен, и говорит: «Машину немцы со ржи обстреляли, подожгли, и всех уничтожили. Мне одному удалось спастись.» Три дня полк вел бои по удержанию этого города. Связи ни с соседями, ни с командованием вышестоящих органов не было. Полк буквально в одиночку вел бои без всяких связей с другими воинскими частями. Это очень характерный случай. Недаром был расстрелян и командующий фронтом Павлов, и начальник связи его, и начальник управления, и начальник штаба. Потому что связь совершенно отсутствовала, несмотря на то, что у нас были мощные радиостанции — 5-АКА на машине, которые связь по морзе ключом давали в пределах 300-350 километров, то есть, вот так могли это обеспечивать. А вот практически связи не было. Никто нам не отвечал. Командир полка собрал офицеров, и приняли решение: так как солярка уже кончается, боеприпасы уже кончаются, нам нужно отойти. И вот здесь, в первые же дни войны, запомнилась мне одна страшная очень вещь Находясь на елке, это на второй день войны дело было, я смотрел, как артиллерийские экипажи бегом бегут как неуправляемая орда: через этот мостик и, значит, в тыл. Оказывается, кто-то пустил, а делал это уже, видимо, немецкий лазутчик, панику о том, что мы окружены. И вот, несмотря на то, что боевая подготовка была на очень высоком уровне, солдаты были очень хорошо подготовлены, в том числе и в моральном состоянии, но этот слух, который распространили, настолько подействовал, что солдаты вдруг дрогнули и начали бежать. Вот это запомнилось мне на всю жизнь: что такое паника. Это страшное было дело! Поэтому нам пришлось, офицерам, быстро с пистолетами идти наперерез и восстанавливать порядок.

- Оружие приходилось применять тогда?

- Ну мы стрелять-то не стреляли. Возможно, некоторые стреляли вверх. Но непосредственно в людей не стреляли. И восстановили прежний порядок. Мы преградили им путь тогда. Потому что единственный проход был через этот мостик, через этот ручей. Поэтому мы опередили некоторых. Часть, конечно, убежала, но все равно мы их возвратили на место. А остальная часть остановилась, потому что мы перерезали путь этой толпе солдат, которые бежали.

Еще один момент из первых дней войны мне запомнился. Вот эта «стрекоза», которая сопровождала нас, все время — нашу машину, когда командир полка развернул командный пункт недалеко от обочины, у дороги, вдруг она спикировала, и мы впервые услышали визг — вой бомбы. Вот это очень запомнилось! С таким визгом все это делалось. Видимо, специально была включена сирена в эту бомбу, которая при полете создавала такой свист сильный. Она разорвалась метрах в десяти от нас. Правда, никого не ранила. Небольшая такая бомбочка была это. Вот это мне очень запомнилось в первый день войны. Что еще можно сказать об этом периоде? Ну в этих условиях, когда кончился азоль, некоторые трактора ЧТЗ (Челябинского тракторного завода) остановились. Командир полка приказал из орудий, значит, непосредственно затворы вынуть и все это утопить в этой речушке. Насчет тракторов решили так: чтобы предотвратить их дальнейшую эксплуатацию. Короче говоря, тяжелейшее состояние именно в этот период после трехдневных боев было у нас. И такое тягостное чувство мы испытывали оттого, что полк брошен на произвол судьбы: нет связи с соседями, связи с вышестоящим командованием. Тяжелейшее состояние было у нас! Личный состав фактически был подавлен очень морально. Но те, у кого азоль еще была, начали совершать марш в сторону Каунаса. Подъезжая к Каунасу, мы смотрели уже горящие бензохранилища, которое немцы разбомбили. И проезжая по проспекту, который тогда назывался Сталиным, основной в Каунасе, встретил из четвертого этажа и стал нас обстреливать с пулеметов противник. Поэтому некоторые небольшие потери мы понесли в этот период. Правда, пришлось часть развернуть пушки и дать несколько залпов по этим точкам, которые вели огонь по нашим войскам. И так пришлось оставить Каунас. А немцев мы не видели, их не было. Если бы по-настоящему, по-жуковскому организовано было сопротивление, то это было дело другое. Потому что немец в это время особенного не придавал значения ну, в частности, Литве. Все его клинья танковые, войска вперед уже на несколько десятков, сотен километров впереди уже были. Мы оказались в тылу немецких танковых армий. И так подошли к Двине, к реке Западная Двина. Там был саперами наведен понтонный мост, который «Мессершмитты» все время обстреливали. Что нам было делать, офицерскому составу и рядовому составу? Поэтому пришлось раздеваться, все свертывать: сапоги, обмундирование, пистолет ТТ, и вплавь, а река была широкая, переправляться. Правда, мне посчастливилось, что оказалось бревно, и я с этим бревном потихонечку-потихонечку перебрался на тот берег. Там начали собираться уже воедино: командир полка стал, в общем, собирать уже своих однополчан. И так мы без материальной части, потеряв орудия, потеряв тягачи, пешей колонной, начали осуществлять позорный переход. Страшное дело!

- Что представлял из себя этот переход? Почему, на ваш взгляд, он был позорным?

- Ну было все это так. Командир полка собрал и говорит: «Приказано совершать марш в сторону Новгорода!» А это — несколько сотен километров. Заходить в деревни мы сначала заходили. Деревни были оставлены населением. Выходили одни старики у заборов, с клюшкой стояли, и говорили: «На кого ж вы нас, сынки, покидаете?» Это страшное дело было, горестное такое было дело. Пережить это было очень тяжело. Просить и грабить продовольствие запрещалось. Полк фактически голодный совершал марш.

- А лошадей на мясо не использовали?

- Лошадей не было.

- А таких случаев, чтобы это предписание против грабежей нарушалось, не было?

- Такого случая я не помню. Этот период в моей жизни — самый тягостный, самый тяжелый.

- А чем питались?

- Ну дело было так. Если кто в лесу, значит, какие-то ягоды обнаружит, кто — грибы, их ест. В одном месте, помню, мы обнаружили большие навесы, которые до земли не доходили, проветривались. Так там располагался сыроваренный завод. Когда мы туда вошли, то увидели тысячи, миллионы красных головок сыра. Ну и, конечно, все набросились на этот сыр. После этого запоры страшные были у нас. Потому что сыру объелись. И так мы шли дальше... Не доходя километров 200 до Новгорода, немец опередил нас. Он уже захватил Новгород. Мы остановились возле него километрах в 50-100 от него, организовали оборону.  И так вели оборонительные бои так примерно около года, наверное. Мы были на Волховском фронте уже тогда.

- Там же, кстати, на Волховском фронте, насколько я знаю, произошла трагедия с 2-й Ударной армией генерала Власова. Вы слышали что-нибудь об этом именно тогда?

- Я вам скажу об этом все, что знаю. Вот насчет предательства Власова. Я до сих пор в литературе нигде в воспоминаниях полководцев и Жукова, и Василевского не нашел, кто же являлся разработчиком этой операции. Ведь планом была поставлена задача перед 2-й Ударной армией такая: пройти по тылам немцев и соединиться с войсками Ленинградского фронта. Это серьезнейшая операция! Я не могу понять, как командующие об этом могут ничего не говорить. И Жуков в своих воспоминаниях молчит, и Василевский. Никто! Никто толком не скажет: кто же являлся идеологом и организатором этой операции. В этот период я уже был начальником разведки артполка. Я забыл сказать, что полк дошел до Тихвина пешком, и там нам организовали пополнение. Организационная структура полка была уже другая. Раньше была четырехорудийная батарея, мощная. А при формировании нового полка в Тихвине батарея всего из двух орудий состояла. Правда, дивизионы так и остались: было три дивизиона. И вот по поводу того, что касается той самой операции 2-й Ударной армии. Нам было приказано обеспечить прорыв, сделать его порядка 6 километров, потому что армия входила в этот прорыв двумя колоннами. То есть, обеспечить прорыв для входа армии. Мы смотрели пополнение этой армии. Все были одетые отлично: в меховые куртки, в валенки, очень и очень мощная была армия. Но дело в том, что войти в прорыв она вошла, а немец закрыл проход. Как мы не старались, значит, удержать этот проход, немец не позволил этого сделать. Приехал Ворошилов, и тоже ничего он там не смог сделать. Танки применить там нельзя было. Там болотистая местность была: лесисто-болотистая. Поэтому армия 2-я Ударная Власова оказалась в окружении. В то же время не было снабжения армии. То же снабжение, которое организовали самолетами, было недостаточным. Поэтому, видимо, Власов разочаровался и видимо, почувствовал, что Красной Армии придется терпеть позор. И он принял решение: отдал приказ всем офицерам, командирам подразделений, всем на свое усмотрение выходить с окружения самостоятельно. Никаких действий со стороны командования армии, чтобы организовать прорыв, не было. Поэтому единицы, ну сотни прорвались. Ведь в армии было порядка 60 тысяч человек. И спасся, конечно, очень и очень небольшой процент.

- Как это трагедия воспринималась у вас?

- Очень тягостно. Это наложило отпечаток особенно на тех, кто видел это позорное явление. Этот район назывался Мясной Бор. Не случайно пытались удержать прорыв этот 6-километровый, но не удалось. И Ворошилов бездарность проявил. Помню, были разговоры, что вот, Ворошилов поможет. Ничего не помог. Потому что применить танки там нельзя было, а достаточность стрелковых дивизий было ограничено. И так с позором эта армия была ликвидирована.

- Что у вас были за бои на Волховском фронте?

- В этот период у нас была, главным образом, обоюдная дуэль артиллерийская была. Немец, значит, обстреливал наши позиции, мы стреляли по обнаруженным целям. Огневые его точки обнаруживали. В общем, наверное, порядка восьми месяцев мы стояли в обороне, вели перестрелку. И в этот период совершился неприятный для полка случай, когда командный пункт полка был обстрелян. Где-то до реки был километр, где немец по ту сторону, а мы — по эту, находились. Что это командный пункт большого начальника, потому что ни адъютант командира полка, ни начальник штаба не организовали строжайший подход к этому командному пункту, стало противнику известно. Движение было беспрерывное. И немец, конечно, определил, что это командный пункт большого масштаба. Поэтому начал обстреливать. Причем настолько методично и точно это делал, что один из снарядов прямо угодил в командный пункт. Обрушились все эти деревянные накаты,  командира полка придавило, адъютант убежал, медсестра тоже убежала. Короче говоря, разбежались все, потому что немец вел беспрерывный огонь прямой наводкой. Командира полка мы потеряли. Это очень печальный период был в нашей жизни. Замечательный был командир полка!

- Потери большими были в этих боях?

- Нет, я бы не сказал. Потери были небольшими.

- Какие задачи в этих боях и вообще вы как начальник разведки полка выполняли?

- В основном, конечно, мне нужно было определить район расположения артиллерийских позиций. Потому что главным что ли очагом для нас в то время явились артиллерийские позиции противника. Поэтому главная была задача такая: обеспечить район расположения точно. Поэтому были подключены в это дело все виды разведки. У нас было три батареи, которые этим занимались: фотобатарея, звукобатарея и топобатарея, топографической разведки. Все эти виды разведки были подключены, и определяли точно район расположения огневых позиций противника. Это была основная задача перед разведкой полка. А функции у батарей были такие. Топобатарея, например, на основне триангуляционной системы действовала.... Я не видел этого сам, но в поле триангуляционные пункты у нас были: эти вышки, там же камень был, и там же были точно нанесены координаты. Именно базируясь на эти координаты, наша задача, топографической разведки, состояла в том, чтобы развернуть привязку топографическую всех артиллерийских батарей нашего полка. Это основная задача была топографической разведки. Ну звукобатарея, фотобатарея дополнительные уже сведения давали.

- В чем основные сложности были для вас, как начальника разведки, на Волховском фронте?

- Вы знаете, я не ощущал ну таких как бы непреодолимых сложностей. Мы выполняли поставленную задачу. У нас были на планшете точно нанесены районы расположения огневых средств противника. Так что особенных затруднений я, например, не ощущал.

- Насколько изменилось положение в 1942 году по сравнению с 1941-м годом? Расскажите об этом, исходя из вашего личного фронтового опыта...

- Легче было воевать, да, конечно, нам тогда, чем в 1941 году. Появилась связь с соседями, уже командование приезжало, и связь была. Мы достаточно не ощущали перебою в снабжении продовольствием, артиллерийскими снарядами. Короче говоря, жизнь боевая шла нормально. Особых трудностей я, например, не видел, не ощущал. Питание было нормальным.

- Что было после Волховского фронта?

- А там получилось, значит, так. Когда Волховский фронт с Ленинградским фронтом соединился, меня в этот период там не было. Тогда, в этот период, начался следующий этап моей деятельности как фронтовика. Командир полка вызвал несколько своих офицеров, человек, наверное, десять, и сказал, что сейчас командование армией организует новый вид вооружения — создаются так называемые полки самоходно-артиллерийские. Организационная структура этих полков такова, что экипажи и технический состав будут танкисты, а командиры рот, командиры батарей, начальники штабов — артиллеристы. И он нас спросил: «Кто желает, значит, поехать в Москву, где формируются эти танково-самоходные артиллерийские полки?» Ну я посоветовался со своими коллегами и дал свое согласие. И к концу 1942 года я был в Москве в районе формирования этих самоходно-артиллерийских полков.

- Как проходило формирование этих полков?

- Я как сейчас все это помню. Прибыл командир полка подполковник Шапшинский, артиллерист. Он со всех офицеров прибывших определил, кто будет командиром батареи, а кто будет штабным работником. И он взял меня в штаб свой. Начальником штаба полка был майор, фамилию которого я забыл. Короче говоря, взял он меня заместителем начальника штаба полка. Полк успешно прошел формирование. Затем был назначен день для боевых стрельб. Вот, по результатам боевых стрельб и определялась готовность полка для отправки на фронт. Артиллерийские стрельбы прошли успешно. Экипажи выполнили все задачи, которые были поставлены, были выполнены на полигоне, и полк получил знамя, и был готов к отправке на фронт. Это было в начале 1943 года. Был полк направлен на Воронежский фронт, в район будущих курских боев. Это было в 150 километрах от оккупированного немцами Белгорода. Все самоходно-артиллерийские установки были в капонирах, которые были хорошо вырыты, глубоко. Вот. Определены были секторы обстрела. Так как это была самоходно-артиллерийская установка, она имела ограниченный поворот, - башни-то не было. Тридцать всего разов она могла разворачиваться: пятнадцать вправо и пятнадцать влево. А остальное, доворот, - значит, при помощи корпуса, гусеницами, делалось. Были составлены огневые карточки, определены дальность стрельбы. Короче говоря, подготовка была очень тщательная. Мы, как офицеры штаба полка, непрерывно находились часто в боевых порядках, проверяли состояние не только материальной части, но и огневой подготовки. И настроение, бодрость были неплохими. Мы чувствовали, что обороной сумеем остановить противника.

Но в это время шла в верхах операция — готовилось проведение Курской наступательной операции. Не так далеко от нашего командного пункта появился фургон на колесах. Оказывается, это был штаб Жукова. Один раз я утром рано вышел, и смотрю: Жуков вышел. Значит, осмотрелся так, подтянулся, прошелся. И вот впервые я его видел. И больше я его тоже не видел. Оказывается, он курировал Ватутина, командующего фронтом, и Рокоссовского. А Конев был командующим Резервным фронтом в тылу. Группировка была очень мощная. Было три танковых дивизии: генерала Лелюшенко, генерала Богданова и еще одного нашего генерала... А вот, кроме того, фланги этой основной танковой группировки было поручено охранять или обеспечивать самоходно-артиллерийским полкам. И вот в частности нашему полку было поставлена задача: совместно с еще тремя полками обеспечить правый фланг основной танковой группировки наших войск на этом направлении. Левый фланг обеспечивали самоходно-артиллерийские полки других соединений. Я помню, что когда формировались эти полки, очень много было полков. Наверное, около 20 или 30 полков.

И вот 6-го июля я, когда я находился на командном пункте штаба полка (а полк был такой: 14-53-й самоходно-артиллерийский полк Резерва Главного Командования. Мы никому не подчинялись. Мы в оперативном отношении входили в состав Воронежского фронта. ),  немец на нас начал наступление. Причем настолько мощный удар нанес он на нашем направлении. Самолеты настолько обнаглели, что они буквально за каждым человеком охотились. Нельзя было выйти, чтобы не подвергнуться «Мессершмиттам». Нашей авиации совершенно не было. Немцы имели сто процентов господства в воздухе. Все было прижато к земле. И немец в этот момент пошел в атаку своим бронированным кулаком. Мы два дня держали оборону. Не имели ни потерь, и удачно отбили несколько танковых его атак. Он решил обойти, справа глубокий обход сделать. И он прорвал оборону, и очень успешно. Начал продвигаться в сторону Обояни, это — 30 километров в тылу. Там, где была танковая армия у Маршала Конева, в Резервном фронте. Но там его остановили. И так — в течение пяти дней шла жесточайшая борьба. И вот командование, видимо, определило момент, когда противник вот-вот выдохнется. И вот я помню такой момент. Появился Рокоссовский с группой офицеров. И через несколько часов эта вся армада, эти три танковые армии, пошли в бой. Бой был страшный. Тогда, помню, все горело. Не разберись, где наши, где — немецкие части есть. Но, во всяком случае, все перемешалось. И вот в этот момент, очень решающий, были введены отдельные танковые корпуса, которые вышли во фланг и тыл противника. И вот этот момент был самый напряженный в боях, когда наши танковые основные группировки все друг у друга перемешивались, перемалывались. Потом начался выход корпусов во фланг и тыл, и тогда немецкая группировка дрогнула, начала отступление. В конечном итоге немцы побежали. Успех был настолько очевиден, что когда фактически мы начали двигаться вперед, никакого сопротивления мы не ощущали. Потому что танковая группировка была разгромлена основная немецкая. Это было в районе деревни Прохоровка.

- Вы были под Прохоровкой?

- Был.

- Что из себя все это представляло, это поле-то? Запомнились ли вам в этих боях какие-то личные эпизоды?

- Ну я могу, например, рассказать следующее. Я был на самоходно-артиллерийской установке одной из батарей. И механик-водитель и командир танка допустили оплошность: начали двигаться не в обход, а высота была безымянной, а прямо пошли на эту самую высоту. И вдруг танк, значит, вот так затрясло. Оказывается, мы попали на противотанковую мину. Тогда огневого воздействия со стороны противника не было. Он отступал в тыл. Мы вышли из танка, наверное, часа два ремонтировали его. Была нарушена только гусеница у него. Разрывы танковых гусеничных траков, в общем, были. Мы взяли запасные траки, восстановили все это дело, и дальше пошли. И в этот период был введен в бой Резервный фронт Конева, который очень успешно начал продвигаться. Освободил Белгород. Я, проезжая по Белгороду, после запомнил следующее. Сам Белгород на холмистой местности был расположен. Когда мы проехали Белгород, то вышли к границам Украины, и увидели страшную картину. Немец, отступая, уничтожал буквально все: все деревни горели, скот лежал рядом, и все уже расстрелянные, вот загнивающие, тоже лежали. Мы успешно взяли Харьков, и наш полк переподчинили с Воронежского фронта 2-му Украинскому фронту: уже так стал называться Резервный фронт Конева. И в этом бою я тяжело ранен был.

- Как вы получили ранение?

- Это получилось так, что когда мы начали ремонтировать и уже закончили ремонт самоходки, сели сверху на нее я, еще один и медсестра Таня. Проехали километров 20. И со стороны лесной опушки вот, значит, застрочил пулемет. Оказывается, там засели автоматчики немецкие. И меня ранило в бедро. После этого я был направлен в госпиталь 5-й танковой армии. Там пролежал я, наверное, дней двадцать.

После выздоровления я разыскал полевой штаб нашей 5-й гвардейской танковой армии, которой командовал генерал-майор Жидов, фамилия не совсем такая была у него. Командующий бронетанковыми войсками генерал-майор Чепрыгин, когда я прибыл, мне и сказал: «Товарищ капитан! Вот ваш полк ушел на формирование после понесенных потерь. Или вы поедете в формирующийся полк, или мы вам предлагаем остаться при штабе армии: при командующем армии помощником начальника штаба бронетанковых войск армии. Начальник штаба — подполковник Проклин, и вы будете помощником по разведке у него. Если вы согласны, я отдаю приказ.» Я согласился остаться там. И после взятия Харькова наши войска успешно начали продвигаться в сторону Полтавы. Я родился сам в Полтавской области, в деревне Федоровка. И я посмотрел расположение наших передовых частей, которые в полосе двигались именно в сторону моей деревни. Я доложил командующему об этом: «Товарищ генерал, вот моя деревня — Федоровка.» Он говорит: «Вот бери машину мою легковую М-1 с шофером, езжай в войска, в передовые части, держи связь с разведкой, и как только она вступит в вашу деревню, и ты, значит, туда войдешь.» Это был случай неимоверно редчайший. И действительно, я видел уже визуально километрах примерно в шести мою деревню: горящую всю. Оказывается, власовцы при отступлении на лошадях  такими пиками и такими горящими факелами поджигали крыши домов, и дома загорались. Крыши домов были камышовые, и они сразу же вспыхивали. И когда мы вошли на машине в деревню, все огнем пылало. Так же было и с нашим домом. Но рядом с ним была пристройка-сарай, где была отдельная комната, и там сестра жила, и дальше были отделения для свиней, для коровы, - они сохранились, они не успели его поджечь. Власовца ли что-то испугало? Ну, отец, мама, сестра с огорода вышли. Оказывается, отец предвидел это. Выкопал там, значит, яму, чтобы там быть, и они находились там в яме. Вот так пять дней я гостил в этой своей деревне. Я тогда капитаном был, и носил одну шпалу: еще звездочек с погонами не было тогда.

Пять дней прошло, и мы дальше начали двигаться. У меня карта была. У меня даже карта эта сохранилась, и где-то есть вот здесь. Ну а дальше что было? В общем, нагнали мы штаб армии. Наша армия приближалась к Кременчугу, который находился по другую сторону Днепра. И в районе Мишурин ров, это в 30 километрах южнее Кременчуга, армия стала форсировать Днепр. Удачно форсировала, заняла плацдарм на западном берегу Днепра, а после этого успешно развила наступление в сторону Кировограда. Кировоград взяли, потом — Новоукраинку, и вышли на границу с Румынией. По Румынии мы боев не вели, потому что ихний король был отстранен, и армия была разоружена, и мы фактически без боев прошли Румынию. И вышли к венгерской границе. В этот период войска 3-го Украинского фронта вели тяжелейшие бои. Во-первых, в Будапеште была окружена 120-тысячная армия немцев. И немец тогда бросил 12 отличных танковых и моторизованных дивизий на нас: вот такие дивизии, «Мертвая голова», Гитлера, его лично дивизия. Короче говоря, тяжелейшие были бои. Поэтому, значит, бои шли и днем, и ночью. Противник в одном месте прорвал оборону нашу, которую мы держали, и сбросил в Дунай все тылы армии. В один из моментов боев был очень сильный туман. Командир полка заболел тяжело гриппом. Я стал за командира полка уже. Я забыл сказать, что после со штаба армии я был назначен начальником штаба полка: 382-го гвардейского самоходно-артиллерийского полка. Командовал этим полком майор Михеев. И вот, значит, когда он заболел тяжело, мне пришлось остаться за командира полка. Рядом с командирами рот я наблюдал, что это какая-то точка в стороне противника медленно-медленно-медленно движется. Я залез в самоходку, посмотрел в прицел (а прицел был ТШ-17, мощный). Но там я не увидел этой точки. Тогда я открыл затвор. Посмотрел, и через ствол я увидел эту точку. Я приказал зарядить орудие и сделать выстрел. Раздался выстрел. И сразу факел появился — вся местность озарена была. Оказывается, я попал в бензобак немецкого «Тигра». Ну, на фоне этой зари несколько танков вырисовывались. Я, значит, приказал открыть огонь по ним. Уничтожено было еще восемь танков. Я собрал группу, восемь человек, полкового врача, и мы решили пойти. Очень на большой риск мы пошли. Подходим мы к этому танку который я подбил. Смотрим: лестница. И этот немецкий офицер прямо в упор стреляет в меня. Но он промахнулся: только пуля обожгла лицо. Ну его, конечно же, сразу прикончили автоматчики наши. Мы взяли там, значит, бинокль. Пистолет, значит, дали тоже мне, из которого стреляли. И в это время слышим: гал-гал-гал, немецкий разговор. А были после уборки кукурузы немецкие автоматчики, которые начали обходить нас. Но в это время увидели они самоходчиков, и начали обстрел. Правда, Веру, нашего врача, ранило тяжело в бедро. Но была рядом большая копна, мы за копну залезли, перевязали ее рану, и добрались благополучно. Немецкая группировка была полностью ликвидирована. Когда мы зашли в Будапешт, в Буду, в королевский дворец, то на ступеньках, так как несколько месяцев эта осада длилась, вот до нас еще, немцы, обескровленные, как мумии, вот сидели, все — практически мертвые. Дальнейшее наступление полка было в сторону Вены. Я уже тогда снова стал начальником штаба полка. Командир полка к тому времени выздоровел.

- Кстати, когда вы временно исполняли обязанности командира полка, насколько это было тяжело и насколько ответственно именно во время войны? Расскажите, исходя из вашего личного боевого опыта...

- Тяжело, очень тяжело. Ну ответственность, конечно, большая была перед командиром полка. Дело в том, что в штабе корпуса, первого механизированного корпуса генерала Руссиянова, куда были мы прикомандированы, в оперативном отношении подчинены, не было танкистов. Сам Руссиянов — он вообще-то общевойсковик был. И командовать артиллерийскими и танковыми подразделениями фактически у него не было специалистов. Заместителей у него не было танкистов, и отдавались от них всех приказы настолько необоснованные, что приходилось с большим трудом добиваться отмены того или иного приказа. Вот, например, такой случай был. Во время обороны командующий артиллерией корпуса приказал полку (фактически он командовал самоходными полками) занять оборону в районе одной высоты. Я доказывал, что нельзя здесь этого делать, так как нет маневра в случае чего. Танки, прижатые к высоте, и у них нет маневра. А рота автоматчиков у нас уже была обескровлена. Я просил дать автоматчиков, пополнить, чтобы в ночное время оградить просачивание пехотных подразделений в район расположения самоходно-артиллерийской батареи. Этого не было. Я посоветовался с командиром полка (я тогда был начштаба). Командир полка говорит: «Езжай, и так как явно нереальная задача, потребуй письменный приказ.» Я поехал в штаб корпуса и попросил официально дать письменный приказ о занятии этой обороны. Дали такой приказ, я его взял. И в ночное время часть пехотных подразделений просочилась непосредственно к самоходным установкам, и начали стучать по броне: «Русь, сдавайся!» И командир полка доложил командиру корпуса о том, что сложилась, так сказать, такая обстановка. Командир корпуса тогда сказал ему на это: «Вот там, где эти самоходки стоят, там, значит, рокадная дорога проходит центральная. Вот по ней надо отвести полк.» И вот здесь была допущена, можно сказать, ошибка серьезная. Дело в том, что когда начали самоходки выходить с этого района, немец несколько танков поставил и начал расстреливать наши самоходные установки. И пять самоходных установок сгорело. Поэтому вся эта трагедия — на совести командования корпуса. Здесь дело было передано этим чекистам, чтобы разобраться. Был назначен день военного суда, привлечение к ответственности командира полка и начальника штаба: он и я были ответственными за потерю пяти самоходных установок. Но мы сумели доказать, что мы все приняли меры для того, чтобы полк сохранить. Во-первых, нам было отказано в автоматчиках, вот в ночное время. Во-вторых, не было поставлено прикрытия выхода полка с этого района. Поэтому очень тяжело было управлять полком именно тогда, когда командир корпуса был не танкист. Вот такой был случай.

- Где проходил ваш путь после вступления на территорию Венгрии?

- После мы начали наступать в сторону Австрии. Шомодьвар - такой город был на озере Балатон. Но немцы фактически были деморализованы тогда уже. Потому что танковые механизированные дивизии не сумели деблокировать окруженную группировку, и были истощены и разгромлены. Наступление было более-менее спокойным, успешным, и, подходя за 30 примерно километров до Вены, встретили плотное сопротивление. Бои за Вену были, я бы сказал, очень кратковременные. Были мощное сосредоточение наших танковых войск, и в течение пяти дней Вена была освобождена. Без всякого разгрома и так далее все было сохранено. Полк начал дислоцироваться в районе венских лесов. Это была красивейшая местность. И характерно вот что. Не доходя до Вены, перед этим, мы обнаружили подземный завод, видимо, по выпуску военной техники. Такая была там высота, и там же внизу, значит, были сделаны проходы. Там все было электрифицировано. Когда мы зажгли свет, то увидели, что везде станки были. Сотни, даже больше станков там было, которые работали раньше на изготовление военной техники.

- Окончание войны вас в Вене застало?

- Да, там же и война для меня закончилась.

- А как непосредственно вы узнали об окончании войны, помните?

- Как узнали? Ночью вдруг слышим: страшная стрельба. Я выскочил со штабной машины. Спрашиваю: в чем дело? Ну здесь все друг друга поздравляли, начали стрелять в воздух, кричали: «Все, победа, победа, победа!» Вот так мы узнали о том, что Берлин был взят.

- А в каком звании вы войну окончили?

- В звании подполковника.

- Ничего себе! В таком возрасте, в 27-28 лет, — довольно редкое явление.

- Это — да. В нашей группе, когда мы учились в бронетанковой академии, было три человека с таким званием: один Герой Советского Союза, подполковник, и один еще. Остальные — капитаны, майоры.

- Вы окончили войну в Вене. Насколько мне известно, разрушений там практически не было. Что вы можете про это сказать?

- Нет, не было разрушений. Я, например, не встречал разрушений.

- Как вас награждали на фронте?

- Ну вот, например, за этот случай, когда я лично уничтожил танк, был мне вручен орден Красной Звезды. Кроме того, было постановление Государственного Комитета Обороны, что при ранении боец или командир обязательно должен быть награжден. Я был дважды ранен, поэтому получил еще один орден Красной Звезды. А по поводу награждений... Да я бы не сказал, что нас часто награждали.

- Какие самоходки были в вашем полку?

- У нас были, значит, самоходки СУ-100. Была на такой самоходке 100-миллиметровая пушка, это морская была пушка, очень мощная. Начальная скорость ее была очень большая. Очень мощная, значит, была эта пушка. Она пробивала «Тигра» свободно и даже лобовую броню даже под калиберным снарядом прожигала, несмотря на то, что лобовая броня порядка была больше 120 миллиметров толщиной. Этот снаряд этой самоходной установки пробивал под калиберным снарядом.

- Как вы считаете, немцы превосходили нас в вооружении? Вот в тех же самоходках, например.

- Вы знаете, я вам скажу откровенно. Вот сейчас в нашей периодической печати, по радио — хвалится все немецкое. Окна, деревообработка, - все качество немецкое. Я вам скажу так, что немецкое вооружение было достаточно мощным во время войны. О самолетах нечего даже и говорить. Немецкие «Мессера» наши никогда не превосходили. Я не знаю, как воевал Покрышкин. Кстати, я получал орден один уже в Москве, когда учился в академии. И вызвали в Кремль и вручали орден. Так вместе с Покрышкиным мне его вручали. Ему, Покрышкину, как раз тогда вручали третью звезду Героя Советского Союза. Поэтому вооружение немецкое было, я считаю, хорошим. Недостаток только вот в чем был. Они не учли наши погодные условия. Наша Т-34-ка весила две тонны, а «Тигр» весил намного больше. Поэтому он увязал. Особенно, я помню, когда были бои в районе Кировограда и Пятихатки, была грязь и распутица, и немецкие танки застревали в грязи. Экипажи бросали танкисты и убегали, потому что танки не проходили. Завязали в этом. Поэтому вооружение у немцев было прекрасным. Но не учли они погодных условий России.

- А про наше вооружение что можете сказать?

- Артиллерия была отличная. Она превосходила и даже в конце войны. Артиллерия, надо сказать, была достойная. Самолеты — нет. Вот я вам говорю, что в период боев я наблюдал несколько воздушных боев. И побеждали, к сожалению, большинство немцы.

- А вот, скажем, поражение Красной Армии в первые месяцы войны... Как это воспринималось вами и вашими товарищами?

- Ну я вам говорил, что поражение, конечно, тяжелейшее пришлось пережить в период этого позорного отступления. Уныние было. Несмотря на то, что офицерский состав очень был подготовлен, и морально, и был, можно сказать, стоек, шел за родину, и не было у нас предательства. Правда, был такой черниговский полк. В общем, черниговцы. Был такой полк на Украине. До нас дошли сведения, что он был полностью сдан немцам. Там большинство, видимо, были украинцы-националисты. Но уже после новгородских боев, считайте — это Воронежский фронт, дальше — 3-й Украинский фронт, короче говоря, настроение было прекрасное. Уверенность в победе была довольно твердая.

- С мирным населением в освобожденных странах вы как-то встречались?

- Да. Вот, например, в Румынии когда мы были и несколько суток стояли, немецкое население прекрасно относилось к советским людям. Они говорили: «Мы очень сожалеем, что ваш советский народ настолько бедно живет, что он заслуживает лучшего. И мы полностью солидарны с русским народом.» Это я слышал и в Румынии, и в Венгрии, вот. У них, у венгров, с русским народом были всегда прекрасные отношения.

- Трофеи брали?

- Ну вот, например, заместитель командира полка по технической части майор Гончар подарил такой чемоданчик  кожаный, и там, в этом чемодане, был набор принадлежностей для угощения, в  том числе и рюмочки такие позолоченные. Откуда они поступали, я не знаю. С трофейной, наверное, команды полка. Также поступало несколько отрезов хлопчатобумажных к нам в качестве трофеев. И командир полка распределял все это между нами. Ну и я привез домой только что? Один отрез, там метров, наверное, 20, и вот эти занавески, которые до сих пор у меня висят. Распределял все это дело заместитель командира полка по хозяйственной части. А так, чтобы ходить, грабить или делать прочее, то у нас это дело запрещалось категорически.

- А особистов встречали на фронте?

- Да, встречал. Я забыл один случай вам рассказать. Когда командир полка болел, я поехал в расположение самоходных установок. У меня был для передвижения броневик. У него была башня, а сзади - резиновое колесо, запчасти. Ну и поехал я, значит, проведать, как самочувствие вообще, как положение с обороной в полку. Вот! Когда подъехал, капитан Везир, командир батареи, меня встретил. Он доложил, что все в порядке, что оборона организована, что немец, наверное, около километра в обороне находится. И тут вдруг передо мною появился здоровенный такой сержант с автоматом. Я не успел вообще разобраться. Вдруг, смотрю, он упал. Смотрю: и струйка, в районе сердца бьется кровь. Я обернулся. Смотрю: Ильин, мой ординарец. А когда я уезжал, я сказал своему ординарцу: «Вот, слушай, вот штабная машина, никуда не уходи. Будь все время в машине...» Оказывается, он прицепился сзади, к этому запасному колесу, и приехал вместе со мною. А когда готовят этих ординарцев, а готовят в вышестоящих штабах, их предупреждают, что все время они должны находиться только при командире, и никуда не отлучаться. И он под видом этого инструктажа решил меня сопровождать в поездке в район расположения боевых порядков. Я говорю: «Ты что?» И смотрю: с него струйка дыма с автомата идет. Говорю: «Ты что?» «Я, - говорит он мне, - думал, что вас, товарищ майор, убило-то.» Я говорю: «Ну тогда ты другими методами, ударил бы...» Ну я приказал покормить этого солдата. Оказывается, он на днях был в качестве пополнения, прибыл из других полков. В общем, он что-то сказал на меня. И здесь к делу подключилась контрразведка. На меня наложили домашний арест, начали разбираться. Всех опросили: капитана Везира, еще двух капитанов, и все присутствовавшие подтвердили, что с моей стороны не было никаких угроз этому сержанту, что я был безоружен, что был при пистолете, но не брал пистолет. Что он действительно угрозу начальнику штаба создавал. Поэтому длилось это дело, значит, несколько дней, а затем было прекращено.

- А из высшего командного состава вы встречали кого-нибудь, кроме Жукова и Рокоссовского?

- Ну, кроме командира корпуса, командующего армией Жидова я встречал. А с Коневым встречался буквально рядом, когда взяли Коровоград, и там в районе окраины были, а окраины, по-моему, Лелиховка называлась, ну эта, значит, окраина. Было окружено несколько подразделений немецких войск. И наши войска не сумели удержать этих окруженных и уничтожить. И они в ночное время просочились и ушли с окружения. И приехал Конев. Конева сопровождала большая армада «Виллисов», командующих. И вот, тут же был выход, и - возвышенность. И вот эта кавалькада — десятка машин, тридцать или сорок, пошла. И в это время два «Мессера» как прошли вдоль, значит. И несколько машин подожгли. А здесь рядом были кюветы. И мы все ушли в кюветы. Я сверху нашего командующего прикрыл. И Конев поднимается и говорит: «Ну здесь не мудрено и в штаны напустить.» Вот так я его видел буквально в пяти метрах от себя.

- Кстати, а такой вопрос: а какое впечатление тогда произвел на вас Жуков?

- Ну это было метрах в двадцати от меня. Конечно, я видел энергичного такого, приземистого, крепкого генерала. Тогда он еще генералом был.

- Сейчас, кстати говоря, очень многие высказываются отрицательно о Жукове: что он солдат не жалел. А вы что о нем думаете, как бывший военный?

- Есть институт по изучению опыта Великой Отечественной войны. Приводят примеры: количество потерь в армиях и на фронтах. В том числе и у Жукова. И у Жукова, когда он командовал фронтами, примерно посередине количество потерь. Намного превышают потери других фронтов. Так что это неправильно думают о нем. Конечно, при той большой оперативности боев, которые провел Жуков, потери, конечно, неизбежны, бесспорно. Единственное, что, и это мне очевидцы рассказывали, что на подступах к Берлину, на Зееловских высотах, очень много полегло наших войск. Пехотинцы лежали, говорили мне очевидцы, как снопы. Конечно, операция была очень серьезная. Ну что еще можно сказать про Жукова? Ведь Жуков - он фактически спас Ленинград. Если бы не он, не знаю, что было бы. Он фактически по заданию Сталина приехал туда сменить Ворошилова. Ворошилов там барахтался, готовил флот к потоплению, хотел взорвать всех. Жуков это категорически запретил, и использовал боевые пушки флота для ударов по немцам. В общем, Жуков есть, был и остается настоящим. Его авторитет в народе до сих пор очень высок. Ворошилов был бездарный. Я его, кстати, встречал на Волховском фронте дважды. Он хотел обеспечить выход 2-й Ударной армии Власова с окружения, но так у него и не получилось ничего. Он со Сталиным в дружеских отношениях был. А фактически — был без образования. А про Жукова могу сказать: его авторитет до сих пор очень высок в народе.

- Как у вас складывались на фронте отношения с личным составом и с командирами?

- Ну отношения у меня были нормальные. Командира полка я очень уважал, очень. Замечательный был у нас командир полка. Он — бывший отставник. Он в Москве до войны был руководителем: был, короче говоря, директором одной из фабрик. И был призван в армию, и возглавил этот полк. Ефим Михеев звали его. Я у него на квартире бывал несколько раз. Но, к сожалению, после войны он снова свою должность занял — директора фабрики, но прожил недолго. Я когда в это время приехал, я тогда учился в академии, и жена мне сказала: «Евгений Ефимович скончался в ночное время от закупорки вен.»

- Штрафников вы встречали на фронте?

- Штрафников я не встречал. Но был такой случай. Это было еще в артиллерийском полку. Был приказ Сталина «Ни шагу назад.» Жесткий это был приказ. Особенные он права давал политработникам. И вот, я был свидетелем, как старший политрук, у которого была украинская фамилия, кажется, Корниенко, расстреливал одного солдата. Солдат, вопреки его приказу, не стал подчиняться и идти к орудию, был против, оказал устное сопротивление, неповиновение. И он его расстрелял. Я считаю, что здесь, конечно, с одной стороны, этот приказ Сталина сыграл положительную роль, но, с другой стороны, были и перегибы, конечно, из-за этого. Вы читали, наверное, Жукова, что когда Конев потерпел серьезное поражение в Смоленском сражении, он руководил несколькими армиями, и его фактически Мехлис готовил для расстрела. И Жуков его спас, назначил его своим помощником по Калининскому фронту. Поэтому Жуков тогда и сказал, что расстрел ничего не даст. Что Конев — опытный генерал, и должен быть использован нами в деле.

- Каким было ваше отношение к замполитам на фронте?

- Я вам, знаете, скажу следующее. Я отрицательно отношусь к политработникам. На своем личном опыте я в этом убедился. У меня, когда я после войны командовал батальоном, замполитом был майор Оскольский. Это был крохобор, бездельник, сплетник. Только вмешивался, чуть что — командиром. Ну это на примере Брежнева. Можно ли иметь четыре звезды золотые человеку, который не руководил фактически войсками? Так что я отрицательно к ним отношусь. Жуков все время считал, что надо убрать институт политработников.

- А на фронте как отношения с политработниками складывались?

- То же самое. У меня были натянутые отношения с замполитом. Я сам по натуре прямой. Можно сказать, слишком реагирую болезненно на всякого рода проявления.

- Скажите, а женщины на фронте вами встречались?

- У меня в полку было две женщины. Одна машинистка была, Маша, а вторая — завделопроизводством, красивая такая женщина, стройная, я забыл, как ее звали. Она после этого вышла замуж за одного офицера со штаба корпуса.

- Кормили как вас на фронте?

- Отлично кормили. Я не привередливый был, все-таки деревенский парень

- Скажите, а разведку боем приходилось проводить?

- Надо вспомнить все моменты, чтобы что-то говорить об этом... Разведку боем осуществляют стрелковые подразделения, поддерживаемые танками или самоходно-артиллерийскими установками. Это было в тяжелых боях, когда немец пытался деблокировать окруженную группировку. Был такой момент, когда мотострелковые бригады 1-го мехкорпуса шли в наступление... 1-й мехкорпус Руссиянова состоял из двух механизированных дивизий и одной танковой дивизии. Ну был момент, когда мы поддерживали наступление мотострелковых бригад с целью прорыва.

Борис Карпович Журенко, ноябрь 2012 г.

- А вот во время войны каким было отношение к Сталину? Как он вообще воспринимался вами?...

- К Сталину вообще весь период до 1953-го года отношение было прекрасное. Мы, например, конечно, всех тех проблем, которые он решал нечеловеческим путем, короче говоря, все эти расстрелы, репрессии,  и в войну, не знали, - до нас конечно, все это не доходило. Отношение к Сталину было такое, конечно, доброжелательное. И когда, я помню, был уже здесь на полигоне, руководил танковыми стрельбами, и вдруг сообщили о том, что он умер, невольно навернулись слезы. Все верили в его непогрешимость, считали, что у него действительно талант руководителя государства. Когда к нам приходили люди, ночами занимали очередь в надежде на то, что что-то выбросят из продуктов питания. Несмотря на это, что мы скудно жили, относились к нему вот так. По сравнению с тем, как живем сейчас, когда все буквально есть для того, чтобы удовлетворить потребности, та жизнь была другая совсем. Тогда было очень и очень тяжело. Несмотря на это, патриотизм был высочайший. А после 60-х годов, в послевоенные годы, молодежь фактически деградировала. Большинство - алкоголиков, везде была пьянка, и кругом сейчас все эти наркоманы.

- Кстати, а сто грамм на фронте выдавали вам?

- Да, ежедневно. Об этом я скажу вот что, например. Я не курил. Но в училище когда учился, я пытался курить. Такие были папиросы «Пушкин», затем - «Северная пальмира», «Казбек». В таких пачках, значит, они были. У меня не получалось курить. Чуть затянулся я, и начинаются у меня обратные рвоты. В войну я курил только махорку: кременчугскую, черниговскую... Козью ножку мне сделали, и махорка мне шла. Я с удовольствием ею затягивался. А к концу войны, вернее, в середине, начали давать офицерам такие гвоздики: папиросы. И с этим получилось то же самое: табак папиросный мне не пошел. Уже, учась в академии, тоже пытался, значит, большие папиросы курить. Не пошло! И так я не стал курить. К алкоголю у меня тоже отвращение. Я больше чем 150 грамм не воспринимал. Поэтому 150 грамм выпью, чуть больше — и пошел сразу в ригу. Поэтому это способствовало тому, что организм мой свободен был от наркомании и алкоголизма.

- Было ли у вас такое, что фронтовики снимали после войны перенесенный стресс водкой?

- Ну из опыта нашего полка я вам скажу, что пристрастия к этому у многих у нас были. Вот, в частности, когда я здесь уже руководил и батальоном, и полком, были много офицеров, которые закладывали. Пристрастие к алкоголизму присуще было в полку. Несмотря на то, что у нас на полевых занятиях обязательно в чемодане должна быть бутылка водки, обязательно. Потому что полевые занятия были связаны с холодом, со сквозняками. Поэтому, значит, откровенно говоря, эта болезнь была, есть, и, наверное, очень долго будет. Пушкин даже говорил об этом как-то. Я не могу точно воспроизвести его слова, но он сказал, что часто заглядывал в рюмку, но очень редко бывало такое, когда он ложился в беспамятном состоянии. Даже такой величайший, как говорят, гений, поэт, да и то — с алкоголем... Короче говоря, Русь была, есть и будет первостепенной среди мировых держав в алкоголизме.

- В партию вы во время войны вступили?

- В партию я вступил в Каунасе в 1939 году. Тогда было такое правило: в обязательном порядке офицер должен быть членом партии. Поэтому рекомендации дали. Моя тетка была секретарем райкома партии под Полтавой. Зять — начальник отдела кадров завода. Они дали рекомендации. Так что у меня с этим проблем не было.

- В завершение расскажите о том, как сложилась ваша послевоенная жизнь. Где служили после войны, где работали?

- После того, как война закончилась, меня вызвали, значит, в штаб фронта. Нас всех вызвали: тех офицеров, которые желали поступить в Военную академию. Собралось нас много, офицеров таких. И были мы направлены в Москву на учебу в Академию бронетанковых войск имени Сталина, в Лефортово. Ее я окончил. Ну после академии я получил назначение командиром 10-го отдельного гвардейского самоходно-артиллерийского батальона 5-й гвардейской дивизии. После этого я был преподавателем в Риге, там курсы были организованы для командиров рот. Преподавал мы им теории стрельбы из танка и материальную часть танка. После ликвидации этих курсов я был назначен командиром танкового батальона в 1-ю танковую дивизию, здесь, в Калининградской области. После этого я был направлен начальником оперативного отдела в 5-ю гвардейскую дивизию, в Гвардейск. И вот оттуда я ушел уже в запас полковником. Работал я здесь, в Калининграде, председателем профсоюзного комитета местной промышленности области, и у нас было в подчинении пять мясокомбинатов: в Гвардейске, Багратионовске, Советске, Черняховске и Калининграде. Я был избран председателем профсоюзного комитета. И после этого работал в банке, здесь, в областной конторе, заведующим общим отделом. После этого работал еще каким-то начальником.

- О сегодняшней армии что думаете?

- У меня, знаете, о сегодняшней армии двоякое мнение. Я покамест не уверен, что наша армия способна быть на высоте задач, которые предъявляются в современных условиях. Все эти показухи, которые проводятся отдельно, там, учения, они не говорят, что вся армия достаточно подготовлена. Короче говоря, покамест в отношении армии у меня такая неуверенность, что она действительно может выполнить по-настоящему задачи. Конечно, мне не придется, а вам придется посмотреть, насколько наша армия будет боеспособная.

Ну а так с нашей армии в этом же Калининграде что творится? Наша 18-я армия превратилась сейчас фактически в бригаду. Все подчинено Военно-морскому флоту. Что я считаю совершенно неправильным. Флот не может, например, обеспечить предотвращение высадки морских десантов и других. Если бы был бы Жуков, то он никогда бы такого не позволил, чтобы командование флотом подчиняло себе сухопутные войска.

- Вам — 95, и вы неплохо выглядите. Как удается так хорошо сохраняться?

- Моя закалка, мне кажется, помогла сохранить мне такое состояние. Это, прежде всего, физическая подготовка. Я до 70 лет совершал бег трусцой на 14 километров. Ежедневно утром и вечером. И сейчас, даже в таком возрасте, я с открытой форточкой около часа ежедневно занимаюсь физическими упражнениями. Это — раз. Второе — умеренное питание. Я очень-очень мало ем: часто, но очень небольшими порциями. Третье. Вот этот алкоголь употребляю как исключение. Только в праздники, и только пригублю. Вот эти три момента, которые, как мне кажется, способствуют тому, что я до сих пор не только в форме, но и вожу машину. У меня две машины, в том числе и губернаторская «Ока». И мне подарил командующий войсками округа в 1982-м году в экспортном исполнении «Ладу», «шестерку». Тоже у меня в гараже она стоит, тоже я вожу. Так что вот это три фактора, которые позволяют мне быть еще более-менее в форме.