С 11-го марта 1941 года я, в числе многих других коммунистов тагильской парторганизации, Ленинским райкомом партии был командирован на областные курсы партийных работников, при обкоме партии, в город Свердловск. Курсы считались годичными, но учиться мы должны были 15 месяцев. Областная партийная школа, в которой мы учились, находилась, тогда, по ул. 8-е марта, а мы, слушатели партийных курсов, проживали в общежитии по ул. Ленина №22(ныне проспект Ленина). Только вошли в нормальную колею учебы (к июню 1941 года) - началась Великая Отечественная Война. 22-го июня 1941 года, в Свердловске, была организована городская массовка трудящихся, с выездом за город на озеро "Шарташ". В ней принимали участие и мы - слушатели партийных курсов. День 22 июня выдался исключительно хороший, солнечный, жаркий. Массовка была организована хорошо. Народа было много. Играл духовой оркестр, баяны, аккордеоны, некоторые отдыхающие пришли на массовку со своими музыкальными инструментами. Происходили задорные пляски, танцы, песни, аттракционы. Массовка была в самом разгаре. Все отдыхали хорошо, весело, культурно и вдруг, из уст в уста, сначала в полголоса, а затем все громче и громче, передавался разговор о том, что в два часа дня, по радио, было объявлено, что Германия вероломно напала на Советский Союз и что мы, сейчас, находимся в состоянии войны с Германией. Надо сказать откровенно, что абсолютное большинство из нас не поверило, что началась война. Во-первых, потому, что у нас с Германией существовал договор от 1939 года о не нападении друг на друга. Во-вторых, перед войной в нашей стране хорошо была создана и организована жизнь для трудящихся во всех сферах ее жизнедеятельности. Но, все же, после такого скорбного и печального известия по радио участники массовки постепенно, потихоньку, один за другим стали расходиться по домам, но некоторые, в том числе и я, не торопились уходить. Когда я вернулся с массовки, в свое общежитие товарищи по комнате мне рассказали, что они сами слышали по радио о начале войны. Тогда я действительно убедился в правдоподобности разговоров о начале войны. Но учеба на курсах продолжалась. Когда возвращались с занятий в свое общежитие (в комнате нас проживало семь человек: я, Ларионов, Долгих, Пустовалов, Баранов, двух фамилий не помню), то открывали меж собой дискуссию, а кого же из нас мобилизуют на фронт в первую очередь. Я им доказывал, что в начале мобилизуют вас, т.к. вы, мол, политически грамотнее, чем я и вас призовут на должность командиров и политработников. Они в свою очередь доказывали и в шутку говорили, что ты, мол, у нас являешься старостой комнаты и поэтому, тебя первого из нас призовут на фронт. В конечном итоге правда оказалась на их стороне. 26-го июня 1941 г., как обычно приходим на учебу, после перерыва стали подниматься на верхний этаж в лекционный зал, нас всех задержала бухгалтер курсов тов. Лебедева. Мы все остановились, ждем, что она нам скажет. Она называет мою фамилию и еще одного курсанта и вручает нам повестки, в которых указано "немедленно явиться в отделение милиции по такому то адресу". Пока я поднимался на верхний этаж в лекционный зал- все взвешивал, зачем вызывают в милицию. Неужели я что натворил или неправильно вел себя на массовке 22/VI-41 года. Нет, такое в моей памяти не подтверждается. Беру второй вариант, ага, вот, наверное, что, раз мы в Свердловске - временно, проживающие, а началась война, то нас призывают на фронт через отделение милиции. Когда собрались в лекционный зал лектор поздоровался с нами и объявил о начале занятий. Я поднимаю руку, как и положено в таких случаях. Лектор спрашивает меня: "Что у вас тов. Ангенов?" (он знал нас всех по фамилии). Я прошу у него разрешения отсутствовать на занятии, т.к. получил повестку о явке в отделение милиции. Он ответил: "Раз такое дело не имею права задерживать, можешь быть свободным". Поднимает руку и второй курсант. "А у вас что?" - " У меня, то же самое". Лектор ответил: " Идите оба ". Приходим в отделение милиции. Нам вручают препроводительные повестки на призывной пункт. Там быстро проходим медицинскую комиссию. "Снимите рубашку", я снял, покрутили меня - повертели, постучали тут и там. "На что жалуетесь? Одышка бывает?" Я отвечаю - "иногда бывает". "Табак куришь?" - " Курю!"- "Надо бросить курить". И на этом все. После комиссии мы сдали документы - военный билет и паспорт. Через некоторое время всех нас выстраивают в коридоре здания призывного пункта (коридор длинный). Объявляют: - "сейчас зачитаем список, чья фамилия будет названа те останутся в строю, а остальные могут собраться в зале ожидания там обождать". Кто остался в строю из них сформировали команду и отправили на вокзал для отправки на фронт. Наших фамилий в списке не назвали и мы все ушли в зал ожиданий. За тем нас снова построили, вернули нам в/билеты, сделали отметку в повестках - "находился на призывном пункте от и до такого то времени". Объявили, что мы все оставлены до особого распоряжения и предупредили из черты города ни куда не выезжать. Я обратился к начальнику формирования за разрешением съездить в Тагил отвести личные вещи и учебники, т.к. в Свердловске я являюсь как временно проживающий, а семья моя находится в Тагиле. Он ответил, что отпустить меня не может, т.к. я призываюсь через отд. милиции и предложил мне обратиться к начальнику отд. милиции. По пути в свое общежитие я зашел к начальнику отд. милиции, предъявил повестку с призывного пункта и говорю: "Тов. начальник, разрешите съездить в Тагил отвезти свои вещи и учебники. Я сразу, с первым попавшим поездом, следовавшим в Свердловск, вернусь". Он ответил: "Ты оставлен до особого распоряжения, тебя могут потребовать через час, через два, а тебя не будет, такую ответственность я на себя не беру". А я, думаю, пойду к директору курсов, мне это тоже по пути, может быть, он отпустит, тогда все равно съезжу, но и он мне ответил: "Ты теперь не в нашем распоряжении и я отпустить тебя не имею, на то ни каких законных прав".
Ну, что же, сажусь на трамвай и еду в свое общежитие с ул. 8-ое марта до ул. Ленина №22. В мыслях перевожу, сейчас приеду в общежитие, заберу свои вещи, отвезу их в Тагил семье и быстро вернусь в Свердловск, на призывной пункт. Почему я так подумал? Когда я призывался на действительную службу в армию, в 1931 году, так же был оставлен до особого распоряжения и так же был предупрежден о не выезде из черты города. И когда меня хотели отправить в действующую часть, то вызвали через несколько дней. Звонят из военкомата на предприятие и спрашивают: "У вас работает Ангенов?", им ответили: "Да, работает" (я работал всегда только с утра, как начальник листобойного и листообрезного переделов). "Пусть он явится, немедленно в военкомат". Являюсь в военкомат. Меня строго спрашивают: "Ты, где был?", я: "Как где, работал". Они опять строго задают вопрос: "Ты, где живешь?" Я отвечаю: "Нижний Тагил, ул. Красная №2" - " Мы, тебя день и ночь искали с милицией, всю Красную улицу обошли не один раз и тебя не нашли". Я им ответил: "Я в этом не виноват, что в районе Красного Камня переименовали улицу Рыжикова Слобода в улицу Красная, а я живу по улице Красной, которая находится в районе "Ключи"". Они мне ответили: "Хотели тебя отправить в часть, хорошо, что не нашли и твое место заполнили другим". Сделали отметку в военном билете "признан годным к строевой службе и зачислен в терчасть" (у меня была льгота по семейным обстоятельствам). Поэтому я и считал, что успею съездить в Тагил. Но когда все взвесил за и против, пришел к правильному выводу. Когда призывался на "действительную", то было мирное время, а сейчас идет война. И, что я переживаю за свои личные вещи, подумаешь, какую ценность они составляют для моей семьи. Тогда, как на фронте уже сотни и тысячи людей гибнут, а я переживаю за какие-то тряпки и свои учебники. Да еще не равен час вызовет призывная комиссия, а меня не окажется на месте, припишут дезертирство, а что за это бывает, в военное время, мы знаем. Так на этом и порешил "не поеду в Тагил". Когда я вернулся от директора курсов в свое общежитие и открыл вторую входную дверь, сразу увидел в коридоре много народа. В это же время услышал, как комендант общежития назвала мою фамилию. Я заметил, что у нее в руках какие-то бумажки еще подумал, что это наверно повестки на призывной пункт. И верно, она дает мне повестку, в ней сказано "немедленно явиться на призывной пункт по такому то адресу". Поднявшись на второй этаж общежития, с хода, рассказываю товарищам по комнате. Вот, смотрите, была повестка "оставлен до особого распоряжения", но пока я добирался с призывного пункта, до общежития мне пришла, уже вторая " немедленно явится на призывной пункт". Они мне пожелали счастливого пути, хорошего здоровья и крепко бить фашистов. Я им в ответном слове сказал, постараюсь уральцев не подвести. Как я сдержал свое слово, ниже из моего письма будет видно. И вот, когда я явился на призывной пункт, нас снова всех построили, зачитали новый список те, кто по списку был вызван, остались в строю, а нам снова велели собраться в зале ожиданий. Те, которые остались в строю из них сформировали команду и отправили на вокзал для отправки на фронт. А к нам в зал ожиданий пришел один из сотрудников комиссии по формированию и объявил, сейчас я у вас буду проверять военные билеты, кому билет не верну, тот должен становиться в строй в две шеренги. Вот он одному, другому не вернул билет и так далее. Они становились в строй. Дошла очередь до меня. Взял мой билет проверил и подает мне его обратно, я только хотел его взять уже руку протянул, а он свою руку отдернул, еще посмотрел в мой билет и забрал его себе. Значит и я встал в строй. Таким образом, набрали из нас команду, вывели в ограду и объявили, у кого есть здесь родственники можете проститься. Такие конечно были. Начались теплые объятия, слезы, плач. Ну а у меня, как временно проживающего, из родных ни кого не было, и они не знали, что меня отправляют на фронт. Поэтому мне было легче уезжать на фронт. Меня не обнимали, не целовали, не оплакивали, и, стало быть, не расстраивали. А раз я не расстроен и не взволнован с веселой улыбкой обратился к родителям, провожающим нас: " Что вы плачете, ведь мы скоро вернемся!". Замечаю, некоторые из "плачущих", улыбнулись и вроде бы повеселели, как мне показалось, но плач и вправду затих. Время прощания длилось минут пять. Подали команду "строится" и нас повели строем. Перед тем как нас вывести в ограду нам объявили, что хотели сразу отправить на вокзал, но там уже не было для нас обмундирования,- "Поэтому мы вас сейчас поведем в татарскую школу, там получите обмундирование", а когда туда пришли там обмундирования тоже не оказалось. Нас распустили по домам и к назначенному времени, т.е. к 11.00 часам приказали собраться в этой же школе. Мы вдвоем с тем товарищем, с которым нам были вручены повестки на курсах, зашли в "гастроном", взяли водки бутылку и пошли в свое общежитие проститься со своими товарищами по школе. Угостили их и сами выпили по стопке. В нашем распоряжении оставалось еще полчаса, и мы решили пойти в татарскую школу к назначенному времени. Выйдя из комнаты в коридор общежития, на диване сидели две слушательницы партийных курсов и играли на гитаре. Я попросил, чтоб они сыграли мне плясовую, они охотно мою просьбу выполнили. Я успел немного сплясать, как приходит комендант общежития и предупреждает: "Заканчивайте, время отбой пора на отдых". Мы с ними распростились и пошли в назначенное место сбора. Когда все собрались нас повели, в какой-то недостроенный дом. Там нам дали переночевать до утра. Меня назначили старшим одной из групп и предупредили, чтоб ни кто, ни куда из здания не отлучался, отвечаешь за каждого человека.
Ребята оказались все вполне понимающие и поэтому они даже не попытались нарушить порядка. А 27 июня рано утром нас строем повели на вокзал. Нашу команду сопровождал сержант бывший участник финской войны. Когда мы стали переходить ул. Ленина между театром Луначарского и нашим общежитием я решил отпроситься у сержанта забежать в общежитие дать ребятам денег, чтоб они отправили мои вещи и учебники моей семье в Тагил. Сержант сначала не разрешал, а когда я ему сказал что я коммунист и тебя не подведу, т.е. от команды не отстану, да и на фронте я как коммунист обязан быть твоей опорой, а если потребуется, то обязан пожертвовать своей жизнью, но жизнь командира спасти. Видимо мои доводы его убедили, и он сказал: "Иди и быстро догони команду". Я бегом забежал в общежитие оставил товарищам по комнате свой домашний адрес и денег для отправки моих вещей и учебников. Взял с собой карандаш, школьную тетрадку, иголку с ниткой и больше ни чего. Они пообещали мою просьбу выполнить и снова дали мне напутственные слова, как и вчера. Выйдя из общежития, я бегом направился на трамвайную остановку. Она была буквально в нескольких метрах. На остановке стоять не пришлось ни сколько, вошел в трамвай, еду и соображаю если не догоню команду, то буду искать ее в здании вокзала, а если не найду и их уже отправят, значит я отстал, подвел своего командира и вольно или невольно окажусь дезертиром. Но видимо этому было не суждено сбыться. Еду и в окно трамвая вижу, идет какой-то строй, узнаю, да это же наша команда, у меня на душе сразу полегчало. Теперь я на вокзал приеду вперед их и там их встречу. Но смотрю, двери трамвая открыты и, не раздумывая, выпрыгнул на ходу из трамвая и по военному, уже доложил: "Тов. сержант разрешите пристроиться". Вижу, он как-то встрепенулся, обрадовался и повеселел. "Пристраивайся". И вот когда мы пришли на вокзал, то пошли не в здание вокзала , а через воздушный мост во внутрь вокзала. Тут под мостом и стоял железнодорожный состав, мы с хода в него погрузились и вскоре поехали. И вот если бы я не догнал свою команду на трамвае, то не успел бы отыскать ее как эшелон уже ушел бы, и я наверняка оказался бы в числе дезертиров что явно не хотелось.
И вот мы едем на фронт, все равно, что как ранее ездили в военные лагеря на сборы, когда проходили действительную службу в терчастях. Пели, рассказывали анекдоты, перебрасывались шутками, настроение было у всех бодрое, веселое, хотя знали, что едем на фронт, а не куда-нибудь на увеселительное мероприятие "не к теще на блины". Среди нас был молодой паренек весельчак, всю дорогу нас веселил своими смехотворными шутками. Но когда после бомбежки соберемся все в эшелон его с нами каждый раз не оказывалось и мы шли его разыскивать, а он лежит и спит, а сам держится руками или за корень дерева, или за ветки кустарника - страшно боялся бомбежки. Подобно этому у нас в части был один такой, так его комиссовали по чистой. Бывало, как попадем под бомбежку, он обязательно навалит в... Но сам об этом не признавался. Когда об этом узнали его товарищи и доложили командиру его направили на комиссию, которая определила что его организм не способен выдерживать такие потрясения и комиссовала его по чистой. А внешне он был здоровый, полнокровный ни на что не жаловался.
И вот мы стали доезжать до станции "Новосокольники". Налетели немецкие самолеты и на бреющем полете из пулеметов обстреляли наш эшелон, один из них чуть не задел своими колесами за трубу паровоза. Эшелон остановился. Из эшелона ни кто не выходил кроме начальника эшелона и его помощника. По вагонам пошел разговор помощника машиниста или убило или ранило в грудь. Все то, бодрое и веселое настроение с нас как рукой сняло. Все призадумались, приуныли, еще не доехали до места назначения, а уже начинает пахнуть фронтом. Нас везли на Витебск. Едем дальше, немецкие самолеты снова налетели стали бомбить и обстреливать наш эшелон. Эшелон остановился, из вагонов все повыскакивали и бежали в обратном направлении движения эшелона. Раз мы все бежали, а нас не мало, целый эшелон, то для самолетов это хорошая мишень и они снова делают заход за заходом и снова нас бомбят и обстреливают. Мы бежим, упадем, бомба разорвется, комья земли падают на нас, мы снова поднимаемся и снова бежим, а самолеты снова делают заход и все снова повторяется. Я вспомнил, чему нас учили, проходя военную службу в терчастях " если идущий строй заметил вражеские самолеты, то быстро должен ложиться по одному человеку друг за другом. Этим самым создавая видимость для самолетов, что это якобы есть естественная тропа, а все имеющиеся металлические предметы замаскировать, чтоб не было от них отблеску". Но мы этого не могли сделать потому, что мы самолетов не видели, а услышали, когда нас начали бомбить повыскакивали из вагонов и обнаружили сами себя. Да у нас не было ни каких металлических предметов, мы еще не были - не вооружены и не обмундированы, а во всем в гражданском одеянии. Я упал и лежу, а сам кричу остальным: "Не бегайте, не бегайте, лежите", но куда там, разве их остановишь. Как говорят, у страха глаза велики. Если бы это был голос властного командира другое дело, а что я кричал, как и все остальные, меня не слушали и мне не подчинялись.
И вот я не побежал за всеми, а решил перебежать на другую сторону железнодорожного полотна не заметив проволоку идущую от семафора запнулся за нее и упал, кубарем скатился под откос насыпи полотна. Пробежал метров десять и мои ноги увязли в болоте, одну ногу вытянул, но полуботинок остался в болоте, я его быстро вытащил чтоб его глубже не затянуло тогда его вообще не найдешь там. За это время вторая нога глубже первой увязла по самое колено, вытащил и ее, а полуботинок остался в болоте его еле там нашел и вытащил. Взял в руки полуботинки, а сам лежу в болоте. Когда я, побежал через ж/д полотно, за мной побежали многие. Самолеты нас в болоте не бомбили, а продолжали бомбить по "убегающим". Отбомбились они - улетели. Начальник эшелона дал команду "по вагонам". Погрузившись в вагоны, старшие вагонов доложили о наличии личного состава начальнику эшелона. Начальник эшелона всех предупредил, если еще налетят немецкие самолеты, то из вагонов ни кому не выходить. Едем дальше. Самолеты снова налетели и опять бомбят. Какое тут разве кого удержишь, снова все повыскакивали из вагонов и забегали. А мы вдвоем в своем вагоне залезли под нижние нары и после каждого разрыва бомбы говорим, вот сейчас будет наша, т.е. попадет в наш вагон. Когда самолеты отбомбились и улетели, одна из девчат призналась, что от страха даже в трусы пустила (в эшелоне ехало несколько девушек). Мы снова погрузились и поехали. Самолеты снова налетели и пробомбили эшелон. Так повторялось несколько раз. Начальник эшелона, что называется, подбодрил нас, он сказал: "Скоро доедем до станции "Невель", там стоят наши зенитчики, которые не дают бомбить немецким самолетам, отгоняют их". Правда, после его слов мы немного подбодрились. Но когда подъехали к станции, то сам город Невель уже был весь в пламени пожара. А немецкие самолеты бомбят станцию и зенитчиков. Дальше ехать было невозможно, и наш эшелон остановился на станции, ж/д пути которой, буквально были забиты множеством железнодорожных составов. Мы не успели выйти из вагонов, как разорвалась бомба, на ж/д пути, проходившем в ряд с нашим эшелоном. Ее взрывом вырвало шпалы и разбросало их, а рельсы выгнуло в дугу. Верх, стоявшего в ряд с нашим вагона, изрешетило осколками, но, ни кого не зацепило. Сразу пришла ремонтная ж/д бригада и, невзирая на бомбежку, которая продолжалась, приступили к ремонту пути. Это был действительно подвиг наших советских людей. Нас отвели в церковную ограду, которая находилась в нескольких десятках метров от станции, в этой ограде находилось какое-то кладбище захороненных. Здесь мы чувствовали себя более безопасно, несмотря на зверскую бомбежку станции и зенитчиков. Нам было известно, что немцы первое время придерживались правила своей нации по церквям и кладбищам не бомбить и не обстреливать. Из ограды нас отвели на некоторое расстояние и приказали делать перебежку по одному, через железнодорожный путь и сосредоточиться в сосновом бору, тоже недалеко от станции, но все-таки в лесу. Перебежку стали делать по одному, потом, без команды, по два, по три, группами и, впоследствии, все остальные одновременно. Самолеты заметили нашу перебежку. Одна из групп, которые бомбили станцию и зенитчиков, отделилась от остальных и стала бомбить лес. Когда я перебежал ж/д путь, увидел, впереди, редкий, низенький лесок (березняк, сосняк). Место походит на болотистое. Мне сразу вспомнилось, чему нас учили в терчастях "если бомба или снаряд упадет в болото и не ударится, ни обо что твердое, то может не взорваться". Я решил быстрее добежать до этого места. А немец сыплет бомбы на нас. Слышу их разрывы позади себя. Я забежал в этот лесок. Место действительно оказалось болотистое. Я сразу залег. Слышу, летит бомба, воет, рассекая воздух, ну думаю, эта летит прямо на меня, по звуку то определяю, но она упала метрах в пяти от меня и не взорвалась, ушла видимо глубоко в болотистую зыбь, а меня только качнуло. Если бы на таком же расстоянии от меня бомба ударилась о твердую почву, она бы взорвалась и я бы, не был гарантирован от поражения осколками или взрывной волной. И так мы сосредоточились в сосновом бору, чтоб переждать бомбежку и идти лесными дорогами на Витебск. Самолеты один за другим стали с пике бомбить станцию и зенитчиков. Мы находились в сосновом бору на возвышенности, а станция находилась, как бы внизу и нам было хорошо все видно, причем находились мы, от станции недалеко и нам казалось, что они пикируют на нас. Тут многих из нас вынудило, кого по малому, кого по большому. Если по малому стоя нельзя, осколками может поразить, так мы приспособились лежа. А вот по большому, только штаны спустим, присядем, они пикируют. Нам кажется, что прямо на нас. Соскакиваем, штаны поддернем и ложимся. Пока самолеты делают новый заход, мы опять присядем. Так повторялось несколько раз, пока они не отбомбились и не улетели. Я выше неоднократно упоминал о том, чему нас учили в терчастях в мирное время еще в 30-ых годах не ради своего личного бохвальства. Это доказано многолетним жизненным опытом нашего народа. Полководец Суворов говорил "больше пота в учении, меньше крови в бою". Среди нас в терчастях были такие товарищи, которые ко всякой учебе относились с прохладцей, а некоторые открыто говорили, когда придется воевать, тогда и научимся. Тогда уже будет некогда учиться, а надо будет практически применять в бою те знания и навыки, которые ты приобрел честным и добросовестным отношением к учебе в мирное время. Во время Великой Отечественной войны, мне приходилось встречаться с некоторыми из таких товарищей и они, в большинстве своем, оказывались, не правы и находились в худшем положении перед теми, которые положительно относились ко всему тому, чему их учили в армии в мирное время. Да и во время войны такие "герои" были.
Вот весьма характерный пример. Находясь в запасном полку, я выполнял партийное поручение агитатор и редактор боевого взводного листка. Так вот когда я начинаю вести читку газет или веду устную беседу во взводе, увязывая ее с предстоящими боевыми действиями, то особенно один боец обязательно старался форменным образом сорвать это политическое занятие. Он сам не слушал, не воспринимал, и другим мешал слушать, все время разговаривал и выкрикивал реплики, мешал мне проводить данную работу. Я старался ему разъяснить, внушить, доказать, что он не правильно ведет себя, но он этого не хотел понять и повел себя еще более распущенно. Тогда я был вынужден ему предложить: "Не хочешь слушать уйди куда-либо в сторону, но не мешай слушать другим", но и это не помогло. Тогда остальные бойцы повторяли ему сказанное мною. Он и их совета не послушал. Пока мы находились в запасном полку, он все время вел себя на занятиях вызывающе. В одной из бесед я стал разъяснять и приводить примеры, как должен вести и действовать каждый боец в армии и, особенно во время боевых действий, что, мол, везде и во всем должна быть взаимная выручка и помощь между бойцами. И вот он снова бросает реплику в мой адрес: "Что это он читает нам лекцию, да когда придется тяжело, умирать каждому не захочется и он всегда за себя постоит. Лично вот я ни когда не попрошу помощи, сам буду защищаться". Ну, думаю, парень или умом рехнулся или уж он настолько всезнающий, всепонимающий и всесильный, что ему все нипочем. И вот когда нас из запасного полка передали в отдельный саперный батальон при штабе корпуса 22-ой армии Калининского фронта, через несколько дней мы оказались в окружении войск противника. Чтобы прорвать кольцо окружения мы пошли в атаку на немцев, израсходовав все патроны личного оружия, а поддержки нам другими огневыми средствами не было, т.к. батальон еще не был вооружен, да и личного то оружия было мало. Кто набрал после раненых бойцов, которые не могли его нести и складывали в кучу в нашем расположении, а кто уже побывал в окружении и вышел из него с оружием. Нам пришлось залечь под шквальным огнем противника. Чего греха таить, надо сказать откровенно, мы шли в атаку как говорят тремя эшелонами - первый эшелон с оружием, второй с саперными лопатами, а третий с кулаками. И вот я слышу голос того "героя"- "Ангенов помоги меня ранило в руку". Вряд с ним находились наши бойцы, которые могли бы ему оказать помощь, а мне надо было до него полсти несколько десятков метров, тогда как головы нельзя было поднять немец сильно бил встречно нам из автоматов, а с фланга из пулемета. И вот мне сразу пришло на память, вот он, "герой", вспомнил и агитатора Ангенова, и, наверное, всех своих товарищей и свою родную мать. А ведь не он ли говорил: "Я никогда не попрошу помощи". Что с ним стало, я не знаю, больше его не видел и о нем не слышал. Но я слышал, что в том месте, откуда он просил о помощи, кто-то кого-то бил прикладом. Но кто кого я не знаю, было темно, и был сильный обстрел. Мне могут задать справедливый вопрос, как же так, ты сам разъяснял бойцам, что должна быть взаимная помощь и выручка между бойцами, а сам этого не сделал. Отвечаю примером. Командир батальона приказал командиру роты к рассвету выбить немцев с хутора и закрепиться на нем. "Если встретятся затруднения, в выполнении моего задания, то действуй по обстановке, бери инициативу на себя, но не проявляй горячность, береги своих людей и сам не подставляй свою голову зазря". Вот и я не стал свою голову подставлять зазря под первую же пулю. Я решил, что из моего "героя" все равно хорошего солдата не получится.
Второй пример. В 1945 году перед концом войны мы находились в Румынии. Я так же был агитатор, редактор боевого взводного листка, секретарь красноармейского товарищеского суда и член партийного бюро части. И вот во взводе был подобный выше вышеупомянутому "герою" "храбрец" Муратов из Калининской области с 1923 года рождения. Как стану с бойцами проводить беседу он обязательно вел себя, так же как и тот "герой". Я его разными путями старался призвать к порядку, приводил пример с того "героя" что он тоже ставил себя всезнающим, всепонимающим, а как пришлось трудно, так запросил помощи. Я пытался воздействовать на него через командира, но и это на него не повлияло. Вместо бани нам было разрешено помыться в реке, т.к. стояла сильная жара. Среди нас были люди разных возрастов. Были выходцы из окружения, в т.ч. и я, понюхавшие пороха, имевшие ранения. Молодежь называла нас стариками. И вот когда стали купаться то молодежь занялась баловством, стали некоторых "стариков" топить. Особенно из них выделялся тот самый, который мне мешал проводить беседу. Мы его несколько раз предупреждали: " Не балуйся со "стариками" им не до баловства, балуйся со своей ровней. И лишку то не храбрись". И вот он решил показать свое "геройство"- "Вот смотрите, я сейчас с разбега нырну и мне, ни чего не сделается!" Мы ему приводили старую пословицу " не зная броду - не лезь в воду" мы же не знаем эту реку, где мелко, а где глубоко. Он нас не послушал, разбежался, руки над головой вытянул (сложив их ладонями вместе) и нырнул. Берег был крутой и высокий, а глубина реки, в этом месте, оказалась мелкой. Он ударился о дно реки. Один раз показался над водой и пошел ко дну захлебываясь. Его сразу вытащили из воды, положили на берег. У него мгновенно отнялись все части тела- руки, ноги, голова и речь, т.е. наступил полный паралич. Вызвали машину, положили его и отправили в госпиталь. Командир части время от времени все справлялся о его здоровье. Ему из госпиталя отвечали одно и то же "положение безнадежное, почти неизлечимо". И вот мы, из Румынии, уехали без него. Что с ним стало нам не известно.
Или вот пример малодушия. В окружении мы шли втроем. Со мной два татарина - один холост, у другого жена двое детей. Остановились в кустах отдохнуть. Холостой попросил меня, чтоб я ему перевязал раненую руку. Когда я развязал бинт, кисть от руки отвалилась и держалась чуть-чуть на кожице, как говорят на сухожилии. На торцах култышки и кисти находился темный слой душистого гноя - кисть омертвевшая - полная гангрена. Я ему предложил: "Давай дерну и оторву кисть", он не согласился. "Забинтуй", говорит мне, " Как она была". Я кисть снова приставил к култышке и забинтовал. Мимо нас по тропе идет мужик с уздой. Я его спросил: "Где нам лучше пройти, чтоб не встретиться с немцами". Вместо того чтоб подсказать нам правильный выход, он начал нам читать антисоветскую мораль - фашистскую пропаганду: "Что вы тут ходите, все равно или с голоду подохните или немец вас всех перестреляет. Идите лучше сдавайтесь ему в плен, вон немцы стоят метрах в пятистах отсюда под станцией "Кунья", сейчас только лошадь зарезали, сами делают колбасу, хлеб белый, кормят хорошо". И вот этот, с раненой рукой, поддался фашистской пропаганде, проявил свое малодушие. Кладет свою винтовку на землю и говорит: "Я пойду сдаваться в плен, я больше не могу терпеть, с голоду подохну". Я ему говорю: "У тебя же одной руки считай, нет и тебе ее уже не вылечить. Да немец нашего брата и не лечит, а сразу тебя прибьют. Им нужны здоровые, чтоб могли работать. Да и здоровых то не кормят, как следует, а тебя и тем подавно прибьют, как дохлую собаку". И вот он не послушал, ни меня, ни татарина, который сказал на своем языке, путая его с русским, что, мол:- "Я сдаваться в плен не буду, меня признают изменником родины, а мою семью репрессируют". И вот он все-таки пошел сдаваться в плен. Я хотел его прибить его же винтовкой, как предателя родины, но не мог этого сделать на глазах провокатора, он мог нас выдать, за ним может немецкий патруль ходит. Так уж пусть погибает один, а мы, может быть, выживем, выйдем к своим, и какую то пользу еще принесем нашей армии, нашему народу.
Когда мы доехали до станции "Невель" дальше ехать, по ж.д., было нельзя, немец все дороги бомбил. И в это время город "Невель" весь был в пламени пожара от бомбежки, а мирное население эвакуировалось, прихватив с собой домашний скарб. Кто на лошадях, кто на велосипедах, кто пешком запрудили всю дорогу. Нас вели этапным порядком, т.к. фронт ждал пополнения. Командиры приказывают мирному населению посторониться дать нам дорогу быстрее пройти, но они нам не освобождали путь. Тогда командиры стали их расталкивать паника поднялась еще больше, кто ревет, кто падает, кто бросает свой скарб в кювет, были среди них и раненые от бомбежки. Что тут творилось - одна жуть. Нас вели на Витебск, но он оказался в руках немца. Нас повели на Великие Луки, но и они оказались под немцем. И вот нас вели лесами в поисках, какой либо действующей части, чтоб покормить, обмундировать и вооружить. Но разведка, возвращаясь, каждый раз, докладывала, что в таком-то месте, ни каких наших частей нет и что в этот лес, в котором мы находимся, прорвались немецкие танки, и что их видела сама наша разведка, состоящая из командиров. Нас предупредили, разговаривать только в полголоса и шепотом, по лесу не бродить, а маскироваться. Шум моторов был слышен и нам. За несколько суток день и ночь мы исходили сотни километров все лесами. Однажды за одни сутки исходили 75 километров. Об этом нам говорили сами командиры. Свою обувь уже износили и большинство из нас ходили босиком. Ходили голодными, не спавшими, обессиленными. В конце концов, нам стали попадать небольшие тыловые склады, с небольшим запасом вещевого имущества. Немецкие самолеты и их все время бомбили. Во время бомбежки нам запрещали подходить к складам. Во время небольших перерывов в бомбежке нам успевали кое-что выдать с этих складов и предупреждали, чтоб мы сразу уходили, не демаскировали их расположение. В одном месте выдадут несколько пар нижнего белья, в другом несколько штук шинелей, тренчиков к ним и брючных ремней, в другом месте несколько пилоток, поясных и ружейных ремней, а вот обуви и оружия нигде, ни на каком складе не дали. Но всем полностью всего не хватило. Из всего выше перечисленного у меня не было только пилотки и обуви. Пока ходили в поисках, какой либо действующей части, где можно встать на полное довольствие, до конца обмундироваться, вооружиться и встать в семью полноправных защитников родины, мы свою обувь сносили до того, что вынуждены были ее бросить и ходить босыми. А у кого была обувь новенькая, как говорят только что с магазина, они ее носили в руках, сберегая, чтоб отправить домой. Командиры, обнаружив нас босыми стали ругать: - "Зачем побросали обувь". Мы ответили: "Ходим по песку, он попадает в худую обувь и нажигает нам ступни ног, ходить больно, а босому несколько легче". Командиры завели нас в болото и объявили: "Кто хочет отправить свои гражданские вещи домой, упаковывайте, пишите адреса и скидывайте в одну кучу, старшина их отправит. Всю эту работу делайте без шума, говорить разрешается только в полголоса, недалеко отсюда находится немец". Мы столько набросали посылок вроде в одну машину не погрузить. Мы подумали, как же старшина повезет наши посылки, если неподалеку находится немец, он же попадет к ним в плен. Решили, что наши посылки все равно не дойдут до наших семей. Оказалось, что они дошли.
В конце концов, мы попали в запасной полк, находящийся в лесу. С этого дня у нас начались занятия строевые, тактические и политические. Утром как чуть рассветает, мы выходим на поляну заниматься строевыми. Местность была низменная, почти болотистая, сырая плюс утренняя холодная роса на траве, а мы почти все босые. Пока выполняем повороты на право, налево, кругом, на месте шагом марш, то еще терпимо, а как подадут команду смирно, тут уже было невтерпеж, ноги сразу мерзли. Если кто из нас пытался переступать или стоять на одной ноге, чтоб погреть другую, то на замечания командира быстро принимали стойку смирно. Когда занимались политзанятием, то босые ноги прятали под себя или под шинель (у кого она была). Для тактических занятий было несколько деревянных винтовок и гранат. Винтовками изучали приемы, как бить прикладом и штыком, как брать на плечо и к ноге. Гранаты бросали на дальность на определенное расстояние с таким расчетом, чтоб попасть в окоп или в указанную цель. Проводили занятия, как должны действовать в обороне и в наступлении отделением, взводом, ротой. После занятий разбирали и подводили итоги и командиры объявляли благодарность тем кто правильно выполнял все требования которые возлагались на того или иного бойца, отделение, взвод. Нашему первому взводу была объявлена благодарность. 10-ти человекам в роте персонально, в том числе и мне, за хорошие показатели в тактической учебе (мне за правильное и своевременное донесение как связной ком. роты). За хорошо поставленную партийно-политическую работу во взводе (читка газет, устные беседы, выпуск боевого взводного листка), перед строем роты, политруком роты мне была объявлена благодарность. Однажды в полк прибыл представитель с передовых позиций. Стройный офицер, высокого роста, конопатый, сильно взволнован. Он с хода обратился к командованию полка: " Я явился с передка за пополнением, у меня были большинство литовцы и латыши, этот народ только до первого пушечного выстрела. Или их всех перебьют, или они разбегутся, и их не соберешь. Я буду отбирать только уральцев и сибиряков, поэтому прошу мне построить только этого контингента людей". Построили нас уральцев и сибиряков. Представитель по набору предупредил: "Сейчас я буду обходить строй, на кого укажу, тот должен выйти из строя и становиться вот здесь в две шеренги". Отобрав и переписав наличие бойцов (он не сам переписывал, а с ним был еще один военный), они отправились на передовые позиции. Вся эта процедура заняла буквально несколько минут, т.к. время не ждало надо отбивать врага, он пер как ошалелый.
А нас всех передали в отдельный саперный батальон при штабе корпуса 22-ой армии Калининского фронта. Я попал в 3-ю саперную роту. Мне, как и в запасном полку, поручили работу агитатора и редактора боевого взводного листка. Через несколько дней приходит посыльный из штаба батальона спрашивает: "Кто Ангенов?", я отвечаю: "Я Ангенов", он: "Вам приказано явиться в штаб батальона". В штабе задают вопрос: "Коммунист?" Отвечаю: "Коммунист". "С какого года?"- "С 1931". "Мы хотим тебе поручить работу политрука роты, как ты смотришь на это?" Я ответил: "Чтоб быть политруком, тем более в военное время, надо хорошо ориентироваться по карте и на местности, а я в этом деле слабовато подготовленным чувствую" - "Ничего вам политрукам рот будет помогать старший политрук батальона". Я согласия не дал и сказал: "У нас в роте есть два бойца изъявляющие желание быть политруками, фамилии их не знаю, не помню" (изъявляющих желание быть политруками я узнал, когда проводил политзанятия во взводе). В штабе мне ответили: "Можешь быть свободным, а тех двоих направь к нам". Я им об этом передал, они охотно направились в штаб. Знаю, что одного из них взяли политруком. Через некоторое время меня снова вызывают в штаб батальона. "Мы хотим тебя поставить на должность старшины 2-ой парковой роты". Я ответил, что с машинами я вообще не знаком и учиться в военное время некогда. Они мне сказали: "Тебе это не обязательно знать" и спросили у меня, "А какое имеешь воинское звание?" Я ответил: "Рядовой сапер". Они отвечают: "Да, без воинского звания старшиной тебя ставить нельзя. Но мы посмотрим, может быть, поставим тебя помощником старшины пока, в общем ты переводишься из 3-ей саперной во 2-ую парковую роту, забирай свои личные вещи и являйся во 2-ую парковую роту". Приказом по батальону меня назначили командиром отделения 2-ого паркового взвода. Избрали парторгом роты и членом партбюро батальона. Политрук роты отдал мне свой планшет под документы. 26.08.41г. меня назначили старшим группы истребителей танков. Мы располагались на опушке небольшого леса, по одну сторону от нас было небольшое поле, по другую сторону дорога (большая). Командир подвел нас к дороге и сказал: "Вот с той стороны могут появиться немецкие танки вы должны их задержать. Сами замаскируйтесь в кювете, где вам удобней". Обвел меня взглядом с ног до головы и спросил: "А где у вас пилотка?", я ответил: "Пилотку и обувь еще не получил". Он мне принес пилотку и сказал: "Иди к сапожнику выбери у него что-нибудь покрепче на ноги, так парторгу не прилично". У сапожника я подобрал "покрепче" на одну ногу солдатский ботинок потрепанный изрядно, на другую ногу лыжный ботинок с остроконечным загнутым носком как крючок, т.к. у сапожника выбора тоже не было ни какого. Мы подобрали место, где нам удобней наблюдать и в случае бросать бутылки с горючей смесью, чтоб не мешал кустарник и ветки деревьев. У нас была одна противотанковая мина и несколько бутылок с горючей смесью.
И вот представьте себе идут немецкие танки, первый танк мы подожгли, он горит, экипаж выскочил из танка нам надо по нему стрелять, а у нас нечем. Нет ни винтовок, ни автоматов, ни гранат. Немцы бы нас и перебили. А остальные танки свободно бы пошли вперед. И вот слышим гул мотора и лязг гусениц. Я выглянул из-за укрытия. В нашу сторону идет машина, но разобрать трудно, что за машина она еще далеко от нас. Я ребят предупредил: "Подготовиться к броску бутылок, бросать в заднюю часть танка, где находится его мотор". Сам наблюдаю за движением машины. Ребятам не разрешаю подниматься с земли, чтоб не демаскировать нашу засаду. Когда машина подошла на близкое расстояние от нас, я убедился, что это не танк, а наш тягач тянет 152-х мм пушку и говорю ребятам: "Смотрите, это наш тягач тянет пушку". После этого мне еще дважды приходилось быть старшим группы истребителей танков. В этот же день командованием батальона намечалось провести собрание младшего командного состава и заседание партийного бюро батальона. Собрание младшего ком. состава отменили. Решили провести только заседание партбюро. После того как меня назначили командиром отделения и избрали парторгом роты я сразу составил список по форме, завел учет бойцов своего отделения 11 человек, а коммунистов и комсомольцев роты мне дал сведения политрук роты. Та и другая работа мне была не в тягость. Ибо у меня был опыт в гражданских условиях. Я работал административно-хозяйственным работником- начальником передела прокатного цеха. Не освобожденным от производственной работы секретарем парторганизации цеха, в составе которой было более ста коммунистов, а общее число работающих в цехе 900 человек при многосменной работе, было 14 смен. Одновременно являлся членом парткома завода, членом пленума райкома, кандидатом в члены пленума горкома, внештатным инструктором райкома. Без отрыва от производства в 1939 г. окончил курсы мастеров соц.труда. Под партийные документы политрук роты отдал мне временно свой планшет. И вот мы проводим заседание партбюро. Повестка заседания партбюро "О проведении партийно-политической работы в подразделениях". Старший политрук батальона в своем выступлении призвал остальных парторгов рот брать пример в работе с парторга 2-ой парковой роты с тов. Ангенова. Мне это показалось как-то неудобным ведь за такое короткое время я не смог ни чего сделать большого. Но видимо мой опыт партработы в гражданских условиях помог мне быстро и правильно взять направление в этой работе и в армейских условиях. Видимо это дало повод ст. политруку сказать, чтоб остальные парторги рот брали пример в работе с меня. Приходит один офицер докладывает командиру батальона: "Поступили сведения о прорвавшемся танковом десанте противника на ст. "Кунья". Что прикажете делать?" (мы находились недалеко от этой станции). Комбат приказал: "Возьмите мою машину, подберите с собой добровольцев, сделайте разведку, о результатах доложите мне". Вернувшись из разведки, офицер доложил комбату: "Ни какого танкового десанта на ст. "Кунья" не обнаружено. Встречались с мирным населением они тоже ни кого не видели". Мы продолжали заседание. Налетели немецкие самолеты бомбить наше место расположения, мы все по команде укрылись в щели. От разрыва бомб осколки полетели над нашими головами, один из них врезался в противоположную стену щели. Самолеты отбомбились и улетели. Закончив заседание, мы разошлись по своим местам. К этому времени весь личный состав батальона уже поужинал. Вернувшись с заседания, я сказал своему помощнику: "Ты иди, получай ужин на нас с тобой, а я пойду, получу продукты на отделение на одиннадцать человек. В отделении были шофера, трактористы. Получив продукты, я быстро раздал бойцам, которые были при мне, а которые были в разъезде на них продукты остались у меня. Я сказал своему помощнику: "Давай быстренько поужинаем, а то похоже на то, что вот, вот что-то должно произойти". Я понял, раз поступили сведения о десанте, значит, он все равно должен быть, где то около нас, тем более что их самолеты пробомбили наше расположение. Мы с помощником сели на полянку и стали хлебать гороховый суп, как сейчас помню, навар был черный- черный. Вдруг наше место расположения начали обстреливать немецкие автоматчики. Вначале пули ударялись о стволы деревьев и ветки кустарников, не долетая до нас, а затем полетели над нашими головами. Я помощнику сказал: "Давай хоть лежа дохлебаем суп, а то больше может, не придется поесть". Так и не удалось дохлебать суп, пришлось его вылить. Командир роты в полголоса скомандовал: "Начинай грузиться". Погрузили ротное имущество, сбросали свои личные вещи в автомашину. Закончив погрузку ком. роты построив роту объявил: "У кого есть винтовка и граната или автомат и граната что-нибудь одно отдать у кого нет ни того ни другого". Такое распределение было быстро проделано. У кого было то или иное оружие заняли противопехотную оборону, а у кого его не было были подносчиками патронов стрелкам, в том числе и я. Мы быстро распаковали цинковые коробки и подносили их стрелкам. Связной ком. роты передал мне, чтоб я явился к командиру. Ком. роты снял людей с подноски патронов и создал из них группу истребителей танков. Назначил среди них старших групп, и мне говорит: "Вы тов. Ангенов назначаетесь старшим группы истребителей танков вот ваши люди. Сейчас идите со своей группой в сторону дороги там увидите, будет стоять автомашина с бутылками с горючей смесью, возьмите такое то количество тех и других, т.е. самовоспламеняющихся и зажигающихся и занимайте противотанковую оборону у дороги в кювете, там уже отрыты щели. По ту сторону дороги занимают другие группы, а вы со своей, займете по эту сторону. В дальнейшем, команду ждите через моего связного". Перед тем как сняться нашей роте с места расположения связной передал приказ ком. роты нашей группе сняться и выйти вперед на перекресток дорог. Там занять противотанковую оборону.
Нашу дорогу пересекала дорога, идущая со ст. "Кунья", откуда мы и должны были задержать танки противника, если они появятся. Вот мы лежим у скрещивания дорог в ложбине, всматриваемся в темноту, прислушиваемся, когда появятся танки, чтоб их поджечь бутылками с горючей смесью. Нам было слышно, как позади нас в лесу из стволов минометов вылетают мины и пролетают над нами. Это били немцы по ст. "Кунья". Мимо нас стал отходить наш батальон. На фоне неба видим, что прошла и наша рота, но нас с обороны не сняли. Бойцы забеспокоились и обратились ко мне: "До каких пор, мол, мы должны здесь находиться. Что-то надо предпринимать". Я и сам об этом думал, но им, ни чего не говорил, зная, что без приказа командира боевой пост оставлять нельзя. А сам тоже думал, а вдруг забыли о нас и в таких случаях я как старший должен самостоятельно решать этот вопрос. Еще немного обождали, и я направил одного бойца догнать роту выяснить, как нам быть дальше. Вернувшись, посыльный доложил, что они действительно забыли снять нас с обороны и командир приказал немедленно сняться с обороны и догнать роту. Все темное время мы отходили, а на рассвете остановились в лесу, на какой-то возвышенности. Решили сделать разведку бывшего нашего места расположения. А вот где и как шли остальные роты батальона я, что-то не помню. Стали набирать добровольцев в разведку. Желающих оказалось много. Я, как коммунист, не мог остаться вне добровольного желания. Но меня не взяли, а приказали остаться при роте. Как парторг я должен был принять, от уезжающих в разведку, партийные и комсомольские билеты и хранить при их себе. Набрав добровольцев, командир и политрук роты сами поехали с ними в разведку на бортовой машине. Вернувшись, из разведки, политрук рассказал: "Мы, не доехав до нашего прежнего места расположения, в лесу, недалеко от дороги, замаскировали машину, рассредоточились и стали наблюдать за местностью, а командир роты прилег на полянку отдохнуть, т.к. не спал всю ночь. Вдруг на дороге оказалась немецкая машина и остановилась, видимо заметили нашу разведку. Я разбудил ком. роты. Когда он поднялся, немецкий офицер открыл дверцу своей машины и очередью из автомата перерезал грудь командиру, а я из своего нагана успел застрелить немецкого офицера и он как мешок вывалился из кабины своей машины. Командира мы там же похоронили. Заложили его хворостом и опавшими листьями с деревьев". Вместо убитого, командиром роты был назначен участник боев на озере Хасан. На его груди был значок "За бои на озере Хасан". Нам с возвышенности было видно, как немцы били из артиллерии по передвижению наших войск, но в цель не попадали, снаряды рвались, то по одну, то по другую сторону дороги, по которой передвигались наши части. После возвращения разведки мы двинулись дальше, но не за отходящими частями, а перейдя эту дорогу, шли лесом в другом направлении. Здесь нам попадались воронки от мин, снарядов и бомб в них убитые наши солдаты. Остановились в местечке " Мехальки" под Великими Луками. Здесь меня так же назначили старшим группы истребителей танков. Мы охраняли сопку, на которой находился наблюдательный пункт, генерал с красными лампасами и его телохранитель старший лейтенант, а внизу сопки пушечный расчет. Две наших группы истребителей танков расположились у самой подошвы сопки и у самой дороги в щелях. Нам было приказано, что мы должны поджидать появление немецких танков вот с этой стороны. Я распределил между нами обязанности кто и что должен делать при подходе немецких танков. У нас было несколько бутылок с горючей смесью, гранат РГД и Ф-1. РГД связали по пять штук. И вот, несмотря на то, что немецкие самолеты беспрерывно бомбили эту сопку генерал и ст. лейтенант находились на ней в полный рост. Генерал в бинокль наблюдал за противником, а ст. лейтенант наводил порядок среди отходящих и проезжающих мимо нашей сопки раненых. По другую сторону сопки проходила дорога. Генерал обнаружил на ней восемь немецких танков, которые шли в обход сопки к нам в тыл. Он дал команду ст. лейтенанту развернуть пушку, которая находилась под сопкой и ударить по танкам. Пушка сделала несколько выстрелов, слышу, генерал сказал ст. лейтенанту, что танки рассеялись. После обстрела танков ст. лейтенант снова стал наводить порядок среди проходивших и проезжающих мимо нашей сопки. Они двигались "пешими", на конных повозках и на машинах. Легкораненые шли "пешими", а тяжелораненые на повозках и машинах, были и обгорелые как головешки. Двигались нескончаемой цепочкой, а немец, не прерываясь бомбит и бомбит. Поэтому ст. лейтенант бегал по цепочке, подавая громко, насколько хватало его голоса, четкую и ясную команду, чтоб все проходящие и проезжающие немедленно маскировались. Кто двигался "пешим", тот быстро маскировался в кювете или в кустарнике. А вот с машинами и повозками тут было целое "светопреставление" - что тут творилось неимоверно. Как только схода свернут с дороги так повозки перевертывались, а машины валились на борт, раненые вываливались на землю. Так как в этом месте был крутой откос дороги. Иные успевали этот откос проскочить и тогда сворачивали в кусты. Но я не слышал, чтобы хоть один раненый из всех упавших прокричал или простонал. Вели себя, мужественно, хотя и были тяжелораненые. Это все происходило на моих глазах. Они падали по ту сторону дороги, а я находился по другую сторону дороги. Видя и слыша действия генерала и ст. лейтенанта я до крайности был поражен их бесстрашием. Мы находились в щелях, нам и то было, как говорят жарко, от каждого взрыва бомбы. Над нашими головами пролетали осколки, и земля падала на наши головы, а они ведь находились на самой возвышенности сопки и в полный рост. Сопка была голая. На ней не было ни деревьев, ни кустарников. Бомбежка продолжалась жуткая, непрерывная, самолетов множество. Когда раненые проходили мимо нашей сопки то свое оружие и сумки с патронами складывали в кучу метрах в 10-15 от нас (нести им было тяжело, они сами-то еле-еле шли, измотались).
Я это подсмотрел и решил взять себе, что-либо из оружия, т.к. у нас не было ни чего, кроме бутылок с горючей смесью и гранат. Я подбежал к куче оружия взял пулемет Дегтярева и думаю "хорошая штука, но как с ним обращаться я позабыл". Подошел один боец и спрашивает меня, берешь? Я ответил, забирай, и он взял его, а я взял полуавтомат. Придя в свою группу, ребята спрашивают: "Ты где это взял?" Я им рассказал, где и по одному разрешил сходить и взять по винтовке. Вторая группа увидела у нас винтовки и тоже спросили: "Вы где это взяли?" Я им рассказал, где и они тоже набрали себе винтовок. Боец нашей группы, увидев мой полуавтомат, предложил мне поменяться с ним на винтовку, я возражать не стал и мы с ним поменялись. Поток раненых прекратился, но сопку немцы продолжали бомбить. От взрыва бомб земля все чаще и чаще падала в наши щели. Бойцы ко мне обратились: "Ангенов, до каких пор мы будем здесь сидеть, пока нас не накроет?" Я ответил: "Без команды боевой пост оставлять нельзя, но если нам будет угрожать явно бесцельная гибель и не поступит команда - снимаемся самостоятельно". Вскоре слышим команду ком. роты: "Группам сняться с противотанковой обороны и занять оборону на сопке против немецких автоматчиков". Я пускаю свою группу вперед, сам ползу позади, чтоб ни кто из них не отстал от группы. На сопке уже занимали оборону другие подразделения батальона. Проследив за бойцами, когда каждый займет себе место, я стал подсматривать место для себя. Увидев на самой вершине сопки более свободное место, подполз к нему. Там оказался головной окоп. Я залег, спрятав в него свою голову. Взял винтовку, наизготовку к стрельбе и как все жду дальнейшей команды. Немецкие автоматчики подошли вплотную к сопке и стали ее обстреливать. Немцы прекратили бомбежку, чтоб не накрыть своих же автоматчиков. И вот пули стали по обе стороны моей головы взрыхливать землю. Я лежу, не поднимая головы. Соображаю, почему же противник так быстро меня засек - нащупал цель, что пули беспрерывно взрыхливают землю около моей головы, ведь она находится в головном окопе и ее не видно. И вот мне показалось, что кто-то сзади меня подергивает за плечи, я оглянулся, ни кого нет. Тогда я и вспомнил, что у меня за плечами мешок с продуктами, которые я не успел раздать бойцам, которые были в разъезде. Мешок то был не армейский - защитного цвета, а простой - холщевый (из под фуража). Он то и являлся мишенью для противника. Оказывается, когда пули попадали в мешок, этим самым его подергивало и мне казалось, что меня, кто-то сзади подергивает за плечи. Я по-пластунски сполз до первой попавшейся воронки от снаряда, встал в ней на колени сбросил с плеч мешок и снова по-пластунски достиг своего головного окопа. Взял винтовку наизготовку лежу, пули не стали взрыхливать землю около моей головы. Значит, противник потерял мою мишень. Я решил обратно забрать мешок с продуктами, когда бойцы вернутся из разъезда я, обязан буду их раздать им. И вот я снова по-пластунски спустился в воронку. А сзади кто-то мне кричит, куда, куда видимо думает, что я спасовал и хочу укрыться в воронке. Но у меня настолько окаменело сердце, что я не смог, ни чего ответить кричавшему и даже не оглянулся, кто это кричал мне. Я одно в голове держал быстрей забрать мешок с продуктами, ведь бойцов то надо будет кормить, и быстрей вернуться в свой окоп. Взял винтовку наизготовку лежу, как и все остальные не стреляем, ждем команду к атаке. Пули противника опять стали взрыхливать землю около моей головы, попадают в мешок и подергивают его. Тогда я отполз от своего окопа метра на два лежа, со злостью, сбросил мешок с плеч и снова занял свое место. Взял винтовку наизготовку лежу, как и все не стреляем, ждем команду "к атаке". Пуль не стало слышно около моей головы. И вот я до сих пор не могу объяснить, что мне пришло в голову, но я сделал из винтовки выстрел, хотя хорошо знал, что без команды нельзя открывать стрельбу, ибо этим самым демаскируешь себя и своих товарищей. Как только я выстрелил, находящиеся около меня бойцы закричали, что поступил неправильно, но ответить на справедливое замечание бойцов не смог произнести, ни одного слова, сердце так окаменело, что сделалось как чугунное. Сразу после моего выстрела была подана команда "идти в атаку". И вот мы с сопки бросились в атаку с криками "Ура!", "Вперед!", "За Родину!", "За Сталина!". Кричали громко, насколько позволял голос каждого, чтобы больше, как говорят, навести паники на противника. Стало темняться, противник атаку не принял, стал удирать, положив стволы своих автоматов на плечо по направлению в нашу сторону, а сам бежит и на ходу стреляет. Мы гнали его порядочное расстояние, но определить велико ли оно было невозможно в такой ситуации. На пути отхода они подожгли стог сена, когда мы подбегали на свет горящего сена они били по нам прицельно, а нам их было не видно. Но мы шли на них, не трусили, ни кто назад не повернул. Знали одно надо идти вперед, не взирая ни на что. Когда они запускали осветительную ракету мы падали, как ракета угаснет, мы вскакивали и снова бежали на них. Они бросали в нас гранатами. Как увидим, что на земле крутится красный огонек, значит, это скоро взорвется граната, и мы снова падаем, как взорвется, мы снова бежим на них, т.е. на немцев. Так продолжалось до конца атаки. Я выше в своем письме рассказывал, что мы приобрели винтовки после раненых. Так вот в затворе моей винтовки оказался песок. Когда мы шли в атаку, то на ходу стреляли. Я выстрелю, хочется еще стрелять но, увы. После выстрела затвор гильзу выбрасывает нормально, а стану загонять патрон в патронник он не заходит, я на бегу бью рукой мягким местом, сколько есть силы и терпения руке все равно загнать не могу. Припаду на колено не жалея своей руки, что ее больно, с силой дошлю патрон в патронник и снова бегу опережая всех, догоняя впереди бежавшего, а это был небольшого роста участник финской войны - смельчак парень. И вот мы с ним оказывались все время впереди атакующих.
После каждого выстрела у меня с винтовкой получалось то же самое. Я снова припадал на колено и досылал патрон в патронник, а задние мне кричат: "Люди с лопатами и с кулаками бегут, а ты с винтовкой отстаешь". Меня опять огорчило, но в ответ я, ни чего не мог сказать, сердце как окаменело так и не отпускает, и в уме держу одно, как быстрей загнать патрон в патронник, обогнать всех, бежать впереди всех и стрелять. Как же мне не стрелять, если мы все время бежим впереди, а немец бьет по нам, как по первым, а я что, должен только свою глотку надрывать "ура" и "ура" и дожидаться когда первый схвачу немецкую пулю? Правда, греха нечего таить, мы шли в атаку тремя эшелонами: первый эшелон с оружием, второй с саперными лопатами, а третий с "кулаками". Мы бежим дальше. На пути, справа от нас дом, с крыши которого в нашу сторону летят красные огоньки. Я сообразил, что на чердаке дома видимо, засел немецкий пулеметчик или автоматчик. Я первый выстрелил по крыше, не оглядываясь назад, кричу остальным: "Бейте по крыше". Они как начали бить по ней, только дранка затрещала, и выстрелы с крыши прекратились. Встречно нам немцы ослабили свой огонь, а слева наоборот в обход нас усилили огонь из пулемета. У нас патроны были на исходе, и мы вынуждены были залечь под косогором и сообразить, что же нам предпринять дальше. Командиров среди нас не оказалось. Пулемет слева вел яростный огонь, не давая нам поднять головы. Впереди нас горел небольшой костер, около его перебегали какие-то фигуры людей. Стрелять по ним у нас патроны на исходе. Идти на них в рукопашную, они нас перестреляют. Справа впереди от нас на фоне неба видим, стоит неподвижно боевая машина различить трудно танк или бронемашина. По машине мы сделали несколько выстрелов из винтовок, бросили две или три гранаты Ф-1 из нее ни кто не отозвался, ни выстрелом, ни голосом. А подбить ее у нас было нечем. Не было гранат РГД, не было бутылок с горючей смесью. Среди нас произошло замешательство, а что же делать дальше. Слева нас обходят автоматчики, и сильно бьет ихний пулемет, справа стоит их боевая машина, справа же, позади нас, остался тот дом, по которому мы стреляли, может быть в нем осталась ихняя засада. И получается, если бы мы пошли в рукопашную, на небольшую группу автоматчиков, которая находилась у костра, а они этого и хотели, заманить нас подальше, то основная группа автоматчиков, которая с пулеметом обходила нас слева, зашла бы нам с тыла, а может и в машине у них была засада, но не обнаружила себя и тоже бы ударила по нам с тыла и на помощь им пришла бы засада, которая всего вероятнее находилась в том доте, не мог же там находиться только один пулеметчик или автоматчик и тогда бы нам всем был каюк. Мы переговорили меж собой, вполголоса, кто был поблизости. Решили выйти из-под огня немцев и там решать, что делать дальше. Нас оказалось четыре группы человек по 40-50 каждая и пришли к единому мнению, что мы оказались в окружении. Оно так и было. Каждая группа решала по своему, как выходить из окружения. Разговор получался громким, потому, что когда шли в атаку от выстрелов многие оглохли. У меня глухота стала проходить, и я решил пойти в группу, в которой шел более громкий разговор. Подойдя к ним, я сказал: "Больно громко разговариваете, немцы могут нас всех здесь накрыть огнем". Они мне ответили: "А что нам делать? Командиров нет, а сами не знаем куда идти". На наш разговор подошли остальные группы. Тогда я им сказал: "Раз у вас нет командира и у нас в группе тоже его нет, тогда тов. бойцы разрешите мне принять командование на себя". Этому нас учили еще в 30-ых годах, когда мы проходили военную службу в терчастях. Если во время боя командир вышел из строя, то командование может принять на себя любой боец, если ему доверяют и разрешат бойцы. Как только я высказал свое предложение принять командование на себя, несколько бойцов одновременно сказали: "А вон идут командиры". Я оглянулся и действительно идут трое командиров с кубиками на петлицах, это были мл. лейтенант, лейтенант и ст. лейтенант. Когда они подошли к нам, то я увидел, что у них есть карта и компаса. Значит, мое предложение само по себе отпало. Да я и сам был доволен, что появились командиры. Но почему-то из них не один не взял на себя общее командование и тем более старший по званию, а каждый стал высказывать свое мнение. Один говорит: "Надо выходить из окружения вот в этом направлении", другой говорит: " Нет, я считаю, что надо идти вот сюда", а третий говорит: "Я считаю надо идти вот туда". Т.е. все по-разному. У нас у бойцов мнения было тоже у всех разное. И поэтому каждый из нас примкнул к тому командиру, с которым совпадало его личное мнение. Таким образом, из 4-х групп образовалось три группы, каждая пошла за своим командиром, все в разных направлениях. Когда я брал командование на себя то, рассчитывал что поведу бойцов в обратном направлении, т.е. туда, откуда пошли в атаку, ибо там остался наш штаб и все хозяйство нашей части. Ну, а когда пошли за командиром, то уже подчинялись его воле и приказу. Высказываю свое мнение, мне казалось, что командир ведет нас правее нашего месторасположения, откуда мы пошли в атаку, указывать и подсказывать ему я не решился, командир есть командир. Шли все лесом. Уперлись в речку. Нам необходимо было ее перейти. Командир направил разведку в поисках перехода. Разведка вернулась, перехода не нашла. Когда мы стали подходить ближе к речке, то обнаружили на своем берегу тропку, ведущую к речке, против нее, на том берегу, тоже была тропка. Значит здесь переход вброд. Но на том берегу у самой тропы видна стрелковая ячейка. А за речкой невдалеке горело немецкое динамо. Мы решили переходить вброд. А вдруг в этой ячейке находится засада, расчет пулемета или автоматчиков, откроют по нам огонь, поднимется тревога, а неподалеку находится их динамо, значит, там есть и немцы, тогда нам вообще не сдобровать. Выхода, у нас, ни какого больше не было и мы решили свой переход осуществить. Пустили вброд одного. Когда он достиг берега, пустили другого, третьего. Когда они оказались на том берегу, перешли все остальные. Глубина реки была больше метра. У кого был автомат или винтовка то держали их над головой, чтоб не вымочить и при необходимости, чтоб можно было из них стрелять. Когда сосредоточились, на том берегу, надо было быстрей оттуда уходить, а нам трудно было двигаться, потому что на нас все взмокло насквозь. Обошли стороной горевшее динамо.
Идем лесом вдруг, перед нами оказался танк, стоящий на проселочной дороге замаскированный ветками, в ту и другую сторону дороги с танка направлены стволы. Мы остановились и в полголоса переговариваемся, что будем делать. Обходить его стороной собьемся со своего направления. Решили перейти эту дорогу метрах в пяти от танка. Пропустили двух человек, перебегайте, мол, по одному пригнувшись. Если из танка не будет выстрела, мы все перебежим к вам. Выстрела не последовало и мы все перешли. Идем дальше. Стали по опушке кустарника подниматься на какую-то возвышенность. Нас окликнули не на русском языке. Мы от опушки кустарника отбежали в сторону. Окликнул нас видимо часовой. Он длинными очередями из автомата начал бить по этому кустарнику только листья и сучья полетели. Мы отошли чуть-чуть влево. На фоне неба видим на возвышенности нарытые окопы. Видимо это та же возвышенность тянется хребтом. Если обходить этот хребет, значит, уйдем далеко влево, а по нашим соображениям нам надо пересечь его и идти дальше по прямой. Только стали подниматься вверх, без всякого окрика по нам открыли огонь очередями из автомата. Мы снова, кто кубарем спустился вниз, кто отбежал и низиной пошли вдоль хребта, перешли его в другом месте. Шли лесом. Устали физически и умственно не могли уже соображать в каком же направлении нам лучше идти, чтоб быстрее выйти к своим, и решили отдохнуть. Командир расставил два поста часовых в ту и другую сторону по два человека. Остальные легли на полянку отдохнуть. Нам с товарищем пришелся пост в болоте, но мы не стояли как на посту, а лежали между кочек в воде, а почему сейчас не помню, то ли за ночь устали от ходьбы, то ли так было приказано командиром. Сколько времени мы пролежали не помню, но нам показалось, что лежим долго, устали лежать, а еще в воде, а смены нам нет. Может быть, все ушли, а нас забыли? Пошли сами узнавать у командира, что делать дальше или нас снова пошлет на пост или заменит другими, но он больше посты не выставил. Стало понемногу светать. Все поднялись с полянки, скрытно покурили и снова улеглись. А я решил прочистить затвор винтовки потому что, когда мы шли в атаку он у меня заедал. Об этом я писал выше. Сел на кочку на мне была пилотка со звездой, скатка шинели через плечо, было уже светло, обогревало солнце. Разобрал затвор, очистил от песка, вставил его в ствольную коробку, не успел свернуть курок, как позади меня раздалась очередь автомата. Меня ранило в голову, пилотку разорвало и отбросило в сторону. Из лежавших, кто-то один, закричал "Ура!" и его механически подхватили все (нас было человек 40-50). Все вскочили и бежать. Кто стрелял, видимо решил, раз закричали "ура", значит, пошли на него, и перестал стрелять. А когда убедился, что мы побежали в противоположную сторону от выстрела он снова дал очередь из автомата. С другой стороны в нас полетели гранаты. И мне влепили еще два фрицевских гостинца. От разрыва одной гранаты осколок влетел под левую лопатку, от разрыва второй в ногу - в пах, на вылет (сквозное). Таким образом, я получил одновременно три ранения. Осколок от гранаты размером 1.5-2 см по сей день находится в одном - двух сантиметрах ниже сердечной тени. Оказалось, что мы отдыхали под самым "носом" у противника. Отбежав, с этого места, на несколько метров все залегли, замаскировались, кто за куст, кто за елку, а кто просто в траву, чтоб не создавать шума своим продвижением дальше. Здесь мы не досчитались среди себя двух человек. Я пытался лечь замаскироваться за пнем, но не мог, ранение под лопаткой мне не давало, ее было сильно больно. Я кое-как опустился около пня на колени, голову опустил пониже верхней части пня. Ребята мне в полголоса, чтобы не услышал враг, подсказывают: "Маскируйся, ложись, демаскируешь нас". Я им ответил, что я все понимаю, но больше, ни чего не могу сделать, не дает ранение под лопаткой. Кровь у меня идет со всех трех ран не останавливается. Я чувствую, что теряю силы с каждой минутой. Я настолько ослаб от потери крови, был весь в крови как "баран". Все боялись даже на меня смотреть, отворачивались от меня. Меня стала угнетать жажда. Я чувствую, если мне сейчас не попить то вот-вот подохну. Расстегиваю ворот гимнастерки (мне уже было тошно). Предлагаю свою винтовку и гранату Ф-1 ребятам. Они с удовольствием это взяли, т.к. у большинства, ни какого оружия не было. Я обращаюсь к бойцам нашей роты, чтобы они пристрелили меня. Они мне ответили: "Знаешь Ангенов, командиры нам наказывали, что боец бойца не должен пристреливать". А я им ответил: "Знаете, командиры нам наказывали, что живьем в плен не сдаваться", а сам думаю, как то надо выстоять до конца, побороть смерть, не смалодушничать, и говорю им: "Когда скажу окончательно, тогда пристрелите". Они ответили: "Ладно, там видно будет". Я попросил, чтоб кто-нибудь из бойцов перевязал мне, хоть одну рану под лопаткой, у меня, мол, есть индивидуальный пакет. Один из них отозвался и говорит: "Я санинструктор, давай перевяжу". Когда завернул на мне гимнастерку чтобы знать, где рана и сказал, что кровь идет из раны как из фонтана. Пока подготовил, перевязочный материал, кровь пошла сгустками и сказал: "У тебя рана тяжелая". Когда он перевязал мне эту рану, видимо, кровь пошла с меньшей силой. Я почувствовал, что во мне, как бы, стали прибавляться силы. А с головы кровь идет по шее, лицу и на скатку шинели и за шиворот по всему телу. Все двинулись дальше, а я идти не могу, рана под лопаткой мне не дает: не шевельнуться, не тряхнуться, не сморкнуться, не кашлянуть и не вздохнуть полной грудью. Пробовал всяко: в рост, на четвереньках, по-пластунски, ничего не получилось. Очень сильно болела рана под лопаткой, а жажда пить еще больше угнетала состояние моего здоровья.
Лежу и слизываю с травы утреннюю росу, чтоб хоть немного утолить жажду. Сколько мог около себя слизал росу. Надо передвинуться с этого места, чтоб еще слизать росы, но не смог. Лежу на открытом месте, враг меня может быстро обнаружить. И я, превозмогая нестерпимую боль, уполз в кусты и там отлеживался. Когда стало темнеть, я решил уходить с этого места. Не захотелось умирать бесцельно, ведь я еще почти ни чего не сделал на фронте. Собрался с силами, набрался мужества и пошел, а может быть выживу, ведь у меня осталась дома семья и по силе возможности, еще смогу оказать посильную помощь нашей армии, нашему народу. Пошел в том направлении, в котором ушли остальные. Обнаружил их в лесу за огородом одного дома, они пережидали, когда немецкие войска пройдут по дороге мимо этого дома. Когда я подошел к ним они стали от меня отворачиваться, им было неприятно и страшно смотреть на меня, т.к. я был весь в крови. Немцы наступали, двигались непрерывным потоком, торопились. Солдаты шумели, галдели, шум моторов, лязг гусениц. Как я здесь обнаружил своих? В этом лесу вся местность была утоптана нашими окруженцами. Вся трава была умята в одном направлении, вот по этой примете я и шел. Услышал небольшой шорох, чуть слышен приглушенный разговор. Я из-за кустов присмотрелся и на фоне неба узнал, что это они и есть. Командир объявил: "Нам старшие командиры наказывали, если попадем в окружение, то выходить мелкими группами" и предложил разбиться по 3-5 человек. И вот я пытался примкнуть к какой-нибудь группе, меня ни одна не берет. Махнут рукой, мол, не ходи с нами (разговаривать то нельзя немцы услышат). Тогда я примыкаю к двум бойцам из нашей роты, которым отдал свою винтовку и гранату и с которыми только что поделился своей едой (у меня было немного крошек от пшенного концентрата и грамм 50 хлеба). Когда все ушли мне эти двое сказали: "Ты, Ангенов, подожди нас здесь, мы сползаем в огород. Если увидим гражданских, попросим кусок хлеба, а не увидим, подроем картошки и поделимся с тобой". Думаю, они правильно судят, ведь я с ними делился последними крошками. Они уползли, я остался один. Сел на землю правой стороной спины (левая больная) прижался к стволу елки. Немец продолжает двигаться, как говорят с шумом с треском. Я сижу и жду, вот появятся мои товарищи, а их все нет и нет. Темно, ни чего не видно. Сижу и думаю, то ли они попали к немцам, то ли незаметно ушли от меня, чтоб я не был для них обузой. Время прошло вполне достаточно, чтоб им вернуться, но они так и не вернулись. Так я оказался опять в одиночестве и решил уходить пока меня здесь не обнаружил немец, который двигается от меня в 40-50 метрах. Пытаюсь встать, а ранение под лопаткой не дает, я и так и сяк, а встать не могу. Сижу, а слезы бегут ручьем от боли и от обиды, что я один и бессилен. Каким-то образом я нащупал на стволе елки сломанный сучек, за который можно было ухватиться только двумя пальцами. Ухватившись за него, я кое-как, с большим трудом поднялся с земли (после нескольких приемов). Иду один всю ночь лесом, темно, ни чего не видно, благо ночи были короткими в августе. Иду уже на рассвете. Выхожу из леса, вижу, впереди несколько человек лежат на полянке, накрывшись плащ-палаткой. Останавливаюсь и всматриваюсь, а не немцы ли тут лежат. Вижу, из-под плащ-палатки видна голова. На ней пилотка наша, со звездой. Значит наши, окруженцы. Стою, выжидаю. Поглядываю из-за кустов, когда они встанут. Пойдут, тогда и я к ним примкну, все-таки будет веселее ни один. Вот они встали, пошли, я за ними.
Они заметили меня и машут мне рукой, показывая, чтоб я не шел за ними. Я же был как "баран" весь в крови, на меня все боялись даже смотреть, им казалось это неприятным и страшным. Я иду легонько за ними, чтоб не потерять их из виду, но они быстро скрылись от меня. А я, быстро, не мог идти, из-за ранения под лопаткой, да и на раненую ногу стал прихрамывать, с горяча-то, ее, было еще не больно. И вот встречаюсь с одним, по национальности татарин, он один и я один, вдвоем веселее. Идем дальше. Натолкнулись на оставленное хозяйство, какой-то нашей медицинской части. Тут было: пушка-сорокопятка, конская упряжь, хромовые сапоги, вся постельная принадлежность, в двуколке свекла, морковь, картошка и разные медикаменты, это только то, что у меня сохранилось в памяти. Я взял пару пачек махорки и полные карманы брюк стерилизованных бинтов, перевязывать свою рану, она сильно кровоточила, да и чтоб не произошло заражение, не появилась гангрена. Я больше ни чего не взял, потому что сам еле-еле ходил. А что взял или нет татарин, не помню. В другом месте, под елкой, попался фамильный чай, высыпанный в кучу. Его было порядочно. Я взял и его немного, если увижу гражданских жителей выменять у них на него кусок хлеба. Мой спутник говорит: "Я сдаваться в плен не пойду, нам командиры наказывали, кто сдастся в плен, тот будет считаться изменником родины, а его семья будет репрессирована, а у меня жена и двое детей". Я ему говорю: "Вот ты, судишь правильно. Ни при каких обстоятельствах в плен сдаваться не будем, а любым путем будем стараться выйти из окружения в свою родную армию". Вот мы с ним идем лесом, видим, впереди просвет, останавливаемся на опушке леса, прислушиваемся, присматриваемся, слышим русский разговор. Я говорю спутнику: "Это наверно ребята пасут скот. Поскольку мне и так ходить из-за ранений трудно, сходи ты и попроси у них кусок хлеба". Я знал, что когда в деревнях ребята пасут скот, то с собой берут хлеба. Спутник категорически отказался пойти и заявил: "Я не пойду, боюсь, чтоб не попасть к немцам". Я ему говорю: "Ну, хорошо, я пойду, а ты не уходи, жди меня здесь, что сумею достать поделюсь с тобой".
Выйдя из леса, предо мной оказалась голая возвышенность. Со всей предосторожностью я поднялся на нее. Вижу ребят, они действительно пасут скот. Коль я был в пилотке, скатке шинели через плечо, прилег на полянку, чтоб меня не обнаружил немец. Пилотку мне дал один боец, вместо сбитой с меня выстрелом. Она была у него запасная. Ребята увидели меня и сами подбежали. Я прежде попросил у них попить. Меня угнетала жажда, не меньше, чем голод. Они сказали, что у них нет, ни чего попить, а вон есть колодец, показали рукой. Я их прошу принести воды из колодца. Они начали перекоряться, меж собой, идти ни кому не хочется. Один согласился сходить, но не в чем говорит, принести. Я даю ему свою пилотку, он принес ее полную. Я выпил всю с большим удовольствием и сказал ему спасибо. Попросил у них, что-нибудь поесть, они ответили, что с собой ни чего не берут. По другую сторону возвышенности видны дома, я им и говорю: "Деревня то не далеко, сходите и принесите, что-нибудь поесть". Они ответили, что невдалеке отсюда расположились немцы, которые их предупредили, если они будут оказывать какую либо помощь русскому солдату, то их всех расстреляют и деревню выжгут. Пока я с ребятами разговаривал, вижу, из деревни идут две женщины. Подошли к нам, присели на полянку, обе в веселом настроении. А я лежу, чтоб меня не обнаружил немец. Прошу у них принести, что-нибудь поесть. За это предлагаю им дать махорки и фамильного чая. Они ответили, что их мужики курят самосад, а чай они пьют тоже свой. Поэтому нам не надо ни то и ни другое. Одна из них мне говорит: "Идем с нами, у деревни есть немецкие окопы, ты в них посидишь, а мы сходим в деревню, принесем тебе, что-нибудь поесть". Вот, я думаю, попал в ловушку, сейчас приведут меня прямо в окопы к немцам. Дошли до окопов. Смотрю в них, немцев нет. Но это вижу я только то, что вблизи от меня. А окопы опоясали всю возвышенность со стороны деревни. Они мне говорят: "Вот залезай в них и жди нас" и предупредили меня: "Вот по ту сторону возвышенности расположились немцы". Страшно, жутко, рискованно, но что делать? Залез в окопы, они ушли. Сижу и думаю, сейчас придут и немцев с собой приведут, значит, я пропал. Но судя по их расположению ко мне, почему-то верил в их совесть, что они не поступят так подло. Время от времени высуну голову из окопа, погляжу вокруг, не видно ни женщин, ни немцев. Но немецкие голоса слышны и так повторял несколько раз. Вижу, идут из деревни в мою сторону две женщины. Я уже в окопе не маскируюсь, а настороженно наблюдаю вокруг, как бы вслед за ними не появились немцы. Женщины, дойдя до окопа, сказали: "Вылезай". Я вылез из него. Они присели, а я лег на полянку. Они вытряхнули из своих фартуков с полбуханки своего круглого хлеба, сухарей и творогу. Я тут же при них лежа съел творог. Хлеб и сухари забрал с собой. Сказал им спасибо за их угощение и пошел к своему спутнику. Правда, он свое слово сдержал, ни куда с этого места не ушел. Я разделил с ним пополам хлеб и сухари. Он меня так же поблагодарил за то, что и я сдержал свое слово, что раздобыл, тем с ним и поделился. С этих пор он от меня не отставал, держался за меня как за отца. Впоследствии, я все-таки его потерял, а где и как не помню. Вроде, в каком-то болоте. Чтобы при встрече с немцами они могли нас принять за гражданских мирных жителей, а не за русских солдат, решили сменять свою военную форму на гражданскую одежду. В противном случае они могли нас расстрелять или взять в плен. Да, притом у меня все белье и верхнее обмундирование и скатка шинели пропиталась кровью, засохло, сделалось все, как берестенное, при движении скоблит тело. Зашли в первую попавшую деревню, обменять все свое военное на гражданское. Перед этим, я сделал разведку, немца в деревне не оказалось. Мы зашли в один из домов, обсказали свое положение хозяевам и попросили их провести такой обмен. Они охотно согласились. Обмундирование то на нас было новехонькое, только что полученное. А нам дали такое, что сами давно не носили, как говорят "брось на дорогу ни кто не поднимет". Но мы довольны были и этим. Первому подыскали и обменили мне, а мое все, кроме шинели бросили в комнате, в корыто с водой, отмачивать кровь. Мы их все время поторапливали подыскать и заменить второму, чтоб нам не задерживаться долго, ибо вдруг немцы нагрянут тогда нам капут. За это время они трижды при нас сменили воду, и она все была кровяная. Этим я хочу сказать, сколько, много крови вышло из моих ран. И как были удивлены сами хозяева, когда он развернул скатку моей шинели то так и ахнули оба хозяин и хозяйка и сказали, сколько же надо было крови чтоб так пропитаться шинели. Я и сам удивился, что из одной головы вышло столько крови. Если бы мы не сменили военную форму на гражданскую одежду, вряд ли бы остались живы. Нам бы не миновать смерти или плена.
Приведу только пару примеров, а их было много. Мы четверо переходили небольшую открытую местность, впереди начинался лес. Вдруг сзади нас кто-то окликнул. Я оглянулся и увидел, идет колхозный пацан, а с ним немец, на груди которого висит автомат. Я ребятам говорю: "Не оглядывайтесь назад, там идет немец с автоматом". Они хотели бежать. Я сказал: "Не бегать! А то он будет стрелять по нам. Догадается, что мы окруженцы или партизаны. Но незаметно ускоряйте шаг. Как только подойдем ближе к лесу там скроемся". Так и сделали. А если бы были в военной форме, он бы нас перестрелял, т.к. расстояние между нами было вполне достаточно для автоматной стрельбы.
Нас было человек семь. Шли лесом. Впереди образовался просвет. Я предупредил ребят остановиться, а сам пошел проверить, оказалось там проходит железная дорога. Это для нас были самые трудные переходы (железные дороги и грунтовые дороги). Потому что немец все дороги патрулировал, пешими, конными и железнодорожными разъездами и усиленно охранял. Даже лес вырубал на несколько метров в ширину по ту и по другую сторону дорог. Я вернулся к ребятам и из-за кустов мы стали наблюдать за дорогой. Проехал конный спаренный разъезд. Я снова пошел осмотреть, где нам безопаснее сделать переход этой дороги и обнаружил, что под дорогой проложена цементная водопроточная труба, но ручей был сухой. Я ребятам разъяснил, переползать внутри этой трубы на ту сторону дороги и залечь на землю пока, я последний не переползу. Когда мы поднялись с земли то обнаружили с той стороны, с которой только что проехал конный разъезд, на ж/д дрезине едут три немца с автоматами на груди. Я ребят предупредил: "Не бегать! Недалеко лес, может быть, успеем дойти до него и укрыться". Но немцы заметили нас, ускорили ход дрезины и открыли по нам огонь. Пришлось бежать до леса.
Был и такой случай. Шли лесом, ночь, темно, идем почти на ощупь, слышен голос немцев, двигался конный обоз. Лошади еле тянут повозки. Немцы их все время понукают. Мы только вышли на дорогу и немцы из-за поворота выехали на дорогу. Мы перебежали дорогу. Перед нами оказалось болото. Мы в нем залегли, прямо в воду, у самой дороги. На нас одежда стала вбирать в себя воду, создалось бульканье. Мы лежим, не шевелимся, как говорят "не дышим", чтоб не создавать большого бульканья воды. Их лошади, как назло, остановились против нас. Ну, думаем все, пропали. Услышат бульканье воды, перестреляют нас, и мы сгнием в этом болоте. Лошади оттянули метров 5-10 опять встали. Как немцы их не понукали, они не идут и все. А мы все лежим не шевелясь. Наконец уехали, все обошлось.
Нас человек 9-10 идем лесом, затем кустарником. Видим, стоит одинокий дом, на открытой местности. Решили в него зайти, попросить кусок хлеба. Всем идти опасно, немец быстрей заметит. Я отобрал с собой трех человек посмелее, остальным сказал: "А вы, оставайтесь на месте. Мы разведаем. Если все в порядке, дадим вам сигнал, и вы придете". Стали подходить к дому. Выбежала собака, зло и непрерывно залаяла. Ну, думаем, немец услышит лай собаки и тогда мы пропали. Потом выяснилось, что немцы то находились недалеко от этого дома. На крыльцо вышла хозяйка дома и приглашает нас заходить в дом. Опять думаем, не подвох ли это под нас. Зайдем в дом, а там немцы. Хозяйка гостеприимно нас приняла, собрала на стол хлеб, вареную картошку в мундире и соленых огурцов. Я товарищей разместил по сторонам стола, а сам сел против окна, чтоб вести наблюдение на случай, если появятся немцы. Приступили к еде. Хозяйка стала расхваливать немцев "вот раньше колхозникам распределяли доход на трудодни, а немец пришел, сделал на душу семьи колхозника". Я увидал в окно идут два немца с автоматами на груди по той опушке кустарника, где остались остальные ребята. Я ребятам сказал: "Вон идут два немца", они повскакивали, хотели бежать, я им спокойно сказал: "Не бегать. Если немцы пойдут по направлению к дому, тогда мы, скроемся в лесу,- лес был сразу за домом,- а сейчас, быстрей закусывать". Немцы только посмотрели в сторону дома и прошли.
Идем лесом нас трое или четверо стоят два домика, постучали в один из них. Окно открыл старик. Мы попросили кусок хлеба, а он ответил: "Что вы тут ходите, я вот сейчас позову немца, он вас расстреляет, ни какого вам хлеба не будет, уходите по добру" и закрыл окно. А мы же голодные, не знаем, где и когда удастся выпросить кусок хлеба. Решили еще к нему постучать, он открыл окно. Мы ему все обсказали, что не просто бродяжничаем и скрываемся, а хотим быстрей выйти к своим, но не удается, а погибать с голоду и бесцельно не хочется. Он сказал: "Ну ладно, заходите в дом", а сам ушел от окна. Мы призадумались, раз он хотел о нас сообщить немцам, значит, они находятся где-то близко, может быть в ряд стоящем доме. Мы зайдем в дом, они нас и схватят. Но все-таки рискнули, зашли в дом. Старик отрезал нам половину круглого каравая. Мы поблагодарили и пошли дальше.
В одной деревне зашли в дом. А прежде, чем заходить в деревню или на хутор, мы делаем разведку, если есть немец, не заходим, нет - зайдем. Когда взошли в дом, в нем находилась хозяйка и двое или трое детишек, ползают по грязному полу. Мы попросили что-нибудь, не обязательно хлеба, но поесть. Она набросилась на нас с криком с угрозами. Я говорю ребятам: "Раз такое дело, пошли дальше от греха". Пропускаю их из дома, а сам выхожу последним. Закрывая дверь, я оглянулся назад, чтоб она не причинила мне чего-нибудь неприятного. А она в это время плюнула мне прямо в лицо. Меня охватила такая злость и обида, мог бы ее прибить на месте, но у нее бы, остались трое сирот, малолетних. Мы не виноваты, что нас постигла такая судьба, что оказались беззащитными, одинокими, разутыми, раздетыми, холодными, голодными. А люди нам плюют в глаза. Разве не обидно. Мы же у нее насильно не просили, даст хорошо, не даст и на этом спасибо. Но зачем нам чинить такую неприятность, когда нам и так приходится невыносимо трудно.
Мы ходили лесами круглыми сутками день и ночь. Отдыхали под открытым небом. Если шел дождь спасались под елкой, в стоге сена, соломы, где это было возможно. А когда выпал снег, то раскладывали костер, чтоб пламя и дыма было не видно из-за леса, иначе немец обнаружит и накроет нас огнем. Ложились вокруг его на снег. Один бок жжет от костра, другой примерзает к земле. А когда решим отдыхать, я говорю ребятам: "Ложитесь все отдыхать минут на 10-15, а я подежурю, потом я прилягу, кто-нибудь из вас подежурит". Сам лежу, боюсь заснуть, не надеюсь на дежурного. А ну пошли ребята вставай.
Подходим к деревне. Встретили тетку. Спросили о немце. Она сказала, что у них его нет, но они приезжают к ним забрать кур, гусей и снова уезжают. Ну, а у нас одна просьба, поесть что-нибудь. Она предложила нам укрыться в риге, в нескольких метрах от деревни. А деревня - только одна улица." Я сейчас вернусь, и мы принесем вам что-нибудь поесть". Тут же у риги сварили большой чугун картошки, принесли хлеба, кувшин квасу. Мы хорошо поели, отдохнули и хотели уходить. Женщины, которые нас покормили, пришли и спросили, как нам отдыхалось. Мы ответили: "Хорошо, спасибо, за сердечный прием и хорошее угощение. А сейчас мы собираемся в дальнейший путь. Подолгу отдыхать нельзя, хочется быстрей выйти к своим". Они: "Ой, нет, что вы, не ходите, переспите здесь, завтра у нас праздник будет. Мы вас еще покормим, принесем вам пива". Мы пересоветовались меж собой и решили переночевать. Раз обещают еще покормить, да еще и с пивом (брага с изюмом) а нам где и когда еще придется поесть не известно. Вечером пошли сами в деревню попросить кусок хлеба. Зашли с конца улицы в первом доме шум, галдеж, мужики пируют, а напротив через дорогу, гонят самогон. Я сказал ребятам: "Пошли дальше, нам здесь нечего делать, еще бока наломают". Улицу прошли до конца. В маленьком домике горит коптилка. Я постучал в окно. Женский голос робко спросил: "Кто там?" Я: "Хозяйка, не найдется у вас кусок хлеба?" Она, открыв окно, сказала: "Хлеба нет, а вот пива, я вам могу налить". Мы выпили у нее по стакану пива (брага с изюмом) и ушли. Утром женщины принесли нам вареной картошки в мундире, свежеиспеченного хлеба и кувшин пива. Прибегают ребятишки посланные взрослыми. "Дяденьки, уходите скорей. В деревню приехали немцы на колхозной лошади, забирают кур и гусей" и сами убежали. Вслед за ними пришел мужик, прихрамывая на одну ногу, и сразу обрушился на нас с крепким матом. "Уходите отсюда немедленно, чтоб вашего духу не было здесь. Немец в деревне сейчас кур и гусей забирает. Сейчас приедет конный разъезд, который специально выискивает таких как вы и если вас обнаружит, то нас всех расстреляет и деревню выжгет". Мы пытались его уговорить, чтоб он не шумел и не оскорблял нас нецензурной бранью. У нас и без его оскорблений хватает переживаний, а он еще взвинчивает нам нервы. Они у нас и так держатся на волоске. Какое там, разве уговоришь, он так раскричался, что всей деревне, наверно, было слышно. Мы ему сказали, что сейчас уйдем. Он ушел. А нам уже уходить было нельзя. Если мы выйдем из риги, то окажемся как на ладони у немцев. Они уже были в деревне. Она была на взгорье, а мы внизу. Им нас было бы хорошо видно. Нас в риге было две группы, одна в одном конце риги в сушилке, другая в другом конце риги в сушилке. Мы укрылись в сушилке, зарылись в гречу, которая сушилась на настиле. Я ребятам сказал: "Вы зарывайтесь в гречу, а я буду наблюдать за деревней".
Предварительно тоже приготовил для себя нору, на случай, чтоб можно было быстро укрыться. И вот я наблюдаю в окошечко, прорезанное в крыше в сторону деревни. Конный разъезд из деревни, по тропке, двигается в сторону риги. Я ребят об этом предупредил и велел ни в коем случае не шевелиться, не создавать ни какого шороха, чтоб нас не обнаружили немцы. И сам зарылся в гречу. Слышим цокот копыт, галдеж - разговор немцев. Я снова предупредил ребят "не дышать". У риги немцы спешились и штыками стали прощупывать, на улице, стог соломы. Ни кого не обнаружили, вошли в ригу погалдели и в другие ворота вышли. Не в ту ни в другую сушилку даже не заглянули. А то бы, нам был каюк (капут). Немцы уехали. Мы решили отсюда быстрей уходить. Недалеко от риги оказалось болото, в нем было много клюквы, брусники, но тут не до ягод, быстрей надо убирать свои ноги.
Был такой случай. Мы шли лесом. Наш путь преградил наш часовой с винтовкой. Мы ему разъяснили, что мы окруженцы." А ты,- мол,- кого охраняешь?" Он ответил, что охраняет партизанский отряд. "Так ты пропусти нас, пройти в отряд". Он ответил: "Сейчас узнаю у командиров". Они разрешили, и он нас пропустил. На месте их оказалось человек до десятка все в военной форме. Кроме часовых, у всех на плечах было по одной, две, три шпалы. Шинели у всех прожженные кострами. Все обросли бородой. У них горел небольшой костер. Девушка, на нем, варила картошку. Часть бойцов ушли в деревню за продуктами. Мы им рассказали, что с августа ни как не можем перейти передний край немцев. А сейчас октябрь, выпал снег. Нам уже надоело бродить бесцельно, оружия, у нас нет ни какого, группа малочисленная, поэтому просим вашего разрешения принять нас в ваш отряд. Они нам в этом отказали. Они же у нас попросили закурить, но у нас кроме бумаги ни чего не было, а у них был табак, а не было бумаги. Мы с ними взаимно поменялись, покурили и пошли дальше. Мы по лесу бродили потому, чтоб нас не обнаружил немец и искали место перехода через немецкий передний край, выйти к своим.
Но если на нашем пути попадалась немецкая телефонная связь, то мы считали это нашей работой нарушить ее. Если кабель тонкого сечения то его проще было рвать, положил его на камень, ударил по нему другим камнем и разрывай. А вот попадет толстого сечения - 10мм и он на шестах, то тут требовалось больших усилий и времени. Мы рисковали собой, но все-таки и его рвали. Мы вышли на проселочную дорогу и впервые обнаружили немецкую кабельно-шестовую связь. Кабель на шестах был сечением 10мм, цветом черный, а полевой, в сторону от линии, цветом серый, в траве его не заметишь, а порвать его руками можно. Я ребятам сказал: "Это связь немецкая ее надо нарушить", они молчат, ну раздумывать тут некогда, а то немец может нас обнаружить и говорю: "А ну, быстро, ищите камни потяжелее и поострее". Когда камни принесли, говорю: "Вы, двое, тот шест вытаскивайте, а вы, двое, вот этот и кладите их на землю". Когда они это сделали, я им показал, - "вот здесь вы пересекайте, а вот здесь вы,- а пятому сказал - когда они пересекут, ты оборвешь вот этот от шеста", а сам стал наблюдать, когда они пересекут и чтоб нас не обнаружил немец. Когда все сделали и ходу в лес. Высеченный кабель забросили подальше от этого места на елку, чтоб не сразу обнаружили связисты.
Нас было четверо. дошли до деревни. Сделали разведку. Немца в ней не было. Мы разделились по два человека. Двое кировских, как земляки, вместе. А я с младшим лейтенантом - артиллеристом (их училище все было направлено на фронт). Кировские зашли в один дом, а мы в другой, попросить кусок хлеба. Зашли в дом. В нем одни дети, взрослых нет. Я, мл. лейтенанту, говорю: "Айда быстрей отсюда, а то хозяева придут, еще подумают о нас что-нибудь нехорошее". Когда вышли из дома, то увидели, в конце улицы, мужики свежуют свинью, подвешенную на елке, у самой дороги, а рядом горел костер и подготовлена, около его, солома. Мы решили в дома больше не заходить, а дойти до этих мужиков и попросить у них что-нибудь поесть. Мл. лейтенант сказал: "Сейчас я напугаю мужиков. Когда подойдем к ним, кричу "Немцы идут!". Я ему говорю: "Не надо, не хорошо будет с нашей стороны, ведь нам не до шуток". Он согласился со мной. Но когда мы дошли до них он действительно скричал: "Немцы идут!". А мужики не дрогнули и говорят: "Они нам сами велели зарезать свинью для них". А когда я взглянул на дорогу, то увидел по полю идут, прямо на нас, два немца с автоматами на груди, а мы-то без оружия и нам пришлось бежать. Когда бежали мимо дома, в который зашли кировские, то махали им рукой, мол, уходите. А мы через огороды и в лес. Немцы открыли огонь. Гнались они, за нами или за кировскими, не знаю. С тех пор мы их больше нигде не встречали. Когда мы скрылись в лесу, я над мл. лейтенантом посмеялся: "Что, напугал мужиков то? Они не дрогнули, а вот нам с тобой пришлось драпать. Вот они, над нами, наверно, посмеялись". Хорошо, что деревни нам попадались маленькие и главное все они окруженные лесом. Скрываться было быстро от немцев. Чтобы выйти из окружения мы всегда старались встретить местных жителей. Они нам рассказывали: где есть, где нет, а куда и когда, должен прийти немец. И указывали дорогу.
Был такой случай. Нам говорят: "В нашей деревне немца нет. На пути попадет следующая, в ней тоже нет, а вот за ней, будет деревня, в нее он собирался сегодня приехать. Там будьте осторожны". Дошли до первой деревни. В ней действительно не было не только немца, но и, ни одного мирного жителя. В одном из домов мы взяли с ведро картошки, завернули ее, в белую скатерть и поручили ее таскать одному, который отказывался ходить в разведку. Это мы сделали ему, как бы в наказание. Он нам сказал, что он политрук, "в разведку я ходить не буду, я один ходил, могу и сейчас ходить без вас". Правда, был он в шинели, в пилотке с винтовкой. Если бы он был на самом деле политрук, то он обязан был взять нас под свое командование. А он даже и в контакт с нами не вступал, ходил все молча. У него, и в нем, ни каких и признаков не было, что он политрук. Стали подходить ко второй деревне. Ночь была лунная. Хорошо было видно, на дальнее расстояние. И вот мы обнаружили на дороге свежий след автомашины в эту деревню. Помним о том предупреждении, что в нее должны сегодня приехать немцы, да и сами хорошо понимали, что наши советские машины не должны здесь проходить. Все-таки решили пройти прямо через деревню, так путь для нас был короче, ибо нам уже надоело обходить те места, где находится немец. На это уходит много времени, а нам хотелось быстрей выйти к своим. Ну и рискнули, как говорят, риск благородное дело. Нас было пять человек: я, мл. лейтенант, "политрук" и два кировских. И вот впереди нас у самой дороги прижавшись вплотную к лесу, стоит дом. Ну и считаем, сейчас его пройдем и окажемся в гуще леса.
Мы шли прямо на луну, поэтому тень от дома падала в нашу сторону, и мы не могли заметить, что в этой тени стоит немецкий часовой, а ему нас было хорошо видно. Мы двигались по дороге прямо на него. Когда он нас окликнул, на своем языке, мы сразу бросились в разные стороны. Мл. лейтенант, первый, побежал в правую сторону, двое кировских - в левую, а мы, с "политруком", продолжали бежать по дороге. Но когда часовой поднял тревогу и стал стрелять трассирующими, вдоль дороги, когда пули полетели меж наших ног, "политрук" бросил картошку, в белой скатерти, прямо на дорогу и тоже свернул влево. Я еще пробежал, по дороге, мимо брошенной картошки, и свернул влево. Оказался в большой болотной трясине и подумал, ну, теперь я пропал. У меня иссякли все силы. С трудом выбрался из этой трясины и забежал в лес. А немец, из автомата, бьет трассирующими пулями по опушке этого леса. Пули, ударяясь о ветки деревьев, рассыпаются красными искрами. Я подался вглубь леса и остановился. Прислушался. Немцы бьют по этому лесу, но в него не заходят. Услышал недалеко от себя шорох и осторожно подхожу. Обнаружил двух кировских и "политрука". Я сказал им: "Подождемте мл. лейтенанта, может быть он придет". Слышим, потрескивают сучья под ногами. То ли он идет, то ли немцы. И правда он пришел и говорит: "Я уперся в озеро и видел, что вы свернули влево и решил перебежать к вам".
Однажды шли лесом. Вышли на дорогу, идущую на г. Торопец. По дороге идут старые и молодые. Все женщины, ни одного мужчины. Все одеты в черную одежду, значит в церковь или из церкви. Мы спросили их, где нам лучше пройти, чтоб не встретится с немцем. Которые помоложе, ответили: "Немец находится в Торопце", - а старухи начали креститься и внушать нам немецкую пропаганду: "Вот мы сейчас из церкви. Нам поп батюшка сказал, что немец захватил Москву, окружил Ленинград, скоро захватит всю Россию". Я понял, что разговаривать с ними бесполезно. Чтобы не терять времени сказал: "Пошли ребята". Мы так же не верили в немецкие листовки, которые он сбрасывал с самолетов.
Но встречались среди нас некоторые паникеры, трусы, которые прибирали листовки с пропуском, на случай, если ему придется туго, то он предъявит эту листовку с пропуском немцам и скажет, что я шел добровольно сдаваться в плен. При встрече с другими окруженцами разговорились, как лучше выйти из окружения, чтоб не попасть в плен к немцам. Один из них достает из кармана немецкую листовку, с пропуском, отпечатанную на русском языке. В ней сказано "Русские солдаты Москва взята немецкой армией, Ленинград окружен, Красная армия разгромлена, ваше сопротивление бесполезно, сдавайтесь в плен, мы сохраним вам жизнь, а кончится война, отпустим вас домой к своим семьям". Показывает эту листовку и говорит: "Если нас немцы схватят, я предъявлю им этот пропуск и скажу, что иду сдаваться в плен добровольно". Я стал ему разъяснять, раз ты, держишь эту листовку в кармане, значит, ты не уверен в себе и в любой момент можешь смалодушничать. А это по нашим Советским законам будет считаться как изменник родине, а твоя семья будет репрессирована. И говорю ему: "Порви ее сейчас же, на наших глазах". Он бросает ее (правда неохотно) и ногами втаптывает в грязь. Я в это время поглядываю на других, а как же они будут реагировать на мой разговор. Кто-то из них достает такую листовку и тут же ее рвет, а кто-то, в тайне, от меня и от других, бросает ее позади себя. Я это заметил и им сказал по-дружески: "Поднимите их и порвите". И они это сделали.
Октябрь 1941 г. Снег уже покрыл всю землю. Нам захотелось хоть пару часов отдохнуть в тепле. Сделали разведку в одном из хуторов, находящегося в гуще леса. Немца в нем не оказалось. Мы зашли в один дом попросили разрешения отдохнуть в тепле с часок, хозяйка ответила: "У меня семья и вас приютить не позволяет место, вы идите вот в этот дом, там живет одна женщина, она вас пустит". Пришли в тот дом. Хозяйка нас приветливо приняла. Не успели с ней переговорить, как в дом вошли двое: молодой человек и девушка. Девушка разделась и сразу взялась помогать хозяйке, собирать обед, покормить нас и обе начали бойко разговаривать. А молодой человек, сидит, молча, не раздеваясь. Хозяйка заметила наше сомнение и предупредила: "Не бойтесь, это наши люди". И тогда эта молодая женщина стала нам рассказывать, что они комсомольские разведчики Красной Армии, в тылу врага. Рассказала нам о пути, по которому можно выйти к своим и о приметах, которые должны встретится на этом пути. "Последней приметой, у вас, будет болото, как его перейдете, увидите, стоит изба лесничего и недалеко от нее небольшая деревушка, в ней находятся наши части. По этому пути мы сами прошли в тыл врага". Мы были одеты и обуты во все плохонькое, гражданское, как говорят, брось на дорогу ни кто не поднимет. Идем по болоту, сверху пронизывает холодный осенний ветер, под ногами снег и ледяная вода заходит в носок обуви, а в пятку выходит. Сами замерзли, ноги пуще того. Встаем на кочки, чтоб согреть ноги, а они еще, пуще, мерзнут на резком ветру. Снова бредем по снегу и воде. Болото оказалось большое, не видно его конца. Ноги окончательно замерзают, но духом не падаем. Сами себя подбадриваем, пусть хоть еще оно будет десять километров все равно пройдем, лишь бы выйти к своим. Перешли болото, видим, стоит изба, мы замаскировались за кустами и наблюдаем, а кто же выйдет из нее, наши или немцы. Вышел один, второй, третий. Все трое - здоровенные, гражданские, мужики. Подходим к ним, спрашиваем: "Где немцы, где наши?" Они нам ответили: "Вчера были здесь наши, и отошли на сто километров без боя, а сейчас здесь немцы". Мы им не поверили и сделали разведку, действительно в деревне оказались немцы. Если бы раньше одним днем вышли к этому месту, то оказались бы у своих. Но мы задержались в одной деревне.
Раз нас разведчики предупредили, что наш путь будет длинным и опасным мы решили запастись куском хлеба. За неимением хлеба хозяин дал нам немного зерна-ржи. А где смолоть? На одном дворе жили двое хозяев. Одна хозяйка нам разрешила смолоть рожь на ручной мельнице и из муки испечь нам хлеб на дорогу. Начали молоть рожь, мельница затарахтела. Прибегает вторая хозяйка к нам: "Вы что тут делаете, уходите сейчас же отсюда. Немец услышит нам несдобровать". Мы ей говорим: "Нам разрешила хозяйка," - "Какая хозяйка? Я здесь хозяйка". Мы ее уговариваем, что скоро смелем и уйдем, а сами по переменкам торопимся молоть, чтоб она нас не выгоняла, да и немец может нагрянуть. Первая хозяйка быстро замешала квашню и через некоторое время испекла, правда хлеб получился неважный, но есть можно. Мы разделили его меж собой и двинулись в этот самый путь и вот опоздали.
Из Свердловска мы ехали на фронт, В вагоне, нам рассказал сержант, участник финской войны, как они оказались в окружении всей дивизией, в полном дивизионном вооружении и находились в нем 40 суток. Им наши самолеты сбрасывали мешки с сухарями. Они и финны ползали по снегу, кто вперед их заберет. Мы слушали его, и нам казалось, страшновато. А вот когда мне пришлось находиться в окружении 65 суток и почти в одиночестве, мне ни кто не сбросил, ни один сухарь с самолета. А чем я должен был питаться. Вот это, не только пострашнее, а скажу откровенно, почти невозможно. Ведь все 65 суток днем и ночью мы ходили лесом, деревни попадались редко, зачастую в них находились немцы. Чем мы питались? На поле порвешь колосьев, протрешь их в ладонях, съешь зерна и идешь дальше. Попадут ягоды или грибы, съедобные или не съедобные ешь. На поле вырвешь несколько картошек, съешь их сырыми. Ели разную траву, листья с кустарников и березовую кору. Однажды нам попался стог гороха. Мы поели его вдоволь. А когда двинулись в путь, то тут нас и схватила жажда пить. Как припадем к ручью или к луже, напьемся до того, что вздует живот. Появится одышка и изжога, но и как в таких случаях бывает - все остальное. Курили разные листья, труху от сена и заячий помет. Последние дни перед выходом из окружения мы ходили вдвоем с мл. лейтенантом, так с ним и вышли из окружения. За 65 суток мы так измотались и настрахались, что отчаялись, в возможности выйти к своим. Шли на риск, была, не была, убьют, так убьют, лишь бы - не плен. Ведь только подумать, за это время я ходил со многими и разными ребятами, некоторые со мной держались подолгу, но, впоследствии, растерял всех и остался вдвоем, а было, что и один оставался, вот тут тоже было жутко и страшно. Об одном я писал. Он, в первые дни окружения, ушел сдаваться в плен немцам, смалодушничал. А остальные? Кто остался в деревне. Когда, мол, наши освободят, тогда и он появится на свет, т.е. спасал свою шкуру. Это тоже малодушие. Другие разбегутся по лесу, когда немец накроет нас огнем. Собирать их ведь не будешь. Это ведь не то, что высадили десант и ему указывают место сбора. Или идут выполнять диверсию, то уславливаются о месте сбора. Мне тоже предлагали остаться в деревне в примаках.
Был такой случай. Идем лесом. Нам попалась женщина и говорит: "Сейчас вам, попадет деревня, вы в нее не заходите, около ее находится немец, а увидите в стороне баню идите в нее, я сейчас вернусь и вам принесу что-нибудь поесть". Рисково? Рисково! Сидим в бане, но поглядываем, чтоб вместо нее не подошли немцы. Есть то ведь нам хочется. Принесла нам еды. Мы ей рассказали о своем скитании. Она нам рассказала о своей жизни и говорит: "Вот мы остались с невесткой. У нее муж был офицер, его убили на фронте". Я возьми да и скажи в шутку: "Интересно посмотреть, что за невестка".
А она говорит: "Сейчас, я ее приведу сюда, посмотрите, она хорошая, если понравится вам,оставайтесь у нее в примаках, будете работать в колхозе. У нас мужиков то нет, все на фронте, да и по дому будете за хозяина". И верно, привела ведь ее. Девка, правда, была хорошая. Всем понравилась. Вот тут мне пришлось выкручиваться. Я стал рассказывать о своих ранениях, какой, мол, я для вас работник, когда сам-то кое-как хожу. Вот я бы тоже мог смалодушничать, остаться в примаках, в деревне. Но ведь я так не поступил. Или когда решим отдохнуть, я говорю ребятам: "Ложитесь все на полянку, я подежурю, а потом меня, кто-нибудь из вас, подменит". Когда прилягу то думаю "как бы, не уснуть?". Не надеюсь на дежурного, вдруг подведет, тогда пропадем все. Кругом же, немец находится. Как почувствую вот, вот, могу заснуть, сразу встаю. "А ну ребята вставай, пошли дальше, время дорого". Что удивительно - это то, что все меня слушались. Что скажу, куда поведу, все идут за мной, кроме одного "политрука", я о нем писал выше.
Еще один вопрос заслуживает достойного внимания к мужеству, к выдержке и выносливости. За 65 суток я только два раза переспал в тепле, один раз в риге, второй раз на хуторе в доме, об этом я выше писал. А ведь в октябре вся земля была покрыта снегом. Об остальных сказать не могу, потому, что со мной ходили разные люди.
В сентябре снегу еще не было, но ночами было уже темно тем более в лесу. Идем медленно, осторожно, молча, прислушиваемся к каждому шороху и треску. Вдруг, выстрел из ракетницы, в нескольких метрах от нас. Мы сразу падаем. А ракета вверху расщепляется еще на несколько частей и становится светло, как днем, хоть вышивай, как говорят. И вот мы лежим, пока свет не потухнет. Нам только бы подняться и быстрей уходить отсюда, как вспыхивает следующая ракета. И вот пока немец не перестанет выпускать ракеты, мы все лежим, и пошевелиться нельзя. А ракета то подолгу горит, не тухнет.
Мне могут задать справедливый вопрос, как же так, ты был тяжело ранен и ходил? Да, я раненый и остался один, как баран весь в крови, от потери крови. От потери крови меня стала угнетать жажда. Я понял если не утолю жажду, значит, я подохну. И стал слизывать с травы утреннюю росу и отлеживался в кустах. А ходили мы медленно, с большой предосторожностью, чтоб не кашлянуть, не чихнуть, чтоб под ногой не треснул сучок и т.д. Шли молча. Были моменты, когда вообще приходилось затаивать свое дыхание, чтоб не обнаружить себя. Пройдем несколько метров остановимся, прислушаемся, присмотримся, в полголоса переговорим, куда и как дальше двигаться, потому, что кругом находится немец. Я внушил себе, не охота умирать бесцельно, любым путем я должен выжить и победить смерть. И я победил ее. Вот пример. Татарин, которому я перевязывал раненую руку, пошел сдаваться в плен, иначе, видите ли, он с голоду подохнет, а еда то ведь у нас с ним была одинаковая солнце, воздух и вода. Он смалодушничал, предал свою родину, стал врагом своего народа и наверняка подох, собачьей смертью. А вот я не смалодушничал, выжил, выстоял и вернулся с победой. А ведь у меня положение то, было куда хуже, труднее и сложнее, чем у него. Да он еще и холост, а у меня семья дома осталась. И вот я проявил патриотизм к своей родине, к своему народу, не смалодушничал, не спасовал перед трудностями, как некоторые. Чего греха таить дело прошлое, были среди нас паникеры и трусы с паршивой, заячьей душонкой. А разве мало геройских примеров, когда человек борется со смертью и побеждает ее. Хотя бы взять пример Маресьева и многих других подобных ему. А почему я русский человек, плюс коммунист, не мог этого сделать. Хотя мы несколько раз подходили в Волге в разных местах, но нам все не удавалось через нее переправиться.
В одном хуторе нам жители подсказали, что мы можем еще попытаться переправиться через Волгу. На том, мол, берегу находятся наши бойцы, а с этого берега наши рыбаки перевозят на лодках наших окруженцев, на тот берег. Мы стали переходить в Волге, идем лесом, нам встретились мужчина и женщина. Несут с полмешка муки. Мы спросили их: "Откуда и куда идете?". Они ответили: "Ходили на мельницу. Смололи зерна. Идем на свой хутор. - "А немцы на вашем хуторе есть?" - "Немца унас нет, но они сегодня или завтра обещали прийти и на наш хутор" - "Нам можно с вами пройти, на ваш хутор, поговорить с людьми, как и где нам лучше выйти из окружения и хотя бы кусок хлеба попросить, несколько суток уже, ни чего не ели?" - "Ой, не ходите. Немцы нас предупредили, если узнают, что у нас были русские солдаты, всех нас расстреляют и хутор спалят. Вот на тот хутор не ходите, там немец, а вот идите туда, показывая рукой, там его нет". Стали подходить к этому месту, а там оказались немецкие части. Вернулись на ту дорогу, по которой ушли мужчина с женщиной и пришли на их хутор. Время было уже темное. Стоят два крайних дома на одном дворе. Чтоб подойти к этим домам нам, надо было, перелазить через изгородь огорода, пройти по нему до ворот, которые открываются для выхода на улицу и через дорогу пройти к домам. Стали открывать эти ворота. Они заскрипели. Ну, у нас и "душа в пятки", мы же не знаем, есть или нет в этих домах немец. У лейтенанта была граната РГД. Мы договорились, чтоб он ее держал на боевом взводе и в случае чего бросал ее в немцев, а сами попытаемся скрыться, пользуясь темнотой. Обошлось благополучно. Мы вошли во двор, тишина, ни одной души. Стучу в дверь первого дома, ни кто не отзывается, открываю дверь входим в дом. В нем тускло горит огонек, на койке лежит женщина с ребенком. Увидев нас, она перепугалась, заревела и громко закричала. Ребенок тоже заревел. Я пытался ее успокоить, что, мол, не бойся, мы свои, а она еще громче закричала, будто ее кто режет ножом. Нам ни чего не оставалось делать, как быстрей уйти из дома, т.к. в другом доме могли оказаться немцы. Я выталкиваю лейтенанта в дверь и говорю: "Пошли быстрей отсюда". Вышли во двор - тишина. Решили, а, была - не была, давай постучим и в этот дом. Я стучу в дверь сеней. Лейтенант стоит наготове, в случае чего, чтоб бросить гранату в немцев. На стук вышел мужчина солидного возраста и крепкого телосложения. Мы спросили у него: "Немцы у вас есть?" Он ответил отрицательно и предложил нам зайти в дом. Когда мы вошли в дом, в нем оказались еще двое таких же могучих мужчин и одна женщина. Мужчина, который впустил нас в дом, сразу обратился к женщине: "Они, наверное, хотят есть. Покорми их чем-нибудь". Думаем, не подвох ли, какой задуман для нас. Лейтенант, на всякий случай, гранату держит в кармане пиджака. Хозяйка нарезала хлеба, поставила чашку мясных щей. Мы эту чашку опорожнили, а хлеб еще остался. Они спрашивают нас: "Вам еще добавить?" Я спрашиваю лейтенанта: "Как, еще хлебнем?" Он отказался. Я чувствую, что сам не наелся, да и он тоже. И говорю хозяйке: "Подлейте еще". Мы с ним и эту чашку опорожнили. Во время еды вели с ними разговор, как и где нам лучше выйти из окружения. Лейтенант все это время одной рукой держал гранату, на боевом взводе. Мало ли могли быть какие неожиданности.
Мы просим у них совета и помощи. Что, вот уже, в течении двух месяцев, как бы мы ни где не пытались, ни как ни можем выйти к своим. Сами видите, что на улице уже снег. Как говорят, подножного корма и тепла для нас тоже нет, а погибать не хочется. Они дают нам ряд советов. 1)" Мы волжские хуторяне, все рыбаки. У нас на хуторе были лодки, их все угнали на тот берег красноармейцы, чтоб рыбаки не появлялись на Волге. Но у одного старика лодка осталась. Он, на ней, перевозит, на тот берег, таких, как вы, окружецев. Выйдите к нему, он вас перевезет через Волгу" и указали нам, его дом. Пришли к нему. Дом оказался на замке. Дожидаться, когда придет старик, нам не хотелось терять время. Мы снова вернулись за советом к прежним собеседникам. 2) Они предлагают нам: "На хуторе есть срубы. Мы вам дадим лошадь с передками, подвезете бревна на берег, соорудите плот и переправляйтесь через Волгу к своим". Мы отказались от этого предложения, т.к. на соседнем хуторе находились немцы и могли нас обнаружить. Мы попросили их самих проделать эту работу, они тоже отказались, что, мол, немцы нас расстреляют и спалят весь хутор. И дали нам совет. 3) "На берегу есть замаскированный, в кустах, плотик. Он поднимет только одного человека. Можете переправиться на нем, на тот берег. Мы отказались и от этого предложения. Ну, один из нас переправится на тот берег, а другой останется на этом берегу. Первый вернется за вторым, второй переправится на тот берег, первый останется на этом берегу. Держаться обоим за плотик и переплыть вплавь? На нас рубахи и брюки худые, нательного белья нет, а Волга в этом месте, как назло, широкая, да снег выпал, вода холодная (31 октябрь 1941 год). Предлагают нам четвертый вариант. 4) "С того берега, красноармейцы, каждый день, переплывают на лодках к нам на хутор. То заберут фураж, то переправят скот через Волгу вплавь. Это место мы вам можем показать. Вначале будет мелко. Пойдете вброд. Будете подходить к середине реки, там будет глубоко, придется переплывать вплавь". Мы отказались и от этого предложения. Вся земля покрыта снегом, вода как ледяная, да и плавать мы не умеем. 5) "Мы можем вам, еще один и последний вариант предложить. Выйдете из дома и идите налево по улице. Дойдете до колодца. От него, влево, пойдет тропа. Идите по ней. Она вас приведет на самый берег Волги. Там вы увидите два места, на которых жглись костры. Вот и вы разожгите на них два костра, это будет сигналом для красноармейцев, что подошли окруженцы. В таких случаях, на сигнал, они подъезжают на лодках и перевозят их на свой берег". Мы вышли на берег. И правда, есть такие два места из-под костров. Нашли бересты, красной хвои, хворосту, но все это было сырое от снега и, ни как, ни загорало. Я лейтенанту сказал: "Ты, разжигай костер, а я буду наблюдать за тем берегом". И что удивительно, он во всем подчинялся мне, за все время нашей совместной ходьбы и крепко держался за меня, как за родного отца. Лейтенант стал разжигать костры, а я снял с головы кепку и стал наблюдать за противоположным берегом. Вот из домика, который стоит на том берегу, вышел боец в серой шинели. Я даю ему сигнал кепкой, но он пробежал несколько метров и скрылся, как под землей. Там, видимо была ячейка для дежурного пулемета. Смотрю, он обратно бежит в дом. Я ему снова даю сигнал кепкой, а лейтенанту говорю: "Раздувай быстрей, хотя бы один костер". Но он не загорает, материал сырой. Солдат видимо заметил мой сигнал и маленький дымок от костра, потому, что лейтенант беспрерывно раздувал его, и я его в этом все время поторапливал. И вот из дома выходит группа солдат, идет к берегу, грузится в лодку, едет в нашем направлении. Я обо всем увиденном передаю лейтенанту и тороплю его быстрей разжигать хоть один костер. Выходит вторая группа, погрузилась в лодку и тоже направилась в нашем направлении. Я снова тороплю его: "Разжигай скорей хоть один костер!". Обе группы едут в нашем направлении. У нас настроение приподнялось. Но вот одну лодку стало заплескивать волнами, и эта группа вернулась обратно. У нас настроение упало. Неужели и вторая группа вернется. Тогда нам дело будет хана. Потому что за 65 суток, как нам казалось, мы исходили всю местность вдоль и поперек. И ни где, не удалось выйти к своим. Но первая группа хотя и медленно, но умело рассекает волны и двигается все ближе к нам. Настроение у нас опять приподнялось. Как только группа причалила к берегу, несколько в стороне от нас, мы бросились бежать к ней. А там, уже набежало много других и хотели погрузиться вперед нас. Но старшина группы объявил: "Я посажу сначала тех, кто подавал нам сигнал (т.е. нас). Место останется, кой кого посажу из вас". Он так и сделал. Часть бойцов, он, направил на хутор, а часть остались с ним в лодке. Он приказал обменяться оружием. Кто идет на хутор взять автоматы, а кто остается в лодке взять винтовки. Ну, теперь думаем только бы немец с соседнего хутора не обнаружил нас на реке. Когда нас привезли на берег, сразу сопроводили в дом, который находился чуть подальше от берега. Там нам сделали тщательную всестороннюю проверку, кто мы, откуда, как и что. Приказали нам выложить все из карманов. А у нас не только ни чего не было выкладывать из карманов, но и карманов то, как таковых не было. Одежда то была на нас вся рваная, нательного белья на нас не было, местами, просматривалось, голое тело и ходили, почти босиком, а ведь был уже снег. Правда на мне была холщевая рубаха, выкрашенная в коричневую краску. На ней был, с внешней стороны, нагрудный кармашек, в который проходило только два пальца. В нем у меня было в бумажке махорки на цигарку. Офицер спросил меня: "Все выложил?"- я ответил: "Все". Он стал меня всего обшаривать, вытащил из кармашка махорку и рассыпал ее. Я, чуть не заревел. Меня даже слезы прошибли, мне ее было жаль, ведь это был мой "хлеб" и спрашивает меня: "А это что? Почему не выложил? Приказано было все выложить". В общем, как говориться, меня пропесочили. Эх, думаю я, и так настрахался за эти два месяца, а вырвался к своим, из меня и здесь еще мотают нервы. Тяжело, очень было тяжело, все это пережить. Но я пережил. И надо без преувеличения сказать, что я мужественно перенес и пережил все то, что описано мной выше и то, что еще будет описано ниже. Я отбрасывал от себя всякое хныканье, паникерство, малодушие и неверие в нашу победу. Хотя иногда и у меня появлялось в душе, что-то подобное, но я это не открывал и не показывал окружающим меня людям. А наоборот вел себя перед ними открыто смело как агитатор, пропагандист и надежный проверенный коммунист для нашей партии, для нашего народа. Хотя и ни кто из них не знал, что я коммунист. Конкретизировать этот вопрос нет необходимости. В моем письме приводилось ряд фактов для примера, а всего описать невозможно, да и многое уже за давностью лет позабылось.
После проверки нас отправили подальше вглубь леса, поместили в каком-то сарае, там уже были тоже такие же, как мы. Обещали нас здесь покормить, но вскоре подали команду к рассвету, чтоб перебазироваться в деревню, на пересыльный пункт. Придя в деревню, нам приказали готовить обед. Мне в числе других пришлось чистить картошку. Только начали готовить обед, приказ, всем на построение. Когда нас построили прибывшие представители за набором людей во вновь формирующуюся часть, стали отбирать по военной специальности, воинскому званию и общему образованию. Под нас была подана автомашина, в которую набилось нашего брата до отказа, а остальные двинулись вслед за машиной пешеходом. На место назначения прибыли под вечер. Для нас уже была приготовлена баня. До бани нас всех остригли. После бани всех обмундировали во все новенькое и хорошо накормили. Здесь нам стало ясно, что попали в отдельную роту связи. И вот в этой части я находился с 1/ХI-1941 года до конца войны. Демобилизовался 25/Х-1945 г. Домой приехал в канун Великого праздника октября, т.е. с 6-го на 7-ое ноября 1945г.Из окружения я вышел через 65 суток самостоятельно и вывел с собой мл. лейтенанта- артиллериста, как он мне сказал, что им не дали окончить училище и отправили на фронт. О том, что я вывел офицера из окружения, ни в каких документах не указываю, все равно ни кто не поверит. Я пишу это для себя, пусть моя совесть будет чиста перед самим собой, что я не вру, а это было на самом деле. И вот когда нас привели в баню, только тогда я снял свои бинты, которыми перевязывал рану под лопаткой. Первое время, когда была возможность, перевязывал (не сам, а ребята) каждые сутки, меняя местами один и тот же бинт-тампон, а когда он пропитается весь кровью, стирал его или выбрасывал и пользовал новый. Осколок от гранаты, размером полтора на два см., по сей день находится в левом легком. За 65 суток я ни разу не мылся, ни в бане, ни в речке и когда в бане я снял с себя все и бросил в предбаннике, то на всем этом вши ползали как муравьи. В канун великого праздника 24-ой годовщины октября мы приняли присягу. Поклялись мужественно, стойко, до последнего дыхания защищать свою родину, не нарушая воинской присяги. После принятия присяги нас стали обучать специальности связистов. Иногда наводили кабельно-шестовую линию связи по пересеченной местности на расстоянии 10 километров по глубокому снегу и все бегом. Следом за нами двигались повозки с материальным и техническим имуществом связи. Причем не только надо было навести эту линию связи, но и снять ее, смотать медный провод на катушки, вынуть из земли все шесты,погрузить их и катушки, с медным проводом, на повозки. Личный состав роты состоял из разных возрастов. Некоторым не было и 18 лет, а некоторым было и по 50 лет. Но все старались, и выполняли все указания своих командиров, как во время учебных занятий и тем более во время боевых действий - точно и в срок. Про молодежь говорили, какие из них будут вояки, только до первого выстрела и все разбегутся. А они постепенно мужали, воспринимая все нужное и полезное от старших товарищей и своих командиров. Впоследствии, большинство из них, стали замечательными солдатами. Чего греха таить, дело прошлое, выкопаем землянку, сделаем одни нары, настелем на них хворосту, а под нарами, прямо на землю, тоже настелем хворосту, и вот одни ложатся на нары, а другие под нары. Ночью под нарами разговор: "Толя, на тебя с нар ни чего не бежит?"- "Нет" - "А на меня, что-то бежит". На следующий раз под нарами и у других состоялся такой же разговор. Впоследствии, выявили этих ребят и с нар их переселили под нары.
Однажды нашей роте предстоял переход на 250 км. Время перехода было максимально ограниченное. Время прибытия в указанный пункт перехода было строго регламентировано. Для соблюдения маскировки мы двигались лесными дорогами - по бездорожью. Шли днем и ночью, с кратковременными привалами на отдых. Трудно было, но все пришли в указанный пункт в точно указанное время. Отстающих не было. Командир роты объявил: "Не смотря на наш трудный, многокилометровый переход, приказ штаба армии выполнили. На пункт назначения прибыли точно в указанное нам время. 250 км, мы, с вами, прошли за четверо суток. Во время перехода горячей пищей я вас не баловал, питались в основном сухим пайком, это я вынужден был делать, чтоб сэкономить время для перехода. Объявляю всему личному составу благодарность". Во время этого перехода я не выдержал наставления своих командиров о том, что при длительных переходах, во время кратковременных привалов, на отдых, каждый из нас должен снимать обувь, перематывать на ногах портянки, меняя их другим концом, чтоб не набить мозоли на ногах и не причинить нажоги ступней. Лежа поднять ноги вверх для стока крови. Этим самым причинил себе нестерпимую боль.
В начале перехода я еще как то успевал переобуться, а чем дальше шли, тем короче были привалы. Торопились, чтоб во время прийти в пункт назначения. Те, кто были в сапогах, для них это было проще, снял сапоги, перемотал портянки, одел и пошел. А вот у кого были ботинки с обмотками, тут дело обстояло похуже. У меня были ботинки с обмотками, пока размотаешь и смотаешь обмотки, расшнуруешь ботинки, перемотаешь портянки другим концом, снова зашнуруешь ботинки, намотаешь обмотки - люди уже встали в строй и двинулись дальше, а нам, уже приходилось догонять строй. Чтоб не отставать и не догонять строй, я, на коротких привалах, кроме обеденных, не стал переобуваться. И к концу перехода, после каждого привала, я уже не в состоянии был встать быстро и нормально на ноги. То, что мы набили мозоли на ногах, это было еще полбеды. А вот то, что я нажег ступни ног до такой степени, что они все превратились в сплошной кровяной покров- это уже была, нестерпимая боль и являлось, чрезвычайным происшествием. После каждого привала, по команде вставать, двигаться дальше, я сначала встану на четвереньки, подниму ноги вверх, чтобы кровь спустилась и боль уменьшилась, затем встану на одну ногу, на вторую, попереступаю ими на месте. Причем, все это делал с большим трудом и болью до слез. Откровенно говоря, я шел с таким трудом из-за боли в ступнях ног. Даже трудно обсказать, обо всем этом. Но я не обращался за медицинской помощью и не признался своим командирам. Я считал про себя, что я должен все это перетерпеть и выдержать абы не выйти из строя. И я выдержал. Пришел одновременно со всеми в назначенное место и время. Меня, как назло, поставили часовым в расположении нашей части. А я, на ногах стоять не мог, но опять не признаюсь об этом и не прошу замены. Терплю и думаю, как бы об этом не узнал командир части. Не только бы мне было неудобно, но он мог бы и отсчитать меня, как положено, по всем уставам военного времени.
Однажды нас, шесть человек связистов, придали стрелковому батальону пехоты, т.к. у них, после неоднократных атак на хутор, в котором закрепились немцы, вышли из строя связисты. Командир части подобрал из нас шесть человек.1. Командир отделения Берендеев, белорус, 2.Соколов, с 1923г. рождения, калининский, 3. Киселев, примерно в мои года, 4. Старик. Ему было лет 50. Фамилии его не помню. Ему было дано 10 лет тюрьмы, но заменили фронтом, 5. Голубев. Бывший участник финской войны, в которой также участвовал связистом, 6. Я, как коммунист, среди шести человек и, как участвовавший в атаках. Не только понюхавший пороха и имеющий ранения, но и самостоятельно вышедший из окружения. Все это давало ком. части и ком. отделения надежную опору, что среди беспартийных находится коммунист, как главная опора командира в выполнении поставленных задач. По прибытии в батальон наш ком. отделения доложил командиру батальона: "Шесть человек связистов прибыли в ваше распоряжение". Одного - тов. Голубева, направили в левофланговую роту. А нас, пять человек, их командир взвода повел по лесной дорожке в сторону противника. А в лесу, уже сосредотачивалась и готовилась к выходу, на исходную позицию, пехота. Дело было зимой, ночью. Командир нас остановил, нащупал нитку телефонного кабеля и приказал нам присоединиться к этой нитке и тянуть кабель дальше. Когда мы присоединились своим кабелем, он спрашивает: "Ну, кто первый потянет со мной?". Мы все молчим, в том числе и наш командир отделения. Он снова повторил: "Ну, кто смелый?". Тут я думаю, ждать и раздумывать нечего, пока в приказном порядке не прикажут. Тем более что среди всех я один коммунист, а поэтому я должен показать пример всем остальным. Забираю катушку кабеля. Она легкая, ручная и кабель полевой, тонкого сечения. Ком. взвода мне говорит: "Ты побежишь по брустверу кювета, будешь навешивать кабель на кусты, а я пойду по дороге". Вот мы бежим с ним. Он по дороге, а я по брустверу кювета, вытянув руку с катушкой вверх, чтоб кабель ложился не на снег, а на кусты. При вращении барабана катушка дребезжит. Он меня спрашивает: "У тебя как фамилия?"- Я отвечаю: " Ангенов"- "Вот тов. Ангенов, я тоже сначала бегал с такой же катушкой, а немец слышит, она дребезжит, он и бьет по ней, т.е. по ее звуку. Видишь, у меня вся шинель простреляна". Я взглянул, от снега то светло было и верно, все полы шинели были в дырочках, но ни чего ему не ответил, а подумал про себя, почему он наводит этим самым страх на меня, вместо того, чтобы подбадривать и поднимать мой дух. Остановились, пока подойдут остальные связисты. Когда они подошли с аппаратами, он приказал подключить аппарат к заземлению и сказал: "Вот здесь будете дежурить. Что будет передавать вам пехота, вы будете передавать в штаб батальона (штаб находился за лесом, на открытой местности, в сарае)". Мы сделали заземление - забили в землю штык от трехлинейки, подключили аппарат, проверили, связь со штабом есть. Ком. взвода сказал: "Будете дежурить попеременно, лежа на снегу". После этого наш ком. отделения должен был установить порядок, кто кого должен сменять на дежурстве. Но он только повторил слова ком. взвода: "Дежурьте попеременно". Поскольку я забивал штык в землю, прикладом трехлинейки, подключал аппарат к заземлению и проверил связь со штабом батальона, что она работает, то я и стал дежурить. Лег на снег, трубу на ухо. Ухо замерзнет, я ее держу у другого уха и так периодически ее менял. А остальные связисты перетаптывались на снегу, чтоб согреться от холода. Мы располагались метрах в пяти от дороги. И вот мимо нас проходит пехота, на исходную позицию для атаки. Командиры все время предупреждают пехоту в полголоса: "Тише, чтоб ни какого звука, ни шороха, ни разговоров не было, полная тишина". Когда пехота вышла на исходную, в небе появились ракеты разных цветов. Это был сигнал для начала атаки. Оказывается, мы с телефоном расположились в лесу, на самом краю опушки леса, а за нами в нескольких метрах начиналась небольшая открытая местность, на противоположной стороне которой, находился хутор, на котором закрепились немцы. Их надо было выбить оттуда.
После сигнальных ракет наши пошли в атаку с криками "ура!" Немцы молчали. Наши подошли ближе к хутору и снова "ура!" Немцы, как открыли огонь из всех видов оружия. Они били из амбразур, сделанных в стенах домов, из окон, с вышки домов, с елок - снайперы (кукушки). Били кинжальным и фланговым огнем. Наша рота была центральной и шла в лобовую атаку, а слева и справа фланговые роты нас огнем не поддержали, да и в нашей роте была одна только пушка 45 мм. Стояла на прямой наводке, на лесной дороге. Поэтому немец и сосредоточил весь свой огонь на нашу роту. Часть наших прижал к земле. Остальные вынуждены быль отойти снова в лес. Кто на одной ноге скакал, у кого рука болталась, у кого разорван полушубок или шинель, были и другие раненые. Когда пехота отходила в глубь леса,, мои тов. связисты тоже, один за одним, смылись, в том числе и сам ком. отделения. Я остался один из 5-и человек и пехота больше, мимо меня, по дороге, не отходит. Немец ведет шквальный огонь из всех видов оружия. Не было ни единого квадратного метра, который бы, не простреливался. Но я продолжаю лежать на снегу. Уши от трубки мерзнут, подменить меня некому, пули надо мной свистят. Но я лежу и думаю, уйти и мне, ведь одному то, лежать страшно, вокруг себя, ни кого и, ни чего не видишь. Но это будет означать, что я оставил боевой пост без приказа командира, а в военное время это пахнем расстрелом. Проверяю связь, штаб батальона не отвечает, значит на линии повреждение. Искать и устранять повреждение? Для кого и для чего? Ведь от пехоты, с поля боя, не получаю ни каких донесений, значит там остались одни убитые. До меня дошли крики немецкой речи с поля боя. Немцы, видимо, добивали наших раненых. Вот они уже в нескольких метрах от меня. Тогда я соображаю иначе. Если мне не уйти отсюда, я окажусь у них в плену. От этого ни кому не будет легче, ни мне, ни нашей армии. А для врага пленный связист - это не меньшая фигура пленного офицера. Я отрываю аппарат от заземления, штык остается в земле. На бегу снимаю свой кабель с кустов одной рукой, другой рукой за ремень держу аппарат, трубка волочится по снегу (в аппарат ее уложить у меня, уже не было времени). Кабель тонкого сечения цепляется за кусты. Я его рву с силой, он рвется, я снова его подхватываю в другом месте (кабель оставлять врагу тоже не положено). Когда я добрался до пехоты, которая сосредоточилась в лесу, отыскал своих связистов, среди них не было одного Соколова с 1923 года рождения. Посчитали, что он убит. Но когда, часть пехотинцев в панике драпанули, вместе с ними и убежал Соколов. Вскоре их отыскали и всех вернули. Их обнаружили в деревне, в пяти километрах от поля боя. Старик, которому заменили 10 лет тюрьмы фронтом, говорит мне: "Тов. Ангенов, если я сейчас пойду, свой штык возьму, ты об этом напишешь в боевом листке?". На заземлении штык был его, а я был редактором боевого взводного листка. Я его сразу понял. Он, хочет проявить себя, в чем-то в хорошем, чтоб быстрее сняли позорное пятно. Я сказал ему: "Это невеликое геройство. Ты пойдешь за своим штыком и можешь потерять свою голову потому, что немец ведет шквальный огонь, простреливается каждый квадратный метр земли. Если, уж ты хочешь проявить себя в чем-то, так почему ты, драпанул, вместе с другими и оставил меня одного?"- "Я уже понял, что поступил неправильно, а все-таки за штыком схожу". Я ему сказал: "Если сержант разрешит, то иди, а мне написать в боевой листок недолго". И что вы думаете? Пошел ведь, принес штык, несмотря на губительный огонь противника. Я проверил, да, номер на штыке тот самый, какой и на остальных частях его трехлинейки. Это было зимой 1941-1942г.
А сейчас расскажу о себе как я шел один, против шквального огня противника. Когда, выйдя из атаки и сосредоточившись в лесу, пехота стала обогреваться у костров, а мы, связисты, тут же перетаптывались, чтоб не замерзнуть от холода, из штаба батальона подошел наш сержант. Называет мою фамилию. Я молчу, понимая, что какое-то мне одному будет задание и считаю - есть ведь поздоровее меня, а я только что вышел из окружения. Мои ранения еще не зажили, как следует, чувствую себя еще слабовато. Но опять думаю, видимо, именно я нужен, для выполнения этого задания, как коммунист. Сержант снова подошел почти вплотную ко мне, но меня не видит, потому что, мы все были в серых шинелях, и различить было трудно, тем более ночью. И снова называет мою фамилию. Тут я отозвался. Он сказал: "Айда со мной, к командиру батальона". Пришли к командиру батальона, сержант докладывает: "Для выполнения задания привел связиста - коммуниста". Командир батальона спрашивает: "Как фамилия?", я отвечаю: " Ангенов" - "Вот тов. Ангенов, слушай приказ. Взять катушку полевого кабеля и доставить ее тов. Голубеву. О выполнении приказания мне доложить. Идите, выполняйте". Голубев - это наш шестой связист, участник финской войны. Он был в другой роте с левого фланга от нас. Наша рота шла фронтальной в лоб немцам. Я взял катушку полевого кабеля и пошел. А сам не знаю куда идти, где находится Голубев. Одно знал, что он находится слева от нашей роты, а где именно близко или далеко? Кругом лес, кричать не будешь "эй, где ты, Голубев?" Немцы продолжают вести шквальный огонь. До зоны обстрела я дошел более-менее безопасно, потому что до меня долетали отдельные мины и снаряды. А когда я вошел в зону массированного огня, когда вокруг меня рвутся мины, снаряды и пули жужжат и ложатся на каждый квадратный метр земли, ну тут мне стало не по себе. И я вспомнил, когда в августе 1941 года шел вместе со всеми в атаку, такого страха не чувствовал. Одно было в душе только вперед и только вперед, на врага "Ура!", "Вперед за Родину!", "За Сталина!". Ну и естественно все эти возгласы дополнялись своими личными, более сальными словами, чтоб больше создать шуму и паники среди противника.
А сейчас я шел один, против сплошного огня противника и меня обуял страх. В зоне обстрела, у самой лесной дороги, стояли срубы, видимо перед войной кто-то рубил себе дом. До этих срубов я дошел кое-как, победил в себе страх, а дальше было уже идти невозможно, больно плотный огонь был. Я встал за эти срубы и думаю, что мне делать дальше, как поступить. Продолжать путь дальше, меня все равно убьют, против такого массированного огня ни как не пройти. Вернуться доложить, что не нашел Голубева, мне все равно не поверят, и меня снова заставят выполнить этот приказ. Но тогда идти будет еще страшнее, да и сам себя этим опозорю. Да чего доброго могут и расстрелять, как за невыполнение приказания, написать об этом жене и детям. Не теряя времени и рассудка, я быстро решаю, приказ командира, закон для подчиненного, он должен быть выполнен любой ценой и безоговорочно. Сам погибай, а приказ выполни. А, думаю погибать так, как говорят с музыкой. Если убьют, так будет сказано, погиб при выполнении боевого задания. Но не так, как могло получиться, расстреляли бы перед строем, как за малодушие, за паникерство, за трусость, за невыполнение боевого приказания. И я пошел против огненной лавины, разыскивать Голубева и разыскал. Передал ему катушку кабеля. Он просит меня помочь ему. Я ответил ему: "Для меня приказ отдан ясно. Доставить катушку полевого кабеля тов. Голубеву и о выполнении приказания доложить. Но чтобы помочь тебе, в приказе этого не сказано". Когда я явился с боевого задания, доложил своему командиру отделения. Он забрал меня с собой и повел к командиру батальона, сам, говорит, ему и доложишь. Ну думаю, доложить ком. батальона о хорошем деле - о выполнении боевого задания поджилки у меня не дрогнут. А вот если бы пришлось докладывать о невыполнении боевого задания, вот тут бы я не знаю, как стал докладывать, страшновато. Придя к ком. батальона я по всей форме дисциплинарного устава доложил ему: "Тов. ком. батальона, ваше приказание выполнил, катушку полевого кабеля тов. Голубеву доставил. Ефрейтор Ангенов"- "Хорошо можешь быть свободным"- "Есть быть свободным". Повернулись с ком. отделения через левое плечо и вышли из штаба батальона. Я задал вопрос ком. отделения правильно ли я поступил не стал помогать Голубеву. Он мне ответил: "Да. Тебе приказано было четко и ясно и ты его выполнил правильно. Ты мог потребоваться для следующего задания, а тебя бы не оказалось". Тогда я еще более успокоился, что поступил правильно. После неудавшейся атаки, нам, связистам, один офицер рассказал, что за эти сутки они семь раз ходили в атаку на этот хутор, эта была 8-ая и ни как не могли его выбить, крепко засел. После этого были направлены мелкие группы пехоты в тыл врага, которые создали там панику. Батальон пошел в девятую атаку и выбил врага с хутора. Пехота пошла вперед, а нас связистов, временно приданных батальону пехоты, освободили и мы вернулись в свою часть.
Задача, нашей, отдельной кабельно-шестовой роты заключалась в том, чтобы обеспечивать связью штаб армии с дивизиями и полками. Поэтому все наши три взвода рассредоточивались на разных направлениях и участках. Между узлами связи создавались промежуточные телефонные станции из 3-4 человек, один из них назначался старшим по станции. Первый и второй взвод перебазировались на новое месторасположение, а наш взвод еще остался на старом месте при штабе части. И вот меня вызывает ком. части и дает мне задание: "Надо доставить техническое имущество связи в первый взвод. Он находится на таком-то направлении, в таком-то пункте. Ты назначаешься старшим. С тобой поедет ездовой. Когда доставишь на место имущество, позвони мне". Я попытался высказать свое мнение: " Я плохо ориентируюсь на местности и могу не найти этот пункт"- "Ты там был хоть один раз?"- "Да, проходили всей частью"- "Ну вот, не может быть ни каких разговоров. Кровь из носа, мой приказ должен быть выполнен". И тут уже мне оставалось только повторить приказ и выполнять его. У капитана части Федора Ивановича Карсунского, из Тульской области, была поговорка, когда он отдавал любой боевой приказ, всегда подкреплял его словами "кровь из носа, а приказ должен быть выполнен", а у самого глаза сделаются красные-красные. Он у нас был строг и в то же время справедлив. Потребовал, от меня, повторить приказ. Я повторил. "Идите, грузите тех. имущество, запрягайте лошадь и счастливого вам пути". Мы все погрузили и поехали. Примерно на полпути сбились с правильной дороги, уклонились вправо, в сторону противника. Ехать обратным путем до того места, с которого сбились, от главной дороги, у нас займет лишнее время. Мы решили проехать лесом, на прямую, рассчитывая, что в таком-то месте, главная дорога делает поворот, и мы выедем как раз на нее. Снега в лесу было много - по брюхо лошади и мы забурились в него, зацепив возками за пень и сломали оглоблю. Как могли, связали и закрепили ее. Только выехали на дорогу, на которую нам надо было, проехали по ней несколько десятков метров, на наше счастье в стороне от дороги оказались брошенными пара саней одни из них были с оглоблями. Эти сани я приметил, когда мы проходили всей ротой по этой дороге, вот почему я и решил ехать лесом, на прямую, чтоб выехать прямо на них сокращая путь в объезд. Мы заменили сломанную оглоблю и поехали дальше.
Когда мы доставили имущество связи в указанное место я по телефону доложил ком. части. Он передал приказание, ездовому возвращаться обратно, в свое расположение, а мне, на рассвете, идти по новому маршруту, куда перебазировался наш взвод, на новое место, там из нашей части еще ни кто не был, в том числе и я. Ком. части по телефону разъяснил мне маршрут моего пути: "Маршрут твой будет все лесом, ни каких населенных пунктов не встретится. Когда выйдешь с места на большую дорогу, пройдешь по ней несколько метров, будет поворот налево. Пройдешь по нему до закрытого шлагбаума. За ним, по всей дороге, будут противотанковые надолбы. Там не ходи, вся дорога заминирована, а от шлагбаума сверни вправо на санную дорогу, которая идет вдоль постоянной линии, иди по ней, не сворачивая в стороны, там вся местность заминированная. Дальше попадет заминированная полоса нашими, за ней попадет заминированная полоса немцами, тут будь особо осторожным. И эта дорога приведет тебя прямо в глубокий лог, где и расположился ваш взвод, в немецких землянках, - и особо предупредил: - будь внимательней, т.к. в этой местности бродят мелкие разбитые немецкие группы". Вот думаю, ни чего себе, идти одному, в такой обстановочке. А там, где на косогорах снег посдувало, так мины оказались, как на блюдечке и наши и немецкие. И вот дорога повела меня круто вниз. Слева от дороги оказался глубокий лог, в нем какие-то люди капашатся, лошади привязаны у повозок, то ли наши, то ли немцы. Ну, думаю, влип, сам пришел к немцам. Лог до того глубок, что трудно различить, кто в нем находится. Остановился, рассматриваю, кто же в этом логу находится. Оказалось, в нем наш взвод. Признаться, я уже трухнул. Об этом логе то, я и позабыл, когда мне по телефону, о нем говорил ком. части. В этот лог по дороге я спускался со стороны немцев. Когда я прибыл во взвод ребята и командиры меня встретили словами: "Да ты как нас нашел? Видать и немец тебя не потрогал, побоялся. Ну, давай, располагайся и отдыхай".
Был и такой случай. Одному из взводов нашей части было приказано протянуть связь в один из пунктов, вот наши связисты начали орудовать, чтоб быстрее выполнить задание, вдруг увидели, что встречно им тянут связь немцы, а немцы увидели, что наши встречно им тянут. Прежде, те и другие, растерялись, а затем сообразили и быстро стали сматывать кабель, они свой, а наши свой. Перестрелки не было. Разошлись, как говорят, по своим местам.
Однажды наша часть двигалась по дороге, по сторонам которой колосился посев зерновых и вот мы заметили что посев, качаясь, раздвигается в сторону дороги, по которой двигаемся мы. Значит, кто-то по посеву ползет! По команде останавливаемся, трое наших с автоматами пошли навстречу ползуну, это оказался немецкий солдат. На окрик наших "кто ползет?" он поднялся на ноги и, дрожа от страха без сопротивления сдался. Мы продолжили двигаться и перед сумерками остановились в лесу, стали располагаться на ночлег, пленили еще трех немецких солдат, которые бродили вокруг нашего расположения. Все трое между собой, что-то все ссорились, но у нас не знал, ни кто немецкого языка, поэтому мы не могли понять, о чем они ссорились. Мы доложили ком. части что пленили 3-х немцев. Он пришел разобраться. Они стали ему руками показывать на свои ноги, мол, ваш "зольдат" снял с нас сапоги. А один показывал на свою руку что, мол, ваш "зольдат" снял с меня часы. Этот аморальный поступок совершили наши молодые ребята - с 1923 года рождения. Командир приказал им все это вернуть немцам и строго настрого предупредил их.
Об одном еврее. Был у нас ездовым солдат по национальности еврей. Поступил приказ всем постричь волосы. Все постриглись, приказ выполнили безоговорочно. А вот он, ни в какую. Не давал стричь свои волосы (правда, они у него были красивые, черные, кудрявые). Сядет на стул, парикмахер только дотронется своей машинкой до его головы, он соскакивает со стула и в сторону "не дам стричь". Но приказ есть приказ, хош не хош подчиняйся. В конце концов, вынуждены были его посадить на стул и держать. Один сзади держит под мышки, чтоб не встал, двое держат за руки, четвертый держит голову, чтоб не вертел ей. Все-таки постригли. И вот когда мы получили приказ, о продвижении вперед, немец заметил наше движение и стал бить по нам из орудий. Этот ездовой вез на двуколке техническое имущество связи, повернул свою лошадь и поехал в обратном направлении. Мы это заметили и доложили командиру хоз. Взвода. Он приказывает ездовому вернуться, а тот наоборот подгоняет быстрей лошадь. Командир бросился ему вдогонку, ухватился за вожжи и остановил. "Зачем поехал обратно?"- "Боюсь, стреляют" - "Все двигаются вперед, не боятся, а ты забоялся!" Постыдил, пожурил, прочитал ему нотацию, парень успокоился.
Был случай и мародерства. Один солдат, у гражданских стянул курицу. Хозяйка об этом пожаловалась ком. части. Командир решил судить товарищеским красноармейским судом. Председателем суда был ординарец ком. части по фамилии - Горбунов, я секретарем и еще один член суда. Солдат в своем неблагородном поступке признался. Но не, потому что он был голодный, а потому что ему захотелось поесть курицы, как говорится полакомиться. Суд, рассмотрев данный вопрос, признал его, как случай мародерства и вынес решение, прав у тов. суда не достаточно. Вынести вопрос на усмотрение ком. части, использовать свои права в отношении наказания солдату.
Перед строем всего личного состава части командир разъяснил постановление суда и пообещал провинившегося в проступке отправить в штрафную часть, чтоб кровью искупил свою вину. Было дано слово самому провинившемуся. Он во всем чистосердечно признался и просил ком. части не отправлять его в штрафную часть, а дать возможность искупить свою вину в своей части. Такая возможность ему была предоставлена. И он ее оправдал. А дело было так, мы стояли под Новосокольниками, бой шел за этот город. У нас нарушилась телефонная связь, это произошло через несколько дней после суда. Бой был горячий, связь надо было немедленно восстановить т.к. она исходила непосредственно из штаба нашей 22-ой армии. И вот этот провинившийся попросил разрешения пойти ему на устранение повреждения. Время было ночное, темень хоть глаз выколи, как говорят. На улице вода, грязь, гололед. Ночью обычно подмерзало. Он быстро надел на ноги портянки, обвязал их телефонным кабелем, не надевая обуви, ушел на исправление повреждения, долго не возвращался, думали, что с ним что-нибудь произошло. В конце концов, он обнаружил повреждение, кабель при перенесении с одной стороны на другую сторону дороги был вкопан в землю и когда проходили по дороге танки пересекли кабель своими гусеницами. Когда он вернулся с повреждения, то портянки у него были все мокрые, в грязи и растрепанные, а ноги в ссадинах. В дальнейшем он всегда старался, чтоб сделать больше, чтоб смыть с себя позорное пятно.
Как я, временно был назначен ездовым. В ноябре 1941г. только что сформировалась наша часть, мы стояли на месте, под "Сухиничами". Меня назначают ездовым раз, мол, ты имеешь ранения, и они у тебя еще не зажили в полной мере тебе будет здесь полегче. Я стал отказываться, мотивируя тем, что не умею обращаться с лошадьми и поэтому, из меня плохой будет ездовой. Ну ладно, мол, пока стоим на месте, будешь ухаживать за своей парой лошадей, будешь кормить, поить, убирать навоз, а в дальнейшем подберем вместо тебя другого. И вот за каждым из нас, нескольких человек, закрепили по паре лошадей, для каждой пары свое стойло. Дать корму лошадям было проще т. к. сено и овес старшиной выдавались по норме, тут уж не дашь меньше или больше. А вот как только надо было их поить, а поить их водили на речку, тут для меня было проблемой. Все ездовые деревенская молодежь с 1923 г. рождения, сядут верхом на одну, а вторую держат за повод, подшпорят ногами и понеслась душа в рай. А я, верхом, ездок неважный, вдруг лошадь меня сбросит, а у меня же осколок под сердцем. Возьму своих за поводья и пойду, среди них. Раз ездовые погнали галопом, то и мои взлягнут задними ногами, захрапят, вырвутся из моих рук и тоже понеслись вдогонку. Пока я иду к речке, чтоб напоить своих, ездовые уже гонят обратно и мои за ними козла играют, всхрапывают да взлягивают, только поводья болтаются. Ездовые только мне прокричат: "Ангенов, не ходи, твои тоже напились!" Ну, думаю, действительно из меня ездовой не получится. Вскоре вместо меня назначили другого. После этого заместитель ком. части ст. лейтенант, наш, салдинский, предлагал мне быть его ординарцем, я тоже отказался по тем же мотивам что и от ездового. То же самое, мне предлагал Масленников Александр Николаевич. Я и ему не дал согласия. Хотя он был мне и родственник. Все это для себя я считал унизительным. Я никогда не искал для себя работы полегче и местечко потеплее, не в гражданских условиях, ни на фронте, а где труднее туда и я иду. У меня всегда хватало физических сил, соображения и смекалки. И я предпочитал быть вместе со всеми, как говорят "на переднем крае". А как обращаться с лошадьми я не только знал, но и сам все делал и выполнял. Ведь я с 12 лет до 16 лет, т.е. 4-е года, жил у подрядчика в работниках, вместе со своей теткой. А когда мне исполнилось 16 лет я, через биржу труда, устроился рассыльным по городу, у управляющего Нижне-Тагильским заводом, Бессонова Григория Дмитриевича. Тогда подрядчик Маркуха Прохоренко (мне приходится родным дядей) сказал моей тетке: "Ну, Васена, теперь вы можете ехать в свой дом. За работу я вам даю шкуру с коровы и шкуру с овцы, да у вас есть шкура с коровы. Вы их продайте и купите телку. У вас будет своя корова". С этого времени мы въехали в мой, родительский дом и я стал хозяином, началась моя самостоятельная жизнь. Все три шкуры мы продали, купили телку, выдержали ее - была рослая упитанная. Время подошло ей телиться. По ее приметам это время уже истекло, а она не телится. Повели ее в лабораторию, а там нам сказали: "Это у вас не телка и не бык, а нетель ее только можно сдать на мясо", мы так и сделали, а на вырученные деньги купили корову. Маркуха нам отдал небольшой покос. Мы его с теткой и обрабатывали. Бывало, зарод смечу, как по струнке все сделаю. Мужики все интересовасись: "Васена, кто это тебе метал зарод то?"- она отвечала: "Племянник, с которым живу". Они ей не верили и спрашивали у Маркухи. Он тоже подтверждал слова тетки. Дядя был зажиточный. Первое время помогал нам, то сенца подбросит, то дров. Рассыльным я проработал 6 месяцев и перешел на физическую работу в прокатный цех. Зарабатывать, конечно, стал больше. И так мы жили с теткой до 1929 года...
Прислал Александр Никулин
