Бин Натан Соломонович

Н.Б. – Родился 25–го ноября 1924 года в Кицманском районе Черновицкой области.

В то время Северная Буковина входила в состав Румынии.

Мой отец учился на механика в Чехии, после учебы работал в селе Южинец, где сам построил водяную мельницу, а в начале двадцатых годов семья перебралась в местечко Кицман.

В 1-ую Мировую Войну отца призвали в австро-венгерскую армию, в одном из боев он попал в русский плен и вернулся из России домой только в 1918 году.

Отец работал механиком на мельнице, был образованным человеком, при этом оставался религиозным и имел твердые сионистские убеждения, мечтал получить «британский сертификат» позволявший уехать в Палестину. Но эмиграционная квота выделенная британскими властями на въезд в Палестину была небольшой, и оставалось только ждать, когда нам выпадет удача. Кроме меня в семье росли младшие брат и сестра.

Кицман находился рядом с польской границей, и я помню, как в начале тридцатых годов в местечке закрыли гимназию, и в ее здании разместилась пограничная комендатура.

Я рано попал под влияние коммунистической пропаганды, и в возрасте 13 лет уже вступил в подпольный комсомол Румынии, но со временем увлекся сионистскими идеями.

В 1940 году я учился на столяра - краснодеревщика в профессиональном техническом училище «Моргенрот».

Г.К. – Как жители Кицмана отнеслись к приходу Советской власти?

Н.Б. – Каждый по-своему. Не было общей радости, так как многие не знали, чем все это обернется. В местечке встал на постоянную дислокацию артиллерийский полк Красной Армии, и вскоре после красноармейцев к нам прибыли с Востока партийные работники и стали заниматься организацией колхозов. Всех прибывших к нам местные называли «москалями».

За ними прибыли трактористы с Восточной Украины вместе с техникой.

Одновременно с организацией колхозов представители новой власти стали закрывать частные магазины и лавки, их национализировали и переделали в кооперативы, и на этом деле почти все местные начальники у нас «погорели».

Председателем горсовета поставили местного, Ивана Павлюка, так он сделал склад из конфискованных и забранных в «еврейских магазинах» лучших вещей, и все новое районное начальство на этом складе бесплатно одевалось и обувалось, а через месяц за это дело всех начальников –«восточников» арестовали, как расхитителей «социалистического добра», и в Народном доме устроили над ними показательный суд. Посадили всех, кроме Павлюка, которого только сняли с работы, но еще больше повезло 1-му секретарю райкома, он на этот склад лично не ходил, ему все шмотки на дом помощники приносили, и он «вышел сухим из воды».

Лично наша семья к приходу Советов отнеслась положительно. Отца назначили главным механиком электростанции. Я пошел учиться во вновь образованную школу - десятилетку, и незадолго до войны вступил в советский комсомол, нас тогда со всего городка только троих приняли в комсомольцы.

Г.К. - Как Вашей семье удалось спастись от оккупации?

Н.Б. – Как только объявили о начале войны то наш «кицманский» артиллерийский полк сразу ушел к «новой» границе. Знаю точно, что еще до подхода к линии фронта этот полк потерял семь человек убитыми во время обстрела с самолетов. Семьи военных и партийных работников покинули Кицман и были отправлены на Восток уже вечером 22-го июня.

Я вступил в истребительный батальон, а отец неотлучно находился на электростанции.

Уже в последние дни июня Советской власти в городе фактически не было, и только истребительный батальон пытался хоть как-то обозначить, что «все под контролем».

Через Кицман пошел поток беженцев, и 4-го июля стало ясно, что нам оставаться на месте нельзя, иначе, мы попадем «под немцев». Отец прибежал с электростанции, отдал ключи от дома и всю скотину соседу, мы погрузили на подводу какие-то пожитки, посадили на нее малых детей и ушли из местечка. Шли пешком, держась руками за подводу. Вместе с нами двигались к мосту десятки тысяч беженцев, но через мост переправляли только отступающие армейские части.

Мы были в отчаянии, и тут отец увидел, что мимо нас проходит колонна «кицманского» артполка, а многие артиллеристы знали нашу семью, и они нам помогли перейти через мост.

Мы двигались к «старой украинской границе», по направлению на Проскуров, у нас быстро закончились продукты, и в одну из ночей мы остановились на привал в селе Фроловка.

Утром встаем, а со стороны Проскурова началась сильная стрельба. Загорелись лесосклады, и нам местные говорят, что это прорвался немецкий десант, и нам надо уходить на Умань.

Но по дороге на Умань навстречу нам шли беженцы и говорили, что немцы у них фактически за спиной, и нам пришлось снова куда-то поворачивать. Мы уже имели советские паспорта, так их спрятали в ботинки, но внешность сразу выдавала в нас евреев.

Мы дошли до Кировоградской области и тут в одном из селений местные активисты моего отца приняли за шпиона, схватили и притащили в сельсовет, сразу же доложив в райцентр, что пойман диверсант. Отец носил шляпу, говорил по - русски с акцентом, и этого активистам было достаточно. Когда местные докладывали о поимке «шпиона», то отец услышал, что они обращаются к «товарищу Колосову», и сразу узнал голос в трубке.

Колосов перед войной был у нас в Кицкане партийным секретарем, и хорошо знал нашу семью и очень уважал моего отца. Когда стали разбираться, и Колосов узнал, что задержали Соломона Бина, то приказал нас накормить и доставить к нему в райцентр.

Район считался прифронтовой зоной, и все управление осуществлялось «тройкой», в которую входили - секретарь райкома, начальник отдела НКВД и какой -то армейский генерал.

Колосов выдал каждому из нас документ со всеми тремя подписями, что «…семья Бин эвакуируется в тыл страны и просьба ко всем местным властям оказывать содействие и помощь». Нам еще выдали хлебные карточки. Мы простились с Колосовым, и отправились дальше в путь, добрались до станции Кобеляки Полтавской области, где впервые увидели такую диковинку для нас, как ливерную колбасу. В Кобеляках мы на ходу сели на поезд, шедший на Харьков, но на станции Лозовая появилась милиция и приказала всем покинуть вагоны, в Харьков беженцев не пускали. Прямо на месте, на товарной станции, нас всех переписали и стали распределять по окрестным колхозам, от каждого колхоза прибыл «агитатор» и звал людей к себе, обещая всем записавшимся «златые горы». Мы попали в село Раздольевка, где первые дни я работал на обмолоте зерна, а потом меня вместе с молодежью отправили на рытье противотанковых рвов, где работавших неплохо кормили, для кухни резали эвакуированный скот, которого хватало.

На этих рвах нас просто забыли, никто не сообщил, что линия фронта приблизилась вплотную, и я удивился, когда за мной на телеге с ездовым приехал отец. Оказывается, немцы уже рядом, и отец отдал свою рубашку ездовому, чтобы тот согласился за мной поехать. Узнав приближении немцев все разошлись по домам.

Мы с отцом вернулись в Раздольевку, где полным ходом шла эвакуация колхоза.

Нам с другими колхозниками поручили перегонять колхозный скот, свиней, в Донбасс, где в пригородном совхозе в Сталино у нас местное начальство согласилось принять свиней под расписку. И тут нам колхозники говорят - «Уходите, с глаз долой, куда хотите. Нечего вам, жидам, с нами идти »… Побоялись, видимо, что в случае чего немцы их вместе с нами расстреляют. Мимо шла красноармейская часть, отец подошел к одному из командиров, поговорил с ним, и тогда командир достал из кобуры револьвер, подошел к колхозникам и произнес – «Дайте им подводу с волами и поросенка, а иначе я вас сейчас на месте пристрелю!»…

Мы двинулись дальше на Восток, по дороге обменяли волов на лошадь, и, в итоге, уже ближе к зиме, добрались до Республики немцев Поволжья, до Саратовской области, где в одном и бывших немецких сел был размещен эвакуированный из Харьковской области колхоз имени Шевченко. Нам местные русские рассказали, как в начале войны в этом селе НКВД проверяло немцев «на лояльность к Советской власти». Пустили слух, что выброшен немецкий десант, а потом «диверсанты», которых изображали переодетые в штатское энкэвэдэшники, появились в этих местах, якобы, скрываясь от погони, и местные немцы их усердно прятали…

Наша семья оказалась в Ремениковском районе, в колхозе «Заветы Ильича», и мы пошли вставать на учет в военкомат. Моего отца, несмотря на возраст, как механика, сразу мобилизовали в железнодорожные войска НКВД, а затем настала и моя очередь.

Когда я пришел в военкомат, вставать на учет, то показал справку бойца истребительного батальона, полученную в Кицмане, и, оказывается, что по такой справке я считаюсь мобилизованным и военнослужащим еще с конца июня 1941 года.

Меня моментально отправили в запасной полк, где я попал в учебный батальон, готовивший саперов, и дислоцированный в районе Лебяжьего.

В первую ночь нам приказали начать рытье землянок для себя, и я, вслух, при всех красноармейцах, произнес, какая норма выйдет на человека и сколько кубометров мы должны вырыть. Сержант из запасного полка спросил – «Откуда знаешь?», а потом пришел взводный с каким-то арифмометром в руках. Они подсчитали, я все правильно сказал.

Тогда явился ротный, поговорил со мной, и через несколько дней меня отправили на курсы для подготовки комсостава для инженерно–саперных частей.

Никого не смутило что я «западник», и что мне только недавно исполнилось 17 лет, никто меня не проверял, просто зачислили на курсы без долгих разговоров - «за образование».

На этих курсах мы изучали - строительство фортификационных сооружений, наведение мостовых и понтонных переправ, минирование и разминирование.

Днем учились, а по ночам, нередко, на станции разгружали вагоны с бомбами, для находившихся рядом с Лебяжьим авиационных бомбардировочных полков. Наш набор в основном состоял из бывших дорожных мастеров и техников, и через три месяца мне вместе с другим курсантами было присвоено звание младшего техника-лейтенанта, еще дали справку что мне присваивается квалификация «техника – строителя», и вскоре я стал командиром взвода в 450-м УВСР (Управление военного строительства оборонительных рубежей).

Весной 1942 года, если мне не изменяет память, все наше управление ввели в состав Отдельной Саперной Армии, и мы строили оборонительные укрепления и переправы на Дону и Осколе.

С этим 450-м Управлением я отступал до Сталинграда, а потом шел вперед от Волги, обратно, снова на запад, но летом 1943 года нас переформировали в 85-й ВСО (Военно-строительный Отряд) и передали в 36-й УОС (Управление Оборонительного Строительства) РГК, с которым я дошел до Вены и Праги. Наш 36-й УОС являлся частью РГК, и обычно находился во фронтовом подчинении, с конца 1943 года мы действовали в полосе 3-го Украинского Фронта, и все время занимались наведением мостов и переправ.

Г.К. – Что такое ВСО и УОС? Какие структурные подразделения входили в такие части? Как и кем управлялись действия ВСО?

Н.Б. – ВСО обычно состоял из 5-6 саперных рот, которые занимались наведением переправ через реки, строительством понтонных и стационарных мостов на только что захваченные плацдармы. Каждый ВСО имел права отдельной части и свое знамя, и в отряде служило до 500-600 человек личного состава. В свою очередь пять или шесть ВСО входили в состав УПВС (Управление Военно-Полевого Строительства), в моем случае это был 29-й УВПС под командованием инженера – подполковника Чепайкина, которые образовывали костяк УОС (Управление Оборонительного Строительства). Такая вот трехступенчатая структура.

УОС имел в своем подчинении, кроме 5-6 ВСО, еще всевозможные различные отдельные подразделения, начиная от своего автотракторного батальона, заканчивая техническим батальоном, имевшим технику для наведения переправ, и отдельной гидротехнической ротой фронтового подчинения.

Штаб УОС имел свой Политотдел, свои производственный, механический и технический отделы, свой СМЕРШ, отдел планирования, отдел механизации. и так далее и тому подобное.

Одним словом это была довольно большая структурная единица,… на бумаге - куча народу и всевозможной техники, а на деле,… в основном голыми руками и топорами наводили переправы, постоянно, днем и ночью под немецким огнем, теряя своих товарищей.

Нашим 36-м УОС командовал полковник Маренный Исаак Шаевич.

Моим, 85-м ВСО,командовал инженер – майор Сергей Петрович Куличенко, сорокалетний инженер, которого еще в 1939 году призвали в армию на строительство оборонительных рубежей на «новой границе». Я был командиром взвода в 1-й роте капитана Хольдзева Григория Петровича, инженера–подрывника по специальности. Хольдзеву тогда было лет сорок, и в армию он уходил из города Шахты. В штабе ВСО служили – зампотех Шаронов, помощник командира ВСО старший техник- лейтенант Кружилко, замполит - капитан Скворцов, на должности инженера – фортификатора был старший техник лейтенант Солдатенков, кроме того была должность старшего инженера, которую у нас занимал старший сержант Иванов.

Была своя производственно – техническая часть, но специальной техники в ВСО не было.

Теперь по составу саперных рот – в каждой роте по 3-4 взвода, и, например, когда я принял свой первый взвод, то в нем было 47 человек в четырех отделениях.

Г.К. – Кого набирали служить в ВСО?

Н.Б. – В сорок втором году в нашей части, большинство саперов были уральцы в возрасте от 20 до 40 лет, к нам, в 450-й УВСР, целенаправленно из запасных частей отбирали служить бывших дорожных мастеров, бывших шахтеров, взрывников и крепильщиков из угольных шахт, но после того как нас разбили в донских степях и большинство личного состава не вышло из окружения к Сталинграду, то на пополнение к нам присылали людей без какого-либо специального отбора. На Украине в конце 1943 года и в начале 1944 года мы часто необученное пополнение из украинцев, только что призванных полевыми военкоматами в армию в освобожденных областях. Для них это был предел везения, сразу попасть в ВСО, а не «чернорубашечником» в пехоту.

В 1943 году, перед Днепром, было большое пополнение из Сибири, с ним пришел Леонид Андреев, мой помкомвзвода и близкий друг до самого конца войны. Леня был с 1919 года рождения, родом из Башкирии. Периодически на замену выбывших из строя прибывали солдаты из госпиталей, но были и вовсе «исключительные» случаи. Так, например, в нашу роту прибыл солдат, который служил в Кремлевском полку НКВД и был отчислен и направлен на фронт за какой-то промах по службе. Или, помню, как к нам прибыл с пополнением бывший старший лейтенант, политработник, разжалованный в старшие сержанты. Разные люди были…

Г.К. – Национальный состав роты?

Н.Б. – Большинство саперов в моей роте были русскими, но было немало татар, несколько евреев и, что надо отметить особо, по 4-5 среднеазиатских нацменов -«узбеков» в каждом взводе. Старшина роты был татарин по национальности. Был в моем взводе один сапер - карелофинн и в роте - один грек. С сорок четвертого года, как я уже сказал, ВСО пополняли в большей степени украинцами.

Г.К. – И как младший техник - лейтенант, «западник», плохо говорящий по–русски, которому еще и восемнадцати лет не исполнилось, мог найти общий язык с бойцами, которые в два раза старше его, а уж про жизненный опыт и упоминать не стоит?

Н.Б. – Человеком надо оставаться в любых ситуациях, тогда будешь для солдат своим, и они за тобой пойдут на смерть. Я всегда был вместе со своими солдатами, ел с ними из одного котелка, для себя отдельных блиндажей и землянок не требовал, а доп. паек сдавал в «общий котел».

Своих людей старался сберечь, и зря не погубить, заботился о людях, как мог…

Я вам на простом примере объясню…

Были у меня в 1942 году во взводе четыре «узбека» средних лет, которые по–русски «ни в зуб ногой», они владели русским языком только на уровне - «моя твоя не понимай».

Когда отступали до Волги, то постоянно от нас требовали людей передать в пехоту, на верную смерть, или использовалась такая формулировка – «передать в соседнюю часть» - откуда никто назад к нам уже не возвращался…

Я никого своих людей не давал, несмотря на требование – «разнарядку» из штаба, отвечал так – «Вам в пехоту люди нужны? Я сам пойду, а моих ребят не трогайте!».

Тогда мне начальство – «Ну, хоть узбеков отдай. Они все равно в саперном деле ничего не смыслят! Другие своих нацменов уже отдали стрелкам, а ты чего уперся?», но я стоял на своем, и свой взвод разобрать «на запчасти», на «живых и мертвых» - не дал. Потом ко мне «узбеки» подошли, стали что-то говорить, а старшина – татарин перевел –«Теперь они за тебя горой, они знают, как ты их спас»… Но только там, на Дону, спасай-не спасай, а всем нам так досталось, что до сих пор вспоминать не хочется.

Или вот получаем мы приказ навести переправу, и первым делом надо строить «причал», но берег нередко оказывался заминированным. Те, кто понимал в немецких минах, те, кто успел на формировке закончить курсы саперов, погибли еще в 1942 году, и я всегда сам, в одиночку, шел на разминирование берега, никогда никого с собой не брал, чтобы мои солдаты лишний раз жизнью не рисковали, она и так у нас недорого стоила…

Народ у нас в ВСО был разный, бывало, что и своих офицеров убивали, могли и старшину запросто угробить, если тот совсем зарвался.

Вся работа у нас под артиллерийским огнем и бомбежками, так ночью на настиле моста спокойно могли любого офицера в воду столкнуть, и с концами, никто вытаскивать не будет, а «если надо» - то и потонуть «помогут»…

Г.К. – У Вас за войну три ранения, три контузии, с фронта Вы вернулись инвалидом. Как в первый и в последний раз ранило?

Н.Б. - Когда отступали через донские степи, то к Сталинграду отходили тысячи людей.

Где организованно шли на восток, а где просто остатки разбитых частей толпами драпали.

Из нашего, 450-го УВСР, еще сохранилась довольно большая и сплоченная группа, и тут нам приказывают занять оборону, так как больше некому задержать немцев.

Мы заняли оборону на подготовленной нами же линии ДОТов, которую мы строили незадолго до немецкого наступления. На нас пошли немецкие танки, и когда наша линия стала «огрызаться» огнем, то моментально прилетела немецкая авиация и стала бомбить. Мне осколок попал в голову, но я остался в строю. Затем немецкие танки пошли в повторную атаку, обходя ДОТы, мы один танк гранатами подбили, а другой просто раздавил своей массой ДОТ, да еще прокрутился на месте, и нас полностью завалило. Ночью, нас, нескольких живых, другие бойцы вытащили из развалин, и мы смогли уйти по степи на восток, а немцы двигались параллельно нам, но, видимо, просто не хотели на нас тратить время и снаряды… Потом у меня еще были осколочные ранения в руку, в спину, до сих пор немецкий металл во мне сидит…

Когда строили мост под Будапештом, то меня при бомбежке взрывной волной скинуло с моста, и пока меня бойцы вытащили из воды, то я уже был в «ледяном панцире», да еще контужен и побит осколками. В санбат привезли без сознания, и когда я глаза открыл, то сначала увидел пелену, как будто снег перед глазами, и тут слышу женский плач, сидит санитарка у изголовья и рыдает.

Я спрашиваю – «Что случилось?» - «Вот, «похоронка» на брата пришла…».

Отправили меня в госпиталь, и если с ранениями и очередной контузией еще обошлось, только противно было смотреть, как черви из под бинтов выползают, то пребывание в холодной воде Дуная спровоцировало гнойное воспаление одного легкого, которое мне на своем консилиуме врачи решили полностью вырезать. Но майор, военврач - еврей, начальник госпиталя, успел меня предупредить, сказал мне на идиш – «Говори, что не согласен на операцию», и, действительно, иди, знай, чем бы такая операция закончилась.

Г.К. – После 1942 года саперам 85-го ВСО приходилось принимать стрелковый бой?

Н.Б. – Нет, мы больше никогда не попадали в такие ситуации, что кроме нас уже некому воевать или, допустим, мы попали в окружение, и надо отстреливаться или прорываться.

Саперы были вооружены винтовками, но к концу войны многие набрали с полей боев брошенные наши или немецкие автоматы, никто к этому особо не придирался, не требовали строго, чтобы каждый имел только «штатную винтовку»…

Часть бойцов, вообще, не имела личного оружия, им это было ни к чему, если у сапера в красноармейской книжке записано – «военная специальность – плотник», то он делает свою работу с топором в руках, а не с пулеметом.

Г.К. – После нашего наступления на Дону Ваш ВСО занимался возведением оборонительных сооружений или специализация отряда была определенной – только мосты и переправы?

Н.Б. – Только на Украине в начале 1944 года, весной, был еще короткий период, что мы строили оборонительные линии, прокладывали дороги, укладывали гати, а так, после Сталинграда и до самого конца войны, наш 85-й ВСО наводил мосты и переправы.

Г.К. – Что такое «быстрый мост»? Какие неординарные решения принимались при наведении переправ?

Н.Б. - «Быстрый мост» - это когда переправа наводится прямо в ходе боя за плацдарм, всегда под огнем артиллерии противника и под бомбежкой, все «лепится» на скорую руку из «подручных средств» - порожние бочки в два ряда крепятся между собой, сверху ветки, веревка используется как ограждение с двух сторон. Технику такой мост не выдерживал.

Обычно для наведения переправы использовались понтоны, отделение саперов полагалось на каждые два понтона…

А насчет «оригинальной» переправы. В 1945 под Веной через Донар –Канал был наведен мост следующим образом. Посередине канала немцами была затоплена баржа, так с двух сторон построили деревянные причалы, и одновременно повели настил к барже, каждый со своей стороны, и внешне такой мост выглядел просто странно.

Г.К. – Где саперы понесли наибольшие потери?

Н.Б. – Как нам пришлось отступать к Волге я вам уже рассказал, и там погибли или не вышли из окружения очень многие… В Будапеште, когда мы наводили понтонный мост из Пешта на Буду, то нас там буквально всех перебили. Постоянные бомбежки, потом кроме бомб на нас сбрасывали «кассетные шпринг - мины». Соседним взводом командовал лейтенант, татарин, фамилию его я уже запамятовал, но помню как он, смертельно раненый, умирал на моих глазах, осколками ему раскроило живот, все кишки наружу…

На Днепре строили переправу в районе Кривого Рога, там тоже много наших погибло…

Помню, как ночью строили причал, а нас все время то бомбят, то обстреливают из орудий, и такой огонь, что просто людей жалко, как смерть с косой прошла, и под утро нам приказывают уйти с настила и рассредоточиться. Я с саперами залез в какой-то подвал, а там уже вроде наши бойцы отдыхают, так я, притулился к кому-то, и моментально заснул, а потом, когда встал, то увидел, что это я к «старому» немецкому трупу прислонился, так и спал. Вернулись на настил, и попали под такую бомбежку, что от роты остались «рожки да ножки»...

Люди погибали от осколков бомб и снарядов, подрывались на минах, замерзали и тонули…

А зимой, так вообще, понтон скользкий, если ночью в воду упал, так не достать, камнем на дно…

У нас в 85-м ВСО очень много народу погибло …

Г.К. – Вы считались «западником». Это факт как-то влиял на отношение к вам со стороны командования или СМЕРШа?

Н.Б. – Командование ко мне относилось нормально, им было все равно, «западник» я или «сибиряк», еврей или еще кто- нибудь…

А, вот с «особистами» мне из - за своего «происхождения», пришлось пообщаться.

Я родителям с фронта писал письма на немецком языке, так сразу «особист» (кажется его фамилия была Василенко), обратил на меня внимание, вызвал к себе и начал «копать», а мои объяснения, что я плохо пишу по – русски, ему очень не понравились.

Он в последний год войны завербовал в моем взводе «стукача», украинца по фамилии Шевчук, и тот ему докладывал, что у нас происходит… Мы знали, кто «стучит»…

В конце войны этот «особист» пошел из ВСО на повышение, стал начальником отдела контрразведки УОС, имел звание подполковника. Увидел меня как-то с одним из офицеров и сразу «выдал» в мой адрес, обращаясь к этому офицеру –«Да что ты с этим бандеровцем разговариваешь?!». Саперы его ненавидели, он у нас несколько человек за «лишнее слово» подвел под трибунал. Этот «особист» занимался наглым мародерством, в конце войны нахапал себе в Вене много золота и барахла, жил в отдельной квартире с очередной ППЖ – зубным врачом из Днепропетровска, а потом бросил ее в Румынии. Когда нас выводили из Восточной Европы назад, в СССР, то он вывез два вагона награбленного добра, но, по слухам, его под Москвой задержали на железной дороге вместе с этим барахлом и отдали под суд, как мародера.

Г.К. – После захвата Вены быстро навели порядок в австрийской столице?

Н.Б. – Вену, в первые дни после захвата, грабили, как хотели, кто брал понемногу, только на посылку родным, а кто из офицеров узлами и чемоданами хапал, и тогда командование решило принять меры, на борьбу с мародерами были посланы патрули, в том числе из нашей части.

Но мы не особо старались, кому- либо мешать и не пытались кого – либо арестовывать, поскольку нам это было не по душе, и на вопрос – «Кого защищать? Своего, или немцев с австрийцами?», мы были на стороне своих, чтобы они не делали. Кстати, грабежи и мародерство были, а вот насилия в Вене почти не было…

Г.К. – Как кормили и одевали мостостроителей 85-го ВСО?

Н.Б. - Кормили по-разному, когда сытно, когда впроголодь, иной раз мясо убитых лошадей казалось самым вкусным деликатесом. В 1942 году постоянно были проблемы с продовольствием, но мы тогда о другом состоянии, кроме «полуголодного», и мечтать не могли… В конце войны наелись. В Австрии мы собирали брошенный ничейный скот, забивали его, и один из наших, старшина, черновицкий еврей, делал шикарную колбасу.

А с обмундированием у нас в ВСО всегда было плохо. Мы все были оборваны, в дырявой и латаной форме, ведь постоянно находились, то в грязи, то в воде…

Г.К. – Как отмечался наградами ратный труд саперов – мостостроителей 36-го УОС?

Н.Б. – Награждали у нас редко и очень скупо, рядовым и сержантам давали только медали «ЗБЗ» и «За Отвагу», а офицеров стали представлять к орденам уже в Венгрии.

Наградные листы заполнял командир роты, дальше их передавали в штаб ВСО, где их подписывали в штабе части и в обязательном порядке заверяли у «особиста», а потом все наградные документы отправляли в штаб инженерных войск той армии или фронта, которым мы были приданы на данный момент. Мы ведь были частью РГК, а командир такой части своей властью не имел права награждать подчиненных..

Поскольку наш 36-й УОС принимал участие в наведении переправ и участвовал в операциях на территории пяти восточноевропейских стран, то многие саперы были отмечены медалями за города: Будапешт, Белград, Прага, Вена, а у ветеранов части, в том числе и у меня, была еще медаль «За оборону Сталинграда»… Кстати, когда отношения между Югославией и СССР испортились, то имевших медаль «За освобождения Белграда» вызывали в военкоматы и предлагали сдать эти медали, мол, все соберем, и отошлем продажной клике Тито, пусть «предатели – югославы» подавятся… Взамен обещали дать медаль «За Отвагу».

Я отказался сдать эту медаль…

Г.К. – После окончания войны что происходило с Вашей частью?

Н.Б. – Сначала нас привлекли к демонтажу немецкого радиозавода «Шрэк–Эриксон», и руководство таким «мероприятием» было возложено на прибывших из Союза гражданских инженеров, а немцев использовали на «черной работе». Потом наш УОС перебросили в Румынию, где мы строили мост через Серет, и где 80% личного состава заболело малярией.

И только после завершения строительства этого моста, в нашей части началась демобилизация старших призывных возрастов.

Нас отправили в Одессу, где поместили на территории пехотного училища, и ВСО должен был заняться строительством дорог для ОВО. Вскоре я отбыл из части на курсы «Выстрел» и не знаю, была ли наша часть полностью расформирована или сохранена в армейских рядах.

Г.К. – Как складывалась Ваша послевоенная жизнь?

Н.Б. – Из Одессы меня направили на учебу на курсы «Выстрел» под Москву. По прибытии я прошел собеседование с кадровиками и «особистами», и был зачислен на учебу.

Через два дня меня вызвали на комиссию, где заседали три генерала из Политуправления, которые, полистав мое личное дело, задали вопрос - «Ты с сорок второго года на фронте был, трижды ранен, орденоносец. Почему до сих пор не коммунист? Иди, готовься вступать в партию». Через десять дней мне вручили карточку кандидата в члены ВКПб.

Но долго я на этих курсах не проучился, у меня развился рецидив гнойного плеврита, дышать не мог, любые нагрузки мне были противопоказаны, и медкомиссия списала меня с курсов, и я еще четыре месяца лежал в госпитале, и уже не мог самостоятельно передвигаться.

Меня демобилизовали, как инвалида войны, но я долго ждал сопровождающего, который бы помог мне добраться до Кицмана. Наш городок после войны находился в режимной пограничной зоне и чтобы туда попасть требовался специальный пропуск не только для меня, но и для сопровождающего. В конце концов, мой родной дядя получил проездной литер и отвез меня домой в Кицман. Прошел еще год, пока я смог работать и хоть немного оправился от всех недугов.

Все послевоенные годы я работал и жил в Кицмане.