Я родился 12 декабря 1926 года в селе Станиловка Погребищенского района Винницкой области. Родители мои были простые крестьяне, отец участвовал в Гражданской войне, после организации колхоза они стали работать в поле. Застали голод 1932-1933-х годов. К счастью, нас спасла корова и целый погреб спрятанной картошки. Хлеба не было, но молочко свое и сметана своя, а во всем остальном выручала картошка. Со мной воспитывались сестра Анеля и брат Ванька, 1937 года рождения. Я ходил в украинскую школу, в мае 1941-го окончил шесть классов. Что больше всего запомнилось из учебы: учитель нас всегда наставлял, что, где бы мы ни шли, утром надо сказать знакомому или незнакомцу «Добрий ранок», днем «Добридень», а вечером: «Добрий вечір». Всю жизнь следую этому мудрому правилу.
22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война, и буквально через несколько недель к нам пришли немцы. Перед появлением оккупантов через село отступали советские солдаты. Произвело гнетущее впечатление, потому что отступали очень быстро, немец гнал сильнейшим образом. Прибыли оккупанты на мотоциклах. Я такого количества мотоциклов ни разу в жизни не видел. И они сразу же собрали всех сельчан на площади и объявили, что за каждого убитого немца все село будет спалено. Люди боялись первое время на улицу выходить. Затем старосту избрали, местного мужика. Потом немецкому коменданту срочно понадобилось построить какую-то казарму, заплатили местным ребятам, они развалили сельскую церковь. Немцы стояли гарнизоном в селе, ведь у нас было больше полутора тысяч дворов. Во время облав искали повсюду подпольщиков, но никого не находили, хотя листовки со сводками Совинформбюро время от времени появлялись на столбах. Вскоре появились полицаи из местных. И они нас сильно выручали: только немцы решили ночью организовать облаву на молодежь, а вокруг-то густые леса, полицаи заранее сообщали нам об этих планах. Оккупанты в темное время суток в лес никогда не заходили, ни под каким видом. Ведь там находились партизаны. Они с нами регулярно связь держали, мы из села поставляли им продукты. Время от времени слышали о том, что подорван эшелон с военной техникой, или расстрелян пост полицаев. Жилось не так уж и легко, немец, которого все называли «шуцман», ездил по селу на бричке, запряженной лошадью, гонял народ на работу. Кто утром сидит дома, тут же стегал нагайкой. Поэтому все приучились, что рано утром надо хоть что-нибудь взять в руки, грабли или вилы, и ходить по двору, только бы немец решил, что ты на работу идешь. Шуцман был доволен.
В 1943 году меня и других ребят, 1925-1928-х годов рождения, все-таки словили и решили отправить на работу в Германию. Посадили в товарные вагоны и привезли на станцию Здолбунов, расположенную поблизости от границы с Польшей. Рано утром открыли двери в вагон, разбудил своего друга и стал подговаривать тикать отсюда, но он не решался, стал отнекиваться: «Если тебя не поймают, то и я побегу». Втолковываю ему, что как же он узнает, словят меня или нет, ведь сегодня могут в другой вагон пересадить, нас ведь часто мешали с незнакомыми парнями, чтобы не могли сговориться. В итоге решил сам тикать. Тихонько выбрался из вагона, немцы рядом умывались и фыркали, я же отошел к базарчику, походил между прилавок,и неожиданно зашел в хату к какой-то тетке, объяснил ей все, и она мне вручила грабли, сказав при этом: «Делай вид, что на работу идешь, тогда никто тебя не тронет». И я под видом этих граблей девять суток шел домой пешком: когда в соломе спал, когда в хатах кормили. Таким вот образом и спасся.
Весной 1944-го нас освободили. Первыми появились кавалеристы, пять человек. Помню как сегодня, что они меня окликнули, спрашивают: «Друг, немцы в деревне есть?» Отвечаю, что никого нет, оккупанты все удрали, так что можно свободно по селу ехать. А дальше подошли наши основные силы.
После освобождения я сразу же пошел в военкомат, стал проситься на фронт, но меня не брали, так как еще не исполнилось 18 лет. Тогда я сказал какому-то полковнику: «Я пойду за Родину воевать!» Он развел руками, что же со мной делать, а я заявляю, что самовольно убегу. Ну что же, из-за настойчивости записали меня восемнадцатилетним. 4 апреля 1944 года призвали. Нас тогда забрали 12 человек. Это были ребята 1924 и 1925 годов рождения, а также пару парнишек 1926 года, которые родились в январе-феврале.
Отправились в райвоенкомат, прошли медкомиссию, на которой врачи посмотрели, что руки-ноги целы, проверили грудную клетку и легкие, но у меня по молодости здоровья и сил было достаточно. Направили в запасной артиллерийский полк, расположенный в районе города Инза Ульяновской области. Но мы там не столько учились, сколько занимались в колхозах подсобным хозяйством: высаживали огурцы и капусту. Каждый день в поля возили на машинах. Учился на 122-мм гаубицу. Кормили плохо, не дай Бог. Привезут на роту буханки черствого хлеба, а в роте четыре взвода, в каждом 4 отделения по 15 человек. На отделение всего три буханки выдавали. Топором этот хлеб рубили, мы получали причитавшийся нам маленький кусочек, и грызли его. Пшенную кашу я вообще не ел, у меня живот от нее вспучивало. Обходился одним хлебом. Ну что же делать, это война, в ней радостного мало.
Учили около трех месяцев. Причем делали очень просто: вытащим пушку на берег реки, простоим два или три часа, пока объясняют устройство гаубицы, и тут же отбой, возвращаемся в казарму, откуда едем на подсобные работы. На проверках спрашивали элементарные вещи: как та или иная деталь называется. Но многие не могли ответить. Грамотных людей тогда было немного. Меня спасала прекрасная память, я все запоминал в точности. И инструктора меня хвалили, мол, можно мне дать листочек бумаги, я стану рассказывать в точности так, как прочитал. Легко мне давалось запоминание.
Выпустили в июне 1944 года. Направили в 292-й стрелковый полк 115-й Холмской Краснознаменной стрелковой дивизии. На месте определили заряжающим 76-мм орудия. Тех бедняг-товарищей из учебки, кто попал в 45-мм артиллерию, получившую на фронте хлесткое название «Прощай, Родина!» выбили через несколько боев. Мы наступали в районе Граудите, затем форсировали реки Арона, Берзауне, Весета и вышли к Виеталва. Мой первый бой состоялся под этим небольшим прибалтийским населенным пунктом. Ну что же, выехали на боевую позицию, я заряжал, наводчик знает, куда стрелять. Убили кого-то снарядами или нет, не знаю, нам ведь не докладывали. Затем дальше двинулись. Все последующие бои в артиллерии походили один на другой.
Затем произошло окружение части дивизии. А перед этим все стали свидетелями неприятного случая. У нас старшиной батареи служил кряжистый мужик с Кубани, он почему-то страшно въелся на белоруса, причем не скрывал, что как только начнется наступление, то первая пуля обязательно достанется этому бедняге. Непонятно, чего невзлюбил человека. А угрожал неспроста, ведь в наступлении никогда не разберешься, чья пуля убила. Но тут на следующий день немец внезапно перешел в контрнаступление, и дал перед этим такую мощнейшую артподготовку, что нам деваться было некуда. Кто спасся, а кого и убило. Рано утром после того, как немного утих огненный смерч, мы двинулись к орудиям, старшина сидел под навесом, и его там шрапнелью накрыло. Увидели, что тело все изорвано. Белорус одно сказал: «Собаке собачья смерть! Мне копал яму, а сам туда попал». Так и получается, ведь старшина погиб.
В этих боях наша дивизия понесла большие потери, часть личного состава, в том числе и мы, оказалась в окружении. Не сдавались, стреляли до последнего. Пришлось отступить, оставив на позициях орудия. Я был вооружен автоматом ППШ, прорывались к своим. Тяжело пришлось.
Остатки артиллеристов решили переформировать, и я оказался в 196-м отдельном инженерно-саперном батальоне. По сути, обучение минному и саперному делу было очень кратким, прямо на месте. Показали, как ставить мины и обезвреживать их. Буквально через несколько дней потащил на передовую первую партию небольших противопехотных мин в деревянных коробах. Помогало то, что земля в Прибалтике была водянистая и мягкая, луночку сделал, установил мину, присыпал землей и дальше ставишь. Затем ночами стали минировать танкоопасные направления. Вечером, только стемнеет, как две противотанковые мины через плечи перевесил, немецкие мины снимаешь, а свои ставишь. Быстро управлялся. Надо сказать, мне помогало то, что противник всегда стремился укрыть мину дерном, так что при разминировании эти места были хорошо заметны. Тогда тихонько пальцами обкопал мину, и вытаскиваешь капсюль. Вот опасными у них были прыгающие мины, или «мины-лягушки». Их было трудновато обезвредить. Саперы частенько взрывались на них, одно хорошо, что таких «подарочков» нам оставляли мало. Всегда тихонько и постепенно действовал, ведь только коснись не так, как надо – и в воздух улетишь.
Правда, в саперной работе мы некоторых формальностей не придерживались, например, никогда не составляли карту минных полей. Честно говоря, на передовой не до нее было, ведь главное живым остаться. А так мины ставили в шахматном порядке. Где-то через три-четыре метра друг от друга ставили, а когда знали, что враг здесь может перейти в контратаку, то еще гуще втыкали их в землю. Маскировали мины в основном землей и листьями, как будто их ветром осыпало. Но все равно, немцы довольно часто находили наши мины.
В Прибалтике воевать было трудно, земля такая, что машины не проходили, поэтому нам приказали готовить гати. Срезали молодые елочки, делаешь из них шпалы, а поверх кладешь настил для машин. Танк и по бездорожью проходил, а машины отставали и использовали наши гати. Что еще рассказать о Прибалтике? Только окоп выкопал метра на полтора глубиной: через некоторое время уже в воде стоишь. Прорывать оборону противника помогала мощная артподготовка: била артиллерия, «Катюши» и «Андрюши». Особенно сильно тяжелые орудия стреляли. Как артиллеристу, мне было приятно видеть, как после окончания мощнейших залпов в окопах на вражеской передовой сидят еще живые, но страшно очумевшие немцы. После гаубичных залпов и реактивных снарядов «Катюш» земля горела, ничего не оставалось.
Из Прибалтики мы вошли в Восточную Пруссию. Там были прекрасные каменные дома. И, кстати, в одном из домов засело пять немцев, и нам местные жители сами подсказали, что они там спрятались. Тихонько подошли и сказали на ломаном русском: «Ребята, вон там стоит дом, в нем сидят пятеро военных». Деваться некуда, мы их окружили, и они сдались безо всякого выстрела, только кричали во всю мощь своих легких: «Гитлер капут!»
Ближе к концу войны мы форсировали Одер. И здесь прямо-таки гордость брала за свою армию. Прямо на месте наделали из досок плотики, и руками гребли, чтобы плеска не было. На каждом таком плотике переправлялось по пять человек. За одну ночь весь батальон переправился, хорошо то, что немцы нас не обнаружили и не обстреляли. Затем двинулись в наступление, сопровождали наступающую стрелковую дивизию, и зашли 8 мая 1945 года в какой-то немецкий городок. Спокойно легли спать, одни караульные бдели. И вдруг рано-рано утром раздалась громкая команда: «Подъем! Война кончилась!» Как начали стрелять, ужас, кто из чего мог. Радость большая, ведь живыми остались.
- Ваша самая удачная позиция во время службы в артиллерии?
- Мы обычно стреляли с закрытых позиций, поэтому все происходило стандартно. А вот пару раз пришлось бороться с бронетехникой противника. Это страшно. Один выстрел танка – и с первого снаряда нашего орудия нет. Мы несли большие потери на прямой наводке. Немец был хорошо защищенный. Что мне еще не нравилось: была какая-то бравада, мы выкатывали орудия вперед и стреляли, а враг никогда не рисковал, он всегда прятался под копной сена или под деревом. А в саперах нам особенно досаждали снайперы, я однажды взял палку, поднял на ней военную фуражку, не успел сильно в гору поднять, как раздался выстрел, и в фуражке появилась дырка. Снайперы многих погубили.
- Сколько обычно тратили снарядов в ходе артподготовки?
- Обычно в ходе при подготовке к тактическому наступлению мы тратили 25-30 снарядов. А при мощной артподготовке намного больше, по одному или даже двум боекомплектам.
- Была ли нехватка личного состава в орудийных расчетах?
- Бывало, большинство времени воевали полные расчеты по семь человек, хотя могло быть и пять, и четыре солдата. В крайнем случае, 76-мм пушку могли обслуживать и три человека.
- Применяли ли картечь?
- Не помню такого, разве что мы изредка использовали шрапнель против пехоты.
- Известно, что советские боеприпасы хранились в густой смазке, и перед выстрелом ее надо было стереть тряпочкой. Кто этим занимался?
- Это делали тыловики перед передачей снарядов нам. Все готовили, тут им нельзя отказать в расторопности.
- На каком расстоянии располагались позиции орудий друг от друга?
- Примерно метров 10-15 друг от друга. Иногда и до 30 метров, а в лесу могли стоять и ближе, ведь нас там не видно. Осенью и весной листва вообще хорошо маскировала.
- Копали позиции для орудий сами?
- А как же, много земли пришлось перелопатить мне. Война есть война, это тебе не в карты играть. Все приходилось делать. Делали и общие траншеи, а для себя окоп вырываешь. Саперная лопатка в руке, копаешь лежа, днем ни в коем случае нельзя сидеть. Роешь тихонько. Если команда: «Воздух!» значит, немецкие самолеты летят, и кто куда прячется: под кусты или под листву.
- Ваши орудия были на конной или механической тяге?
- 45-мм орудия были на конной тяге, а наши 76-мм пушки возили на «полуторках» ГАЗ-АА. Это были быстроходные и легкие грузовики. Только американские полноприводные «Студебеккеры» отличались большей проходимостью.
- Кто выбирал во время боя цель?
- Командир батареи на передовой наблюдал в бинокль и четко указывал, куда стрелять. А вот позиции для орудия выбирал старший офицер батареи. Они все четко знали.
- Какое было отношение к партии, Сталину в войсках?
- Отличное.
- Как поступали с пленными немцами?
- Миролюбиво. Например, идет группа колонна взятых в плен немцев. Мы выходим на дорогу, конвоир командует остановку, а мы-то, саперы или артиллеристы, на машине, тут же соскакиваем и по немецким карманам лазим. Где часы, где зажигалку забирали, они спокойно отдавали и не протестовали.
- Чем вы были вооружены в отдельном инженерно-саперном батальоне?
- Автоматом ППШ. Тяжелый, с диском на 71 патрон, но при этом очень хороший.
- Как относились к командующему 1-м Прибалтийским фронтом генералу армии Ивану Христофоровичу Баграмяну в войсках?
- Очень хорошо, сильно уважали. Я его видел на передовой, он был плотного телосложения и небольшого роста. Но самым дорогим для солдата был Георгий Константинович Жуков. Он умел великолепно и четко руководить войсками.
- Посылали посылки домой с фронта?
- Нет, мы таким не занимались.
- Что было самым страшным на фронте?
- Вся немецкая военная техника была страшная.
- Как мылись, стирались?
- Вши были, что уж скрывать. Где ты будешь стирать или купаться на передовой, вот если наступает затишье, то перекур и у нас, и у немецкой стороны. Этим пользовались, в бочках прожаривали белье, от высокой температуры все насекомые подыхали.
- Как кормили на передовой?
- Нехорошо, но это же война. Везут засветло завтрак, а немецкие самолеты налетают с высоты, кинули бомбы, если попали в полевую кухню, тогда и каша, и суп, и хлеб в воздух взлетают. Разбили ее, и мы голодные остались.
- Как хоронили наших убитых?
- Я даже не интересовался, но хоронили без гробов в братских могилах. Помню только, что ямы вырывали тракторами.
- Женщины у вас в части были?
- Обязательно. Относились к ним отлично, кто же будет ее трогать, это же война. Еще не дай Бог сообщит командиру роты или замполиту батальона: тут же тебя без разговоров пошлют в штрафную роту.
- О «лесных братьях» в Прибалтике слышали?
- Было дело. Но с ними ни разу не сталкивались.
- С особым отделом сталкивались?
- Обязательно, то люди скрытные. Вели они себя нормально, понимали нашего брата, солдата, ведь мы шли вперед «За Родину! За Сталина!»
- С замполитом приходилось общаться?
- Да, было дело, он частенько появлялся на передовой с командиром полка.
После окончания войны я стал ординарцем командира батальона, потому что понравился ему своей сообразительностью и расторопностью. Он вызвал меня к себе и говорит: «Я вас забираю в свою штабную землянку. Нас три человека: комбат, замполит и начальник штаба. Надо рано встать, постирать, почистить форму». Все это легко делал, но кроме того, надо было за булку хлеба выменять литр водки. Я спиртного в рот не брал, но за две булки умудрялся у тыловиков три бутылки взять. Командиры обед идут из штаба батальона, по 150 грамм выпьют, и больше не будут, у них ведь работа. А вечером сколько надо, столько и пьют. Это их дело. Часов в шесть-семь вечером возвращались. Дернут хорошо, и поют песни. Служить мне полагалось до 1947 года, то есть еще два года после войны. Но комбат договорился с врачом, то выписал справку, что я болен, и меня отпустили в марте 1946 года. Еще и выдали новую шинель, брюки и гимнастерку, даже нижнее белье. Сел на поезд и уже 22 марта 1946 года был дома.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
