Задунаев Павел Николаевич

– Павел Николаевич, мне сказали, Вы воевали в 234-й Ярославской…

- И что с того? Э-ка, ты парень, спохватился. Уж все мхом поросло, милок. Так заросло, будто и не было никогда. Чего ж теперь из пустого в порожнее-то…

– Павел Николаевич, так ведь я к вам за 200 км, да по такой дороге. Не сочтите за труд!

- Ну, проходи, ладно. Чего теперь…

Вообще, я не добровольно пошел, а по «призову». Воевал в 40-м миндивизионе, минометчиком. Но до того еще сначала здесь учился. Недели с две мы изучали миномет. Потом попал под Смоленск, а со Смоленска к городу Белый – там мне сразу же пришлось командовать взводом. В первом же бою нашего лейтенанта сняли – фьють, и причем насмерть. Народ у нас разный был, и все с нового набора, только один я с 1923-го. Нас вечером подвезли, и в бой мы попали прямо с колес. Они (немцы) нас еще по дороге начали угощать. Вот мы давай из вагонов-то выпрыгивать: «Еб твою мать! Помирать так в поле». А лето, август месяц 1942 года…

Второй день бой, только-только, – а я даже не видал, как лейтенанта-то убило – и уже никого из командиров нет. Раньше хоть парторги были, а тут – никого. Все рты раззявили. Кому-то ведь надо командовать. Был у нас один с Курска, 1912 года рождения, кричит мне:

– Давай ты! Как твоя фамиль-то?

– Фамилия моя Задунаев.

– Вот, Задунаев, давай командуй взводом.

– Так ты старше меня. Ты и командуй!

– Нет, я не буду...

Это дело мы «оформили». И все вроде бы пошло быстро и хорошо, и только одного ранило у меня во взводе в том бою, как вдруг приходит приказ – «Перейти в оборону». А кто тот приказ отдал, не знаю до сих пор. Сколько тогда захватили «жорива», о-о-о! Все немецкое, – мы ж их гнали в одних трусах. Хлеб мягкий, с датой от 1935 года, кирпичики такие маленькие; галеты от 1934 года, им даже ничего не сделалось; консервы, масло сливочное – все под винтом, как и мины у них. Отличные мины у немцев, не то, что наша деревяшка – ящик в семь килограмм.

Тут же, неподалеку, где немцы сидели, на мине подорвался наш танк. И танкист давай крутить. Я подошел, говорю: «Парень, так ты чего крутишь-то? Ты найдешь себе сейчас тут проблем». А ему хоть бы что. Я плюнул – задавит еще нафиг. Они ж пьяные, – вина и «жорива-то», хоть залейся. Как я сказал, так и вышло. Проход они, понимаешь, пытались сделать. Спросили бы у меня, я ж знал про него – там флажок стоял…

До сих пор не знаю, где мы тогда окопались. Какое-то село сожженное, возле леса. За ним дорога и церковь. А дальше этот треклятый большак Смоленск – Белый. Ну, встали мы в оборону. Тихо, спокойно, никого нет. Но к вечеру появился кукурузник, начал кружить. Потом давай нас шерстить – «Э-э, ты что это по нам-то? Других нет?» Ладно, еще ракеты-то имелись немецкие. Один из наших ракету дал, тот улетел. Потом, значится, их танк из-за леса вышел, давай нас тут утюжить, но ничего…

К вечеру кричат: «Начальник, солдаты пришли!» А у меня даже и звания-то никакого не было. Какой к черту начальник.

– Какие еще солдаты, откуда?

– Из лесу.

– Сейчас иду!

Смотрю – двадцать три человека, все молодые ребята. Одеты в нашу русскую форму.

– А где оружие-то ваше?

– Все покидали, командир. Мы из плена, с окружения.

– Зачем оружие-то покидали, ребят? Куда я теперь вас дену? У нас у самих-то тяжело с этим делом. Сдавать вас надо.

– Не сдавай, командир!

– Какой командир, я сам-то только взятый.

– Так ты и командуй.

Так заставили меня командовать.

– Вы, поди, жрать хотите?

– Да.

– Паша, иди, накорми их. Только не сильно налегайте, ребята. Давно не ели?

– Четвертые сутки.

– Так вы откуда вышли-то?

– Не знаем, мы все лесом шли.

– Сейчас накормят вас. В этой траншее будете вместе с нами. Сегодня вас тут никто не тронет.

Семь суток мы стояли в обороне, ели горячую пищу, и никого из начальства не было ко мне…

На восьмые сутки вечером пришли нас менять – мужики с бородищами и с охотничьими ружьями, наши русские дядьки. По каким сусекам собирали их?

Говорю им:

– И что вы тут собираетесь делать?

Они говорят:

– Да ничего не будем. Сюда после вас никто не придет теперь.

С бородой, не с бородой – сменили нас. Мы все собрались, и пошли. С километр шлепали, вышли на полянку. Тут, значит, привал. Кто-то из ребят говорит:

– Сейчас кухня придет.

– Да ты-то, откуда знаешь, что кухня придет? Мы уже семь суток на немецком обеспечении живем. А тут…

Потом пошел дождь, да такой, что ужас. Мы с другом по стаканчику коньячка выпили, консервами с маслицем закусили. Хорошо у немцев две палатки взяли – вот так в них и заночевали.

Утром пришел какой-то лейтенант:

– Кто командовал?

– Я командовал.

– Сколько вас?

– Не знаю сколько. Все мои. Одного только потерял.

– Я теперь буду командиром.

– Пожалуйста. Я ни от кого не принимал, поэтому и передавать не буду.

Ну, заночевали другой раз. Утром пошли на Белый. Там влево, да три километра лесом. Обходили с тылу, потому как по дороге было нельзя, перекосят всех. В лесу дорогу как делали – с обеих сторон хлестали лес, мостили полотно через болото. Так же и в Калининской, и в Ленинградской области делали, чтобы проехать куда-то или подвести снаряды – делался деревянный накат в три бревна и скреплялось все это дело скобами. И тут уж смотри, не разевай рот, водитель – машина только-только идет. И если сорвалась она с настила, то уж обязательно опрокинется вниз. Считай, ее надо поднимать, опять ставить на настил. Там были стрѐлки, конечно, но редко. Абы как ездили. Так же жили, так же и воевали…

Вот поперли мы снова на тот Белый. Дали нам в поддержку два танка КВ. Когда мы подошли, они уж нас дожидались. С соседней стороны не знаю, кто шел. У меня эти танки двинули, по паре снарядов саданули, и в кусты. Мы до половины города дошли, и что… ни гранат, ни… ничего нет. У меня же тогда была десятизарядная СВД, с коробкой…

– Капризная?

– Да не, не капризная, она ржавая. Открутишь, а там… Вот с каким оружием воевали.

– Немцы в Белом упорно сопротивлялись?

– А немцев я там ни одного не видал. В том районе города никого не было. Вот мы до половины города дошли, я ребятам говорю:

– Вы тут пока посидите, а я к танку сбегаю.

К танку прибежал, а они мне:

– А ты что за хрен?

У меня ж документов нет.

– Так кто-кто, с пехоты, мать ети…

– Не имею права тебе подчиниться. И к тому же у меня всего лишь четыре снаряда. Это железный НЗ. Я не могу их выпустить без приказа генерала. Понял?!

А какой из меня генерал. Ну и тут он (враг), конечно, нам… Только я прибежал – опять зашевелились, началась их артподготовка. Вышибли нас оттуда немцы к хуям. И вот в городе при отступлении осколком садануло меня. Все рассадило – дырка 12Х8. Разорвало так, что «шульники» раскрылись напополам к ебени матери. Спасибо, две девушки, молодые-маленькие вытащили меня. Потом какое-то время один я шел. Потом сидел под елкой. Ребята меня там перевязывали. Смотрим – мимо нас 24-й год идет на подмогу. (Призывники 1924 года рождения. Прим. – С.С.) Говорю им: «Идите ребята, сейчас вас тоже перемесят». Так и вышло. А среди них один парень-то был знакомый, из той же деревни, где я жил. Гляжу – он тоже меня узнал. Его оттуда из-под Белого прямиком сразу домой привезли – покалеченным. А я под той елкой сидел до восьми часов, пока не приехала бричка. Втроем втащили меня на нее. Та бричка через бревна скачет. Как раненому ехать? Говорю им:

– Вы хоть бы чем-нибудь мягоньким мне постлали.

– Да как мы тебе постелем. Видишь все в воде, как ты на мокрое ляжешь?

Вывезли оттуда. А вдоль дороги уже столько нашего пораненного брата лежит. Железкой нас той же дорогой повезли назад. Сгрузили прямо в лес. Всех кучей свалили, и мы лежали до темноты. В потемках подогнали другие вагоны, нас в них туда затолкали-покидали и повезли в Старую Торопу. Только приехали, только всех выгрузили из вагона – налетели немцы и снова давай утюжить, добавлять нам. Друг был, из другого взвода – Володька. Говорю ему: «Ну, все Володя, тут уже нам точно капут». Полезли мы с ним под колеса поезда. Кое-как он меня затащил, – а он был в руку ранен, – и сам тут же прилег. Где-то часов в одиннадцать пришли нас собирать. Кто жив, того на носилки и куда-то в сосняк. Потом уже совсем «стемняло». Слышно, как кто-то говорит:

– Ничего ребята. Сейчас там будут избушки, поужинаете.

А там не избушки, а плащ-палатки. Вот в них нас положили…

Утром покормили, и в Торопец. Там еще рядом был аэродром. А это считай, тридцать километров опять. Вот уже только тогда обработали, обстригли с нас всю эту рвань – и пошло кровотечение. О, Божья воля, вот тогда я крепко похудел – никак не могут остановить кровь, приглушить. Потом чем-то прижгли, и я заснул. Дальше плохо помню. Разбудили к ужину. Сил нет, говорю им:

– Ну, давайте приносите, что там у вас есть. Сам не смогу.

– Вам двойная порция. Сегодня, много крови потеряли.

Пятнадцать дней мы пробыли в Торопце. Дальше, значит, в Осташков. Оттуда в Нелидово. Там около месяца пролежал. Остатки долечивал в Якушино, в школе рядом с церковью, до октября месяца. А в ноябре меня выписали, отправили в 126-й батальон.

Какой-то капитан выбрал меня и еще пару человек, и направляет в Бологое. А там бомбят регулярно, как по расписанию, с восьми до трех. Спрашиваю капитана:

– Зачем мне в Бологое-то? Я один не пойду.

– Нет, три человека вас. Чем заниматься будете, в курсе дела?

– Нет.

– Неразорвавшиеся бомбы искать.

– Капитан, ты чуешь, что ты городишь? Они же на четыре метра уходят вглубь! Надо щуп делать. А может там плавун. Ты ее в этом случае не ущупаешь. Надо сначала найти дырку, записать, когда она упала, взорвалась или нет…

– Тогда вам второе задание.

– Какое еще?

– Там должна быть банда, которая вызывает самолеты.

– Так ты попробуй, найди эту банду...

– Это приказание!

Ну, трое суток мы были там, ходили день и ночь. И показался нам подозрительным один старичок, с бородой, в белой шубе – и это в октябре-то месяце! Потом выяснилось, что он еще и никакой не старичок. Я своим говорю: «Смотрите-ка ребята, опять идет блядь!» Мы его за шкирку: «А ну-ка раздевайся!» Смотрим – а он в военном, только шубой покрыт, и форма-то наша.

Давай трясти его:

– Показывай, откуда подают сигналы.

– Какие еще сигналы?

– Сигналы, ракеты. Мы видели вчера. Давай, ну!

Я ему тогда просто объяснил: «Скажешь – будешь жив, не скажешь – мы сейчас тебя за ноги». Тот показал на двухэтажный дом: «Вот туда, метров пятьсот. Там внизу подвал, в нем четыре девки и мужик. Не знаю, немец или наш, вроде бы говорил по-немецки».

Мы прибрали всех – куда им деваться. Все прошло спокойно: они все покидали, руки подняли. Один из нас связывал, а двое стояли, охраняли. Вывели их на улицу, я спросил:

– Что у вас тут есть поближе?

– Вон там милиция.

Пошли, в милицию, сдали их, да и все…

Там как у них было устроено: днем девки тянут провода, прикручивают к столбам ракеты, присоединяют боек, а потом ночью дергают – те взлетают. Вот ведь все как просто было сделано. И сколько они там таким макаром народу загубили…

– И что этот дед?

– Ничего, больше я его не видел. Мы его отпустили. А зачем, не наше это дело. Пускай вон капитан ловит…

После того, в ноябре месяце я попал под Великие Луки в инженерную роту 26-й стрелковой бригады. А в декабре месяце, наше отделение направили в разведку с заданием достать языка. Вечерком выдвинулись. Все шло хорошо, спокойно, погранзаставу (передовое охранение?) прошли. Потом деревушку разбитую. Говорю им:

– Ну что ребята, давайте-ка «поразойдемся».

А нас хоть бы «погранотряд» предупредил, что впереди ловушки есть. Под Луками ведь бои-то шли не один месяц, там чего только не было. Недаром говорится – «Русь, возьмешь Великие Луки – до Берлина дойдешь без муки».

Надо ж так было получиться, что попал таки я в колодец. И ведь столько снегу нанесло, и ловушки-то эти были прикрыты хворостом, и все равно… Какой-то момент начали по нам стрелять. Стал я перебежку делать, и меня автоматом как царапнет, диском-то… и я не могу…

Кругом земля. Что такое? Где я? О, Божья воля… Потом стало доходить до меня. «Поодумался» маленько – как вылезать-то. Ухватился за сучок, который смог достать, на автомат встал. Первый обломился, второй – тоже самое. За третий взялся, который покрепче – да и вылез. А автомат-то мой в яме. Считай, надо снова лезть. А как лезть? Обмотки размотал, связал их между собою, прикрутил их к сучку и туда опять спустился. Взял автомат, вылез. Время-то уже одиннадцатый час. Декабрь месяц – темно. Туда-сюда… Опять в деревню пошел. Там стрельнул-свистнул – никого нету. Думаю – пойду дальше. Скрипит что-то. Семь домов, все разбитые. Прошел вдоль них, к крайнему. Свистнул-крикнул – опять никого. И только-только хотел посмотреть, что это скрипит-то… и вдруг меня – хоп. Пуля! Откуда, что? Тут у меня повисло, потекло... Что делать? Один ничего не сделаю. Пошел на дорогу, что шла от Великих то Лук. Опять скрип – по дороге лошадь запряженная идет. Лошадь одна не может ходить, значит, сзади должен быть человек. Подумал – может, он отошел, греется? Нет. Побежал, сел на ту коляску, лошадь дернул – побежала. Вернулся к заставе, ребята окликнули:

– Стой, кто идет?! Куда едешь!?

– Отойдите – сержант Задунаев.

– Где лошадь достал?

– Ранен я, давайте перевяжите.

– Как тебе пришлось?

– Да вот так да этак. Что же вы не предупредили про ловушки?

– А мы забыли...

Ребята, с кем я ходил, все пропали. Сколько я потом не писал в часть, мне ответа по них так и не было. Может так получилось, что не мы сходили за языком, а нас взяли тепленькими, из-за тех ледяных ловушек. Приходи – забирай. Что ты там сделаешь.

Приехал – деревушка в три домика, «светик» горит. Говорят: «Поезжай. Там круглосуточно сидит врач. А может, сменяются, точно не знаю. Но там тебя точно «обделают» получше». Приехал туда, шапку на «колик» накинул, захожу:

– Не ждали таких?

– Ждал, я все время жду. Что с вами?

– Ничего, давай расстегивай меня, развязывай. Вот рука перебита.

Накалил что-то на свечке, зажег, и «туды», в рану полез…

– Так ты что делаешь-то?

– Осколка шукаю…

– Ты, еврей? Какой тут нахуй осколок! Ты что не видишь? Тут же сквозная!

– А, теперь-то я вижу.

Забинтовал он меня, и поехал я к своей части в 26-ю. Была там у нас капитан медицинской службы, из Ярославля, с медицинской школы. Ночью разбудил ее, говорю:

– Вот такое дело.

– О, Задунаев!

– Ты, будешь меня лечить?

– Нет, с такой раной не смогу. Завтра я тебя отправлю.

До марта месяца пробыл в госпитале. Потом попал в другой батальон – отдельный инженерный 238-й, под Старую Руссу, на Ленинградском направлении. Это уж был 1943 год. Вот так и жил...

– Сколько у Вас ранений?

– Дважды раненый, и один раз контуженый под Старой Руссой. В тот раз ходили мы с разведкой. Капитан Калинин, Жилин, Чередняк Ванька и Кирилов Сергей Андреевич.Поставили нам задачу, узнать какая у них техника, живая сила и прочее. Пошли вечером. А Кирилов был с 1908 года, сам родом с тех мест, из села Сергушкино. Это рядом с Рамушево. Так он кого-то там встретил знакомого, и узнал, что его стариков и родителей немцы сожгли в сарае, а сына и дочку отправили в Германию.И потом когда в Венгрии мы взяли человек сто или больше пленных, он подходит:

– Разреши мне их вести!

– Да я бы тебе разрешил, но ты на все семьдесят нажмешь! Ты меня понял?

– Да я-то понял. Паша, честное слово…

Метров триста, наверное, они отошли – застрекотало. Я говорю: «Ну, все…»

Отговорил я его перед начальством. Каталажка бы была точно. Разные были на войне люди. Были и узбеки, были и татары. Командир роты был татарин Хабибулин, Герой Советского Союза. Он дурь захотел показать, так его сразу сняли – снайпер. А он как хотел…

– Под Старой Руссой, что еще запомнилось?

– Под Старой Руссой первый бой сорвался по причине того, что наш майор перешел на сторону немцев.

– Даже так?

– Да, еще и сколько переходило, еще и полковники другой раз. А ведь было все подготовлено там, определено. Столько собрали катюш…

Под Старой Руссой стояли до января 1944. Ночами делали проходы в минных полях, для танков.

– Опишите, как снимали мину.

– Щупом. Потом стали «двойные» давать, с миноискателем, – у немцев же все мины железные. Была у них еще такая противопехотная, с нажимными ушами. На них кладется фанерка, или ставится натяжной взрыватель. Наступил – она на полтора метра взлетела, и триста шестьдесят шариков разошлись. Еще встречалась хитрая мина с нижним взрывателем. Эту не разминируешь. Ее только кошкой на веревке. Только так, и никак иначе.

С ленинградского направления нас забрали на 4-й Украинский фронт, весь батальон. Мы там чуть не целый год очищали всю Украину от мин. Я со своим взводом снимал по двести штук на день. С Харькова начинали чистить. Там, как дров, было навалено немецких снарядов. Ведь город три раза переходил из рук в руки. Помню, сначала яму выкопаешь… хорошо еще они не были в полном боевом – не хватало взрывателей. Их вывозили за несколько километров от Харькова, потом заряжали и стреляли в штабель. У меня как-то один ящик улетел на три километра, до самых Крючков. Прислали мне депешу…

К бабке втроем пришли:

– Бабка, где у тебя тут гости?

– У меня никаких гостей нема.

– Сказали, у тебя один гость прошел через стенку.

Бабка тут задумалась. Смотрю – одна стена уже замурована и побелена. А в другой-то стене, еще глина не замазана. Я тут «раскорикал», вытащил его, положил на крыльцо, говорю бабке:

– Ну, наливай нам горилки по «черепеньке».

– Не маю горилки.

– Эх, бабуля…

Потом ездил по городам, учил молодых, женщин учил – чтобы разминировали. В Мерефе, в Купянске учил. Потом меня на Черное море посылают. В Ялы Мойнаке жил, на самом берегу черного моря. (С 1948 года – Заозерное. Прим.- С.С.) Татарские деревни, метрах в двухстах санаторий Чайка, как будто сегодня поставлен – ничего не тронуто. И Евпатория была нетронута, и Симферополь. Потом еще посылали в Бахчисарай. Там немец отдыхал, поэтому они жили спокойно. Сказали, что там заминирован завод. Но оказалось, что ложная тревога.

Много всплывало морских мин. В ней тринадцать взрывателей, куда не ткнись, все сработает.Поэтому «добавку» укладывали прямо на взрыватель и подрывали…

Один раз подрывали такую, а рядом рыбный завод стоял. Я велел двери открыть, рамы выставить. Не послушали. С директором все пришлось под расписочку оформлять. Он там не открыл одну раму – ее выставило. Будка стояла сторожевая – ее на другое место переставило. «Видишь, – говорю, – что наделал! Будка-то ладно. А раму ты будешь делать».

Потом как-то у моря обнаружились семь бомб по двести пятьдесят килограмм. Все лежат вместе, в Евпатории, прямо на берегу. Выкопано немножко, на метр примерно. Все культурно. Спрашиваю:

– Как к вам попали сюда бомбы-то?

– Не знаем, кто их привез, где выгружали…

В Крыму пробыл до 1944 года. В 1945-м войну закончил в Чехии. Но перед этим еще были: Румыния, Венгрия, Вена… Румыния – там цыгане. Ее быстро прошли. Чудной народ, конечно. Русского там не встретишь ни одного. В Венгрии народ совсем иной – эти косо глядят. Австрию брали – тамошний народ более ласковый.

Трофеев не привез. Хоть бы какую-нибудь штучку привез домой – нет, ничего.

Участвовал в боях за Вену. Вот медаль. Вена – это уличные бои. Мы там стояли у Дуная. Вроде и особых боев-то не было. Но потом началось. Мы около недели держались, а после нас столкнули в Дунай. Командир взвода надел белую кубанку. Я ему говорю: «Санька, пропадет твоя кубанка и ты вместе с ней». С него сбили эту кубанку к ебени матери, и в руку ему пуля попала. Но жив остался.

Потом в Чехию зашли. Там я под конец войны шел из разведки, и встречается мне капитан Тарабарин:

– Ребята, война кончилась.

– Ты капитан что-то ни того. Не чекнулся? В самом деле?

– В самом деле.

– Да как же это, только что отбивались. Полчаса может…

– Мне не веришь, так поверь моим солдатам.

Мы потом на станции Хлум еще долго стояли. Из нас составили погранотряд. А потом мы из Чехии переехали под Белую Церковь, шестьдесят километров от Киева. Там дослуживал до 1947 года.

А чехи так себе народ… К одним сходил в гости, с девушкой познакомился, с чешкой. То да сё, спросил ее:

– Поедешь ко мне в Россию?

– Нет…

А тут еще выяснилось, что отец-то ее пришел без ноги, и воевал-то не где-то, а под Великими Луками. Против нас! Вот оно что. Она маленько говорила «по-хохлацки», а отец ее совсем ничего. Но худо-бедно пообщались. Рассказывал мне, как их приковывали к пулеметам…

– А лично вы видели прикованных пулеметчиков?

– Лично я, нет. Так ведь на разных участках было по-разному. Немец их вообще не жалел, что австрияков, что мадьяр, что чехов…

– Вам не запрещали встречаться с девушками?

– Нет. У нас с политруками все было нормально. И с командиром роты дружно жили. Он был старый солдат.

Так что вот, пиши, давай. Может, кто вспомнит о нас…