Иванов Анатолий Спиридонович

Родился 25 августа 1925 года в городе Андижане Узбекской ССР. Трудовую деятельность начал в 1937 году (в возрасте 12 лет) на обувной фабрике. С июня по ноябрь 1941 г. работал на моторостроительном заводе в Москве. В Красной Армии - с 15 января 1943 г. (призван военкоматом г.Клин Московской области) С января по июнь 1943 г. проходил обучение 38-м учебно-снайперском полку под Казанью. С июня 1943 г. по апрель 1944 г. воевал в составе 29-й гвардейской Унечской ордена Ленина, Краснознаменной, орденов Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого, Александра Невского мотострелковой бригады на 1-м Украинском фронте в качестве командира отделения, участвовал в боях по освобождению г.Каменец-Подольска и других городов. 16 апреля 1944 г. был тяжело ранен, в июне 1944 г. был демобилизован по инвалидности (признан инвалидом Отечественной войны 3-й группы). Младший сержант. Награжден медалью "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг". С 1953 г. проживает в Эстонии, в городе Нарва. Работал на строительстве Нарвской ГЭС и Прибалтийской ГРЭС, затем - на Нарвском мебельном комбинате, прошел путь от мастера и затем начальника цеха до начальника лесобиржи, возглавлял комиссию по качеству мебельной продукции. В Нарве в настоящее время и проживает.

И.Вершинин. Анатолий Спиридонович, расскажите для начала о вашей предвоенной жизни. Где родились, где учились, что запомнилось из того периода?

А.Иванов. Родом я из солнечного Узбекистана. Там у меня родители похоронены. Мать, например, в Бухаре лежит. Помнишь, там заваруха когда-то была? Это я ее поднял. Шутка. Я родился там в августе 1925 года в городе Андижане. Отец мой участвовал в Гражданской войне, лишился там ноги, работал железнодорожником, жил во многих городах Средней Азии: Бухаре, Ашхабаде. Я отлично помню свое детство начиная с 1928 года, то есть, с того времени, когда мне исполнилось три года. Если бы нашелся человек, который бы занялся моими воспоминаниями, я бы ему с удовольствием все рассказал, что пережил за 80 лет жизни. Тяжелое очень довоенное время было. Я прекрасно помню, как люди умирали с голоду, как у нас проводилось раскулачивание. Мы, правда, не были колхозниками, но я видел, как люди работали в колхозах с утра до вечера, а получали за это всего 200 грамм хлеба за трудодень. Разве это хорошо было? А были люди, которым за работу вообще ничего не давали. Помню, для того, чтобы купить в магазине два килограмма хлеба, нужно было с вечера занимать очередь. Так много собиралось народу! В 5-6 часов утра магазин открывался и можно было достать хлеба. Но это не всегда удавалось. Кстати, в первые послевоенные годы в наших деревнях было то же самое. В 1947 году, например, когда только-только в СССР отменили карточную систему, вдруг по радио и газетам начали передавать: "Советский Союз отдает голодающей Франции 300 тысяч тонн пшеницы". У нас свои люди с голоду помирали, а мы вместо того, чтобы позаботиться о них, свои богатства Франции отдавали.

Что я могу тебе сказать о своем довоенном детстве? Мы постоянно голодали. Нас было пять детей у отца и матери. Но мать умерла, когда мы были совсем маленькими. Отец, инвалид Гражданской войны, почти не работал. Дело в том, что когда мы жили в Бухаре, то он опоздал на работу на 20 минут. А тогда был такой закон: если кто опоздает на работу даже на 20 минут, подлежит немедленному увольнению. А идти, между прочим, ему нужно было на работу с одной ногой по грязи 20 километров. Его за опоздание и уволили, а в трудовой книжке записали: "Без права принятия на работу в течение шести месяцев". Жить нам было, по сути дела, не на что.

В январе 1937 года, когда мне было всего двенадцать лет, я вместе со своим старшим братом и соседским мальчишкой-приятелем, которые были старше меня на два года (они оба были тогда пятиклассники), пошел устраиваться на обувную фабрику. Когда пришли к директору фабрики Карасеву устраиваться, тот спросил моего соседа-приятеля: "Сколько тебе лет?" "Четырнадцать," - отвечает тот. "Ага". Тогда он поворачивается к моему старшему брату и его спрашивает: "Сколько тебе лет?" "Четырнадцать". Тогда он обращается ко мне: "Ну а тебе, карапуз, сколько лет?" Я ему ответил скороговоркой: "Двенадцать, тринадцать, скоро четырнадцать". "Что ты сказал? - спрашивает он. - Повтори". "Двенадцать, тринадцать, скоро четырнадцать", - повторил я. И заплакал. "Что заставило тебя идти работать?" - спросил Карасев. Я ему и рассказал обо всем: что мать умерла, что отца уволили с работы, что жить не на что, да и голод замучил. Я на всю жизнь запомнил этого директора. Он пожалел меня и взял на работу. И так с 1937 года началась моя официальная трудовая деятельность. Начинал работать учеником обувщика, потом перешел на конвейер. И так продолжалось до весны 1941 года. Потом, когда отец неожиданно умер, я оказался в Москве.

И.Вершинин. Расскажите о том, чем вам запомнилось начало Великой Отечественной войны?

А.Иванов. Когда война началась, мне не исполнилось и 16 лет: я родился 25-го августа. К тому времени я всего около месяца жил со своими четырьмя братьями. Один из них, Слава, тогда уже успел поучаствовать в Финской кампании и комиссоваться инвалидом. Других три брата, как и я, участвовали потом в Отечественной войне. Сейчас никого из них уже нет в живых, один я остался. До того, как прибыть в Москву, я же жил со своим младшим братом, который родился пятью годами позже меня - в 1930-м, и отцом в Узбекистане. Но отец в начале 1941 года умер, мы остались с братом вдвоем. И где-то 15-20 мая 1941 года мы с ним перебрались жить к своим старшим братьям в Москву. Жили они все вместе в специальной комсомольской комнате недалеко от Измайловского парка, который находился в Сталинском районе. Война началась в солнечный день в воскресенье, 22-го июня. Но в этот день у нас была какая-то полная тишина. На душе было какое-то тревожное чувство. А на второй или третий день после этого нам объявили о том, что немецко-фашистские войска прорвались через нашу границу и совершили нападение. Началась паника. В первые же дни войны я устроился работать на моторостроительный авиационный завод, где мои братья также работали.

И.Вершинин. Что это было за предприятие? Каковы были ваши обязанности на заводе?

А.Иванов. Когда я туда пошел, меня сперва взяли только курьером в отдел главного механика. Представь себе, что это был за завод. У нас в отделе главного механика сидело две машинистки, одна стенографистка и нас, пять человек курьеров. Предприятие было огромнейшим. На заводе было 136 цехов! Кроме того, у нашего предприятия было три территории: одна, где находился, собственно, сам завод, считалась главной, и две территории были по Москве разбросаны отдельно: на них располагалось по 4-5 отдельных цехов. Но курьером я проработал всего два месяца, а потом перешел в цех учеником токаря. Но каким я тогда был учеником? В то время в стране было такое положение, что не было такого, чтобы кого-то чему-то учили. Мне просто показали, как вытачивать детали. И дальше я уже работал самостоятельно.

И.Вершинин. И до какого времени вы так работали на заводе?

А.Иванов. А до ноября 1941 года. 15 ноября, когда немцы приближались к Москве, у нас на заводе началась паника. Завод после этого вскоре эвакуировали.Я прекрасно помню, как события у нас развивались. Дело в том, что у нас на домах были установлены специальные репродукторы, которые внешне походили на тарелки. Их всегда включали в 5 часов, а уже в 6 часов мы по ним слушали радио-обращение Левитана. И вдруг, как только мы проснулись, услышали где-то в 5 часов утра громкое радиообращение: "Немецко-фашистские войска с отдельными танками прорвались на отдельных подступах к Москве". В этот самый момент на улицах города началась самая настоящая паника. Мы, молодежь, сразу вскочили и побежали быстро на завод. Он находился совсем недалеко от того места, где мы тогда жили. Нас трое суток после этого не выпускали с предприятия: мы вывозили на транспорте все заводское оборудование и грузили на эшелоны, которые тут же подавались. Немцы наш завод усиленно бомбили. В сутки у нас объявлялось по 10-12 воздушных тревог. Потом их отогнали подальше от Москвы. Хочу сказать, что станки тогда были не такими, как сейчас, - они были какими-то первобытными. Мой станок, например, был забетонирован. Его и приходилось отрывать с места большой кувалдой. А по верху на заводе у нас шли огромные валы, где были маховики и передаточные ремни. Все это нам приходилось перетаскивать днем и ночью вручную и на веревках. Никаких кранов тогда не было. Даже помню, что, правда, не в нашем, а в соседнем 15-м цехе были два станка, которые шлифовали цилиндры для авиационных моторов. Они весили аж 15 тонн. Так все равно их перетаскивали руками. Работа у нас кипела вовсю. Открывались ворота, сотни людей своими руками через них перетаскивали трубы, бревна, станки...

Кстати, в то же самое время, пока мы занимались эвакуацией оборудования, к нам на завод приезжали военные и его минировали. Они привозили на машинах в цеха большие крашеные ящики с толовыми шашками и закладывали взрывчатку под стойки, под фундаменты, в общем, туда, куда только можно было ее заложить. Тогда в Москве минировалось абсолютно все: метро, все заводы, даже министерства. Так что если бы немцы, как и хотели, вошли бы в Москву, здесь начался бы самый настоящий переполох. Ведь стоило только нашим руководителям нажать на кнопку, как вся Москва взлетела бы на воздух. Но этого, к счастью, не случилось.

Когда через трое суток оборудование было погружено на платформы и началась эвакуация предприятия в город Куйбышев, была подана такая команда: "Тем, кто хочет ехать с заводом в Куйбышев, дается ровно два часа времени на сборы. Кто не хочет и является военнообязанным - сразу забирается в армию и отправляется на фронт". Я решил не ехать в Куйбышев, надеялся в Москве найти себе подходящую работу. В армию меня не взяли, так как я не был военнообязанным, - мне было всего 16 лет. А старший брат с младшим уехали вместе с заводом в Куйбышев. Старший, к тому же, был фронтовиком и имел тяжелое ранение, считался инвалидом, поэтому в армию его все равно бы не взяли. Но когда я в Москве остался, работы все не находилось. С месяц я так и просидел без работы, а потом устроился учеником электромонтера и им работал. По рабочим делам постоянно разъезжал по Московской области.

Потом, когда немцев отогнали подальше от Москвы, я в последнее время работал в городе Клин, - находился там как бы в командировке. Там тогда строили хлебзавод. Вернее, дело было не совсем так. Там когда-то располагалась шелкомонтажная фабрика, которая почти вся сгорела и остался один только ее корпус. Так вот, на месте этого старого корпуса было решено построить и организовать хлебзавод. Это было связано с тем, что совсем недалеко от нас проходил фронт и наши сражающиеся войска надо было как-то кормить и поддерживать хлебом. Я работал на этом строительстве сначала учеником электромонтера. Однако спустя всего три месяца после этого всех наших бригадиров призвали в армию и отправили на фронт: один из них был давно военнообязанным, другой, 1923 года рождения, только-только достиг призывного возраста. И меня назначили бригадиром. В бригаде было двенадцать человек. В основном это были 12-13-летние мальчишки, присланные к нам сразу после окончания ФЗО в городе Пушкине Ленинградской области. Было также в бригаде двое парней, моих одногодок, коренных клиновских. И вот вместе с ними мы восстанавливали хлебзавод, приводили в порядок всю силовую и моторную систему. Конечно, все, что было в наших силах и возможностях, мы делали. Но какой я, по правде сказать, был тогда бригадир? Ведь я был совсем безграмотный парень всего с четырьмя классами образования! Но меня выручал главный инженер нашего управления, который приезжал специально ко мне каждую неделю, раскладывал на стене чертежи, объяснял, как и что нужно делать. Большое ему спасибо! Я ведь тогда во всем этом совсем не разбирался. А он мне буквально показывал все на пальцах. И мы делали так: неделю работали, затем этот главный инженер приезжал и принимал у нас работу. Потом снова трудились. И так продолжалось до самого призыва в армию.

И.Вершинин. А когда именно вас призвали в армию?

А.Иванов. Это случилось уже в январе 1943 года. Там со мной одна интересная история приключилась. В конце 1942 года у нас в Клину началась военная проверка и меня, как призывника, забрали в военкомат. Но там посмотрели, что приписан я не к Клиновскому военкомату, а к военкомату Сталинского района Москвы, и отдали мне документы обратно. Сказали: не имеем права здесь вас призывать. А я пока работал бригадиром, очень крепко сдружился с двумя клиновскими парнями-одногодками. Их как раз тогда в армию призывали. Мне захотелось попасть в армию вместе с ними. Я начал слезно упрашивать военкома. На это он мне ответил: "Я не хочу за вас отвечать. Вы приписаны к Сталинскому району Москвы. Придите туда, вас там в армию заберут". На второй раз я все же уговорил его взять меня в армию через Клиновский военкомат, но с одним маленьким условием: что я напишу заявление о том, что иду в армию добровольцем. Я написал заявление и меня сразу же призвали. Нас, новобранцев, привезли в Москву и уже там распределили по разным воинским частям. Меня направили в 38-й учебно-снайперский полк или, как его называли не совсем официально, школа младших командиров-снайперов. Он находился под Казанью. Я там проучился пять месяцев и был оттуда выпущен в звании младшего сержанта. Оттуда я добровольцем отправился на фронт. Тогда был у нашей молодежи очень большой патриотизм! И я попал на Орловско-Курскую дугу, где в то самое время проходил завершающий этап боев. Это было в районе местечка Кунечье. И с тех пор воевал до самого ранения.

И.Вершинин. Расскажите, Анатолий Спиридонович, поподробнее о том, в каких условиях проходило ваше обучение в снайперском полку? Чему вас там обучали?

А.Иванов. Ну что тебе об этом рассказать? Гоняли нас по страшному: каждый день с самого утра до ночи. При этом морозы стояли ужасные: доходило до минус 35. Мы же были почти раздетыми, ходили в обмотках. Правда, брюки на нас были теплыми, были также еще и брезентовые курточки. Но шапок-буденновок на наши головы не хватило. Вот такими были условия нашего обучения. Кроме того, наш учебно-снайперский полк состоял из четырех батальонов. На эти четыре батальона все и было рассчитано. Мы же были уже фактически пятым батальоном и были включены в состав полка дополнительно. Поэтому когда нас привезли из Московской области, не хватило даже места для нашего размещения. Поэтому стали мы жить не в казармах, а в землянках. Первое время, как и всех, нас гоняли в день по 20-25 километров, приучали переносить эти сильные морозы и учили окапываться. Потом уже начали обучать стрельбе. Кормили нас по-страшному. Утром на завтрак для нас отваривали мороженную картошку и давали кусочек хлеба. В обед давали пол-литровую кружку щей, которые сильно отдавали кислятиной. Также к этому полагалась ложка каши и кусок хлеба. На ужин давали ложку каши или картошину и еще кусок хлеба. В результате такой ужасной кормежки через два месяца в нашем полку многие стали терять рассудок, кое-кто был уже не в состоянии и ходить. И тогда было решено организовать в полку так называемый взвод слабых. Через четыре месяца во взводе числилось уже 400 человек, то есть, это были те солдаты, которые не могли ходить и чем-либо заниматься. Потом многие из нас стали умирать. В нашей роте, например, умерло два человека от истощения. Помнится, произошел такой случай: пять курсантов с нашего батальона, москвичей, чтобы не умирать с голоду, решили дезертировать. Это было в марте 1943 года. Я в этом деле, конечно, не участвовал. Они сумели добраться до дому, который находился где-то под Москвой, там накушали и наелись, после чего пришли в военкомат. Но они все равно считались уже дезертирами. Их привезли к нам в часть и устроили над ними показательный суд. Они были приговорены к различным срокам заключения: кого приговорили к восьми годам лишения свободы, кого - к пяти. Когда же суд заканчивался, судья их и спросил: "Как все это, ребята, можно расценивать? Страна напрягает последние сила, такая идет жестокая война с немцами, а вы не хотите воевать..". Тогда самый старший из них на это и ответил: "Мы не не хотим воевать, мы не хотим с голоду умирать так, как умирают наши курсанты. Отправьте нас на фронт". Ну им и заменили эти года на штрафную роту. Наверное, знаешь о том, что штрафные роты кидали на самые тяжелые участки. Но на самом-то деле и по существу пехотинцы от них почти ничем не отличались. Это я тебе как фронтовик говорю. Разве только тем, что за их спинами стояли с винтовками так называемые заградительные отряды. Это произошло после того, когда после того, как под Сталинградом случилась беда, вышел приказ Сталина № 227 "Ни шагу назад". С тех пор начали воевать штрафники. Воеввали, надо сказать, в жестких условиях. Если кто из них отступал, того заградотрядчики непременно расстреливали. А так нас тоже бросали на самые тяжелые участки, не считаясь, по сути дела, ни с чем.

И.Вершинин. Вас, как снайперов, учили маскировке? Вы не маскировались в камуфляже?

А.Иванов. Да не было у нас в то время никакой маскировки! Наша маскировка в основном была такая: зимой - снег, летом, весной и осенью - лес, ветки. А никакого камуфляжа тогда не было.

И.Вершинин. А как началась, собственно говоря, сама ваша фронтовая жизнь? Расскажите поподробнее о вашем боевом пути.

А.Иванов. В июне 1943 года по окончании этой снайперской школы меня зачислили в 29-ю Унечскую мотострелковую бригаду. Какое-то время мы простояли в знаменитых брянских лесах на переформировке, а затем нас срочно эшелоном повезли под Киев. Но до Киева не довезли, наверное, километров 40. Эти почти 40 километров мы прошли ночью пешком. Однако Киев тогда, по существу, был уже взят. У нас там была проведена переправа на подводах через Днепр. Как только стемнело, мы через эту переправу с танками перебежали. Тогда немцы усиленно бомбили ее и обстреливали артиллерией, так как у них стояла цель: чтобы к Киеву не шли советские войска, эту единственную переправу через Днепр во что бы то ни стало разгромить. Мы как можно быстрее переправились через реку, вышли на окраину Киева и вступили там в бой с немцами, а уже к утру город был взят и освобожден нашими войсками. Возле Киева мы простояли где-то около месяца.

Потом мы прибыли на Орловско-Курскую дугу. Там уже шел завершающий этап боев. Мы там во второй линии обороны находились. А потом у нас начались снова бои. Ужасные, должен тебе сказать, это были бои. Особенно мне запомнился бой городке Фридриховка, который находился в 60 километрах от города Львова, в Хмельницкой области. Утром мы взяли этот маленький городок: он раза в три или четыре меньше, чем, скажем, наша Нарва. Но хотя городок был взят, вокзал оставался в руках у немцев. И вот тогда нам был отдан такой приказ: "Во что бы то ни стало взять вокзал!" И вот наша бригада, которая пришла сюда, как говорят, полноценная-полнокровная, численность которой составляло что-то около 3200 человек, была брошена на этот вокзал. Справа к нам еще какой-то полк подошел и был тоже, как и мы, все своей массой брошен туда. А между тем позиции у немцев были очень сильно укрепленными. В частности, с одной стороны вокзала стояли три танка "Тигр" и с другой стороны два таких же танка, а весь вокзал, подвал и окна были в амбразурах. И вот это море огня нас, как говорится, и встретило. И так "хорошо" встретило, что когда мне оставалось добежать до вокзала метров, наверное, тридцать, я почему-то оглянулся и увидел такую картину: почти никого не осталось в живых и лишь какие-то единицы бегут назад. Тогда и я развернулся и ползком по грязи попятился назад. Шлепнулся, помню, в колею, где недавно, видимо, танк проходил. И стал по-настоящему драпать. Отчета в своих действиях себе не отдавал уже никакого! Мы, чудом выжившие бойцы бригады, сумели добежать до здания какой-то школы. Со всей нашей бригады там собралось, наверное, не более, чем человек 800. Это были те, кто остался в живых, остальные все погибли. Но мы не знали, что нужно делать, так как не оставалось в живых ни одного офицера, а значит, некому было и приказа нам отдать. Короче говоря, весь день мы собирались и физически восстанавливались, а на следующий день вдруг поступил снова приказ: "Взять вокзал!" Нас спасло то, что когда мы прибыли на место, немцы ушли и вокзал освободили. Если бы они не ушли, неизвестно, чем бы все окончилось. А впрочем, этого ухода и следовало было ожидать, так как по существу эта группа немцев находилась у нас в тылу.

Интересно, что 30 лет спустя, когда я ездил с женой на своей машине на юг (а я все время любил ездить отдыхать на юг), то решился проехаться по отдельным местам, где когда-то участвовал в боях. И больше всего хотелось попасть в Фридриховку. Когда же я туда приехал и посетил вокзал, то увидел там большую мемориальную стену с именами погибших. Я там насчитал 2860 фамилий. Это были погибшие за вокзал, который тогда так и не смогли захватить. Людей, можно сказать, там зря положили.

После этого вокзала в Фридриховке мы еще где-то четыре месяца активно воевали. Со своей бригадой мы прошли через такие города, как Тернополь, Каменец-Подольск, Станислав. А потом в апреле 1944 года меня ранило, я попал в госпиталь и был демобилизован по инвалидности. С тех пор я и не знаю, каков был дальнейший боевой путь нашей бригады. И однажды случайно встретил на Киевском вокзале в Москве своего бывшего однополчанина, от которого все узнал. Мне тогда нужно было по каким-то делам ехать в Киев. Слышу, как кто-то меня окликает: "Толя, здравствуй" Оборачиваюсь и вижу: стоит старшина в военной форме с орденами на груди. Лицо показалось мне очень знакомым, но я так и не смог что-то конкретное в нем припомнить. Оказывается, мы вместе с ним учились в одной снайперской школе, но только он был в первом взводе, а я - в третьем. Получалось, что он меня хорошо знал, а я его - почти что нет. Почему меня многие знали по снайперской школе? Когда к нам в школу прямо с заводов стали поступать снайперские винтовки и мы начали ходить на перестрелки на стрельбища, которые находились от нашего основного места дислокации в 8 километрах, получалось так, что я стрелял лучше всех. Я, кстати, и попал в снайперскую школу только из-за того, что хорошо стрелял: меня призвали в армию, привели на стрельбище и я сразу пустил все пять патронов в очко. Нас, кстати, в школе готовили для заброски в Финляндию. В то время там гибло очень много наших снайперов. Их катастрофически не хватало, вот нас всех со всей России и собрали, кто мог более-менее хорошо стрелять, и стали там обучать снайперскому делу.

Потом мы вместе с ним в бригаде воевали. Так вот, пока мы с этим старшиной ехали до Киева, переговорили обо всем. Он мне тогда и сказал: "Так вот, после того боя под Фридриховкой и вообще после всего этого с нашей бригады осталось шесть человек, в том числе среди них и я. И я вижу седьмого тебя". За время войны в нашу бригаду давалось разное пополнение: по 200, по 500, по 1000 человек. И все эти люди перемалывались в боях.

И.Вершинин. Получается, что в вашей бригаде раскидывались личным составом, как спичками?

А.Иванов. В том-то все и дело! У нас были совершенно нелепые бои, которых в принципе могло и не быть. Только однажды в одном местечке нам удалось отыграться перед немцами. За ту же Фридриховку в частности. Я хорошо запомнил этот день. Еще вечером мы взяли одно большое украинское село. Я не помню точно, какая это именно была местность, - тогда никто ничего не запоминал. Вечером взяли, а утром к нам пришел какой-то чужой командир и собрал всех, кто после боя за это село оставался в живых. Так вот, он насчитал в строю 72 человека. Он уже собрался было отдавать команду "Шагом марш!" И тут вдруг все мы увидели, что поле, расположенное за домом на окраине деревни, как говорят, вдоль и поперек усыпалось немцами. Оно усыпалось ими настолько, что покрылось черным-черно, не было видно даже конца. Тогда же этот незнакомый нам командир отдал приказ: "Занять оборону!" Мы кинулись занимать оборону, как вдруг немцы, которые находились буквально в 10-20 метрах от нас, начали кричать: "Рус! Сдавайся!" Мы не знали, что нам и делать. У нас даже не было пулеметов, - положение наше было таким, что мы уже без пулеметов воевали. И вдруг на наше счастье откуда ни возьмись с правой стороны от деревни выскочил наш танк Т-34. Бывают же на фронте такие непредвиденности! Этот танк стремительно врезался в ряды немцев и начал их давить, а затем - стрелять по ним из свей пушки и пулеметов. Опешившие от этого немцы развернулись и бросились бежать. В это самое время с левой стороны, где проходило шоссе, вышел еще один наш танк Т-34 и также ворвался во всю эту массу. Вот тут-то мы и начали громить-крошить неприятеля. Мы бежали за ними, стреляли кто из автомата, кто - с винтовки, а они от нас, значит, убегали. Многие сдавались в плен, поднимали руки вверх и говорили: "Гитлер капут! Гитлер капут!" Целыми взводами сдавались в плен. Мы продолжали бежать вперед. Помню, там была большая канава, залитая водой. Так один наш танк, кинувшись было за немцами, там завяз по самую башню. Бежать за немцами становилось уже невмоготу. Дальше мы гнали их по пашне. И вдруг перед нами остановился танк, который с самого начала этого боя вышел с левой стороны от деревни. Открылся люк и оттуда вышел командир нашей бригады полковник Смирнов. "Чудо-богатыри, - сказал он нам. - Всех вас к "Красному Знамени" представляю!" Этот орден я по сегодняшний день получаю. (Возможно, награждения не состоялось в связи с тем, что командир 29-й гвардейской мотострелковой бригады полковник Михаил Семенович Смирнов (1902 года рождения, уроженец Тутаевского района Ярославской области), а речь идет именно о нем, погиб в уличных боях в городе Каменец-Подольский при отражении немецкой танковой атаки 29 марта 1944 года. - Примечние И.Вершинина.) Как потом оказалось, в этот день наши взяли 700 человек-немцев пленными, не говоря уже об убитых, о раненых. Так мы отыгрались перед немцами за ту самую Фридриховку: мол, вот вы гады, и сами в такой переделке оказались, в какой все время бывали мы!

Но это был один-единственный за всю войну бой, который закончился для нас с успехом. В остальных же случаях мы все время оказывались в тяжелом положении. Вот, например, когда немцы оставили вокзал все в той же Фридриховке, по городку еще два дня ходили немецкие танки и охотились за единицами наших солдат. Если какой-то солдат попадался, - танк поворачивал в его сторону свою пушку и перемешивал его вместе с щепками. Такая была обстановка. По существу город был взят и не взят. Немецкие танки охотились за нашими солдатами, наши - за ихними. Однажды во время таких уличных боев я с одним своим солдатом-приятелем зашел в церковь, которую тогда переделали под почту. Мы с ним оказались на втором этаже, когда к церкви подошел танк и начал стрелять в соседний дом. Он туда выпустил из пушки и из пулемета немало огня. Потом открылся люк и оттуда вышел танкист. Я, как старый снайпер, тут же его "снял" со своей винтовки. Немцы поняли, откуда раздался выстрел, и сразу же начали долбить церковь болванками и взрывными снарядами. Нам с приятелем удалось скрыться. В этот же день через некоторое время повторилась точно такая же история. Я тогда и второго танкиста "приговорил", тут же скрывшись с места происшествия.

А потом в тот же день у нас еще одна необычная история приключилась. Помню, шли мы с приятелем по улице, как вдруг увидели такую картину: немцы из какого-то барака перетаскивают буханки хлеба. "Как же так?" - возмутились мы. Мы к тому времени трое суток ничего не ели, были ужасно голодными. И порешили сделать так: сбегать и попробовать достать хлеба. Как говорят, голод - не тетка!Я забежал в этот немецкий продовольственный склад, который как раз располагался на перекрестке трех дорог.

Я посмотрел в окно и ужаснулся: стоят три немецких танка "Тигр" и 15 немецких офицеров-танкистов. Что я мог сделать? У меня была всего лишь одна снайперская винтовка. Одного, допустим, я еще мог бы и убить. Но меня после этого обязательно разнесли бы вдребезги. Я тогда, недолго думая, взял буханку хлеба и килограммовую банку с повидлом и вышел со всем этим хозяйством с обратной стороны склада. Немцы, конечно, на меня не обратили никакого внимания. Думаю, что если бы они меня заметили, то либо в плен захватили, либо уничтожили. Но только я побежал по улице, как за мной начали охотиться снайперы. "Щелк, щелк", - только до меня и доносилось. "Ну я сам снайпер", - подумал про себя и прилег на землю. Потом через какое-то время подтянулся и тихонько с ходу прыгнул в канаву. С этой канавы совсем мокрым я и принес к товарищу буханку хлеба и банку с повидлом. Мы ее сразу же вскрыли ножом и поели, как говорят, в свое удовольствие.

А охотились немецкие танки за нами постоянно. Помню, многие наши тяжело раненные бойцы скрывались даже в деревнях в огородах. Тогда хозяева выкапывали там небольшие ограды, делали крыши над ними и хранили в них овощи. И вот, наши солдаты туда в них заползали, по наивности думая, что это их спасет. И сами себя этим губили: фашистские танки их все равно находили и давили.

Припоминаю из военного времени еще такой случай. Действие происходило все в том же городке Фридриховка. Мы там достаточно долгое время стояли. Мы, три человека, оказались в доме, который опять же находился на перекрестке улиц. Вдруг подошли два танка и стали наставлять на нас пушки. Рядом с нашим домом был окоп. Я посмотрел и увидел: сидит в окопе маленького роста солдатик. Я подобрался туда и как только мог, прижался к нему. Танк продолжал ползти на этот окоп. Я посмотрел: оставалось всего около 3-5 метров до окопа. Но танк внезапно остановился и начал косить в сторону дома трассирующими пулями. У меня как будто холодок по спине прошелся, я уже вжался в окоп, насколько мог. Но все равно опасался: ведь спина моя торчала из окопа, а значит, немец мог заметить. Про себя подумал: как хорошо, если бы была хотя бы граната, тогда бы я ее бросил под танк и все бы закончилось. Но никакой гранаты у меня тогда не было. Танк пострелял-пострелял какое-то время, потом прекратил стрельбу. Через какое-то время я услышал, как там по рации стали что-то передавать по-немецки: те-те-те-ее. А затем танк развернулся, обсыпал нас землей и пошел дальше делать свои дела.

Что и говорить, многое мне пришлось повидать на фронте. Однажды мне пришлось стать свидетелем ужасного для нас события: как немецкий танк "Тигр" расстрелял в упор наших минометчиков. Это было опять где-то на окраине города. Не помню уже, сколько нас, солдат, там находилось. Под бугром находилось пять наших тяжелых минометов. И вдруг из-за угла выполз "Тигр" и начал в упор из пулемета расстреливать наших минометчиков, а затем, как только сделал свое дело, пошел дальше. Мы так ничего и не могли сделать. Что, будешь с винтовкой с ними сражаться? Нет, конечно.

Должен тебе сказать, нам всяких испытаний хватило на фронте. Однажды, помню, когда мы находились в поле, на нас налетело 28 штук немецких самолетов "Мессершмиттов" и начали бомбить. Бомбили они нас как-то по-особенному: сначала летит первый самолет, сбрасывает бомбы и взмывает вверх, за ним следует второй и делает то же самое. Так эти самолеты над нами друг за другом гуськом и ходили. Все поле перепахали. Нас в живых остались буквально единицы. В их числе оказался и я. Было очень страшно, земля, казалось, качалась, как мягкая перина.

И.Вершинин. Возвращаясь, так сказать, к нашему прежнему разговору: а как вас все-таки ранило в апреле 1944-го?

А.Иванов. Меня еще до этого контузило и ранило осколком на ходу. Но ранение было несерьезным и я тогда не придал ему никакого значения: вытащил осколок, забинтовал голову и ни в какую медсанчасть обращаться не стал. Одним словом, перенес все это на ходу. Решил: раз воевать, - так воевать до самого конца. А серьезно ранило меня, кажется, 16-го числа. Нам тогда поставили такую задачу: обойти овраг и взять деревню, которая находится наверху. Но там нас немцы встретили пулеметным огнем. Меня сразу же тяжело ранило в руку и плечо. Потом я попал в госпиталь. Там в основном делали операции на руки. Помню, в маленькую комнатушку, куда меня поместили, входит пожилая женщина в халате. Для меня она, конечно, была пожилой, - что и говорить, мне всего было 18 лет с хвостиком. "Раздевайся, солдат!" - говорит она мне. "Мне как-то стеснительно", - отвечаю. Снимаю рубашку и жду. "Снимай-снимай! - говорит. - Здесь и не такие бывали". Тогда я полностью раздеваюсь. Эта женщина ходит вокруг меня и потом задает такой вопрос: "Сынок, да как же ты живой остался?" Я не понимаю ничего и только отвечаю: "Остался. Живой. Ранили, - и все". "Да не-ет, - продолжает она, - Как ты живой остался?" "Как, не понимаю. почему? В чем дело-то?" "Да на тебе живого места нет. Все изодрано, по телу ходят вши, все в крови, волосы на голове коростой обросли".

А мы действительно, пока непрерывно в течение четырех месяцев находились в боях, не мылись и абсолютно не следили за своим внешним видом. Иногда бывало такое, что мы заходили в совершенно пустые, как правило, деревни, брали чистое белье, которое около домов вывешивалось их хозяевами, и одевали его на себя. Так, бывало, дня три-четыре в этом чистом белье походишь, - так хоть нормальным человеком себя почувствуешь. А то ходили в грязном обмундировании в запекшейся крови. Что и говорить, тяжелые это были времена. Часто к нам на фронт не успевали подвозить боеприпасы. Приходилось сражаться трофейным немецким оружием. А что касается еды, то за четыре месяца непрерывных боев мы только один раз поели капусты со своей кухни. А так питались в основном тем, что заходили в деревню и лазили в домах по ящикам в поисках съестного. Где хлеба находили, где молока, где яйца, а где находили какую-нибудь курицу, опаляли ее и ели. Часто забирали еду у убитых немцев. Так что так и выживали.

Между прочим, со мной в госпитале произошел такой интересный случай. Когда эта пожилая женщина меня осмотрела, то меня повезли в операционную палату. Захожу и вижу: совершенно белая чистая койка, там же такая же чистая подушка. Мне говорят: "Это - твоя койка! Ложись!" А я стою между коек, не знаю, что и делать: как же на нее, мол, лечь? Мне говорят: "Ты чего, солдат? Ложись!" "А как лечь?" - спрашиваю. "Да как-как?! Боком". А я не могу лечь: белье совсем чистое. И вдруг в палату заявляется женщина-врач, лейтенант медицинской службы, как я потом узнал, одесситка. "Почему не ложишься?" - спрашивает меня. "Доктор, а как на нее лечь? Она же чистая". А дело в том, что за полтора года службы в армии, начиная от снайперской школы и кончая фронтом, я совсем отвык от чистой постели. В учебке, например, мы спали на камнях, куда клали елки и накидывали бушлат, который в то же время служил нам и подушкой. Потом нам стали попоны от коней давать и мы ими укрывались. Так что за это время от чистой постели я отвык. Но меня положили, сделали операцию.

Потом из госпиталя нас повезли в эвакуационный госпиталь в Киев. Но места в госпитале оказались занятыми и эшелон временно остановился. В это самое время он и попал под немецкую бомбежку. В три его вагона, в которых я, к счастью, не находился, было прямое попадание. Полностью все они погибли или же частично, - этого я не знаю. Но факт тот, что ктогда это несчастье произошло, к нам пришел начальник эшелона и сказал: "Братцы! Славяне! (а тогда на фронте солдат обыкновенно называли славянами.) Кто чувствует, что может добраться до дому или куда нужно, мы выдаем вам сейчас справки, а дальше - добирайтесь, как хотите. В Киеве нет для вас места. Везти вас некуда". Ну и со справками все мы разошлись по разным местам. Остались, наверное, только те, у кого вообще не было ног, которые, как говорится, и ходить уже не могли.

И вот, с одним своим приятелем, который был из Куйбышева, мы решили добраться до Москвы, а оттуда вместе с ним поехать в Куйбышев, куда ему было нужно, - там у меня, во всяком случае, старший брат работал. В Москве же делать было нечего, никого из родных у меня там ужеи не оставалось. И мы пошли тогда к Киевскому вокзалу. Это было где-то в 400 километрах от Киева. Вид наш, конечно, был соответствующим: я был, например, с перевязанной спиной. И вдруг видим: подходит состав "Киев - Москва". Смешно это вспоминать, но тогда у нас ни еды, ни денег не было. Вообще, можно сказать, ничего не было, за исключением только красноармейской книжки да справки о том, что в связи с тяжелой обстановкой нам разрешается свободно везде ездить и ходить. Нас, таких солдат, на вокзале собралось человек, наверное, пять. Смотрим: у вагона стоит пожилой контролер. "Дяденька, пусти нас", - говорим ему. "Билеты есть?" - спрашивает. "Да какие билеты?! Мы прямо с фронта". "Нет, без билета не пущу", - отказывается он. И вдруг на наше счастье выходит из вагона подполковник с звездой Героя Советского Союза на груди и спрашивает: "Ну что, братцы-славяне, стоите? Ехать надо". "Да дяденька не пускает", - пожаловались мы ему. И тут он пошел на контролера: "Сейчас пристрелю, гад. Ты кого не пускаешь? У тебя хоть что-то осталось в голове?" И он нас завел к себе в купе. А ведь тогда поезда были настолько переполнены, что солдаты даже на крышах вагонов ездили. Когда мы туда к нему зашли, начали отказываться от удобств, говорили: "Да мы постоим или полежим на полу". Но он настоял на своем.

Потом, когда мы подъезжали к Москве, там на Киевском вокзале уже стояли войска НКВД и вылавливали всех тех солдат, которые по разным причинам в госпиталь не попали и ошивались по стране. Но я, как старый москвич, знал все ходы и выходы, поэтому со своим приятелем вышел в заднюю дверь, пролез под вагонами и, короче говоря, скрылся от этой проверки. Добрались мы с ним до Казанского вокзала, а там уже собирались садиться в метро. Но так получилось, что я в метро успел заскочить, а мой приятель - нет, дверь прямо перед его самым носом закрылась. Я ему через стекло показываю: на первой остановке я выйду. "Ну понял?" - показал знаками я ему. Он показал, что понял. Не будешь же кричать! После всего, что мы перенесли, для нас кричать было вообще невозможно. Когда я вышел из метро, то, наверное, часа два искал своего товарища. Но он так и не объявился. Поэтому наши пути, как говорится, разошлись. Ну я после этого где-то два дня жил у своих разных знакомых, а потом сам пришел в госпиталь, который находился в местечке Реутово, что в 15 километрах от Москвы. Сейчас Реутово вошел в черту самой Москвы. Там меня долечили, в июне 1944 года демобилизовали и отпустили, как говорят, на все четыре стороны. Так закончилась моя фронтовая жизнь. Я, кстати, после войны три раза ездил на День Победы в Москву, останавливался там в гостинице "Россия", надеясь встретить каких-нибудь своих однополчан. Но так никого и не встретил, кроме того самого старшины.

И.Вершинин. Что вы делали после демобилизации?

А.Иванов. А пошел я обратно на свой моторный авиационный завод, где работал в самом начале войны. Но теперь я работал уже не токарем в обыкновенном цехе, а в самом классном цехе - по испытанию двигателей моторов. И так я там трудился три года.

И.Вершинин. Помните, как вы встретили День Победы в первый раз?

А.Иванов. Отлично помню этот день. Это было для нас очень большое событие. Я тогда продолжал работать на заводе. И вдруг за два дня до 9-го мая почувствовалось, что вот-вот окончится война. Такое было состояние, что мы не могли даже работать. Этого дня мы ждали с нетерпением. Так это действительно и оказалось. Я работал в ночную смену, когда в 5 часов утра (даже без малого 5) 9 мая по радио передали сообщение: "Товарищи! Граждане! Великая Отечественная война закончилась. Мы победили!" После этого нас сразу всех отпустили с завода. На заводе тогда работало где-то 50 тысяч человек. Только одних проходных было 38! И везде эти тысячи людей с радостью кричали: "Войне коне-ец! Войне коне-ец!" Так как я тогда уже жил на окраине Москвы, то мне нужно было проехать на трамвае до дома восемь остановок. Так вот я бежал бегом до трамвая и сколько было сил кричал: "Конец войне!" Люди открывали окна и двери, выскакивали на улицы и кричали: "Не может быть! Война закончилась". Все очень радовались этому событию. В этот же день 9-го мая в Москве на Красной площади проводился торжественный вечер. Мне там также довелось побывать. Там собрались сотни тысяч людей. На площади было очень тесно, все были прижаты друг к дружке. Никто там не выступал. Люди плакали от радости, пели, веселились, танцевали, мелочью бросали деньги. Каждый выражал свою радость как только мог! Когда же стало темнеть, зажглись прожектора. Тогда же на аэростатах подняли большое полотно с портретом Сталина. Оно было размером где-то в 250 квадратных метров и освещалось прожекторами над площадью. Был в этот вечер и праздничный салют.

Только в час ночи все стали расходиться по домам. Тогда с Красной площади было два проезда: один со стороны исторического музея, а другой - левее со стороны Москвы-реки. Все кинулись бежать в метро, которое оказалось закрытым. В этот момент в толпе кто-то упал. Началась давка, образовалась гора из человеческих тел. Не знаю, сколько там человек погибло. Я знаю, что было много разговоров о том, что на похоронах Сталина погибли люди. А об этой давке нигде не говорилось ни слова. Тогда я взял на руки одну девочку и побежал вместе с ней вместе с другими к метро на площади Революции. Но так как там уже все было закрыто, то мы побежали к метро на площади Дзержинского. Но там тоже было все закрыто. Девочке нужно было добраться, как и мне, до окраины Москвы. Мы добежали до Красных ворот, которые тогда только начинали закрывать. Но мы тогда туда вломились и разошлись по домам. Даже и не знаю, как все остальные добирались в ту ночь до своих домов. А самое большое празднование Победы было в Москве, конечно, чуть позднее, 24 июня, когда на Красной площади проводился знаменитый Парад Победы. Но я тогда лежал в больнице и на празднике не смог побывать.

И.Вершинин. Теперь, Анатолий Спиридонович, я вам задам ряд вопросов о войне. Первый из них такой. Были у вас в войну какие-то командиры, которые больше всего запомнились? Скажем, своим отношением к подчиненным, своей харизмой?

А.Иванов. Именно таким был командир нашего взвода лейтенант Усвятцев, кстати говоря, еврей по национальности. Он был другом знаменитого советского певца Козловского. Прошел всю Финскую войну в звании лейтенанта. Он нами командовал еще начиная со снайперской школы. Так он был настолько человечным и справедливым, что никогда не мог приказать солдату какую-то чушь делать. Часто нас в учебке гоняли на строевых занятиях, изучали тактику. Но он в этом никогда не усердствовал: бывало, уведет нас в лес и там мы разжигали костер и изучали такую книжку - "Боевой устав пехоты". Потом мы с ним оказались вместе на фронте. Помню, после того, как взяли Фридриховку, ночью пошли на какое-то задание. Там тогда шла перестрелка. Но у меня была такая дурацкая натура, что я все время порывался идти вперед. Я первым выскочил и побежал от одного дома к другому. И вдруг услышал: справа от того дома, от которого отбежал, полоснул пулемет. Я тогда забежал в дом. Но тут же почувствовал: кто-то из соседнего дома в мою сторону из автомата постреливает. Я был снайпером и сразу понял, что немцы меня не видят, а просто так постреливают периодически. Тогда я дождался тишины и дальше побежал. И тут вдруг ко мне подбежали и сказали про Усвятцева: "В лейтенанта нашего пять пуль попало!"

Уже потом, когда я встретил своего однополчанина по пути из Москвы в Киев, тот мне поведал о том, что тяжело раненного лейтенанта Усвятцева все-таки вылечили и опять отправили в свою часть на фронт. (По имеющимся у нас архивным сведениям, младшего лейтенанта Соломона Ароновича Усвятцева, а речь, скорее всего, на 99 процентов идет о нем, тогда же записали в убитые по ошибке, а потом все же разобрались. Вот что говорится, например, в донесении начальника штаба 29-й гвардейской мотострелковой бригады гвардии полковника Шустицкого от 3 мая 1944 года: "В результате проверки и уточнения потерь установлено, что младший лейтенант ТРУБИН Анатолий Яковлевич и УСВЯТЦЕВ Соломон Аронович в именном списке под 16 и 17 номерами оказались не убитыми, а тяжело ранеными и эвакуированы в госпиталь, номер которого нам не известен. Прошу в указанный офицерский состав с именных списков убитых по 29-й гвардейской Унечской мотострелковой бригаде исключить". - Примечание И.Вершинина.) И он в ее составе какое-то время воевал на 1-м Украинском фронте. И все же впоследствии он погиб. Это случилось во время боев в Закарпатье, как мне рассказал тот самый старшина. Они тогда готовились к очередной атаке и не выдерживали того, что справа кто-то из наших пулеметчиков нет-нет да и постреливал. Усвятцев сначала передал команду по цепи: "Прекратить стрельбу!" Но пулеметы все продолжали стрелять. Тогда Усвятцев вскочил и побежал к пулеметам напрямую через окопы. В этот момент немецкий снайпер его и "снял".

Если говорить об Усвятцеве, то наши офицеры его не любили. Они ему всегда говорили: "Ты, мол, с солдатами якшаешься. Они у тебя воевать не будут". А мы, солдатня, знали только одно: да за такого офицера в огонь и воду пойдем без всяких разговоров! Хорошим и замечательным командиром он у нас был. В подтверждение своих слов расскажу один такой случай. Раз в месяц к нашим офицерам присылали так называемые наркомовские подарки: коробки весом в 5 килограммов со всякими продуктами. Усвятцев был единственным офицером в части, который приносил к своим солдатам эту коробку и говорил: "Разделить!" Мы не хотели делить, понимали, что это все положено офицеру. Он говорил: "Я приказываю! Разделить!" И мы делили все это и ели. Он, кстати, никогда к нам не обращался официально по званию: либо по имени называл, либо по фамилии, либо просто говорил "солдат". И самое интересное: никогда не говорил солдатам слова "приказываю". Он говорил более мягко: "Сделай то-то и то-то, выполни то-то и то-то..".

И.Вершинин. На фронте, конечно, никаких уставных отношений не было?

А.Иванов. Да ну! Какие там могли быть уставные отношения? Кому ты там можешь козырять, если живешь одной секундой? Нам, конечно, всем было не до этого.

И.Вершинин. В атаку часто ли вам приходилось подниматься?

А.Иванов. В атаку мы поднимались всего несколько раз. В том числе и тогда, когда брали вокзал в Фридриховке. А так в основном или немцы гонялись за нами и мы убегали, или же мы их гнали - они убегали. В иной раз, когда наступать было невмоготу, мы заходили на окраину деревни, закреплялись там и ждали команды. Потом, когда нам в помощь давали артподготовку, шли вперед. А так, чтобы на пустом поле идти в атаку, - такое у нас всего два раза было.

И.Вершинин. Когда поднимались в атаку, подавались возгласы: "За Сталина"?

А.Иванов. На самом деле никто такого не кричал. Тогда во время атаки вообще никакого звука не было. Была мертвая тишина. Тот, кто что-то выкрикивал, как правило, сразу же и погибал. Так было, например, в боях за вокзал в Фридриховке. Один офицер у нас крикнул: "За родину-ууу! Взять! Вперед!" Его моментально уничтожили. Я вообще считаю этот бой фантастикой или0 каким-то заколдованным случаем: когда шансов выжить почти не было и спаслись буквально единицы, я и ни одной царапины не получил.

Расскажу один такой случай, который как раз связан с выкриками "За Родину! За Сталина!" Где-то в Западной Украине мы вели бои за один маленький городок. Расположившись перед маленькой речушкой, за которой находилось одно какое-то село, мы приготовились к атаке. С той стороны реки около моста стоял немецкий танк "Тигр", его пушка была направлена в нашу сторону. У нас народу было совсем немного. Нас, кажется, тогда прикрепили к чужой части. Командир дал возглас: "За Родину! За Сталина!" И только успел он это крикнуть, как случилось прямое попадание снаряда. От него ничего не осталось. Как говорят, был человек, - и нет человека. Мы, правда, потом пошли и это село взяли, а этот танк подбили из двух 76-миллиметровых орудий, которые у нас были. Танк тогда развернулся и собирался уходить, как вдруг наши артиллеристы угодили ему в заднюю часть. Но я хочу тебе сказать, что наши танки и немецкие, - это было как день и ночь. Наша Т-34-ка только по быстроте "брала", а по броне, конечно, нет. Когда я подошел к подбитому немецкому "Тигру" и посмотрел ему в зад, то увидел всего лишь большую трещину. Такое было ощущение, как будто в стекло кто-то выстрелил из рогатки. Там толщина брони составляло где-то 70 сантиметров. А на наших танках была плохая броня, если в них снаряд попадал, то, как правило, разбивал все вдребезги.

И.Вершинин. На фронте вам давали фронтовых сто грамм?

А.Иванов. Водку нам давали, как правило, не на фронте, а до фронта. Когда после Орловско-Курской битвы мы находились на переформировке и считались вообще-то действующей войсковой частью, нам привозили фронтовых сто грамм. Потом неделю не привозили, потом - снова давали. А на самом фронте было, как говорят, не до этого. Какая могла быть там водка, когда нам и обыкновенной еды не давали?

И.Вершинин. Как, кстати говоря, у вас складывались отношения с сослуживцами в части, где вы во время войны служили?

А.Иванов. Вот сейчас говорят о дедовщине. У нас в войну тогда и слова-то такого никто не знал. Я узнал об этом уже тогда, когда у меня сын Олег в армии стал служить. Их воинская часть находилась в Каунасе. Я ездил туда разбираться, разговаривал с начальником части. Он мне сказал тогда еще: "Если не хочешь, чтобы твоего сына били, иди и жалуйся". И он погиб здесь в Нарве в 1993 году. Он работал таксистом, стоял и приводил в порядок свою машину в центре города на Петровской площади. И вдруг подбежал пьяный полицейский и выстрелил ему в спину. Как потом выяснилось, этот полицейский до этого выпивал с компанией ночью в каком-то баре. Там у них завязалась перестрелка с местными бандитами. Бандиты скрылись. Этому полицейскому попало рикошетом в ногу. Тогда он прибежал на Петровскую площадь. Подошел к одному таксисту. Тот сказал: ничего, мол, не знаю. Тогда подбежал к другому. Тот ответил то же самое. А последним таксистом, который стоял на площади, оказался мой сын. Полицейский подбежал к нему и спросил: "И ты ничего не знаешь?" И выстрелил ему в спину из нагана. Сына на семь лет парализовало, он долго лечился, но все равно умер. Такая вот трагическая судьба у него.

И.Вершинин. На фронте вас награждали?

А.Иванов. Нас кормить было нечем. Какое там могло быть награждение? Единственный случай, который был связан с награждением и мне как-то запомнился, это когда комбриг Смирнов вылез из танка и пообещал отметить нас всех орденами Боевого Красного Знамени. Но этого не произошло. Из боевых наград у меня только одна-единственная медаль - "За победу над Германией в Великой Отечественной войне". После войны меня еще наградили орденом Отечественной войны 1-й степени. Всего у меня есть 12 наград. Но я, кстати говоря, хочу сказать, что мне положена еще и медаль "За оборону Москвы". Дело в том, что до ноября 1941 года, как я уже тебе говорил, работал на авиационном моторостроительном заводе в Москве, тушил зажигалки. Но с заводом я не эвакуировался, потом меня взяли в армию и медали я так и не получил. После войны я обращался в архив, писал обо всем этом. Мне написали ответ: надо найти такие-то и такие-то документы, к ним приложить еще какие-то документы. Я не стал этим делом просто заниматься.

И.Вершинин. Были ли у вас в годы войны в части особисты?

А.Иванов. Мы их не различали. Но они, конечно, были в каждой части, - тогда такой существовал порядок. Но у нас был, например, такой случай. Когда мы стояли в Брянских лесах на переформировке, мы все время тренировались. Проходили мы и непосредственно через сам Брянск. Город тогда был основательно разрушен. Однажды у нас проходила тренировка в небольшом городке, названном в честь какого-то нашего известного деятеля, - кажется, он Дзержинском назывался. Он находился в 30 километрах от Брянска. Там во время занятий была проведена артподготовка. Двое наших ребят во время этой тренировки погибло. Когда после всех этих занятий вернулись на свое постоянное место дислокации, то не досчитались одного бойца. Это было, правда, не в нашей, а соседней роте. По существу, мы тогда находились в тылу. Стали интересоваться и звонить в комендатуру, назвали фамилию солдата. Там ответили: "Есть такой!" А раз есть, то за солдатом послали его командира взвода. Солдата этого судили. На суде он заявил, что хотел всего лишь сфотографироваться и послать фотокарточку домой. Все прояснилось. Потом, когда через какое-то время с группой других солдат этот солдат возвращался на лыжах, ему, не доходя до части километров пяти, захотелось сходить в туалет. Он подошел к командиру взвода и попросил: "Хочу в туалет!" Не знаю, что они там друг другу наобъясняли, но факт тот, что когда солдат пошел по нужде, этот офицер пустил ему в спину очередь из автомата. Солдат тот погиб. Этого офицера, конечно, осудили. На суде он объяснял, что солдат его оскорблял, что он хотел его просто ранить, чтоб поскорее оказаться на фронте. Этого командира взвода приговорили к расстрелу. Организовали показательный суд, пришли люди в военной форме, приняли решение. Конечно, расстреляли его не сразу. Тогда существовал такой закон: если кого-то и судили в тыловых частях, ему все равно давалось 72 часа на то, чтобы обжаловать решение суда через обращение в Верховный Совет СССР. Он, по-моему, написал такое обращение с просьбой заменить ему это суровое наказание отправкой в штрафную часть. Но это решение в Москве не утвердили. В один из дней у нас в части прозвучала команда: "Тревога!" Всех нас собрали на плацу. Рядом была около стенки вырыта неглубокая ямка. Туда два наших солдата-автоматчика привели этого офицера и поставили спиной к стенке. После того, как был зачитан приговор, автоматчики и "завалили" его. Потом его закопали. Все это мероприятие организовывали особисты. То, что они были в каждой части, мы все знали. Но никто не распространялся об этом.

И.Вершинин. Ну и в заключение нашего разговора расскажите о том, как сложилась ваша послевоенная судьба.

А.Иванов. Я тебе уже говорил, что после демобилизации три года отработал в испытательном цехе на моторостроительном авиационном заводе в Москве. Потом ходил в море под Клайпедой, трудился там тралмастером на судне. Потом вместе со старшим братом находился в нефтеразведочной экспедиции в Заполярье, это было на побережье моря Лаптев, там, где водятся северные олени и белые медведи. В то самое время три моих брата жили и работали в Эстонии, на строительстве Нарвской ГЭС. Два из них работали бульдозеристами, третий - сварщиком. Один брат написал мне письмо: "Скучно без тебя, приезжай сюда в Нарву..". А так как я был в то время холостой, то взял собрался да и приехал. Думал: здесь чуть-чуть побуду да и уеду. Но получилось так, что насовсем здесь остался. Здесь же женился, появились дети.

Начинал в Нарве работать, как и два моих брата, бульдозеристом. Меня тогда специально обучали этому делу. А потом, когда началось строительство Прибалтийской ГРЭС, я перевелся туда. Я был одним из первых механизаторов, которые оказались на этой стройке в декабре 1954 года. Тогда там и дороги никакой не было. Там, где сейчас находится виадук, работали лесорубы. Я на строительстве Прибалтийской электростанции работал бульдозеристом. Потом, когда уже была пущена первая турбина, перешел работать слесарем в отдел эксплуатации и пробыл там два года. Но здоровье мое было слабоватое, я попросил директора станции Бориса Петровича Мгалобелова меня уволить. Мгаловелова я тогда немного знал. А познакомились мы с ним при необычных обстоятельствах0. Когда в 1954-м году я приехал сюда на строительство, здесь же никаких строений вообще не было. Однажды я приехал на участок строительства на своем бульдозере. Шел дождь. Смотрю: ходит какой-то мужичок по участку и поглядывает на меня. Я тогда ехал по этому болоту и растаскивал грунт, который образовался в результате речного отложения. Я приоткрыл дверь и спросил его: "Что вы мокнете? Залезайте в кабину". "А можно?" - спросил он. "Конечно, можно". У меня тогда кабина была рассчитана на три человека. А работал я, значит, всего один. Разговорились мы с этим мужиком. "Я директор строящейся Прибалтийской ГРЭС, - сказал он мне. - Моя фамилия Мгалобелов". С тех пор мы с ним как-то сдружились. Когда его на грузовой машине привозили вместе с рабочими, он заходил ко мне в бульдозер. Однажды я пожаловался Мгалобелову на то, что надоело работать бульдозеристом. Он мне и сказал: "Как пустим турбину, переходи работать слесарем". Так я там немного и поработал.

А потом устроился работать на Нарвскую мебельную фабрику. В то время существовал такой порядок: если ты был членом партии (а я был членом партии с 1968 года), то для того, чтобы найти рабочее место, обращался в партком. Уже оттуда звонили на предприятие и помогали тебе устроиться на работу: скажем, звонили к директору на предприятие и обо всем договаривались. И тебе, по сути, ничего уже не нужно было делать для твоего трудоустройства. Я начал работать слесарем, потом был обойщиком, мастером цеха деревообработки. В 1971 году меня назначили начальником этого цеха. Им я пробыл около этого года. От этого назначения я пробовал было отказываться. У меня ведь и образование-то было неважным: незаконченное средне-техническое Так меня насильно заставили. Помню, вызывает меня директор мебельной фабрики Ной Исаевич Эпштейн и говорит: "Так и так, с завтрашнего дня принимай цех деревообработки". "Да вы что? - поразился я. - Я там вообще не разберусь". "Разберетесь". В кабинете сидел Станислав Шерпитис, который когда-то был начальником этого самого цеха. Он меня и рекомендовал Эпштейну на эту должность. "Не справлюсь", - продолжаю я упорствовать. Шерпитис тогда сказал: "Ной Исаевич, он справится, справится..". Он знал мою хватку. Но я тогда действительно пришел в цех как баран на новые ворота.

Шерпитис вообще-то был очень талантливым человеком. Хотя судьба его трагическая: латыш по национальности, он в войну служил в эсэсовских войсках, потом отсидел за это срок. А жена его Антонина в войну была разведчицей у немцев в тылу. Она тоже работала на фабрике. Но он вообще был очень хорошим мебельщиком. Ведь он, как специалист, делал такие вещи, что, как говорят, ни в сказке сказать - ни пером описать. Например, изготавливал стол заседаний для Кремля. Все деревянные перекрытия на Башне Германа в Нарвском замке, когда шло его восстановление, также он делал.

И.Вершинин. Ну и как, вы справились со своими обязанностями в качестве начальника цеха?

А.Иванов. Справился. Хотя тяжело было работать. Ведь мой предшественник развалил за полгода этот цех основательно. Так как наш 4-й цех деревообработки считался главным на фабрике, то из-за этого стояли другие цеха. Но через месяц мне удалось все наладить, а еще через месяц на фабрике забыли о том, как плохо было в цехе раньше. Потом наш цех посетил сам министр деревообрабатывающей промышленности Эстонской ССР Владимир Васильевич Чернышев. Он дал высокую оценку нашей работе. А работа у нас была очень ответственная. Ведь в нашем цехе делали полуфабрикаты для мягкой мебели: каркасы и основания для диванов, строгали, проводили торцовку и шлифовку.

В 1973 году меня назначили на фабрике начальником лесобиржи. Работа мне подвернулась очень сложная. Через меня, например, проходили все пиломатериалы. Именно у нас на лесобирже они принимались, пересортировывались и отправлялись в цеха. Иногда доходило до 6 тысяч штук этого лесного товара в месяц. Но были и всякие трудности, даже доходило дело до скандалов. Допустим, нам подавали пять вагонов. Было еще такое указание: в течение 20 суток все должно быть разгружено. По документам было указано, предположим, что пришло 60 кубометров товара. Я сам замеряю и обнаруживаю нехватку: тут всего кубометров 50-52. В таких случаях надо было все выгружать, составлять акт и вызывать эксперта. Вплоть до судов дело доходило. На этой должности я проработал около 15 лет, а затем, в 1988 году, вышел на пенсию.

И.Вершинин. Спасибо, Анатолий Спиридонович, за интересную беседу.