Родился 18/3/1923 в небольшом городе Речица Гомельской области.
Мой отец был рабочим, но в тридцатые годы его, как коммуниста, «мобилизовали на село», на советскую работу, отец работал председателем сельсовета, а осенью 1939 года отца направили в Западную Белоруссию, только что вошедшую в состав Советского Союза, где назначили управляющим «Заготскота» в городе Поставы Вилейской области.
Мы переехали туда всей семьей: родители, я, младшая сестра 1926 г.р. и младший брат 1937 г.р.. Нас, прибывших из СССР, местные называли «восточниками», но относились к нам неплохо.
Здесь я закончил среднюю школу – десятилетку, досрочно получил аттестат и ждал вызова на экзамены в Ленинградское военно – инженерное училище имени Жданова.
Документы в это военное училище я направил еще весной 1941 года, но война сорвала все мои планы. Я не могу сказать, что начало войны стало для нас неожиданностью. Все знали, что война неизбежна, но тогда, в июне сорок первого, какого-то особого ощущения, мол, вот-вот, со дня на день, начнется, у нас не было. На рассвете первого дня войны был полностью разбомблен находящийся рядом с Поставами авиагородок Кобыльники, там никто из летчиков взлететь не успел. Утром 22-го июня я пришел в военкомат, где меня и других молодых ребят – комсомольцев отправили в здание Дома Офицеров, где мы должны были приготовить все необходимое для разворачивания госпиталя и приема раненых. На второй день войны ко мне пришел отец –«Что ты тут делаешь?! Все уезжают! Ты чего ждешь?!». А через Поставы уже валом шел народ на восток, в основном убегали от немцев «польские евреи». Мы простились с отцом, присоединились к колонне беженцев и пошли в сторону Глубокого, а отец, как коммунист, не имел права без разрешения уйти с нами, он остался в Поставах и в тот же день был призван в армию.
В первый день мы прошли путь до Глубокого, откуда до старой границы было всего тридцать километров .Заночевали там, и утром продолжили свой путь.
Шли на Молодечно, и нашу колонну несколько раз сильно бомбили. Добрались до Молодечно, а там полный хаос, железнодорожная станция разбита бомбежкой, поезда не ходят.
Толпы беженцев направились в сторону Полоцка, откуда надеялись уехать по железной дороге, а наша семья добралась до Витебска, где нас приютил у себя старый товарищ отца Меир Палей.
Его сын Зяма был уже призван в армию и как мы потом узнали, погиб на фронте.
Через несколько дней немцы подошли к Витебску, и все, кто не желал оставаться под пятой оккупации, бросились бежать в сторону Смоленска. Кушать нечего, только один раз по дороге увидели пустой, брошенный рабочими молокозавод, и там смогли взять головку сыра, а так всю дорогу до Смоленска просто голодали. Спасались тем, что рвали колосья пшеницы на полях, зерна растирали в руках и вот это и ели, а местные нам кричали вдогонку –«Мародеры!»…
На наших глазах некоторые мобилизованные красноармейцы бросали свои винтовки и разбегались, кто куда. Паника среди гражданского населения в Смоленске была просто повальной. Но когда мы пришли в Вязьму, то там еще сохранялся порядок, хаоса не было. Увидели на путях состав, платформы груженные кирпичом, мы на них залезли, и поехали, куда глаза глядят, пока на какой-то станции не наткнулись на эшелон с теплушками, в которые сажали беженцев и эвакуированных. В Куйбышеве мы с мамой пошли на станцию, купить хлеба, а в это время наш эшелон ушел со станции, мы не смогли догнать его. Мать рыдала, ведь в вагоне остались младшие дети. А сколько тогда людей вот таким образом навсегда потеряли друг друга…Железнодорожники нам сказали –«Садитесь на любой поезд, что идет в этом направлении, может в Кинели нагоните своих». Добрались до Кинели, и там, на путях, случайно наткнулись на теплушку со своими. Доехали до Челябинска, где эвакуированных распределяли по областям.
Нас сначала отправили в город Камышлов, и уже оттуда, на телегах, всех развозили по колхозам. Мы попали в деревню Куровка, в колхоз имени Чапаева, где председатель колхоза выделил нам «угол» в доме и сказал –«Идите, работайте». Я стал возить зерно на элеватор, а мать нашла работу в местном детском доме. В Куровке к осени набралось много эвакуированных, но местные крестьяне приняли их хорошо, не было никаких серьезных конфликтов с прибывшими с Запада. Там многие даже не знали слово «еврей», понятия не имели, что есть такая национальность.
О судьбе отца мы ничего не знали, пока случайно, в Куровке, мать не увидела родного брата отца, моего дядю, бывшего секретаря Речицкого райкома партии. Дядя был ранен на фронте, и находился в Камышлове в госпитале. От него мы узнали, что отец живой, воюет парторгом полка на Ленинградском фронте, и уже подал о себе весточку нашим родным в Свердловске, и через них мы наладили связь с отцом.
Как только мы прибыли на Урал, я встал на учет в военкомате и ждал повестку на призыв, но забрали меня в армию только в январе 1942 года. Я был направлен в Свердловск, в военное училище связи, где проучился всего несколько месяцев. Потом всех сняли с учебы и отправили на фронт, но вместо фронта наш эшелон бывших курсантов –связистов прибыл в Москву, где нас разместили в казармах, переодели, и стали распределять по частям.
Еще в училище нам командиры говорили, что наш курс готовят специально для воздушно - десантных войск, но в итоге я оказался совсем в других частях…
– В какие части попали?
– В гвардейские минометные, а конкретно, попал в 50-й гвардейский минометный полк, радистом в отделение связи взвода управления второго дивизиона.
Кто полком командовал, точно не помню. Подполковник Жариков, говорите? Возможно.
Моим взводным был лейтенант Павлов, до войны – школьный учитель.
Когда полк окончательно был сформирован, то нас погрузили в эшелон и повезли куда-то на юг, сразу пошли слухи, что мы едем на замену наших частей в Иране, или на турецкую границу, но получилось все иначе. Это только на бумаге в гвардейские минометчики отбирали проверенных и «правильных» комсомольцев, а в нашем полку подобралась такая лихая компания, что никому мало не показалось. По дороге бойцы грабили вагоны с семечками на путях, цистерны со спиртом, командование ничего сделать не могло. В итоге нас объявили «бандитами» и вместо иранской границы эшелон отправили в Тбилиси, где нас предупредили, что если выкинем еще хоть один номер, то никто с нами церемониться не будет.
Наши «катюши» стояли зачехленные на платформах две недели, пока не пришел новый приказ и нас по Военной Грузинской дороге не перебросили в район Орджоникидзе, где полк дал свои первые залпы по врагу.
– Какие события из боев на Кавказе во второй половине 1942 года наиболее запомнились?
– Бои за Малгобек. В дивизион приехал какой-то «чужой», лейтенант, и договорился с командиром полка, что ему дадут на передовую одного радиста, для передачи координат и данных для ведения огня. И мне приказали с рацией следовать за этим лейтенантом.
Прибыли на передовую, и только я успел вырыть себе окопчик и слегка его замаскировать, как начался бой. Лейтенант давал координаты и время открытия огня, и наши «катюши» били залпами по наступающим немцам. Сначала дивизион стрелял из района села Пседах, а потом сменил позиции. А на передовой в это время начался настоящий кошмар, беспрерывные артобстрелы и бомбежки, а потом в бой вступили немецкие танки. Несколько раз наши позиции накрывало точным огнем, кругом только убитые и раненые, а мы с лейтенантом пока еще держались в строю. Там все было перемешано с землей, кровью и грязью: люди, оружие, Малгобек переходил из рук в руки. Затем в очередной раз я передал данные от лейтенанта в дивизион, и «катюши» дали залп по немцам, заодно накрыв и наши окопы…
Меня сильно контузило, рация была разбита осколками. Я выполз из окопа, в глазах темно, кровь идет из ушей, вокруг все в дыму, и тут я потерял сознание. Очнулся уже в госпитале через три дня… Но в госпитале меня долго не продержали, медики меняли дислокацию, так всех «ходячих» возвращали по своим частям. У меня в голове после контузии были постоянные шумы, будто волны морского прибоя, но я и не думал, что это останется на всю мою жизнь, а еще через год в результате последствий этой и следующей контузии, я фактически утрачу зрение. А тогда я думал, вроде цел, руки - ноги на месте, а остальное пройдет само собой со временем, и если мне врачи сказали –«Свободен», значит так и должно быть. Я взял в госпитале справку о ранении, чтобы меня не сочли за дезертира, и пошел искать свою часть.
Но где искать свой полк? В прифронтовой полосе , видно, готовилось наступление, там были собраны многие тысячи людей, какие-то танковые и стрелковые бригады, и когда я спрашивал- «Кто знает? Есть ли тут поблизости 50-й гвардейский минометный полк?», то на меня смотрели будто я с Луны свалился и сразу требовали документы – «Ты кто? Как здесь оказался?».
Один раз я нарвался на штабного подполковника, который проверил мои документы и сказал – «Никто не знает, где твой полк. Я тебя отправляю в запасной полк, а там уже тебе помогут»…
И больше я о своих товарищах и не слышал… Что интересно, этого лейтенанта-корректировщика я встретил через год в бою под Запорожьем. Он меня сразу узнал, и удивился, что я жив, поскольку он, с его слов, меня представил тогда к медали «За Отвагу» посмертно… (Эту медаль я получил только в 1947 году, через военкомат, а медаль «За оборону Кавказа» мне вручили уже в конце пятидесятых годов). А вот в 50-м гвардейском минометном полку кто-то вычеркнул меня из списка живых и моей матери прислали на меня похоронку….Пока выяснилось, что я жив, мать столько слез пролила, оплакивая сына…
– Из запасного полка куда попали?
– В этом запасном полку я провел пару- тройку месяцев. Полк был армейского подчинения, и двигался вслед за линией фронта, и людей из него набирали на передовую по мере надобности в пополнении. Формировали маршевые роты и передавали «покупателям» из дивизий.
Пока я в этом запасном полку торчал, то чуть с голоду ноги не протянул. Красноармейцы – запасники в основном сами добывали себе провиант, выпрашивая в станицах и на хуторах у казаков что-нибудь покушать. Но быстро оттуда вырваться не получалось, шло наступление, в освобожденных кубанских станицах мужское население призывного возраста сразу забирали под мобилизацию, народу в частях хватало, и только в январе 1943 года я снова попал на передовую. Меня направили служить в 77-ую Краснознаменную «азербайджанскую» стрелковую дивизию. Я попал в стрелковый полк, которым командовал подполковник Мамедов, во взвод конной разведки.
– В конную разведку сами попросились?
– Я сам напросился, а других в наш взвод зачисляли, не спрашивая согласия, но само слово - «разведка» к этому взводу трудно применить. Нас не посылали ни в поиск, ни на разведку передовой. Весной дивизия, вообще, встала на месте, заняла оборону на берегу Таганрогского залива, в районе так называемых «Ельских укреплений», и боев фактически не вела. Штаб полка разместился в районе села Семибалки, на полк выделили километров двенадцать береговой линии, а наш взвод использовали как части ВНОС. Во взводе было всего 12 человек, нас разбили группами по 2-3 человека и мы в «секретах» вели наблюдение за заливом.
Если что замечали, то сразу галопом неслись к штабу, доклад по эстафете.
Проложить от штаба к берегу телефонную связь никто из начальства не распорядился, так нас и гоняли. Лошадей нам выдали «нестроевых», каких-то дохлых колхозных кляч, так от них ни рыси, ни галопа не дождешься. Лежишь в «секрете» по нескольку дней подряд, когда покормят, а когда и забудут привезти еду. Были какие-то мелкие стычки по линии обороны, но это и войной назвать нельзя.
– Что за люди попались во взводе?
– Большинство никогда не умело ездить верхом, сидеть в седле и обращаться с лошадьми. Сами учились. Еще нам выдали клинки, шашки, так оказалось что самое элементарное - выхватить клинок из ножен и одним движением загнать его обратно, требует долгой тренировки. Командир отделения был все время старший сержант Надеин. Когда я почти ослеп на один глаз, мне в Тбилисском офтальмологическом госпитале сделали очки, так Надеина все время бесило, когда я одевал очки. Он сразу орал –«Сними их! Ты нас демаскируешь!»…
Было два молодых еврея - Резников и Скудицкий, бывшие студенты, из горожан, так они, вообще, поначалу не знали, с какой стороны к коню подходить.
Вертится в памяти еще фамилия, лейтенант Кацуба, но я точно не помню, командовал он нашим взводом или был ПНШ- по разведке, или я что-то путаю.
Один раз приехал какой-то проверяющий из штаба дивизии, собрал взвод –«Жалобы есть?» - «Никак нет!» -«Так держать!».
Когда в августе нас снова бросили на настоящую передовую, то взвод конной разведки упразднили, и я попал в стрелки, чему был несказанно рад, так как мне надоело возиться с лошадьми, гнить в плавнях и быть «конным посыльным».
- Дивизия была национальной. Какой-то особый колорит ощущался?
– Офицеров - азербайджанцев было немало, а вот в рядовом и сержантском составе все равно преобладали русские бойцы. Летом сорок третьего к нам прислали массовое пополнение с Кавказа, но там не только азербайджанцы были, там можно было встретить людей любой кавказской национальности. Азербайджанцев к нам отправили молодых и здоровых, но чуть что, они сразу отвечали –«Бил марам» «Не понимаю по-русски»).
Когда мы на настоящую передовую вернулись, то моментально начались самострелы среди нацменов, а потом появились «мыльники». Нам выдавали по маленькому кусочку американского мыла белого цвета, так нацмены стали его глотать перед боем, чтобы слинять с передовой в санбат «с подозрением на заворот кишок». Таких, когда выявляли, то сразу доставляли к комполка Мамедову, и он лично их расстреливал, перед строем или без построения личного состава, с возгласом «Собаке собачья смерть!». Самострелы, кто похитрее, стреляли в себя через буханку хлеба, положив сверху еще полотенце, чтобы не было порохового ожога на ране, но и таких разоблачали, а потом ставили к стенке… Но нацмены нередко попадались лихие и боевые , с крепким характером, и тоже могли себя показать, что таким «палец в рот не клади».
У меня товарищ, командир пулеметного взвода, получает приказ заменить убитого в бою лейтенанта. Прибывает во взвод, который находился в плавнях, смотрит, а его предшественник взводный лежит убитый, босой и уже раздетый до белья на островке земли. Весь взвод из азербайджанцев, и они ему говорят –«Это мы лейтенанта застрелили. Ты будешь нам мешать, мы тебя тоже убьем!»…
– СМЕРШ боролся с такими явлениями?
– Я знаю, с чем и как они боролись? Конечно, они такие случаи выявляли.
Я на войне только в 77-й азербайджанской дивизии столкнулся с особистами. Вызвал меня к себе полковой смершевец, старший лейтенант, и говорит мне –«Ты комсомолец, должен Родине помогать. Надо присматривать за теми, кто был на оккупированных территориях, и если кто подозрительный, сразу нам сообщать». Я кивнул головой, вышел из землянки, и думаю, да пошел он, хорошо хоть подписку с меня не взял. Думал, что он от меня отвязался, а через пару недель снова вызывает -«Почему не даешь информацию?!»-«Я что, на невиновных должен клепать?» -«Надо будет, начнешь. Ты мне хоть из пальца высасывай, а информацию давай» -« Не буду» - «Смотри, еще пожалеешь»- «Может и пожалею»… А что мне терять и что мне жалеть? Я с войны живым вернуться и так не надеялся…
– Где дивизия вела бои после Кубани?
– Это уже была территория Украины, Запорожская область. Месяц с лишним непрерывных боев, мы прошли вперед на несколько сотен километров. Но не все было гладко.
Там нам несколько раз пришлось отходить, хотя вроде не сорок первый год стоял.
Просто в какой-то момент нас задавили танками. Танковая атака это самая страшная вещь на войне, поскольку ты, простой боец, чувствуешь свое бессилие перед этой стальной махиной.
Мы кидали в танки противотанковые гранаты, но все как горох об стену, а затем в бой вступила наша артиллерия, и стала бить по танкам, которые как раз утюжили наши окопы.
А потом и артиллеристы снялись с позиций, и мы стали просто бежать, а не отходить, иначе - или смерть, или плен. Мимо меня проезжала машина « Додж ¾» с орудием на прицепе, так я за ствол пушки схватился и так, повиснув, проехал метров двести. Спрыгнул возле противотанкового рва, где, думал, что мы займем новую оборону. Слышу во рву кто-то кричит –«Ай, убило! Ай убило!», а голос знакомый, моего товарища. Кричу ему –«Гриша, что с тобой!?», а он на спину рукой показывает и продолжает причитать–«Убили меня!». А его всего лишь осколок танкового снаряда задел по спине плашмя, но он находился в состоянии шока, после перенесенного кошмара танковой атаки, и мне пришлось вернуть его в чувство.
Мы постоянно ходили в атаки, и потери наши были очень тяжелыми…
После боев на Украине меня списали из Действующей Армии в Трудовую Армию.
– Почему списали?
– Опять контузило. Один глаз полностью ослеп, а второй видел только свет и очертания. Меня отправили из санбата в госпиталь, и там, на комиссии, признали инвалидом, но из армии не отпустили, мол, если один глаз с очками еще видит, значит, сойдет, еще послужи Родине. Направили меня на пересыльный пункт, где из «недобитков», как мы себя называли, из раненых и контуженных, формировали батальоны для Трудового фронта. Мой рабочий батальон был отправлен в Енакиево, на восстановление шахт Донбасса.
– Чем конкретно занимались в Донбассе?
- Шахты были затоплены, и откачкой воды из шахт занимались специалисты - горняки, а нас использовали на «черных» неквалифицированных работах. Жили в бараках, спали на нарах.
Мы в развалинах собирали металл, таскали рельсы, словом, все, что можно было снова употребить в дело. Но там где кусок рельса поднимут четверо здоровых парней, мы ввосьмером не могли перетащить, ведь все пораненные, да еще кормили нас одной капустой, и давали небольшую пайку кукурузного хлеба, так откуда силам взяться. Нам выдали ватники и брюки, но из-за постоянной работы в грязи и в ржавчине, вся одежда на нас была черного цвета, а гимнастерки из-за заплат, одна на другой, были будто из лоскутов сшиты.
Одним словом, ничего хорошо на этом Трудовом фронте мы не видели.
С нами работали пожилые местные мужики, так они нас подкармливали, чем могли.
– После окончания войны рабочие батальоны сразу подлежали расформировке?
– Нет. До 1946 года никого с шахт не отпускали, а потом стали проводить демобилизацию небольшими партиями. У нас весь батальон имел инвалидность или «ограниченную годность к службе в военное время», и долго держать нас не имели права. Но многим после демобилизации было просто некуда ехать, и люди оставались на шахтах, чтобы хоть что-то заработать на жизнь и как-то прокормиться, ведь время было очень голодное. Я тоже остался на шахте, работал на водоотливе. Через год меня от шахты по целевому направлению послали учиться в Новочеркасск, в индустриальный институт. Инвалидов войны в институт брали без экзаменов.
В Новочеркасске, на вокзале, я в эшелоне с демобилизованными солдатами увидел земляка, который меня узнал и рассказал, что в прошлом году видел моего отца в Кургане, когда приезжал в десятидневный отпуск к семье. Я договорился в ректорате, чтобы меня оформили на заочное обучение на факультет «горная энергетика», и поехал в Курган, искать отца, который еще продолжал служить в армии. Отец помог мне получить железнодорожный литер и я отправился на Урал, в Куровку, откуда забрал маму с младшими сестрой и братом.
Одно время я жил в Кургане, где женился, а потом, в 1948 году, мы приехали домой, в Речицу.. Но в Речице было просто негде жить, и мы перебрались в Гомель, где я пошел работать на электромонтаж. Закончил институт, работал на предприятии «БелЭнергоПроектСтрой», начальником цеха по ремонту оборудования, был старшим прорабом, строил ЛЭП в области. Награжден за трудовую деятельность грамотой Верховного Совета БССР.
Кстати, долгие годы работал вместе с Николаем Кузьмичом Степановым, бывшим пулеметчиком, с которым вы уже делали интервью. Вырастили с женой двоих детей. Сейчас у меня три внука, пять правнуков. С 1990 года живу в Израиле.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
