Я родилась 4 ноября 1925 года в с. Кушалино Рамешковского района Калининской (ныне – Тверская) области. Это старинное село, название которого пошло от реки Кушалка, которая протекает поблизости. Кем были мои родители? Знаете, мое поколение знало о своих родителях очень мало, интерес к дореволюционной истории в нашей семье не приветствовался. По воспоминаниям я догадываюсь, что отец моего отца, мой дедушка, был конезаводчиком в Твери. Но это только мои догадки. А так мы были простой крестьянской семьей, при коллективизации нас раскулачили. Причин, которые привели к раскулачиванию, я не знаю, тогда и мать, и отец были очень зажаты и не хотели разговаривать на эти темы. Родители имели какое-то хозяйство, казавшееся довольно неплохим по деревенским меркам. Помню, что у нас была лавка, а так больше ничего не запомнилось. Отец торговал, он ходил с бердами по области. Берды – это важная деталь для ткацких крестьянских станков. Потом отец попал под косу коллективизации. В итоге мы из деревни перебрались в г. Вышний Волочек.
Мне шел шестнадцатый год, когда началась война. Конечно, никто не знал о том, что в июне 1941 года для всего советского народа начнется время тяжелых испытаний, но какое-то внутреннее волнение лично я ощущала. Знаете, что вспомнилось – 21 июня даже небо предвещало войну – были не кучевые облака, а грозные перьевые, они закрывали все небо. Причем старики говорили, что такие облака обязательно появляются к войне. Ну а так, про вероятную войну с Германией я знала мало, взрослое население о чем-то, возможно, и говорило, но нас, молодежь, тем более девочек, в такие разговоры не посвящали.
Наш город, как не имеющий никакого стратегического значения, не был оккупирован и остался за советскими войсками. Но уже в первые недели войны, когда начали приходить известия с фронта о том, что наши войска отступают, многие жители все равно покидали Вышний Волочек и вывозили ценное имущество. Но нам некуда было выезжать, и мы остались на месте. Конечно, вскоре над городом стали появляться фашистские самолеты, шел демонтаж и эвакуация предприятий, а уже к концу лета в городе появилось много госпиталей, которые размещались на территории школ и техникумов, а также в освободившихся корпусах предприятий. Кстати, неподалеку от нашего дома в здании школы тоже расположился госпиталь.
- Какие настроения царили среди советских людей? Считали, что быстро разгромим врага?
- Даже и не знаю, как думали взрослые. Конечно, основной постулат нашей пропаганды сводился к следующим словам: «И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом». Мы, молодые люди, действительно верили в это.
- Когда немцы начали подходить к Ленинграду, было ли смятение среди жителей города?
- В городе царило тяжелое настроение, и моральное состояние людей было подавленное, я бы даже сказала упадническое. Но при этом порядка было больше, чем сейчас. Не случалось убийств и разбойных нападений. Конечно, ограбления были, но их было не так уж и много по военным временам. В основном происходили бытовые преступления, ведь был голод, из-за него-то и случались ограбления. Кроме того, время от времени что-то ломали, воровали оставшееся без присмотра имущество тех, кто эвакуировался в тыл. А таких страшных убийств, как сейчас передают по телевизору, никогда не было. Тут надо подчеркнуть, что во время войны средства массовой информации работали по иным принципам, чем сейчас. На плохие новости не было нажима, старались воодушевлять людей, писали и рассказывали о победах на фронте, пусть даже маленьких, о строительстве новых заводов, о все возрастающей силе нашей промышленности. Сейчас же в СМИ идет один черный негатив – взорвали, убили, сожгли, прирезали…
Отец мой в июне 1941 года оказался в командировке в Москве, а тут многие соседи начали получать похоронки, кто на отца, кто на брата. Мы, естественно, волновались за отца, ведь тогда транспорт работал с перебоями, не хватало поездов и вагонов, все было обращено на нужды фронта. Папа пешком прошел от Москвы до Вышнего Волочка, только время от времени подъезжал на случайных или попутных автомобилях. На это у него ушло два месяца. А в 1942-м году в нашу семью пришло военное горе. В этом году был призван мой старший брат Борис, 1923-го года рождения. После учебы в запасном стрелковом полку он стал пулеметчиком, попал под Сталинград и участвовал в героической обороне города. В одном из боев он погиб.
Я окончила полных 9 классов, и из 10-го ушла в армию 4 января 1943 года. Ушла добровольно, в неполные 18 лет. Дело в том, что неподалеку от нашего дома стоял 6-й госпиталь легкораненых Северо-западного фронта (затем госпиталь стал относиться к Брянскому фронту), и все мои подружки ушли туда, поэтому я решили идти вместе с ними. Медицинского образования, в отличие от подружек, которые были постарше, у меня не было, зато я была комсомолкой и имела образование 9 с половиной классов. Так что стала писарем в сортировочном отделении.
- Каковы были ваши обязанности?
- Я записывала данные о раненном в отдельную медицинскую карточку. Это был настоящий конвейер. Здесь мне пригодилось умение грамотно, каллиграфически писать и печатать на машинке. Раненые не называли мне свои ранения, это они говорили врачу, я же фиксировала фамилию, имя и отчество, звание, часть и дату рождения. Официальные данные всегда нужно было брать и записывать в первую очередь. Из сортировочной, после того, как врач устанавливал диагноз, легкораненые распределялись по палатам. Хотя какие это были палаты, одно название, они располагались в деревянных жилых домах. Кстати, никаких документов у раненых я не спрашивала, а все записывала в карточку с их слов. Ведь если он ранен, если он болен, на руке или ноге у него завязан жгут – о каких документах ты будешь его расспрашивать?!
- К какому роду войск относилось большинство раненых?
- Пехота, конечно. И, безусловно, в основной массе это были рядовые, а не офицеры. В процентном отношении командиров было в разы меньше, основную массу раненых составляла солдатская масса – крестьяне, рабочие. Простые ребята, одетые в шинели.
Первый раз в госпитале я услышала название СС. Первое время я думала, что же такое СС, ведь это название связано с немцами. Но у нас был дом, расположенный на отшибе. К нему все относились как-то иначе, чем к другим палатам-домам. Оказывается, как мне потом объяснили, СС – это «самострелы». Крайне негативное отношение было к таким раненым, не только со стороны врачей, но и со стороны обычных раненых.
- Много было самострельщиков?
- Не могу сказать, что много, человек, наверное, до 10 одновременно находилось, не больше. Одного я даже запомнила, он чувствовал себя очень виноватым, и постоянно мне что-то доказывал, видимо, пытался оправдаться. Но в 18 лет человек все воспринимает в основном в черно-белом цвете, а мне ведь столько годков и было.
Раненые поступали какими-то наплывами, я тогда не связывала это с боями, просто определяла наплыв по тому количеству дней и ночей, которые я безвылазно проводила в сортировке, даже не ночуя в тех деревенских домах, что были нам отведены. Спали прямо на рабочем месте, ведь сортировка представляла собой большой сарай, в котором были установлены нары, и нам выделили отдельный закуток для ночевки. В целом, у нас никакого графика работы не существовало, мы трудились по надобности. Не было поступления – отдыхали и жили в своих домах, наплыв – идем и работаем. Кстати, в целом режима в работе также не было ни у врачей, ни у медсестер и санитарок.
- Каков был состав госпиталя для легкораненых?
- Не могу вам точно сказать, просто не знаю. Одно помню: было три хирурга, которые обрабатывали раны. Они составляли основное ядро госпиталя. Медсестер было много, да и санитарок тоже. Кроме врачей, у нас был начальник госпиталя и комиссар. Я подчинялась госпитальному старшине. Это был молодой мужчина около 30 лет, все подшучивал надо мной. Но, естественно, в 17 лет он мне казался настоящим стариком.
- Чем занимался замполит в госпитале?
- Знаете, наш комиссар был на высоте. И он не заслуживает того, что о комиссарах сегодня начали отрицательно говорить. Комиссар приходил к нам в сортировку, разговаривал с ранеными, расспрашивал их. Кроме того, он постоянно организовывал самодеятельность, причем не только среди обслуживающего персонала, но и активно привлекал раненых. Он читал произведения среди солдат. Мне кажется, что наш комиссар был таким политработником, каким должен быть батюшка. Потом, в других частях, я уже не встречала таких прекрасных замполитов. Настоящий Политрук, с большой буквы.
- Как раненые к вам относились?
- Сейчас по телевизору много говорят о неформальных отношениях в госпиталях, но могу сказать по собственному примеру – раненым до нас не было дела, ведь в палатах постоянно раздавались стоны и плачи. Я же часто бывала среди раненых – ходила по палатам и писала письма тем, кто не мог самостоятельно их написать.
- О чем раненые писали в письмах?
- В основном все житейское, как обычно, письмо начиналось с привычной формулировки: «Здравствуйте, пишу вам…» Потом шли рассказы о том, что он ранен, лежит в госпитале, и вопросы к получателям письма, опять же, в основном спрашивали, как идут дела у родственников. Простые письма, но при этом хорошее, патриотическое настроение звучало в них. Каких-либо осуждений или скрытого недовольства в письмах никогда не было.
В госпитале я заболела, после выздоровления меня направили в 132-й запасной стрелковый полк, а оттуда в декабре 1943 года я попала в 260-ю стрелковую дивизию 47-й армии. В ходе войны наша дивизия получила почетные наименования «Краснознаменной» и «Ковельской». Дивизию сначала перевели в 1-й Украинский фронт, а с 1944 года – в 1-й Белорусский. Здесь я в звании старшего сержанта административной службы стала служить младшим приемщиком дивизионной полевой почты № 25761. Почта относилась к дивизионной связи, поэтому руководил нами начальник связи 260-й стрелковой дивизии майор Аникеев.
- Каковы были ваши функции как младшего приемщика?
- Приемка входящей и исходящей корреспонденции, сортировка писем, распределение по частям газет.
- Слышали ли вы о цензуре?
- Да. Мне предлагали поступить в эту часть, но я почему-то выбрала приемщика. Не хотелось становиться цензором.
- Как был организован процесс приемки и отправки писем?
- Наша дивизия состояла из 1026-го, 1028-го и 1030-го стрелковых полков, 783-го (затем 738-го) артиллерийского полка, ряда отдельных батальонов и обслуживающих подразделений. В каждой части были свои почтальоны, они приносили почту нам, а дальше уже мы распределяли письма по адресам. Сортировка производилась по почтовым отделениям. Я была молода и географию Советского Союза, честно признаюсь, знала только по большим городам и областям, первое время пришлось трудновато, потом старые почтовые работники мне объяснили – чтобы не путаться, надо раскладывать корреспонденцию не по городам, а по номерам почтовых отделений. Так намного удобнее.
- Сколько человек работало на дивизионной почте?
- Начальник почты, старший приемщик, я и три солдата по уходу за лошадьми. У нас были парные конные повозки. Вообще, вся почтовая связь тогда не имела своих автотранспортных средств, использовался только гужевой транспорт. Солдаты были немолодыми людьми, призванными из запаса, как это часто случалось в тыловых частях, а начальником почты являлся капитан Николаев, старшим приемщиком служила старшина (потом ей присвоили звание младший лейтенант) Клавдия Яковлевна Большакова. Она была из Москвы, после войны мы с ней постоянно переписывались. Кстати, я тоже училась править лошадьми, до сих пор помню, как от них вожжи шли, и как надо правильно дергать за вожжи, чтобы лошади поворачивали или останавливались. Как-то мы проезжали мост через Западный Буг, первые две повозки прошли, а я упала в крутой обрыв, и искупалась в реке. Так что опыта управления повозкой мне, конечно же, не доставало, но я все равно не бросила это дело.
- Вы располагались при штабе дивизии или в отдельном помещении?
- Все наши почтовые службы шли во втором эшелоне вслед за пехотой, но при этом отдельно от штабных подразделений. Цензура также находилась отдельно от почты, она действовала уже на уровне корпуса и армии. Как-то мы расположились неподалеку от большого двухэтажного здания, где дислоцировалась цензурная служба, и я хорошо помню, как оттуда выходили цензоры на обед, это были девушки в офицерской форме, одетые с иголочки. Они выглядели очень солидно по сравнению с нами, простыми почтовыми работниками.
- Под бомбежку не попадали?
- Нет, ни разу не довелось. Зато как-то я слышала, как стреляла «Катюша». Знаете, это был какой-то музыкальный звук. Пушки били отрывисто и сильно, «бах-бах». А тут прямо как музыка. Думаю, поэтому реактивные минометы и прозвали нежным именем «Катюша».
- Как было организовано питание?
- Нормально, не было перебоев. Я получала вместе с тремя солдатами сухой паек, а два наших офицера – начальник и старший приемщик, ходили в офицерскую столовую.
- Были ли задержки в отправке почты?
- Все делалось очень оперативно, хотя солдаты и командиры писали очень и очень много писем. Тогда письма складывались треугольниками, и у нас существовала отдельная категория корреспонденции. Это те треугольники, которые были написаны пропавшими без вести или убитыми. На каждом таком письме должны была ставиться подпись начальника почты и младшего приемщика. Надо отметить, что Николаев ставил свою подпись так, что его фамилию было очень трудно разобрать, а я ставила свою фамилию разборчиво и четко. Говорят, что такая подпись свидетельствует о прямоте характера. И на мое имя приходили письма от родных с просьбой подробнее рассказать о тех обстоятельствах, при которых погиб их сын, муж или брат. Правда, таких писем было немного, да и что я могла сказать – ничего, только просила через почтальонов, чтобы родственникам ответили командиры частей, где служили погибшие. Единственное, что мне удалось сделать с помощью писем – это сообщить близким о награде Клинкина. Это был простой солдат, он совершил подвиг, за который ему дали медаль «За отвагу». Клинкин помог вывести своих товарищей из окружения, получил при этом серьезное ранение, а мы после боя написали родным, при каких обстоятельствах он получил медаль.
- Вы можете назвать какой-либо эпизод на войне самым страшным?
- Да, это было в Белоруссии. Мы проезжали через небольшой лес, и около дороги имелось какое-то не то болотце, не то застоявшийся ручей, а рядом находилось поле танкового боя. И представьте себе картину: стоит наш подбитый танк и у него открыт люк. Танкист выбросился из люка, но дальше он ничего не смог, так и остался лежать, вывесившись из люка. До него, видимо, командир танка смог выбраться через люк, после чего дополз до воды, сунулся туда головой, и так и остался в этой воде. До сих пор эта страшная картина стоит у меня перед глазами.
Вскоре после случая с наградой меня ранило, и я попала в госпиталь. Как получилось – в Польше в небольшом селе мы были обстреляны ружейным огнем. Как-то так произошло, что почта двигалась тогда отдельно от всех, штабные были впереди, они передвигались на автомобилях, а мы со своими лошадками отстали. В самом начале перестрелки я была ранена в левый локоть и в левый же бок. Ранения не проникающие, касательные. Больше ничего не помню, так как сразу повалилась в повозку. Правда, после того, как мы выбрались из-под обстрела, выяснилось, что из почтовых работников была ранена только я. Так что попала в госпиталь, расположенный в польском городе Воломин. А после него меня ждало возвращение в ту же полевую часть.
Затем меня перевели в 6-й полевой ремонтно-танковый завод, с которым я закончила войну, пройдя от Познани до Дальневосточного фронта. На заводе опять работала писарем, оформляла документы и акты на танки. Указывала номер танка, какой был произведен ремонт и откуда он к нам прибыл. Куда направлялись танки, у нас никто не знал, наша задача заключалась только в том, чтобы быстро починить танки и сделать их обкатку, т.е. проверить танк после ремонта. Мы располагались в здании большого завода, до этого наш завод располагался в Риге, но я тогда не была в штате 6-го ПРТЗ. Как долго продолжались ремонтные работы? В зависимости от того, какой ремонт был нужен танку, время от этого и зависело. Но проволочек не было, ведь все механики-ремонтники понимали, что каждый день очень важен для фронта и старались быстро ремонтировать танки. Но при этом их работу внимательно проверяли, ведь, по сути, от качества проведенных работ напрямую зависели жизни танкистов. Работали не только хорошо, но и преданно. Приходили к нам в основном Т-34 и ИС-2, правда, эти тяжелые танки попадали к нам реже. В основном проблемы были с гусеницами и часто с люками, особенно на Т-34. Распределения танков по ремонтным бригадам не практиковалось, все свободные ремонтники сразу же включались в работу. Техника поступала к нам регулярно, ведь это был 1944-й и 1945-й годы, армия шла вперед, так что танки постоянно ломались на марше или немцы подбивали их в бою.
В Познани нас и застала Победа. Это был самый знаменательный день в моей жизни. Была одна сплошная, великая радость. В память о дне Победы я сфотографировалась, это был мой единственный снимок за все время войны.
Затем наш завод решили перебросить на Дальний Восток, в связи с подготовкой к войне с Японией. Нам выделили отдельный состав, никаких задержек по пути не случалось. Организация железнодорожных перевозок в 1945-м году была на большой высоте, практически бесперебойно работала железная дорога от Познани до Дальнего Востока, нигде состав не задержался, не сошел с рельс и нигде не столкнулся с какими-либо препонами. Кстати, в пути произошел один случай. Мы подъезжали к Комсомольску-на-Амуре, наш состав входил на вокзал, а соседний выходил. Мы ехали в простых теплушках, и вот я вижу, как в соседнем составе из товарного вагона (там на входе была закреплена большая планка, чтобы человек мог опереться и высовываясь, он бы не упал) высунулись два или три солдата, схватили девчонку за руки, и потащили вслед за отходящим составом. Девушка пытается выдернуть одну руку, а второй рукой она держит трусики. Видимо, где-то присела по нужде, а они ее схватили за руки во время отхода поезда. И провезли ее по всему составу – до сих пор я осуждаю солдат. Надо было отпустить ее или подтянуть в вагон, а они решили вот так зло подшутить.
По прибытии на место мы вошли в состав 1-го Дальневосточного фронта, и даже не развертывались, просто остановились на границе с Маньчжурией, только начали распаковывать оборудование, как война закончилась.
- Какое было отношение к девушкам в действующей армии?
- Нормальное. Мне в армии стукнуло 18 лет, и ко мне было скорее отеческое отношение со стороны штабных и почтовых работников.
- Как вы были обмундированы?
- Очень просто. До сих пор удивляюсь, как я, такая мерзлячка, ни разу не заболела во время войны. На мне были шинель, сапоги, пилотка и гимнастерка, а также ремень. Ремень был командирский, кожаный. Я долго хранила как память о войне этот ремень и погоны, а из гимнастерки после моего возвращения с фронта сшили племяннице пальтишко.
- Какие награды вам вручили в период Великой Отечественной войны?
- Самая дорогая для меня награда – это медаль «За боевые заслуги», которую мне вручили в 1945-м году за постоянное перевыполнение контрольных сроков при обработке входящей и исходящей корреспонденции во время службы в полевой дивизионной почте.
В ноябре 1945-го года меня демобилизовали, я поступила в Ленинградский государственный институт имени Герцена на дефектологический факультет, затем успешно его закончила. В 1950-м году вернулась в родной город Вышний Волочек и начала работать по специальности в Вышневолоцкой школе-интернате для глухих детей. Вскоре меня назначили заместителем директора по учебно-воспитательной работе. В этой должности я и проработала до выхода на пенсию. Поэтому в моей трудовой книжке имеется всего две записи: «Принята на работу в 1950 году» и «Уволена в связи с уходом на пенсию в 1982 году». Сейчас живу в Алуште.
| Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |
